Текст книги "Явление"

Автор книги: Дидье ван Ковелер (Ковеларт)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Вот так, ты погружаешься в сон, я завладеваю твоим разумом и чувствую, что ты слышишь меня. Ты должен немедленно отозвать доктора Натали Кренц и направить на задание нового офтальмолога. Почему бы не профессора Манневиля, владельца клиники, где она работает? Насколько я понял, у них очень натянутые отношения, и он наверняка придет в восторг от возможности опровергнуть ее заключения. Разве нет? Если нам повезет, он, ко всему прочему, окажется расистом и разделит чувство отвращения, которое я внушаю доброй трети Римской курии. Как думаешь, Дамиано? Ты согласен?

Глухой гул заставляет его вздрогнуть. Кто-то пришел на аудиенцию. Он ежится, долго откашливается, откладывает копию Библии Гутенберга с готическими письменами – древнейшую книгу в мире, оригинал которой навеки запечатан в одном из встроенных в стену обшарпанных стальных сейфов. Потом ощупью находит пульт от установленного слева от него экрана. Появляется изображение безобразно увеличенной головы кардинала Солендейта: камера наблюдения установлена слишком высоко над входной дверью. Он нажимает на другую кнопку, чтобы приказать швейцарским гвардейцам еще минут пять попридержать префекта Конгрегации обрядов снаружи.

Да нет же, Дамиано, не трать времени на этого угрюмого и сварливого, так пагубно влияющего на тебя старика. Этого лжеца, притворяющегося твоим другом и ставящего тебе подножки еще со времен семинарии. Обернись, факс уже здесь, прочти его, хорошенько обдумай, вспомни о непродолжительном сне, помогшем тебе советом… Не расходуй свою энергию на церковные склоки с этим кислолицым человечком, при каждой встрече пробуждающим твою язву!

Наконец-то ты заметил факс. Ты подхватываешь его, надеваешь очки и читаешь.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Выдается по требованию

Я, нижеподписавшаяся Натали Кренц, доктор медицинских наук, удостоверяю, что в результате проведенного мной сегодня офтальмоскопического исследования глаз, проявившихся на полотне, называемом «тильмой Хуана Диего», мной были обнаружены, помимо отражений, подчиняющихся закону Пуркинье-Самсона, признаки артериальной микроциркуляции крови.

В связи с этим я заявляю о невозможности утверждать, что абсолютно реалистичное воспроизведение вышеупомянутых окулярных процессов может являться результатом работы художника, в каком бы веке он ни жил. Дисторсия отражений, повторяющих линию изгиба роговицы в полном соответствии с аналогичным явлением в человеческом глазе, не позволяет при нынешнем уровне развития науки и в рамках моей специальности дать научное объяснение возможности подобного явления на плоской поверхности.

Дамиано снимает очки, улыбается, комкает листок и отправляет его в бумагоуничтожитель. И это все? Боже мой, да как же устроены эти кардиналы? Уже монсеньор Сумаррага был при моей жизни сущей загадкой для меня, с этой его придумкой заточить меня ради освобождения моего народа. Четыре века прошло с тех пор, а я бы не сказал, что мое взаимопонимание с церковными властями улучшилось.

Фабиани берет тарелку с макаронами, открывает одну из металлических заслонок, включает подъемник для подачи блюд из кухни, поправляет на плечах шерстяной плед, помогающий ему выдерживать постоянно поддерживаемую температуру в восемнадцать градусов, заложив руки за спину и низко опустив голову, ходит взад-вперед по залу с сейфами, пересчитывая глазами плитки мрамора на полу. Он вспоминает, как, впрочем, и каждый раз, когда я гощу в его мыслях, о десяти днях счастья, которые ему довелось познать на земле, тем летом 1978 года, когда через две недели после своего избрания Иоанн Павел I вызвал его, тогда простого епископа, секретаря Префектуры по экономическим вопросам, чтобы поручить ему провести расследование финансовой деятельности банка Ватикана.

