Текст книги "НЕРВ"
Автор книги: Дик Фрэнсис
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Грант стоял у меня в ногах и смотрел в пол, будто удивляясь, что стал причиной такого переполоха. Я бы расхохотался, если бы не был так занят проглатыванием, как мне казалось, полных чашек собственной крови.
Молодой Майк подсунул мне под плечи седло и закинул голову назад. Затем положил мокрое полотенце на переносицу, и постепенно сгустки крови, выходящие с дыханием, стали меньше и кровотечение прекратилось.
– Вам лучше побыть еще немного здесь, – сказал Майк. – Я сейчас схожу и приведу кого-нибудь из первой помощи, чтобы вас осмотрели.
– Не беспокойтесь, – возразил я. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной все в порядке.
Он нерешительно вернулся от дверей и стоял у меня в изголовье.
– Какого черта вы это сделали? – спросил он Гранта. Мне тоже хотелось услышать ответ, но Грант ничего
не сказал. Он хмуро взглянул на меня, повернулся на каблуках и стал проталкиваться к дверям навстречу жокеям, возвращавшимся с последнего заезда. Список лошадей Эксминстера, кружась, опустился на пол. Майк поднял его и вложил в мою протянутую руку.
Тик-Ток бросил седло на скамейку, снял шлем и упер руки в бока.
– Что это у нас здесь? Кровавая ванна? – воскликнул он.
– Из носа пошла кровь, – ответил я.
– А то я не вижу.
Жокеи начали собираться вокруг меня, и я решил, что полежал уже достаточно. Я снял с лица полотенце и осторожно встал. Фонтан иссяк.
– Грант двинул ему в нос, – пояснил один из жокеев, который присутствовал с самого начала.
– За что?
– Спросите меня о чем-нибудь другом, – сказал я. – Или спросите Гранта.
– Вам следовало бы доложить распорядителям.
– Не стоит, – возразил я.
Я привел себя в порядок, переоделся и пошел вместе с Тик-Током на станцию.
– Вы, конечно, знаете, за что он ударил вас, – проговорил он.
Я протянул ему список Эксминстера, он прочел и вернул мне.
– Да, понимаю. Ненависть, зависть и ревность. Вы влезли в туфли, в которые он не смог всунуть ноги. Ему тоже представился шанс, и он его проворонил.
– А что случилось? – спросил я. – Почему Эксминстер выбросил его?
– Честно, не знаю, – ответил Тик-Ток. – Лучше спросить Гранта и выяснить, чтоб не наделать ошибок. – Он усмехнулся. – Ваш нос похож на дешевую открытку с морского курорта.
– Как раз для телевизионной камеры, – заметил я и рассказал о предложении Кемп-Лоура..
– Мой дорогой сэр,.– воскликнул он, снимая тирольскую шляпу и отвешивая шутливый поклон. – Я потрясен.
– Дурак.
– Слава богу.
На этом мы расстались, Тик-Ток отправился в свою берлогу в Баркшире, я – в Кенсингтон. В квартире никого не было, обычное дело в субботу вечером, самая занятая концертами ночь. Я взял полрешетки кубиков льда из холодильника, положил их в пластиковый мешок, обернул в чайное полотенце и лег в постель, мешочек со льдом подрагивал у меня на лбу. Полное впечатление, будто вместо носа у меня желе.
Я закрыл глаза и думал о них, о Гранте и Арте. Два раздавленных человека. Одного довели до насилия против себя, а другой обратил насилие против всего мира. Бедняги, подумал я, пожалуй, чересчур свысока, у них не хватило стойкости справиться с тем, что разрушало их. И я вспомнил, что легкая жалость сродни снисходительности.
В следующую среду Питер Клуни приехал на скачки, пуская пузыри от счастья. Родился мальчик, жена чувствовала себя прекрасно, все сияло розовым светом. Он хлопал жокеев по спине и утверждал, что мы не понимаем, чего лишены. Лошадь, с которой он работал, начинала среди фаворитов, и хотя прошла плохо, даже это не испортило ему настроения.
