Текст книги "Слава - солнце мертвых"
Автор книги: Диас Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Валеев Диас
Слава – солнце мертвых
Диас Валеев
СЛАВА – СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ
В близи можно было разглядеть, что лицо его, сухое, белое, как мел, источено хронической многолетней усталостью.
– Господа!..
От долгого сидения затекла нога, и, не удержав болезненной гримасы, он поднялся с кресла и прямой, но слегка подшаркивающей походкой прошел мимо огромного стола для совещаний в другой его конец. Шеи, засунутые в стоячие воротники мундиров, равномерно развернули затылки в другую сторону. Крылья его носа чутко вздрогнули, еле уловимая брезгливая гримаса искривила сухое лицо. Да, именно они, эти шеи, источали сейчас в его кабинете какой-то специфический запах.
Сжатой в кулак, маленькой рукой он сделал какой-то непонятный жест возле уха, дернув и указав большим пальцем куда-то себе за спину, и помощник, пожилой штурмбаннфюрер, тут же подскочив к окнам и дернув за шнуры, открыл фрамуги.
– Так вот, господа, фюрер предоставил мне генеральные полномочия в таком размере, в каком он еще не предоставлял до сего времени. В настоящий момент мы владеем самыми плодородными землями, какие только вообще имелись в Европе. Такие житницы, как Франция и Нидерланды, имеют непревзойденную плодородность. Бельгия является также чрезвычайно плодородной. Далее, в наших руках Белоруссия, чернозем Украины... Но передо мной лежат отчеты о намеченных вами поставках, и когда я рассматриваю ваши страны, цифры, нарисованные вами, мне они представляются совершенно недостаточными. Германия, когда мы в прошлом году хотели провести крупное мероприятие по обработке земли, не имела и приблизительно того количества овощных семян, в котором нуждалась. Они не были поставлены ни Голландией, ни Францией. Когда эти друзья слышат, что дело касается немца, они начинают лихоимствовать, взвинчивать цены втрое!
Той же слегка подшаркивающей неторопливой походкой человек в форме генерала GC прошел к своему креслу. Огромная овчарка серой масти, лежавшая у столика с телефонами, подняла голову, ударила по ковру хвостом. Человек слегка нагнулся, коротко потрепал ее голову.
– Недавно я хотел купить гобелен. За него было запрошено два миллиона франков,– легкая усмешка скользнула по лицу рейхслейтера.– Женщине сказали, что покупатель хочет видеть гобелен. Она ответила, что она не может доверить его чужому лицу.
Тогда ей сказали, что в таком случае она должна поехать сама. Ей объяснили, куда она поедет. Когда она приехала, гобелен стоил уже три миллиона франков.– И снова еле уловимая гримаса скользнула по засушенному лицу человека в мундире.– Раньше все называлось проще. Разбоем. Это соответствовало законной формуле – отнимать то, что завоевано. Теперь формы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить. И грабить эффективно! Я сделаю следующее! Я заставлю вас выполнить поставки, ответственность за которые я на вас возлагаю, а если вы не сможете этого сделать, тогда я поставлю на ноги органы, которые при всех обстоятельствах вытрясут в ваших странах все, что нужно. Совершенно несуществен должен быть для нас тот факт, что какая-нибудь француженка будет бегать вокруг опустевших лавок, как размалеванная проститутка, крича о своих голодных детях. Пусть жует свой гобелен, если таковой у нее еще есть, или идет на панель и зарабатывает себе на пропитание там. Прежняя статистика ввоза и вывоза уже не может удовлетворить нас.
Человек в мундире замолчал, поднял стакан с уже остывшим чаем, сделал глоток.
Был тот переходной час, когда день сменялся наступающим вечером, и в огромном кабинете, где он проводил совещание с рейхскомиссарами оккупированных стран и областей по продовольственному вопросу, сумерки уже сгущались. Он ненавидел этот переходный час: электричество зажигать было еще рано; смешение дневного света, который падал из окон и был еще силен, и искусственного его раздражало, и вместе с тем без света люстр было уже темно. Поколебавшись, человек в форме генерала СС поднял руку, и тут же вспыхнул свет, и с мягким шорохом дрогнули и поползли плотные шторы, медленно закрывая проемы широких окон.
Рейхскомиссар Бергер, плотный высокий человек, сидевший у середины стола, несколько подался вперед и начал говорить:
– Армия во Франции, само собой понятно, будет снабжаться продовольствием Франции. Это само собой разумеется, и об этом я не распространялся...
Человек в мундире генерала СС перебил его:
– За последний год Франция поставила пятьсот пятьдесят тысяч тонн хлеба. Теперь я требую полтора миллиона. И никаких дискуссий по этому вопросу... Относительно Востока, господа! Тут у нас с армией полная договоренность. Армия здесь полностью отказывается от просьб о продовольствии, которые она предъявляла к родине, но этого мало.