Каждую ночь, сидя в кабинете, днем занимаемом монсеньором Марчинкусом, Дамиано тщательнейшим образом изучал счетные книги, находил следы мошенничества, подложные документы, свидетельства отмывания денег и их оттока в банки стран, именуемых налоговым раем. Каждое утро, ровно без четверти пять, в момент пробуждения Папы, он поднимался в его покои, чтобы за чашкой кофе отчитаться о проделанной за ночь работе. Доверие, оказываемое ему Иоанном Павлом I, и их общее стремление в корне изменить порядки Ватикана, вынудить его отказаться от бесполезной роскоши, биржевых спекуляций, тайных связей с мафией и явного лицемерия, давало этим двум уроженцам североитальянской горной Венеции обманчивое ощущение того, что торжество евангельского учения над торговцами, занявшими храм Божий, было все еще возможно.

Так продолжалось до одиннадцатого дня, когда без четверти пять епископ Фабиани обнаружил Папу отравленным, сидящим на постели. Он тотчас вызвал кардинала-госсекретаря, который первым делом взял с него клятву молчать, прямо у него на глазах спрятал в карман таблетки от пониженного давления с ночного столика, следом за этим забрал завещание понтифика, изъял из письменного стола все бумаги, касающиеся эпохальных декретов, которые тот собирался огласить, и приказал немедленно приступить к бальзамированию тела, чтобы избежать вскрытия. Всему миру было объявлено, что Папа, правивший тридцать три дня, скончался от сердечного приступа, вызванного непомерным грузом возложенных на него обязанностей. Это он-то, отличавшийся завидным здоровьем и собиравшийся в корне реформировать Церковь, дабы она вновь встала на путь Господень. За несколько часов суть намерений и образ Иоанна Павла I были нарочито искажены и обращены в прах. Остался лишь необразованный и стеснительный глупец, беззащитный простофиля, уже не справлявшийся с миссией, отведенной ему небесами, с которым меня до сих пор и отождествляет Дамиано, чем я бесконечно тронут. Чтобы заручиться его молчанием, занять его и отрезать от внешнего мира, госсекретарь, подтвержденный в своей должности, устроил все таким образом, чтобы новоизбранный понтифик пожаловал неудобному свидетелю кардинальскую шапочку и владение Секретным архивом, этим подземным бункером в семьсот квадратных метров, созданным для защиты как от загрязненного воздуха римских улиц, так и от возможного ядерного взрыва наследия человечества: трехсот тысяч манускриптов и секретных архивов Ватикана.

Не знаю, что правда в воспоминаниях Фабиани, что ложь, что в своей бесконечной преданности он скрывает, что подтасовывает, но единственное, о чем я сожалею, так это о том, что у Папы Бедняков, как он сам себя именовал, не хватило времени позаботиться о моей участи. Смог бы я предупредить его о готовящемся против него заговоре, если бы за те четыре недели, проведенные в Ватикане, он нашел время ознакомиться с запросом, погребенным под стопками бумаг Павла VI, за подписью епископа Мехико, о причислении к лику блаженных Хуана Диего, смог бы я спасти ему жизнь, как, возможно, спас Натали Кренц в мебельном отделе «Еl Nuevo Mundo»?

Но сейчас, в этот миг, Дамиано, я хочу, чтобы ты позабыл о 29 сентября 1978 года, хочу, чтобы вернулся в сегодняшний день, в март 2000 года, чтобы наконец принял решение и воспользовался визитом префекта, возглавляющего мой процесс, чтобы объявить о назначении твоего нового эксперта. Умоляю тебя, соберись с мыслями! Освободи для меня место в твоем сознании, мне кажется, твои воспоминания все глубже засасывают меня, и я растворяюсь… Забудь об этом мошеннике Марчинкусе, восстановленном во главе банка Ватикана и осыпанном почестями Иоанном Павлом II, забудь, как под видом повышения тебя заточили в этот склеп, забудь о своей обжигающей ненависти к Луиджи Солендейту, в свое время спасшему тебя от верной смерти, поручившись за твое молчание, забудь о прошлом, чтобы посвятить себя моему будущему.