На следующий день он должен был участвовать в первом заезде и опоздал. Еще до того, как он появился, мы знали: он упустил свой шанс.
Я стоял возле весовой, когда Питер наконец приехал за сорок минут до первого заезда. Он бежал по траве с озабоченным лицом. Его тренер отделился от группы людей, с которыми разговаривал, и пошел навстречу Питеру. Обрывки сердитых реплик долетали даже до меня.
Питер прошмыгнул мимо меня бледный, дрожащий, на вид больной, и, когда немного спустя, я вернулся в раздевалку, он сидел на скамейке, спрятав лицо в ладонях.
– Что случилось на этот раз? – спросил я. – С женой все в порядке? И с малышом? – Я подумал, что он, должно быть, слишком увлекся, ухаживая за ними, и забыл следить за часами.
– С ними все прекрасно, – несчастным голосом ответил он. – У нас теперь живет теща, она присматривает за ними. Я не опоздал?., каких-нибудь пять минут или около того… но… – Он встал и посмотрел на меня своими большими влажными глазами. – Вы не поверите, там опять был перегорожен выезд на шоссе, и мне снова пришлось ехать вокруг, даже дальше, чем в прошлый раз… •– У него упал голос, когда я недоверчиво взглянул на него.
– Неужели еще одна автоцистерна? – скептически спросил я.
– Нет, машина. Старая машина, один из этих тяжелых старых «ягуаров». Он уперся носом в изгородь, и оба передних колеса в кювете, и так крепко завяз, прямо поперек дороги.
– И вы не могли заставить водителя вытолкать ее в сторону? – удивился я.
– Не было никакого водителя. Абсолютно никого. И дверцы машины заперты, он поставил ее на ручной тормоз. Вонючий мерзавец. – Питер редко использовал такие сильные выражения. – Еще один человек ехал сзади меня, и мы вдвоем пытались столкнуть этот «ягуар», но абсолютно бесполезно. Нам пришлось делать объезд в несколько миль, он ехал первым и вовсе не спешил… у него новая машина, и он боялся ее поцарапать..
– Какая неудача, – сказал я совсем некстати.
– Неудача! – в отчаянии воскликнул он, чуть не плача. – Это больше чем неудача, это… это ужасно. Я не могу себе позволить… я нуждаюсь в деньгах… – Он замолчал, несколько раз сглотнул, глубоко вздохнул. – Нам приходится много платить по закладной, – продолжал он, – я и не знал, что дети могут стоить так дорого. И жене пришлось оставить работу. Мы не предполагали… мы не рассчитывали иметь ребенка так скоро.
Я живо вспомнил новое небольшое бунгало с дешевым голубым линолеумом, терракотовые половики домашней работы, голые стены и минимум мебели. И у него машина, и теперь еще траты на ребенка, я понял, что потеря десяти гиней гонорара за скачки для семьи катастрофа.
В тот день он не участвовал в других заездах и провел его, слоняясь возле весовой, чтобы быть на глазах у тренеров, если вдруг спешно понадобится замена. Он обводил всех взглядом отчаявшегося охотника, и я чувствовал, что один этот взгляд отпугнул бы меня, будь я тренером. Только после пятого заезда он уехал, безработный и несчастный, и у каждого тренера, встретившего его, осталось впечатление, что с ним не все в порядке.
Я видел, как он брел к автостоянке, и волна раздражения окатила меня. Почему он не мог сделать хорошую мину при плохой игре, обратить свое несчастье в шутку? И почему он не оставил себе запас времени на всякие дорожные неожиданности, если опоздание стоило ему так дорого? И что за мрачные совпадения, которым надо было случиться дважды в одну неделю? – размышлял я.
