Текст книги "Рассказы. Интервью. Очерк"

Автор книги: Дилан Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Поездка в Америку

Через все Соединенные Штаты Америки, от Нью-Йорка до Калифорнии и обратно, месяц за месяцем, круглый год, снова и снова, тянутся нескончаемой процессией обласканные, хмелеющие на званых ужинах, потрясенные и пристрастные европейские лекторы, филологи, социологи, экономисты, писатели, знатоки всего на свете и даже – теоретически – Соединенных Штатов Америки. А едва переведут дух между выступлениями и приемами, в самолетах и поездах, и в раскаленных горнах гостиничных спален, многие из них еще умудряются писать путевые заметки и вести дневники. Растерянные и поначалу сконфуженные непривычным изобилием, и буквально шарахаясь от распростертых объятий, поскольку не такие уж они важные персоны, как думает принимающая сторона, они преодолевают барьер обыденного языка и строчат в своих блокнотах, как одержимые, рассуждая о нравах, культуре и политической обстановке Америки. Но примерно в середине пути, где-то на протоптанных тропах между клубами и университетами Среднего Запада писательское рвение убывает; они падают духом от навязчивой одухотворенности приветствий, которыми их встречают, и чем дальше, тем больше; и они начинают сомневаться в самих себе и в своей репутации, так как неожиданно обнаруживают, что публика принимает, например, лекцию о керамике, сопровождаемую показом диапозитивов, с таким же неподдельным энтузиазмом, какой был проявлен всего неделю назад на докладе о современном турецком романе. И путевые заметки начинают пестрить восклицаниями вроде «Деваться некуда!», или «Бараны!», или «Сдаюсь» и потом прерываются. Но зато наши лекторы трещат, как сороки, то тут, то там, и выглядят уже старше своих лет, и глаза воспалены, как пережаренные пончики, и, наконец, к трапу лайнера, который возьмет курс домой, их ведут доброжелательные, любезные друзья (отбоя нет от пожеланий и любезностей), похлопывают их по спине, хватают за рукав, засовывают им в карманы бутылки, сонеты, сигары, адреса, устраивают прощальную вечеринку у них в каюте, снова хлопают по спине и, повизгивая и поскуливая, уходят: пора дожидаться у причала очередного корабля из Европы и очередной порции свеженьких, новоиспеченных лекторов.

Вот так они и едут каждую весну из Нью-Йорка в Лос-Анджелес: эксгибиционисты, полемисты, театральные критики, теологи-краснобаи, историки-хронисты, балетоманы, подающие надежды архитекторы, пустомели и «шишки», и плутишки, господа любители марок, господа любители бифштексов, господа охотники на вдовушек миллионеров, господа, страдающие слоновостью репутации (полные саквояжи и пустые головы), разные выскочки, епископы, гвозди сезона, редакторы в поисках авторов, писатели в поисках издателей, издатели в поисках долларов, экзистенциалисты, серьезные физики-ядерщики, господа с Би-би-си, говорящие так, будто жуют привезенные лордом Элджином[1]1
  Граф Томас Брюс Элджин (1766–1842) вывез в Великобританию большую часть фрагментов и сохранившихся скульптур и барельефов из Парфенона. С 1812 г. коллекция находится в Британском музее. (Здесь и далее-прим. перев.)


[Закрыть] куски мрамора, философы-халтурщики, настоящие ирландцы (наверняка липовые) и, страшно подумать, толстые поэты с тощими книжонками. А еще в этом языкастом потоке не прозевайте рослых мужчин с моноклями, пропахших кожей клубных кресел и конюшен, выдыхающих отличный купаж виски и лисьей крови; у них торчат крупные первоклассные клыки и провинциальные усищи, которые, надо полагать, придумали в Англии и отправили за границу рекламировать «Панч»; вот эти господа и читают в женских клубах лекции на такие невероятные темы, как «История гравюры на Шетландских островах». А еще здесь раздаются командирские голоса мужеподобных теток с перманентом, как рифленое железо, и с гиппопотамьей кожей; эти самозванки, выдающие себя за «простых британских домохозяек», явились потолковать с богатыми, сытыми, одной норковой масти мамашами из американских семейств о нарушениях в здравоохранении, о преступной лености шахтеров, о том, что рога и хвост мистера Эньюрина Бивена[2]2
  Эньюрин Бивен (1897–1960) – британский политик-лейборист валлийского происхождения.


[Закрыть] становятся уже заметны, и о боязни всех англичанин ходить в одиночку по ночным улицам, где орудуют банды парней со свинцовыми дубинками, а полицейские бессильны, так как сила на стороне властей, отказавшихся выдать им револьверы и не желающих пороть нещадно малолетних разбойников за любую провинность.