Пусть в твоей душе вновь пробудится сострадание ко мне, Дамиано, умоляю тебя… Я несчастен. Я боюсь. Я так сильно верил в Натали, и вот опять оказался наедине с тобой, не уделяющим мне ни малейшего внимания. Мне кажется, что ты затеваешь какое-то новое дело, меняешь тактику, что моя участь уже не занимает тебя как раньше, что связь между нами ослабевает, что вскоре мой образ окончательно сотрется из твоей памяти… Что же я должен сделать, чтоб ты вновь услышал меня, чтоб провидение, как прежде, соединило наши мысли? Тронуть чувствительную струну в твоем окаменевшем сердце еще одним актом раскаяния? Неужели я недостаточно каялся? Я прекрасно знаю, что заслужил тот ад, в котором горю сейчас. Моя самая большая мечта, заветнейшее желание всего моего существования было исполнено: все вокруг меня осталось неизменным. Я прекрасно знаю, что Пресвятая Дева компенсировала отсутствие моей жены, в течение семнадцати лет даруя мне лучшее лекарство от одиночества, стирающихся воспоминаний и пролетающего времени: неустанно благодаря неугасающему вниманию ко мне и моей собственной восторженности заново переживать посредством волшебства рассказа крестную минуту целой жизни. Она ведь предупреждала меня со своего утеса на Тепейяке: «Я щедро вознагражу тебя за оказанную мне услугу». И впрямь, рассказывая каждый божий день все новым богомольцам о явлении на холме и чуде с розами, я ощущал себя полезным, и это давало мне иллюзию собственной неуязвимости и было столь приятно. Я тогда и не мог предположить, что ее милость выйдет за пределы моего земного воплощения. Неужели желание остановить ход времени, вернуть его вспять и жить одними воспоминаниями было во мне сильнее стремления воссоединиться с моей возлюбленной на небесах? Людям следует быть осторожней в своих желаниях, ведь даже наши самые потаенные мечты могут сбыться. Иногда это оборачивается радостями, иногда – невзгодами, а смерть лишь подтверждает сделанный жизнью выбор.

Над бронированной стеной мигает лампочка. Дамиано опускается в кресло, ногой нажимает на кнопку управления раздвижной дверью лифта. В зал с сейфами входит прямой как жердь кардинал Солендейт в отороченной сутане, с огромным наперсным крестом, болтающимся над красным поясом подобно подвеске, и с лошадиным лицом, обрамленным темными волосами и не выражающим никаких страданий, кроме сложности удержаться на своем посту.

– Вы выглядите гораздо лучше, нежели в прошлом месяце, монсеньор, – объявляет он с пренебрежительной смиренностью, заменяющей ему вежливое приветствие.

– Я, несомненно, обязан этим вам, ваше преосвященство, – отвечает Фабиани, сплетая пальцы под подбородком. – Если бы вы не направили меня на задание в Мексику, мне так бы и не представилось случая покинуть мой склеп.

– Ваш склеп! – улыбается префект с выражением снисходительного упрека. – Каким уничижающим словом вы определяете ваш привилегированный пост, которому завидует вся курия. Вы наиболее ценны из всех нас на взгляд грядущих поколений.

– И наиболее бесполезен в повседневной жизни, – уточняет хранитель мирового наследия. – Ученые у меня над головой сканируют древнейшие рукописи, а затем спускаются сюда, чтобы навеки запечатать оригиналы в сейфы. Я подписываю квитанцию о получении и утверждаю неизвестный мне шифр. Это не привилегированный пост, это скорбный труд.

– Полно вам, ваше преосвященство… Какое, должно быть, упоение для такого библиофила, как вы, жить в окружении таких сокровищ… Кодекс бенедиктинцев, Первое послание святого Петра, рукопись «Божественной комедии», каллиграфически переписанная Боккаччо, эскизы Да Винчи, первая рукопись «Романа о розе»…

– Я был влюблен в книги, а стал хранителем в склепе. Какова цель вашего визита, Луиджи?