Джеймс Эксминстер, улыбаясь, представил меня владельцу лошади, с которой я участвовал в заезде. Мы обменялись обычными, ни к чему не обязывающими фразами. Третья на этой неделе лошадь Эксминстера, с которой я работал, средних лет, не подающий надежд скакун, сонно трусила по кругу. Я уже.сумел оценить хитрость и ловкость постановки дела у Эксминстера. Его лошади были хорошо вышколены и красиво снаряжены, в экипировке никогда не появлялось ничего случайного или второсортного. Об успехе и процветании говорил каждый чепрак с яркими инициалами, каждая высшего качества уздечка, каждая щетка, каждая бадья, каждая коновязь.
На двух предыдущих скачках я работал с его лошадьми из второго состава, тогда как Пип Пэнкхерст занял свое обычное место на лучших лошадях. Но скачки в четверг были мои, потому что Пип не мог участвовать из-за веса.
Когда Пип узнал, что я работаю на некоторых лошадях из той же конюшни, он с ободряющей улыбкой посоветовал:
– Около шестидесяти пяти килограммов – и лошадь ваша. Если больше шестидесяти пяти, не стоит и пытаться.
Я всю неделю почти ничего не ел и не пил и ухитрился сохранять нужный вес, ниже шестидесяти трех килограммов, что при моем росте требовало большого напряжения, но при добром расположении Пипа вышло очень удачно.
Джеймс Эксминстер сказал:
– Вначале надо держаться где-то в середине, после третьего препятствия смотрите, чтобы они не слишком обошли вас, держитесь за четвертым. Лошади нужно время, чтобы набрать максимальную скорость. Постарайтесь идти за лидером, а там увидите, что можно сделать. Эта лошадь – великолепный прыгун, но она быстро выдыхается.
Раньше он никогда не давал мне таких детальных инструкций. Я почувствовал дрожь возбуждения. Наконец я работал с лошадью, тренер которой не удивится, если она выиграет.
Я буквально следовал его указаниям и подошел к последнему препятствию вровень с двумя другими лошадьми, я поощрял старого скакуна со всей решительностью, на какую был способен. Он ответил зигзагообразным взлетом, который позволил ему еще в воздухе оставить позади других лошадей, и мы приземлились на добрых два корпуса впереди них. Я услышал стук копыт о доски препятствия, когда другие лошади слегка ударялись о них, и в глубине души надеялся, что они запнутся и потратят время на приземление. Эксминстер был прав, старый скакун не особенно спешил. Я дал ему обрести равновесие после прыжка и направил прямо к финишному столбу. Едва ли я вообще использовал хлыст, сосредоточившись на том, чтобы сидеть спокойно и не мешать ему; он весело продолжал дистанцию, и у нас еще оставалось полкорпуса, когда мы прошли финишный столб. Прекрасный момент.
– Хорошо, – бросил Эксминстер, будто это само собой разумелось. Победы были так привычны, что ничего не значили для него.
Владелец был в восторге.
– Здорово! Здорово! – повторял он, обращаясь сразу к лошади, Эксминстеру и ко мне. – Я никогда не думал, что он сможет, Джеймс, даже когда последовал вашему совету и нанял его.
Я быстро взглянул на Эксминстера. Его пронзительные глаза насмешливо разглядывали меня.
– Хотите работу? – спросил он. – Регулярную, вторым после Пипа.
Я кивнул, набрал побольше воздуха и проговорил «да». Оно прозвучало будто хрип. Владелец скакуна засмеялся:
– Удачная неделя для Финна. Джон Боллертон говорил мне, что Морис будет интервьюировать его в своей программе завтра вечером.
– Да? – удивился Эксминстер. – Постараюсь посмотреть.
Я пошел взвеситься и переодеться, и, когда вышел, Эксминстер дал мне очередной список лошадей. Он хотел, чтобы на следующей неделе с четырьмя из них работал я.
– С этого дня, – сказал он, – я не хочу, чтобы вы принимали какие-либо предложения, не узнав сначала, нужны ли вы мне. Идет?
– Да, сэр, – подтвердил я, стараясь не очень выказывать идиотский восторг, который испытывал. Но он и так видел. Он набил на таких делах руку. Его глаза сияли пониманием, дружелюбием и обещанием.
