Текст книги "Рассказ"

Автор книги: Дилан Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дилан Томас
Рассказ

Собственно, это и рассказом-то не назовешь. Ни настоящего начала, ни конца, да и середина ни то ни се. И речь всего лишь об однодневной поездке на шарабане в Порткоул, до которого, понятное дело, шарабан так и не докатился. И произошло это во времена, когда я был возвышенным и куда более симпатичным.

Тогда я жил у моего дяди и его жены. Она, хоть и приходилась мне теткой, всегда оставалась для меня женою дяди – отчасти потому, что дядюшка был огромного роста, громогласный и рыжеволосый и, казалось, заполнял собой все пространство малюсенького домика – точь-в-точь старый буйвол, втиснутый в загон зоосада, – а отчасти потому, что сама она была такая миниатюрная, шелковая и шустрая и так неслышно скользила на мягких лапках, смахивая пыль с фарфоровых собачек, подавая еду буйволу, расставляя мышеловки, в которые никогда не попадалась сама: стоило ей юркнуть из комнаты, чтоб тихонько попищать где-нибудь в уголке, в укромном гнездышке на соломе, и вы тотчас забывали, что она вообще здесь была.

Но он-то пребывал там неизменно, не человек, а пыхтящая, сопящая махина – его подтяжки напрягались, словно тросы, когда он втаскивался в узкий проход за стойкой крошечной лавки, смотревшей окнами на улицу, и дышал шумно, словно целый духовой оркестр. И буйно обжорствовал на кухне, причмокивая над обильным ужином, такой несоразмерный с окружающим, слишком огромный для всего, кроме своих собственных ботинок – не ботинок, а двух громадных черных лодок. Когда он ел, дом уменьшался в размерах; он вздымался громадой над мебелью, на крикливой клетчатой лужайке его жилета валялись, словно после пикника, окурки, корки, капустные кочерыжки, птичьи косточки, виднелись разводы от подливки; лесной пожар его шевелюры потрескивал между окороками, на крюках свисавших с потолка. Жена дядюшки была такая малютка, что ударить его могла, только встав на стул, – посему каждую субботу вечером в половине десятого он брал ее под мышки и осторожненько ставил на стул, причем обязательно на кухне, чтобы она могла треснуть его по голове тем, что под руку попадется, а на кухне под руку всегда попадалась фарфоровая собачка. По воскресеньям – и под мухой – он пел высоким тенором и завоевал множество призов.

Впервые о ежегодной поездке я услышал однажды вечером, когда сидел за стойкой, на мешке с рисом под одним из дядюшкиных животов, и читал рекламу моющего средства для овец, потому что больше читать было нечего. Помещение до краев заполнял мой дядюшка, – когда вошли мистер Бенджамин Франклин, мистер Уизли, Ной Боуэн и Уилл Сентри, я решил, что лавка вот-вот лопнет. Казалось, мы все забились в ящик буфета, где пахло сыром и скипидаром, махоркой и бисквитами, нюхательным табаком и поношенным жилетом. Мистер Бенджамин Франклин сообщил, что набрал достаточно денег, чтобы нанять шарабан, купить двадцать ящиков светлого эля, да еще кое-что останется – чтоб всем участникам поездки подкрепиться при первой остановке, и еще, ему до чертиков надоела слежка, которую установил за ним Уилл Сентри.

– Целый день, куда ни пойду, – жаловался мистер Франклин, – он тащится за мной, как одноглазая собака за пастухом. К моей собственной тени у меня в придачу есть еще и собака. На черта мне какой-то олух, таскающийся за мной повсюду с замурзанным шарфом на шее?

Уилл Сентри покраснел и возразил:

– Это масляные пятна. У меня теперь велосипед.

– Ну просто ни минуты уединения, – продолжал мистер Франклин. – Веришь, прямо-таки прилип ко мне: боюсь, двинься я внезапно назад, окажусь у него на коленях. Просто удивительно, что он не ложится по вечерам в мою постель.

– Жена не позволит, – сказал Уилл Сентри.

Тут мистер Франклин еще больше разозлился, и они все принялись урезонивать его, приговаривая:

– И что тебе дался этот Уилл Сентри?

– Какой вред от старика Уилла?

– Да он просто за денежками присматривает, Бенджи.

– Я что, нечестный? – удивленно воскликнул мистер Франклин.

Ответа не последовало, а потом Ной Боуэн произнес:

– Ты же знаешь, что такое комитет. После Боба Скрипача они не очень-то доверяют новому казначею.

– По-вашему, выходит, я способен пропить деньги на поездку, как Боб Скрипач? – спросил мистер Франклин.

– Способен, – медленно произнес дядюшка.

– Я подаю в отставку, – сказал мистер Франклин.

– Только денежки сначала отдай, – вставил Уилл Сентри.

– Кто подложил динамит в водоем для лососей? – спросил мистер Уизли, но на него никто и внимания не обратил.