Префект Конгрегации обрядов вопросительно смотрит на то место, где должно было бы находиться кресло для посетителей. Его молчание, вызванное отнюдь не смущением, а скорее желанием подольше сохранить завесу тайны, нарушается лишь жужжанием кондиционеров. Эти старики, подслащающие свою желчь протокольной елейностью, доводят меня до отчаяния.

– Прискорбная для нас новость, монсеньор, – наконец произносит вошедший. – Святейший Отец только что подписал декрет об отстранении кардиналов от дел по достижении семидесяти лет. Он вступает в силу в следующем месяце.

– Что за срочность была? – безучастным голосом осведомляется Фабиани.

– Назначить тридцать восемь новых кардиналов из числа верных Его Святейшеству людей, чтобы сформировать конклав, способный проголосовать за предложенного им кандидата. А что?

Мой адвокат дьявола отводит взгляд к голым стальным стенам, чтобы переварить рушащую все его планы оглушительную новость. Солендейт продолжает, сложив руки на животе в форме ракушки:

– Получается, что, по сути дела, это скорее Святейший Отец воспользовался нами, нежели мы манипулировали им.

– Ну, вам-то грех на это жаловаться, особенно при мне. Вы хотели вернуться к прежнему укладу Церкви: вы это получили. Вы видели в нововведениях причину всех ее бед: сами же традиционалисты и выводят вас из игры. Святейший Отец любит всех, кроме марионеток, управляющих кукловодом.

Я не понимаю их намеков. Мне второй Иоанн Павел кажется таким же достойным восхищения человеком, как и первый, таким харизматичным, отважным, трогательным, с его сочетанием немощи тела и силы духа. Хотя, может быть, все они в конечном счете и правы: я всего-навсего бесхитростное дитя. Но разве в этом есть что-нибудь предосудительное?

– Как бы там ни было, – продолжает Солендейт, – всегда можно найти способ помешать вступлению декрета в силу.

– Слушаю вас.

– Кончина Его Святейшества автоматически отменяет все распоряжения, находящиеся на рассмотрении.

– Вы все же не станете травить уже второго Папу по счету, чтобы успеть до своей отставки избрать его преемника?

Лицо Солендейта, вмиг забывающего и о своем высокомерии, и о надменности, и о сдержанности, искажается от ярости.

– Да простит вам Господь ваши гнусные намеки, Фабиани! Я лишь хотел напомнить, что Священная коллегия должна собраться в полном составе, дабы ознакомиться с декретом. Это чистая формальность, однако мы вполне можем устроить все таким образом, что до самой смерти понтифика кворум так и не будет набран.

– И вы считаете победой то обстоятельство, что для достижения вашей цели у вас нет никаких других рычагов давления, кроме срыва выборов?

Оба кандидата на отставку пристально смотрят друг на друга. В их застывших взглядах проносится целая жизнь, прошедшая в кулуарных интригах, вынужденном лицемерии и личных амбициях во славу Господа.

– Знаете, о чем я сейчас думаю, Луиджи?

Солендейт медленно поворачивает голову к светильнику из опалового стекла, укрепленному между двумя белыми шторами и придающему бункеру хоть сколько-нибудь домашний вид. Он разжимает губы и бесстрастно ожидает, без воодушевления, без нетерпения.

– Я думаю о том, чем в аналогичной ситуации ответил монсеньор Бьеренс.

Возглавляющий процесс моей канонизации разводит руками и роняет их на свою сутану в знак бессилия или же смиренного одобрения. На конклаве 1978 года, из участия в котором, по завещанию Павла VI, были исключены все старше восьмидесяти лет кардиналы-участники, после сожжения, согласно установленному обычаю, избирательных бюллетеней в камине, чуть было не умерли от удушья в клубах черного дыма, заполнивших Сикстинскую капеллу. Кардинал Бьеренс, префект Апостольского дворца, восьмидесяти двух с половиной лет, «забыл» приказать прочистить дымоход.

– Кому только сказать, что мы, ко всему прочему, сами устроим Его Святейшеству его последний бенефис, причислив Хуана Диего к лику святых… – вздыхает Луиджи Солендейт.