4
Я позвонил Джоанне:.
– Как насчет того, чтобы поужинать вместе? Я хочу отпраздновать.
– Что?
– Победу. Новую работу. Порядок в этом мире, – сообщил я.
– Звучит так, будто ты уже отпраздновал.
– Нет, – возразил я. – Опьянение, которое ты можешь услышать в моем голосе, означает, что на меня свалилась удача.
Она засмеялась:
– Тогда все в порядке. Где?
– «Хенниберт». – Это был маленький ресторанчик на Сент-Джеймс-стрит, где кухня была под стать адресу, а цены под стать тому и другому.
– О да! – воскликнула она. – Я приеду в золотой карете.
– Я так и думал. Я заработал сорок фунтов за неделю и хочу часть потратить. И кроме того, я голоден.
– Ты не найдешь свободный стол.
– Он уже заказан.
– Сдаюсь. Буду там в восемь.
Джоанна приехала на такси, что польстило мне: она любила гулять пешком. Она надела платье, которого я не видел прежде, – облегающее, прямое, из плотной темно-голубой ткани, при движении оно слабо мерцало, когда падал свет. Упругие волосы аккуратными локонами падали на шею, и темно-серые тонкие линии, которыми она обвела веки, делали ее темные глаза большими, бездонными и таинственными. Головы всех мужчин повернулись к ней, когда мы вошли в зал, хотя она и не была хорошенькой, бросающейся в глаза, эффектной, даже особенно хорошо одетой. Она выглядела… я даже сам удивился этому слову… интеллигентной.
Мы ели авокадо под французским соусом, и бефстроганов со шпинатом, и клубнику осеннего урожая со сливками, и грибы, и свиную грудинку, и маслины. Праздник – после моего долгого птичьего рациона. Мы ели долго, и выпили бутылку вина, и сидели за кофе, и болтали с легкостью, которая свойственна дружбе, уходящей в детство. После долгой тренировки я научился скрывать от Джоанны мои совсем не братские чувства к ней, скрывать их было необходимо, потому что я знал по прошлому опыту: если бы я заговорил о любви, она начала бы нервничать, прятать глаза и очень быстро нашла бы подходящий предлог, чтобы уйти. Если я хотел наслаждаться ее обществом, надо было считаться с ее условиями.
Казалось, она искренне рада тому, что я буду работать для Джеймса Эксминстера. Хотя скачки и не интересовали ее, она ясно понимала, что это значит для меня.
Я рассказал о телевизионной передаче.
– Завтра? – спросила она. – Хорошо, я буду свободна и погляжу на тебя. Ведь ты ничего не делаешь наполовину, да?
Я усмехнулся:
– Это только начало.
Я сам почти верил своим словам.
Всю дорогу назад мы прошли пешком и остановились в темном дворе возле дверей. Я взглянул на нее. Это была ошибка. Поднятое кверху лицо, свет звезд, отражавшийся в затененных глазах,.темные волосы, растрепанные нашей прогулкой, гибкая линия шеи, выступающая грудь так близко к моей руке – меня охватило то невыносимое волнение, которое я подавлял весь вечер.
– Спасибо, что пришла, – отрывисто бросил я. – Спокойной ночи, Джоанна.
Она удивилась:
– Разве ты не зайдешь выпить кофе… или что-нибудь еще?
Или что-нибудь еще? Да. Я сказал:
– Больше я бы ничего не смог ни есть, ни пить. Кроме того… там Брайен…
– Брайен в Манчестере, на гастролях. – Но это было просто констатацией факта, не приглашением.
– Ну все равно, думаю, мне лучше отправиться спать.
– Хорошо. – Она ни капельки не была встревожена. – Ужин был великолепен, Роб, благодарю тебя. – Она дружелюбно положила руку мне на плечо и улыбнулась, желая спокойной ночи, потом вставила ключ в дверь, открыла ее и слегка помахала мне рукой, когда я обернулся. Она хлопнула дверью. Клянусь, с силой, слишком громко. Слабое утешение.