Заговорил Лозе, рейхскомиссар Прибалтики и Белоруссии:
– Я не жалуюсь. В Прибалтике дела у меня обстоят хорошо. Люди от полноты страдают даже легкой одышкой, когда выполняют свою работу...– И Лозе рассыпался в бисере смеха, показывая свои новые зубы.– Но в Белоруссии, господин рейхсминистр... Могу я коротко высказать свое мнение?
– А для чего вы находитесь здесь?
– Я хочу давать больше. Более того, я могу дать больше, но для этого должны быть созданы предпосылки. Действительно, урожай у меня хорош. Но с другой стороны, на половине территории Белоруссии, где неплохо проведены посевные работы, вряд ли может быть собран урожай, если не будет, наконец, покончено с бесчинствами партизан и прочих бандитов. Я уже четыре месяца непрерывно кричу о помощи!
– Вы не можете обеспечить известную защиту от этих шаек?
– Как это сделать? Это полностью исключено. Они контролируют почти две трети территории.
Человек в генеральском мундире устало и равнодушно смотрел на рейхскомиссара:
– Дорогой Лозе, мы знакомы уже давно. Вы всегда являлись большим сочинителем.
– Я отказываюсь от этого эпитета. Я никогда не сочиняю.
Человек в форме генерала войск СС засмеялся:
– Мысль фюрера о том, что лишний человеческий материал следует истреблять максимальным использованием на работах, является лучшей из всех возможных по этому вопросу. Вместо этого вы, Лозе, кричите о помощи? У вас есть власть. У вас есть вермахт. Есть полиция, отряды эйнзатцкоманд. Избавление от вшей не вопрос для дискуссии, это вопрос элементарной санобработки вверенной вам территории. Но вернемся к теме разговора. Что могут поставить остальные русские области?! Я думаю, Рикке, что со всей русской территории можно взять три миллиона тонн хлеба и фуражного зерна.
Рейхскомиссар Рикке кивнул головой:
– Они будут получены.
– Помимо того, что возьмет на свои нужды армия.
– Но то, что находится в прифронтовой полосе, то идет только армии.
– Ну, хорошо. Тогда два с половиной миллиона,– неожиданно легко согласился рейхскомиссар.– Кстати, сколько масла вы, Лозе, поставляете сейчас? – Тридцать тысяч тонн.
– Мало. Представьте предложения на шестьдесят тысяч тонн.
Лозе задвигался, закрутил шеей:
– Конечно, все верно. Отряды эйнзатцкоманд, санобработка... Но для того чтобы я мог взять эти шестьдесят тысяч, мне нужны части, на которые можно положиться. А мне присылают черт знает что! С такими эйнзатцкомандами вроде национальных батальонов, которые, кстати, формируются во вверенном вам министерстве...
– Что?!
– Простите.– Лозе остановился.– Простите, господин рейхсминистр. Я выразился недостаточно аккуратно. Я приложу все силы.
Нога снова слегка онемела, и человек в мундире, утомленно прикрыв глаза, стал выгибать и сжимать ногу под столом, потом жестко попальпировал ее пальцами.
Сказывалось непроходящее нервное перенапряжение. На мгновенье он перестал даже ощущать присутствующих, словно выключившись из действительности. Наступило тяжелое молчание.
– Господа, совещание закончено,– наконец вяло проговорил он.– В недельный срок представить предложения, как будут производиться поставки в текущем году.
Шум отодвигаемых стульев, шаги, голоса. Он сидел неподвижно, почти не реагируя на слова, продиктованные ритуалом минуты. Сухое белое лицо его стало еще белее, осунулось, помертвело. Приступы какой-то непонятной тоски находили порой на него, и тогда человеку в мундире генерала СС все делалось безразличным. С равнодушием, овладевшим душой, надо было бороться, но единственным оружием в этой борьбе могла быть только работа. Еще более напряженная, чем раньше. Более напряженная и результативная.
Жестким усилием воли он подавил гнев, вызванный словами рейхскомиссара. Загнал его внутрь.
Было четыре часа пополудни. После совещания он выслушал несколько докладов об обстановке. Затем просмотрел, сделав на полях редакторские пометки карандашом, ряд важных, заготовленных заранее различными отделами его ведомства документов.
Ряд секретных директив не нуждался уже более в правке, и он поставил на них свою подпись.
Настало время короткой паузы.