А еще там то мечутся, то мнутся те неприкаянные, растерянные британские литераторы, которых угораздило после нескольких обреченных на скорое забвение сочинений написать один бездарный роман, снискавший огромную популярность по обе стороны Атлантики. В своем отечестве они застенчиво упивались первым оглушительным успехом; два-три лестных литературных завтрака, вскруживших им головы, скоро выветрились подобно дрянному хересу, поданному перед этими завтраками; и, наверное, пока кругленькие суммы катились к ним без помех, они, как и подобает витающим в облаках писателям, уже подумывали, что пора бы удалиться на покой в деревню разводить ос (или это пчел разводят?) и никогда больше не написать ни единого опостылевшего слова. Но тут врываются ищейки литературного агента и вездесущие издательские шпики: «Вам надлежит отправиться в Штаты и выступить лично. Там все в диком восторге от вашего романа, что совсем нас не удивляет. Вы должны проехать по Штатам и прочитать поучительные лекции женщинам». И бесхребетные писатели, до сих пор не смевшие поучать кого бы то ни было, тем более женщин, – женщин они боятся, женщин они не понимают, если они и пишут о женщинах, то как о не существующих особях, от чего женщины впадают в экстаз, – так вот, эти тепличные растения восклицают: «Лекции о чем?»

«Об английском романе».

«Я не читаю романов».

«О великих женщинах в художественной литературе».

«Я не люблю художественную литературу, а женщин и подавно».

Но вот они уже далеко, в каютах первого класса, в плюшевых недрах «Королевы Виктории», со списком встреч, бесконечным, как Нью-Йоркское меню или полчаса за книгой Чарльза Моргана, и вскоре их мелкие, холодные, как рыбешки, лапки тонут в крепком, липком рукопожатии коготков сомкнувших плотные ряды дамочек. Кстати, если не ошибаюсь, Эрнст Раймонд[3]3
  Эрнст Раймонд (1888–1974) – английский писатель.


[Закрыть], автор книги «Скажите Англии», тоже когда-то совершал турне по американским женским клубам, и в каждом городишке, который он проезжал, его опекала и развлекала самая денежная, самая здоровенная местная дама в самой мохнатой шубе.

Однажды на очередном вокзальчике его, как обычно, ожидал громадный автомобиль, куда был втиснут тучный солидный господин в роговых очках, в точности похожий на тучных солидных господ в роговых очках из кинофильмов, – а рядом стояла его, увешанная жемчугом, коротышка-жена. Мистер Раймонд сел с ней на заднее сиденье, и они поехали; машину вел ее муж. Она немедленно сообщила писателю, с какой неописуемой радостью она и ее супруг и комитет предвкушают его встречу с Женской литературной и общественной гильдией, и принялась расхваливать его самого и его книги. «Представляете, за всю мою жизнь ни одна книга не восхитила меня так сильно, как ‘Соррелл и сын’, – сказала она. – Вам столько всего известно о душе человека! По-моему, никому еще не удалось изобразить такого прекрасного героя, как Соррелл».

Эрнст Раймонд не стал ее перебивать, он только смущенно уставился перед собой. Единственное, что ему было видно, это три двойных подбородка, которые ее муж отрастил себе даже сзади на шее. А она прямо захлебывалась от восторга, разглагольствуя о «Соррелле и сыне»; наконец его терпение лопнуло. «Я совершенно с вами согласен, – сказал он. – Действительно, прекрасная книга. Но, увы, не я написал ‘Соррелла и сына’. Автор книги мой давний друг, мистер Уорик Дипинг[4]4
  Джордж Уорик Дипинг (1877–1950) – английский писатель.


[Закрыть]».

И солидный, с двойными подбородками муж в роговых очках, сидевший за рулем, сказал не оборачиваясь: «Опять влипла, Эмили».

Полюбуйтесь на остальных, вот они хвастливо без умолку болтают, на них вешают гирлянды то в одном гнезде ученых стерв-стервятниц, то в другом: эти люди привезли на продажу английский образ жизни, а жизнь американцев они презирают, хотя жадно едят и пьют вместе с ними; эти люди воскрешают теории сюрреализма, чтобы просветить дремучие дамские аудитории, не ведающие о его исчезновении, а тем более о его возникновении; эти люди готовы поведать об этрусских горшках и плошках кучке глупых клушек и денежных горшков в Бостоне. И здесь тоже, в вязкой гуще лекторов, ползущей через засиженный клубами континент, попадаются иностранные поэты, охрипшие трубадуры, сладкоголосые ораторы-однодневки, очумевшие от долларов соловьи, изгнанные барды – нахлебники родины, и среди них – я, собственной персоной, подпевающий вместе с самыми никудышными.