5
На телевидении меня встретили на том уровне, который в семье Финнов называется ДВП, «Довольно Важная Персона», то есть меня принял достаточно высоко стоявший в иерархии чиновник, тем самым показав, что обо мне позаботились.
Моя мать прекрасно разбиралась во всех различиях между Особо Важной Персоной и Довольно Важной Персоной и неизменно замечала каждую деталь в поведении чиновников, сопровождавших ее. Ее стремление быть всегда Особо Важной Персоной я чувствовал с самого раннего детства, и, когда я вырос, эта игра немало забавляла меня. И поскольку я долгие годы был СНВП (Совсем Не Важная Персона), то восприятие нюансов во мне обострилось.
Через вертящуюся стеклянную дверь я вошел в большой вестибюль и спросил девушку, сидевшую за справочным столом, куда мне идти. Она любезно улыбнулась, не присяду ли я, жестом показывая на рядом стоявший диван. Я сел:
– Мистер Финн здесь. Гордон, – сообщила она по телефону.
Через десять секунд плотный молодой человек с веснушками в пиджаке типа растущий-молодой-управляющий стремительно появился в одном из коридоров.
– Мистер Финн? – радостно воскликнул он, протягивая руку, которая высовывалась из белоснежного с золотыми запонками манжета.
– Да. – Я встал и пожал руку.
– Рад видеть вас здесь. Я Гордон Килдэйр, помощник продюсера. Морис – в студии, улаживает последние детали, я предлагаю сначала пойти немного выпить и съесть по бутерброду. – Он повел меня по коридору, и мы вошли в маленькую безликую приемную. На столе стояли бутылки, бокалы и четыре блюда со свеженарезанными пышными бутербродами, выглядевшими весьма аппетитно.
– Что вы будете? '¦– гостеприимно спросил он, и его рука потянулась к бутылкам.
– Спасибо, ничего.
– Тогда, возможно, потом. – Он налил в стакан немного виски, добавил содовой, поднял бокал и, улыбаясь, проговорил: – Удачи вам. Вы первый раз на телевидении?
Я кивнул.
– Великое дело быть естественным. – Он выбрал бутерброд с филе молодого лосося и принялся, захлебываясь, жевать.
Двери открылись, и вошли еще двое мужчин. Они представились как Дан такой-то и Пол такой-то. Они были одеты чуть менее тщательно, чем Гордон Килдэйр, которому явно уступали по значению. Они тоже взяли по бутерброду, наполнили бокалы виски с содовой, пожелали мне удачи и посоветовали быть естественным.
Затем стремительно вошел Морис Кемп-Лоур в сопровождении пары помощников в спортивных куртках.
– Привет, старина, – воскликнул он и тепло пожал мне руку. – Рад видеть вас здесь вовремя. Гордон позаботился о вас? Все в порядке? Как насчет того, чтобы выпить?
– Сейчас не стоит, – отказался я.
– О? Ну хорошо. Может, потом? Вы получили лист с вопросами, вам все ясно?
Я кивнул.
Гордон протянул ему почти полный бокал и предложил бутерброды. Помощники принялись за еду. Меня вдруг осенило, что закуска, предназначенная для участников передач, вероятно, заменяет им ужин.
Раздался телефонный звонок. Гордон поднял трубку, кратко выслушал, сказал: «Он здесь, Морис», – и открыл двери.
Кэмп-Лоур вышел первым, за ним последовали Гордон и то ли Дан, то ли Пол, они выглядели почти одинаково. Им предстояла более важная встреча. Я улыбнулся, подумав, что бы сказала моя мать.
Я лениво размышлял, кто бы мог быть другой гость и знаю ли я его. На пороге появилась почтительная спина Кемп-Лоура, который держал дверь, чтобы гость вошел первым. Вперед выдвинулся живот и очки, мистер Джон Боллертон позволил ввести себя в комнату.
Кемп-Лоур представил ему всех своих помощников, и «Роб Финн, которого вы, наверное, знаете?» – добавил он.