Через некоторое время они преспокойненько играли в карты в сгущающихся сумерках разогретой, пропахшей сыром лавки, и мой дядюшка надувался и трубил всякий раз, когда выигрывал, а мистер Уизли погромыхивал, как землечерпалка, и в конце концов я уснул на благоухающей подливками всхолмленной лужайке дядюшкиного жилета.

Однажды воскресным вечером, вернувшись из Бетезды, мистер Франклин заглянул на кухню, где мы с дядюшкой поедали ложками сардинки прямо из консервной банки, потому что было воскресенье и дядюшкина жена все равно не позволила бы нам играть в шашки. Она тоже была где-то в кухне. Может, притулилась в бабушкиных настенных часах, свесивших гири и вздыхающих. Через секунду дверь отворилась снова, и в комнату проскользнул Уилл Сентри, вертя в руках несгибающуюся круглую шляпу. Оба они уселись на диванчик, одинаково чопорные, пронафталиненные, черные в своих костюмах для церкви – прямо как с похорон.

– Я принес список, – сказал мистер Франклин. – Все заплатили полностью. Можешь спросить у Уилла Сентри.

Дядюшка надел очки, обтер усы носовым платком, размером напоминающим наш государственный флаг, отложил в сторону ложку, которой только что ел сардины, взял у Франклина список, снял очки, чтоб видеть буквы, а потом не торопясь перебрал все имена одно за другим.

– Энох Дэвис. Кулаки у него что надо. Никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. Малютка Гервейн.

Очень мелодичный бас. Мистер Кадвалладур. То, что надо. И часы мои ни к чему – он точнее скажет, когда начинать. Мистер Уизли. Никаких сомнений. Был в Париже. Увы, он плохо переносит дорожную тряску. В прошлом году на пути от «Улья» до «Золотого дракона» останавливал шарабан девять раз. Ной Борн. Миротворец. Сладкоречивый, как горлица. Никогда не спорьте с Ноем Боуэном. Дженнис Лаугор. Этого держите подальше от денежных дел. В противном случае приготовьте заранее окно с зеркальными стеклами. И десять кружек пива для сержанта. Мистер Джарвис. Весьма достойный человек.

– Пытался протащить в шарабан поросенка, – вставил Уилл Сентри.

– Живи и давай жить другим, – сказал дядюшка.

Уилл Сентри покраснел.

– Синдбад-мореход. Пусть посидит дома. Старый О. Джонс.

– Откуда это он взялся? – спросил Уилл Сентри.

– Старый О. Джонс ездит всегда, – сказал дядюшка. Я поглядел на кухонный стол. Банка с сардинами

исчезла. «Вот это да, – сказал я про себя, – дядюшкина жена быстротой с молнией поспорит».

– Катберт Джонни Форнайт. Как раз то, что нужно, – сказал дядюшка.

– Он волочится за женщинами, – опять вставил Уилл Сентри.

– Как и ты, – возразил мистер Бенджамин Франклин, – но только ты проделываешь это в мыслях.

В конце концов дядюшка одобрил весь список; в какой-то момент он сделал паузу и сказал, перескочив через одно имя:

– Не будь мы христианской общиной, мы бы утопили этого Боба Скрипача в море.

– Можно сделать это в Порткоуле, – ответил мистер Франклин и вскоре после этого поднялся уходить, а Уилл Сентри следовал за ним на расстоянии не больше дюйма, и их по-воскресному начищенные ботинки скрипели по кухонному полу.

И незамедлительно возникла дядюшкина жена – прямо перед кухонным шкафом, с фарфоровой собачкой в руке. «Вот это да, – подумал я про себя опять, – ты видел когда-нибудь такую женщину, если она вообще женщина?» Свет на кухне еще не был зажжен, и она стояла в перекрещениях теней, и тарелки на буфете позади нее поблескивали, как белые и розовые глазки.

– Мистер Томас, если вы исчезните в следующую субботу, – сказала она дядюшке своим слабым, шелковым голоском, – я уеду домой, к маме.

«Ничего себе, – подумал я, – у нее еще и мама есть. Ну прямо старая плешивая мышь – а будь их целая стая, не хотел бы я с ними повстречаться в темном месте».

– Я или шарабан, мистер Томас.

Я бы сделал выбор без промедления, но дядюшке потребовалось почти полминуты, чтобы наконец сказать:

– Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан.

Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: «Спокойной ночи».

Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: «В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки». Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии.

Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.

– Одна и та же история каждый год, – сказал он. Потом взглянул на меня: – Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.

Шарабан подкатил, и, когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой – мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде, – они зарычали, как звери в зоологическом саду.

– Вы берете мальчишку? – спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.

– Мальчишки – это отвратительно, – проронил мистер Уизли.

– Он за него не платил, – вставил Уилл Сентри.

– Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.

– И тебя тоже, Энох Дэвис, – ответил дядюшка.

– С таким же успехом можно брать с собой и женщин.

По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.

– Уж лучше, чем брать дедушек.

– Дедушки – это тоже отвратительно, – сказал мистер Уизли.

– А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?

– Я дедушка, – добавил мистер Уизли.

– До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, – заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.

– Молодчина! – закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.

Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.

Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:

– А где старина О. Джонс?