– Канонизации не будет.

Префект, снисходительно усмехаясь, высокомерно возражает:

– Правда? А ведь посланный вами эксперт заявила о самоотводе в связи со своей неспособностью опровергнуть чудо.

– Откуда вам это известно? – подскакивает Фабиани. – Вы что, перехватываете мои факсы?

Солендейт с непринужденным видом смыкает кончики пальцев.

– Скажем, до меня дошла его копия.

Судорожно вцепившись в край стола, адвокат дьявола взвивается как ужаленный и в порыве ярости чуть не вываливается из кресла:

– Вы что, прослушиваете мою персональную телефонную линию?

– Не стоит бросаться такими громкими словами, ваше преосвященство. Ваша линия, может быть, и персональная, но при всем том подключенная к общему коммутатору Ватикана. Таким образом, ее защищают от прослушиваний и утечки информации специальные службы, в обязанности которых входит докладывать о содержании всех разговоров начальству.

– И кто же это начальство? Уж не вы ли, Солендейт?! Ни при каком раскладе я не являюсь вашим подчиненным!

– Являетесь, Фабиани. Как Защитник веры в возглавляемом мной процессе.

– Вы все же не назначили меня адвокатом дьявола только ради того, чтобы прослушивать мои телефонные разговоры!

– Не стоит недооценивать меня, монсеньор: я вижу в этом и другую выгоду. Когда в семьдесят восьмом вы арестовали мои счета в банке «Амброзиано», я как не обвинял вас в превышении власти, так и не преуменьшал исходящую от вас опасность.

– Я исполнял свой долг и действовал исключительно на благо Церкви, даже если, к несчастью, проверка ваших банковских счетов не дала мне достаточных оснований объявить вас сообщником Марчинкуса!

– И вы полагаете, ваши невыразительные телефонные разговоры просветили меня больше?

Они на мгновение умолкают, смеривают друг друга взглядами и наконец на их лицах появляется некое подобие улыбки. Бедная Церковь, оказавшаяся в руках таких подозрительных стариков, отстаивающих лишь собственные интересы и норовящих поймать друг друга, словно мух под стеклянный колпак. Снижение пенсионного возраста сменит лишь лица, не нравы. Верховные ацтекские жрецы времен моей юности, может быть, и не знали такого слова как сострадание, но они по крайней мере убивали, чтобы питать солнце, по велению своих богов, с полным самоотречением и без всякого скрытого умысла.

– Собираетесь ли вы назначать нового эксперта? – продолжает Солендейт, с лица которого не сходит слащавая улыбка.

– Нет.

– Ну так?

– Ну так сами увидите, – резко бросает Фабиани, указывая на телефон-факс. – Но можете уже сейчас забронировать келью в вашей пенсионной обители: мои заключения и мокрого места не оставят от Хуана Диего.

– Вы столь самоуверенны…

– Даруйте мне хоть эту милость.

Верзила кардинал направляется к двери лифта, оборачивается, тыча обвинительным перстом:

– Вы не имеете права скрывать от меня вещественное доказательство, Фабиани! Каждое новое сведение должно быть внесено в протокол в…

– Это далеко не новое сведение. Оно было у всех под носом, но никто не удосужился обратить на него внимание. У вас была бы возможность узнать еще много нового, монсеньор, если бы вам оставили на это время.

Раздраженный префект резко поворачивается, пытается нащупать кнопку лифта на гладкой стене. Фабиани вытягивает ногу под столом и нажимает на спрятанный под ковром выключатель. Раздвижная дверь с шипением открывается.

– Наслаждайтесь вашей норой, Фабиани, в оставшиеся у вас несколько недель. Вам так и не представилось возможности по достоинству оценить данную ею власть.

– Смею надеяться, у меня еще все впереди.

Долговязый старик, не размыкая губ, хихикает себе под нос, затем, изображая крайнюю обеспокоенность, осведомляется:

– Вы полагаете, что прежде чем вас успеют снять с должности, разразится ядерная война?

– Это зависит только от меня.