Боллертон холодно кивнул в мою сторону, стараясь не встретиться со мной глазами. Очевидно, ему было неприятно, что я видел, как его рвало возле тела Арта, и, по-видимому, он знал, что я не скрыл этого от других жокеев.
– Думаю, пора идти в студию, – сказал Кемп-Лоур, вопросительно глядя на Гордона. Тот кивнул.
Проходя мимо стола, я заметил, что на блюдах с бутербродами ничего не осталось, кроме крошек и мятых листьев салата.
В маленькой студии стояло небольшое, покрытое ковром возвышение и на нем три низких кресла и чайный столик.
Кемп-Лоур подвел Боллертона и меня к возвышению.
– Нам надо выглядеть как можно естественнее, – ласково объяснял он. – Будто мы только что вместе пообедали и теперь беседуем за кофе, бренди и сигарами.
Он попросил Боллертона сесть в левое кресло, меня -. в правое, и сам занял место посередине. Впереди, чуть сбоку, стоял монитор с темным экраном, и полукругом выстроилась батарея камер с направленными в нашу сторону пугающими черными объективами.
Гордон и его помощники проверили свет, несколько минут падавший на нас с ослепляющей интенсивностью, затем звук. Когда Гордон удостоверился, что все в порядке, он обратился к нам:
– Вам всем нужен грим. Морис, вы, как всегда, справитесь сами? Мистер Боллертон и мистер Финн, я покажу вам, где гримерная, прошу за мной.
Он повел нас в маленькую комнату в другом конце студии, где нас встретили ослепительными улыбками две девушки в ярко-розовых комбинезонах.
– Это не займет много времени, – заверили они, втирая темный крем. – Чуть затенить под глазами… вот так. Теперь припудрить… – Они окунули ватные тампоны в пудру, осторожно стряхнули лишнюю. – Вот и все.
Я посмотрел в зеркало. Грим смягчил и сгладил линии лица и неровности кожи. Меня это совсем не заботило.
– Грим нужен для того, чтобы выглядеть естественнее и здоровее, – убеждали нас девушки.
Боллертон нахмурился и пожаловался, что одна из них припудрила ему залысины. Девушка деликатно настаивала:
– Иначе они бы чересчур блестели, понимаете? – И она слегка похлопала его по голове ватным тампоном.
Он поймал мой насмешливый взгляд и от ярости побагровел под гримом цвета загара. Нет сомнения, он не разделяет сочувственные шутки в свой адрес, о чем мне следовало бы знать. Я вздохнул. Два раза я видел его, и оба раза он представал передо мной в невыгодном свете, и, хотя мне вовсе не хотелось вызывать его раздражение, казалось, будто я специализируюсь в этом.
Мы вернулись в студию, и Кемп-Лоур жестом показал, чтобы мы заняли свои места в креслах на возвышении.
– Я расскажу вам о порядке передачи. После музыкальной заставки я буду говорить с вами, Джон, о том, что мы обсудили. Потом Роб расскажет, какой образ жизни приходится вести жокею. У нас есть несколько кадров, показывающих вас на скачках, мы их используем как иллюстрацию, и как раз тут я планирую начать наше интервью. Вы все увидите на этом экране. – Он показал на монитор. – В последние несколько минут, Джон, у вас есть возможность прокомментировать то, что скажет Роб, и потом вы оба добавите несколько слов в заключение. Увидим, как все пойдет. Итак, самое главное – говорить естественно. Я всегда утверждаю, что слишком много репетиций портят спонтанность программы, но это значит, что в следующие четверть часа большая доля успеха зависит от вас. Я уверен, что вы оба будете великолепны.
Он закончил свою речь ободряющей улыбкой, и я действительно чувствовал, как переливается в меня его уверенность.
Голос прокричал:
– Две минуты.
Ослепительно вспыхнули прожекторы. На мгновение монитор показал крупным планом кофейные чашки на столе, затем следующий кадр – мультипликационная картинка, рекламирующая нефть. Зазвучала музыка, мы были в прямом эфире.