Я спрашиваю себя, не разминулись ли мы второпях друг с другом, один – прозорливый, с чистовиками лекций, в ладу со своей душой, шагающий бодро на запад за щедрым вознаграждением после шумных сборищ в университете штата, а другой – спешащий в обратную сторону со своими лекциями на листках с загнутыми уголками и выводком стихов на полях старательно напечатанного экспромта? Мне стыдно за нас обоих. А вот и следующий, пока еще безгрешный, важно сидит в пульмановском вагоне, (да, брат!) вертя в руках воронку

бокала с бурбоном, окутанный дымом от толстенной сигары, мчится он навстречу бескрайним пространствам, заполненным лицами его внимательных слушателей. У него с собой, кроме литературной клади, новехонькая механическая бритва, она только появилась в магазинах, и он успел купить ее в Нью-Йорке, бритва включается, если надавить на нее большим пальцем, одновременно она разрезает тот самый палец до кости; еще он везет новую пену для бритья в банке, которая открывается при помощи другого, уцелевшего пальца, после чего пена набрасывается не только на лицо, но и на всю ванную, мгновенно застывает, превращая комнату в ледяную, утыканную сосульками пещеру, и приходится звать на помощь двух ехидных коридорных, чтобы вызволить беднягу оттуда; и, конечно, уже куплена нейлоновая рубашка. Он разумеется поверил рекламе, утверждавшей, что в гостинице сможет сам постирать рубашку, за ночь она высохнет, а утром он наденет ее, даже не погладив. (В моем случае глажка вообще не предполагалась, поскольку, как злорадно утверждала одна из газет, я все равно был бы похож на смятую постель.)

На вокзале его яростно приветствует внушительный отряд стриженных под «ежик» крупнейших представительниц университета, тех самых, кто для ловли бабочек культуры запасает сачок, альбом, пузырек с ядом, булавку и ярлычок; они все вместе, кстати, у каждой не меньше тридцати шести ослепительно белых зубов, подхватывают его подчеркнуто деликатно, словно богатую, слабоумную тетушку, чьи дни уже сочтены, и усаживают в автомобиль, который трясется целых пятьдесят миль, не меньше, на предельной для поэта скорости, после чего наш гость только подтверждает правильность догадки всех сопровождающих о том, что он слегка тронулся умом, так как с ярко выраженным британским акцентом сбивчиво отвечал на их простодушные вопросы о названии международной конференции, в которой сейчас мог бы участвовать Стивен Спендер, или о том, как британские поэты относятся к творчеству знаменитого американца, чье имя он не знал, или просто не расслышал. Затем его везут на скромный прием, где всего несколько сотен приглашенных, и все как один уверены, что, прежде чем заезжий лектор взберется на сцену, он должен поддержать себя таким количеством мартини, которое еще и позволит ему слезть с этой сцены благополучно. И вцепившись в шипящий бокал, он сперва снисходительно, потом все более увлеченно, уже не в силах остановиться, дает оценку стихам, подписанным тройными именами тех гермафродитных литературных дам, которые вырабатывают что-то вроде словесной эктоплазмы на заказ, подобно официанту, подающему спагетти, – и тут до него доходит, что самая бойкая из них, богатенькая любительница поохотиться на мелких потрепанных львов (как раз его породы), которых она выслеживает на просторах Среднего Запада, сидя в засаде в кустах, навострив уши и взведя курок, и есть организаторша приема в его честь. О лекции он мало что помнит, кроме оваций и, пожалуй, пары вопросов: «Правда, что молодые английские интеллигенты всерьез увлекаются психологией?» или «Я всегда ношу в кармане томик Кьеркегора. А вы что носите?»

Поздно ночью, у себя в комнате, он заполняет страничку дневника сумбурными, но колкими записями о своем первом выступлении; оценивает достижения американского образования вкратце, в нескольких строчках, которые назавтра потеряют всякий смысл, и, погрузившись в сон, видит себя в густых темных зарослях, где тут же кидается наутек от некой миссис Мэйбл Франкинсенс Мехаффи – в руках у нее поднос с мартини и стихами.

И, наконец, наш измученный, но счастливый поэт отправляется назад в Нью-Йорк, поначалу показавшийся ему нелепой громадиной, не ведающей сна, но теперь, после тяжких мытарств лекционной весны, этот город предстает перед ним пристанищем, желанным, как ломтик теплого хлеба, прохладным, как ведерко со льдом, и незыблемым, как небоскребы.