– Теперь я вижу, что вас вовремя решили отправить в отставку, Фабиани. Вы дряхлеете на глазах.

– Я, и только я, принимаю решение о закрытии Секретного архива, ваше преосвященство. Если вдруг – война ли, мир – мне взбредет в голову замуровать себя с культурным наследием человечества, никто не сможет открыть эту дверь раньше, чем через пятьдесят лет. Именно такой срок блокировки предусмотрен для защиты рукописей от радиоактивного облучения.

– Надеюсь, это шутка?

– Понимайте как хотите. Желаю приятно провести остаток дня, монсеньор.

Раздвижная дверь закрывается, и лифт уносит на поверхность кровного врага Дамиано, оставляя меня с ним наедине в его бронированном склепе. Я не способен угадать его доводы, отделить недомолвки от лжи, оценить реальные цели и перелом в противостоянии: я-то считал себя его сутью, а оказался в глазах всех лишь предлогом.

* * *

Мне пришлось тащить на себе Кевина до самого номера. Нечеловеческие усилия, потребовавшиеся от него, чтобы сфотографировать левый глаз, не упав притом с лестницы, вновь ввергли его во вполне меня устраивающее состояние полуоцепенения. Мне не хотелось говорить о том, что я видела. Ни с кем. Прямо сейчас изложить все на бумаге и отослать, чтобы совесть моя была чиста, и попытаться забыть. Или признать. Или же опровергнуть со временем. Под конец, усомниться в здравости моего рассудка, чтобы когда-нибудь вновь обрести возможность отвергать иррациональное.

Под неровный храп моего товарища по экспертизе я разом составила заключение. Когда я собралась отправить сообщение по электронной почте, его ноутбук завис. Мне пришлось будить телефонистку. Слово «Ватикане» – одно из немногих, способных встряхнуть людей: тридцать секунд спустя посыльный уже забирал факс и через пять минут приносил квитанцию об отправке. А Dieu vat[22]22
  Положимся на Господа (лат.).


[Закрыть], как в старину говорили моряки, разворачивая судно против ветра.

Я не решалась вернуться в свой номер. Спина этого взрослого ребенка, заснувшего поперек кровати, засунув руки под мышки своего слишком узкого смокинга, удерживала меня, без цели и без желания. Я была пленницей и свободной, полной порывов и бесполезной. К чему было оставаться или уходить, прижиматься к нему или напиваться в мини-баре? Я была всего лишь болотной кочкой в его жизни, ненадолго спасшей его от трясины, лишь затем, чтобы он смог увязнуть чуть подальше. Ничем большим. Его разновидность депрессии удаляется только скальпелем, а он ничего не умеет отрезать, ничего разорвать; он неспособен выбросить что бы то ни было, даже черепаху в унитаз ради сохранения семьи. Мы похожи, насколько это возможно, и это настолько завораживающе. Если бы я только знала, как и ради кого измениться. Если бы только смогла четко сформулировать просьбу… Но не стану же я молиться Деве только потому, что подтвердила ее вид на жительство в древнем лоскуте ткани. Если она и видит, это еще вовсе не значит, что она существует. Я знаю, что говорю. И это похвально.

Громоздкий телефон на прикроватной тумбочке сотрясается от звонка. На этот раз я жду, что Уильямс ответит сам. После третьего звонка он встряхивается и ощупью находит трубку.

– Да! – рявкает он, но тотчас же голос его смягчается. – Добрый вечер, монсеньор, или добрый день, уже и не знаю, день у вас или ночь.

За таким наигранно непринужденным и бодрым голосом люди обычно надеются скрыть, что их только что подняли с постели.

– Совершенно верно, я фотографировал без защитного стекла. Простите? Нет, еще нет… Вот как. Конечно, это возможно, как только закончу, сразу перезвоню вам. Мое почтение, ваше преосвященство.

– Достал уже, – подытоживает он, вешая трубку. Он скатывается к краю кровати, встает, почесывает спину и направляется в ванную.

– Куда я засунул мою камеру? – бурчит он, справляя малую нужду с открытой дверью.