Я посмотрел на монитор. На нем без слов шла реклама мыльных хлопьев. В студии царило гробовое молчание. Все ждали. Кемп-Лоур подготовил свою знаменитую улыбку и глядел прямо в темный объектив. На десять секунд улыбка застыла на лице без движения. На мониторе сверхкрупным планом галопировали лошади. Гордон резко бросил руку вниз. На камере перед Кемп-Лоуром зажегся красный глазок, и его приятный, задушевный голос зазвучал в миллионах гостиных.
– Добрый вечер… сегодня я собираюсь представить вам двух человек, они оба тесно связаны с национальными скачками, но видят их и говорят о них с противоположных полюсов. Один – мистер Джон Боллертон… – Кемп-Лоур в превосходной степени аттестовал Боллертона, хотя явно перестарался. В Национальном охотничьем комитете сорок девять других членов, • включая отца Кемп-Лоура, и все они по крайней мере так же активны и так же преданы конному спорту, как толстый человек, который сейчас наслаждался лестной оценкой, даваемой ему комментатором.
Искусно ведомый Кемп-Лоуром, он рассказывал о своих обязанностях распорядителя скачек.
Я наблюдал за ним в монитор и вынужден был признать, что на экране он выглядит солидным, рассудительным, ответственным человеком, чувствующим свою правоту. Агрессивная роговая оправа придавала ему на экране авторитетность определенного сорта, и его обычно мрачное выражение казалось скорее открытым и добродушным. Никто из тех, кто смотрит спектакль Кемп-Лоура, умеющего, разговорить человека, не заподозрит, что Боллертон – надутый тупица, каким мы его знаем на скачках. И тут я вдруг понял, как телепередачи помогли ему собрать голоса на выборах в Национальный охотничий комитет.
Раньше, чем я ожидал, Кемп-Лоур повернулся ко мне. Я конвульсивно сглотнул. Он улыбался в камеру.
– А теперь, – начал он с видом человека, который готовит другому подарок, – я представляю вам Роба Финна, молодого жокея стипль-чеза, который Пока на старте своей спортивной карьеры. Он никогда не побеждал на крупных скачках и не работал ни с одной знаменитой лошадью, вот поэтому я и пригласил его сегодня на встречу с вами, чтобы он помог нам чуть-чуть понять, как выглядят попытки проложить себе дорогу в спорте с таким высоким духом соревновательности.
Красный глазок зажегся на камере, направленной на меня. Я слабо улыбнулся. Язык прилип к нёбу.
– Сначала, – продолжал он, – мы посмотрим кадры, показывающие Финна в действии. Он в белой шапке, четвертый от конца.
Мы все уставились на монитор. Меня легко было заметить. Кадры показывали одну из первых моих скачек, и они жестоко раскрывали мою неопытность. В течение нескольких секунд, что продолжался фильм, белая шапка отодвинулась на два места назад, лучшую иллюстрацию к теме жокея-неудачника трудно было бы подобрать.
Кадры исчезли с экрана, и Кемп-Лоур, улыбаясь, заговорил:
– Теперь расскажите нам, как вы начинали и как вы решили стать жокеем.
– Я знал трех фермеров, которые сами тренировали собственных лошадей, и я попросил их дать мне шанс испытать себя на скачках.
– И они согласились?
– В конце концов да. – Я мог бы добавить, что пообещал им отдать гонорар и не просить никакого возмещения расходов, но метод, который я использовал для убеждения фермеров, владельцев лошадей, был прямым нарушением правил.
– Обычно, – прокомментировал Кемп-Лоур, поворачиваясь к камере, и красный глазок моментально зажегся на ней, – жокей на скачках начинает или как любитель в стипль-чезе, или как ученик на беговых дорожках без препятствий. Но, как я понимаю, вы, Роб, не воспользовались ни одним из подобных путей?