Мундир висел уже на плечиках в обширном гардеробе рядом с другими мундирами и штатскими костюмами. Молодой человек небольшого роста, коротконогий, но широкий в плечах, в одной из комнат отдыха, примыкавших к служебному кабинету, помог ему облачиться в халат, и тут же появились два массажиста, которые в течение пятнадцати минут со всем возможным тщением обрабатывали его белое худое тело, возвращая ему молодость и силу. Затем он принял душ и, облачившись уже в штатское платье и выпив крепкого чая, еще в течение двух часов продолжал работать.
Однако работа продвигалась с трудом. Глубоко неудовлетворенный – глава его очередной книги не давалась ему – он тем не менее положенное время просидел над рукописью, полагаясь на виртуозность собственного стиля и многолетний опыт политика. Перо вроде бы с привычной скоростью двигалось по странице, однако чувство былой непосредственности и силы так и не пришло к нему. Прежняя убежденность превратилась в нечто заученное, в своего рода прием. Прежняя убежденность не была уже убедительной. Не была убежденностью. И снова его сковала какая-то непонятная усталость. Работа не шла. Не хотела идти.
Противилась даже нажиму воли. Колесо уже не двигалось, не катилось. При всех колебаниях и иногда кажущихся положительных отклонениях оно неизменно оказывалось вновь в той же точке, из которой стремилось уйти. Слабое, но все более ощутимое предчувствие какого-то конца словно подтачивало и разрушало твердую еще вчера волю.
Откинувшись на спинку кресла, он долгое время сидел неподвижно, прикрыв глаза.
Затем выдвинул один из ящиков стола, и в руке его оказался самодельный блокнот.
Страницы его были густо исписаны арабским и латинским шрифтом.
Мертвыми невидящими глазами окидывая пространство кабинета, он нажал кнопку звонка. Дверь тут же тихо приоткрылась, и на пороге неподвижно застыл помощник.
– Пригласите Райнера.
– Слушаюсь.
Райнер Ольцша, сорокалетний человек в мундире гаунт-штурмфюрсра СС, тюрколог, специалист по Азии и Востоку, спустя три минуты вошедший в кабинет рейхсминистра по делам оккупированных территорий, возглавлял Восточный Реферат Главного имперского управления безопасности.
– Присаживайтесь, Райнер,– ответив на приветствие, тихо произнес хозяин кабинета.
Накинув на себя китель, он снова слегка подшаркивающей походкой медленно прохаживался вдоль длинного стола для совещаний.
– Мобилизация на борьбу с большевизмом соединений, сформированных из народов России,– важный военный и политический эксперимент.– Рейхслейтер медленно обогнул край стола, остановился.– К сожалению, приходится констатировать, что он совершенно не удался. Порой я слышу в свой адрес упреки...
Человек в мундире гауптштурмфюрера непроизвольно дернул головой, опустил глаза.
– Я начинаю думать, реальна ли в принципе сама идея расчленения народов России?
Неприятности, которые доставляет вам Волго-Татарский легион, меня интересуют именно с этой точки зрения. – Мы не нашли лидеров, которые могли бы действительно возглавить националистические движения, – произнес гаупштурмфюрер.
– Порченные молью люди не могут быть лидерами. Старая эмиграция к тому же пробавляется преимущественно идейками пантуранизма, своего рода магометанского братства всех мусульман Советского Союза. Современно ли это? Правильнее было бы использовать народные и только во вторую очередь релизиозные противоречия в национальной политике Советов. Великорусскую империю можно ослабить, способствуя образованию больших националистических блоков. Идее большевизма может противостоять только идея крайнего национализма.
Хозяин кабинета, человек с белым высушенным лицом, медленно положил руку на стол. Сознание его опять словно выключилось, и он уже не слышал ничего из того, что говорил Ольцша. Где-то на уровне подсознания, словно бродила тень какой-то своей мысли – томительной, всепоглощающей – мысли, и это была даже не мысль, а слабый отзвук чего-то бесконечно далекого, неуловимого. Он словно мучительно пытался поймать в свои сети то, что было как бы неосязаемо по своей природе.
– Ставка на национальный эгоизм отдельных народов России должна быть главной в нашей игре. Я думаю... – не договорив, гауптштуромфюрер неуверенно замолчал.
– Да, я тоже думаю. Я тоже все время сейчас думаю... Кстати, я внимательно изучил досье этого человека и его тюремные стихи, рейхслейтер внезапно остановил свой взгляд на гаупштурмфюрере. – Сегодня после первых лет натиска мир в неком равновесии сил. Больше того, кривая успеха порой идет даже на убыль... Я знакомился со стихами, которые вы мне доставили. с желанием всецело познать умонастроение враждебной стороны. С желанием понять природу противостоящей идеи!.. Хочется совершенства, дорогой Райнер! Я страдаю от несовершенства этого мира. Подобно Иксиону, прикованному Зевсом к вращающемуся колесу, мы заперты в вечном круговороте действий. Но колесо уже не катится, не идет. Оно остановилось. Я убежден, – костяшки пальцев рейхслейтера громко застучали по блокноту, – я убежден, если идея где-то, пусть даже в одном пункте, проявляет бессилие, значит, возможно поражение и больших масштабов. Значит, не все с ней обстоит идеально.