Странно, до какой степени сон изменяет человека. Небо только-только начинает розоветь за окном, а мы уже стали близки, и нам нечего стесняться: между нами ничего не было. Я подбираю с ковра невероятно замысловатый аппарат, выпавший у него, когда мы возвращались. Похоже на усаженную датчиками и экранами наблюдения цифровую камеру с чем-то вроде фильтровальной воронки вместо объектива. Чтобы заглушить происходящее в данный момент в ванной, я осведомляюсь:

– А как выглядит ваш кардинал? Мой напоминает инопланетянина работы Розуэлла.

Он выходит из ванной, замирает, чтобы смерить меня взглядом, признать и вспомнить, спали мы вместе или нет.

– Никогда больше не буду смешивать алкоголь с этим снотворным, – объявляет он, подключая камеру к неизвестному мне прибору, который в свою очередь подсоединен к его, теперь уже исправно работающему ноутбуку.

Спустя несколько щелчков мышкой на экране появляется узор из темных пятен, разбитых на квадраты.

– Семь – шесть или шесть – пять? – вопрошает он сам себя.

Наконец решает, изучает выделенный квадрат, стирает его, щелкает на следующий и увеличивает его.

– Есть! – хмуро произносит он.

Даже не пытаясь вникнуть в причину его ликования, я беру свой чемоданчик и направляюсь к двери.

– Вы не хотите присутствовать при успешном разрешении вашей миссии?

Я, нахмурившись, оборачиваюсь.

– Успешного не в том смысле, как вы надеялись, – поглощенно продолжает он, – но все придет к одному. Я обнаружил в глазу четырнадцатое отражение.

Я возвращаюсь обратно. Он указывает мне на скопление ничем не отличающихся от остальных темных пятен, что-то набирает на клавиатуре, и насыщенные цвета выявляют смутный силуэт коротко стриженного человека с горбатым носом.

– Морфинг? – наугад спрашиваю я.

– Еще лучше. Это последнее поколение денситометров. Там, где человеческий глаз может различить лишь тридцать два оттенка серого, он способен уловить порядка двухсот пятидесяти шести. Я обнаружил это четырнадцатое отражение, еще когда работал с уже существующими фотографиями, но для перестраховки сделал новый снимок оригинала при помощи… Вы слушаете?

Мои мысли перескакивают с одной картинки на другую; меня охватывают те же ощущения, что и во время экспертизы на раздвижной лестнице.

– Если вы по-прежнему настроены скептически, нет никакого смысла продолжать объяснение.

– Я уже и не знаю, что думать, Кевин. Глаза живые, я видела это. Они… Не могу подобрать другого слова. Они смотрели на меня.

– Добро пожаловать в наши ряды. Поверьте мне, я и сам прошел через все это. Помните Хуана Гонсалеса, индейского переводчика, стоящего по правую руку от епископа? Я покопался в его глазах и вот что обнаружил внутри. Узнаете его?

Я сдвигаю брови, приближаюсь к увеличенному изображению на экране. Качаю головой. Он подхватывает свою папку, протягивает мне две открытки: что-то вроде календаря в картинках, где ацтеки отобразили события 1531 года и вдохновленную ими картину Мигеля Кабреры, изображающую двух мужчин с длинными орлиными носами; первый, в остроконечном колпаке и с видом настоящего пройдохи, очень стар, второй, с непокрытой головой, вращающий бесхитростными глазами и простирающий руки к небесам, помоложе.

– Дядя и племянник, – представляет он, поочередно тыча пальцем в фигуры.

– Разве не Хуан Диего носил колпак?

– Нет никаких документов, подтверждающих это. Ни один рисунок того времени не позволяет это утверждать. А вот у его дяди, Хуана Бернардино, на науатле как раз было прозвище «человек, прячущий твои деньги под свой колпак».

Он снова набирает что-то на клавиатуре, и на экране появляется увеличенное изображение серого силуэта в остроконечном колпаке. Если включить все свое воображение, то можно предположить, что он вытряхивает одеяло. Один щелчок, и изображение становится цветным, с очерченным черным контуром и затушеванным фоном. Курсор останавливается на голове индейца, увеличивает ее.