– Нет, не воспользовался, – ответил я. – Я начинал слишком старым, чтобы быть учеником, и я не мог быть любителем, потому что, объезжая лошадей, я зарабатывал на жизнь.
– Как конюх? – Слова прозвучали в форме вопроса, но интонация ясно показывала: он ждет, что я скажу «да». Кроме всего, это означало бы простонародное происхождение жокея, что в королевстве скачек считалось унизительным.
– Нет, – возразил я.
Он ждал, пока я продолжу, брови у него поднялись треугольником и выражали удивление, он выглядел так, будто у него зародилось опасение. Ну, подумал я, вы не стали слушать меня, когда я сказал, что едва ли можно меня представить как типичный случай, и, если я отвечаю не так, как вы ожидали, это полностью ваша вина.
– Видите ли, я уезжал на несколько лет из Англии, бродил по свету. Главным образом в Австралии и Южной Америке. Чаще всего я нанимался пастухом. Но год я провел в Новом Южном Уэльсе, работая помощником в труппе странствующего родео. Десять секунд на брыкающемся мустанге – это что-нибудь, да значит, – усмехнулся я.,
– О! – Брови поднялись еще на долю сантиметра, и наступила заметная пауза, прежде чем он сказал: – Как интересно. – Слова прозвучали так, будто именно это он и предполагал. Он продолжал: -Я хотел бы, чтобы у нас было больше времени послушать о ваших приключениях, но я собирался представить зрителям финансовую сторону жизни жокея в вашем положении… Жокея, пытающегося заработать на одной или двух скачках в неделю. Ваш гонорар десять гиней за один раз, не так ли?
Он напирал на самое больное место, мои финансовые дела не выглядели слишком хорошо: расходы на дорогу, плата гардеробщику, замена экипировки и тому подобное. Выходило, что мой доход в последние два года был меньше, чем я мог бы заработать, например, как водитель почтового фургона, и будущее не обещает мне больших улучшений. Я почти чувствовал, как у зрителей, глядевших на меня, бьется мысль: какой дурак.
Кемп-Лоур почтительно обратился к Боллертону:
– Джон, какие вы хотели бы сделать комментарии к тому, что мы услышали от Роба?
Злобное удовольствие явно проскользнуло во властолюбивой улыбке Боллертона.
– Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, – заговорил он хриплым голосом, совершенно забыв, что я вообще не жаловался. – Если они плохо выполняют свою работу, почему они надеются, что им должны хорошо платить? Владельцы скаковых лошадей не хотят тратить деньги и лишать своих лошадей шанса, нанимая жокея, которому не доверяют. Я говорю так, потому что знаю, я сам владелец.
– Гм… конечно, – проговорил Кемп-Лоур. – Но ведь каждый жокей должен когда-то начать? И всегда есть довольно много людей, которые никогда не достигнут высшего уровня, но им тоже надо зарабатывать на жизнь и содержать семью.
– Им лучше пойти на фабрику и получать хорошую зарплату, стоя у конвейера, – грубовато пошутил Боллертон, но слова его звучали вполне благоразумно. – Если они не могут примириться с фактом, что они неудачники, и не плакаться, как они бедны, тогда им надо вообще оставить скачки. Но немногие бросили скачки, – добавил он с недоброй усмешкой, – потому что им нравится носить яркую шелковую форму. Когда они проходят, люди оглядываются на них, и это льстит их мелкому самолюбию.
Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей улыбке, что она даже заставила слегка улыбнуться и его. Мне не так уж трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.
Кемп-Лоур повернулся ко мне:
– И что вы скажете на это, Роб? Я заговорил искренне и страстно:
– Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.
Наступило короткое молчание.
– Мне трудно объяснить, – добавил я.
Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог прочесть. Прошло несколько пустых секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере, и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я инстинктивно чувствовал, как что-то– важное зреет в них обоих, и испытывал странное беспокойство от того, что не имел ни малейшего понятия, что это такое.
Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами: «До встречи в пятницу в это же время…»
Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.
Гордон, сияя, шагнул вперед.
– Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.