– Где старина О.?

– Старина О. остался.

– Без старины О. мы ехать не можем.

И хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.

– Мне вовсе не хотелось ехать, – заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, – но я ведь езжу всегда.

И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:

– Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!

– Ну и что? – ответили ему. – Вы же никого кусать не собираетесь. – И ему дали бутылку с соломинкой.

– А если я захочу улыбнуться? – спросил он.

– Нет, нет, только не вы, – ответили ему.

– Который час, мистер Кадвалладур?

– Осталось двенадцать минут! – прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.

Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» – маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.

– Какой чудесный летний день! – произнес он и тронул завиток когтистой лапой.

«Точно так же он обратился к овечке, спустившейся с гор, прежде чем сожрать ее», – подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.

– Присмотри-ка за шарабаном, – сказал мне дядюшка, – чтоб никто его не увел.

– Да некому тут его увести, – ответил я, – разве что коровам.

Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.

Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, на забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.

– Quelle un grand matin, monsieur,[1]1
  Какое прекрасное утро, сударь (искал, фр.).


[Закрыть] – сказал я.

– Ба, да тут французы! – воскликнул он.

Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти, они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.

– Всем налить! – орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой.

– Кто обокрал сироток?

– Кто продал собственного малютку цыганам?

– Доверишься старику Бобу – он доведет тебя до беды.

– Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, – усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, – я вас всех прощаю.

Из духоты и галдежа неслись крики:

– Где старина О. Джонс?

– Где ты, старина О.?

– Он на кухне, готовит себе обед.

– Уж про обед-то он никогда не забудет.

– Молодчина.

– Выходи-ка, подеремся!

– Не сейчас, попозже.

– Нет, сейчас, пока я в запале.

– Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет.

– Посмотрите, какие он кренделя выписывает!

– Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон – разлегся барином на полу.

Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола.

– Этот мальчишка нарочно толкнул меня, – сказал он ткнув в меня пальцем.

Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам.

Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне.

– Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, – сказал он.

Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты.

«Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» – мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Уизли начинал кашлять, как старый козел, и кричать: «Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру!» И все мы послушно выходили из шарабана.

После обеда таверны закрывались, но для участников поездки это не значило ровно ничего. Всю вторую половину дня они распевали гимны и галдели за закрытыми дверьми. Когда в «Пивную Друида» через черный ход вошел полисмен и уставился на этот хор с пивными кружками в руках, Ной Боуэн шикнул: «Эй, тише там! Пивная закрыта».

– Откуда вы приехали? – спросил полицейский застегнутым на все пуговицы, сдавленным голосом.

Ему ответили.

– У меня там тетушка живет, – сказал он. Вскоре он уже пел вместе со всеми «В чаще лесной».

Но наконец мы все-таки поехали дальше, шарабан подпрыгивал, дребезжа старческими голосами и бутылками, и вот подкатил к реке, стремительно несущейся среди плакучих ив.

– Вода! – завопили все.

– Порткоул! – пропел мой дядюшка.

– А где ослы? – спросил мистер Уизли.

И, пошатываясь, они выбрались из шарабана и с гиканьем зашлепали по воде – вода была холодная, прозрачная, бурлящая. Мистер Франклин, пытаясь станцевать польку на скользких камнях, дважды свалился в воду.

– Не так-то просто, – с достоинством произнес он, отряхиваясь на берегу.

– Вода холоднюшая! – кричал кто-то.

– Чудесная!

– Теплая, как пуховая перина!

– Тут лучше, чем в Порткоуле!

И сумрак, тепловатый и мягкий, опустился на три десятка необузданных, мокрых, пьяных, плещущихся в воде мужчин, забывших обо всем на свете на этом краю света – в западной части Уэльса.

– Эй, кто там есть! – крикнул в небо Уилл Сентри пролетавшей мимо дикой утке.

В поисках рома для согрева они остановились у «Гнезда отшельника».

– В тысяча восемьсот девяносто восьмом году я играл за Аберавон, – сказал Эноху Дэвису незнакомец.

– Врешь, – ответил Энох Дэвис.

– Могу показать фотографии, – ответил незнакомец.

– Поддельные, – ответил Энох Дэвис.

– Да у меня дома и форма есть; хочешь, покажу?

– Все краденое.

– Да приятели подтвердят! – в бешенстве закричал незнакомец.

– Подкупленные, – ответил Энох Дэвис.

По дороге домой в темноте, мерцающей бликами лунного света, старина О. Джонс начал готовить себе ужин на примусе посреди шарабана. Мистер Уизли от дыма закашлялся до посинения.

– Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! – кричал он.

Мы вышли прямо в лунный свет. Таверны поблизости не было. Вынесли оставшиеся ящики, примус, самого старину О. Джонса, поставили все это посреди поля и сели кружком, пили пиво и пели песни, а старина О. Джонс готовил пюре и жарил колбасу, и луна проплывала над нами. Там-то я и заснул, привалившись к всхолмленному дядюшкиному жилету, и слышал сквозь сон, как Уилл Сентри кричал плывущей в небе луне:

– Эй, кто там есть?