– Видите колпак, доктор Кренц?

Я киваю.

– Мы уверены в двух вещах: индеец, разворачивающий свой плащ перед епископом, в колпаке, а тот, чье отражение я обнаружил в зрачке переводчика, тот, четырнадцатый, без колпака. Получается, что посланником Пресвятой Девы является Хуан Бернардино, и именно его следовало причислять к лику блаженных.

Я потрясена услышанным:

– С кем вы говорили по телефону, Кевин?

– С кардиналом Фабиани.

Это признание в двуличности, которое он оброняет с такой легкостью, застает меня врасплох.

– Вы хотите сказать, что у нас с вами один и тот же заказчик? Что вы втихаря работаете на адвоката дьявола?

Он поднимает палец, чтобы поправить мою формулировку:

– Я работаю на историческую точность, Натали, в рамках сверхъестественного феномена, который от этого тем не менее не становится менее правдоподобным. Напротив. Хуану Бернардино тоже явилась Пресвятая Дева. Ему-то она и поведала свое имя «Гваделупская». Она исцелила его от чумы и послала к епископу, поскольку Хуану Диего удалось ускользнуть. Из этого можно с большой долей вероятности заключить, что именно дядя пошел нарвать роз. По дороге он встречает племянника, возвращающегося из Тлатилолко вместе со священником для совершения последнего причастия, и говорит ему: «Матерь Божья исцелила меня, пойдем, расскажем об этом епископу». Продолжение вам известно. Только вот, согласно моим увеличениям, изображение Девы проявилось на тильме Хуана Бернардино, а Хуан Диего, с непокрытой головой, наблюдал за происходящим со стороны, о чем свидетельствует его отражение в зрачке переводчика.

Он щелкает от одной картинки к другой, чтобы я могла сравнить оба силуэта в искусственном цвете.

– Ваша теория все-таки не слишком убедительна, – замечаю я.

– Монсеньору Фабиани как раз и не требуется слишком уж… убедительное опровержение.

– Как же ему удалось завлечь вас в свои сети?

– Вне всякого сомнения, так же как и вас. В прошлом месяце он пригласил меня на обед, поделился со мной своими опасениями, смог найти нужные слова. Я уже был направлен на это задание Конгрегацией обрядов: он посчитал, что мне будут чинить меньше препятствий, предполагая меня в лагере «сторонников». В то время как вы должны были послужить козлом отпущения.

– Но это омерзительно!

Он, кажется, не меньше меня удивлен этим невольно сорвавшимся у меня с губ криком души. Почему я так отреагировала, во имя кого и на благо чего?

– Вы должны понять позицию Ватикана, Натали. Они не могут причислять к лику святых кого попало, особенно когда есть сомнения относительно его личности. Возможная ошибка на долгие века поставит под сомнение саму возможность чуда. Единственное, что имеет значение, – это навеки отпечатавшееся на плаще изображение Пресвятой Девы. Не имя владельца.

Я валюсь на кровать, сбитая с толку этой развернутой у меня за спиной стратегией.

– Почему же тогда все тексты указывают на Хуана Диего? Зачем ему было вводить всех в заблуждение целых семнадцать лет? И зачем самому епископу Мехико было покрывать этот обман?

Кевин подсаживается ко мне и, улыбаясь, проводит пальцем по сборке моего платья, на колене.

– Потому что Хуан Бернардино не был достойным доверия свидетелем. Поговаривали, что он облапошил нескольких продавцов циновок, и потом, исцеленный или нет, он все-таки подхватил чуму…

– Он собрал бы меньше выручки?

– Богомольцы побоялись бы подхватить чуму, как от него, так и от его плаща. Впрочем, это лишь предположения… В любом случае он был слишком стар; он умер бы до того, как его выслушали следователи из Мадрида. При любом раскладе Хуан Диего был лучшим выбором. Не имея ни малейшего желания оскорбить Деву, тогдашние церковные власти расценили, что она просто ошиблась избранником.