– Человек в принципе таков, каким его делают обстоятельства, гаупштурмфюрер позволил себе выразить в тоне своего голоса некоторое несогласие.– Мы, к сожалению, позволили этому человеку пребывать в роли лидера или одного из лидеров подполья, вместо того, чтобы использовать его в качестве лидера националистического движения. Но перемена знака в человеке всегда возможна.
– Что ж, посмотрим. С поэтами обыкновенно заигрывали и цари.– В голосе рейхслейтера прозвучала откровенная насмешка.– Вы почему-то очень хотите, Райнер, видеть меня в роли мецената по отношению к этому человеку?
– Когда жизнь и счастье предлагают из первых рук, господин рейхсминистр, человеку трудно устоять.
– Посмотрим, посмотрим. Этот человек здесь?
– Да, мы каждый день доставляем его.
– Введите,– приказал рейхслейтер. Человека, которого спустя несколько минут ввели в кабинет рейхсминистра, каждый день уже в течение недели привозили в правительственное здание, стоявшее на Гегельплац, из маленького особняка, затерявшегося в пригородах Берлина и отгороженного от мира высокой кирпичной стеной... Позади у человека была война, плен, скитания по лагерям, двойная работа в комитете легиона "Идель-Урал".
Первый батальон легиона, перебив офицеров, с полным вооружением перешел к партизанам в Белоруссии в феврале 1943 года. Судьба второго, брошенного в Карпаты, оказалась трагической. Отряд, выдавший себя за одно из партизанских соединений, на самом деле был бандой бендеровцев. Разоруженные, легионеры попали в ловушку и были скошены пулеметным огнем. Третий батальон, из-за ненадежности направленный уже не в Россию, а во Францию, растаял там; жалкие остатки его были переведены позже в Голландию, на остров Остворне. Готовилось восстание и в четвертом штабном батальоне, дислоцировавшемся в местечке Едлино, в Польше. Но за четыре дня до даты восстания прошла волна арестов. Страшная, длившаяся почти год, игра завершилась.
Два месяца человека непрерывно допрашивали и пытали, но месяц назад неожиданно все прекратилось, его вдруг отвезли в госпиталь, а затем в небольшой, отгороженный от мира особняк, где оставили в полном покое под надзором какого-то унтер-офицера. Недавно же события приняли еще более загадочный оборот. Он стал ежедневно проходить через руки массажиста, умащавшего всяческими мазями и благовониями его лицо. Его даже слегка гримировали. Глядя на себя в зеркало, он все больше узнавал себя.
Облаченного в костюм, шитый первоклассным мастером, его привозили в здание на Гегельплац, там под конвоем проводили по длинным запутанным коридорам и запирали в одной и той же скромно обставленной комнате, похожей на гостиничный номер. В комнате стояли короткая кушетка, стул и маленький письменный стол, на котором всегда лежали свежие немецкие газеты и журналы.
Вечером – обычно это происходило около двадцати двух часов – его тем же маршрутом и на той же машине препровождали обратно в особняк. Никто не объяснял ему, какую цель преследуют эти выезды, и все это, естественно, вызывало в нем недоумение и любопытство. Явно затевалась какая-то игра. Но какая бы игра впереди его не ждала, сейчас он был доволен.
Безрезультатные, пусть ничем и не кончающиеся, поездки вносили в его жизнь пленника какое-то разнообразие. Но самое главное, в комнате на Гегельплац имелась бумага, там можно было писать стихи, не держа постоянно рвущийся наружу рой образов в голове. Он любил черновую работу, когда слова клубились, выплывали из темноты, и надо было поймать среди них самое точное, уловить, сделать своим.
В руках была бумага, он мог свободно зачеркивать то, что не нравилось, искать другие варианты, не дрожа от страха, что не на чем писать, не экономя места.
Порой он настолько забывался – и тогда из его комнаты в коридор доносился счастливый смех,– что терял представление, где находится.
В такую минуту к нему и вошли. Пришел час, когда загадка его жизни в особняке и странных поездок в Берлин стала близка к разрешению. Его повели по каким-то уже совершенно незнакомым коридорам мимо бесчисленных дверей.
А в это время рейхслейтер снова перелистывал блокнот. Дверь открылась, и офицер охраны ввел в кабинет невысокого коренастого человека. Рейхслейтер неторопливо вышел из-за стола. Кивком головы отпустив сопровождающего и изобразив на своем лице вежливую улыбку, он указал своему гостю рукой на кресло. С холодным интересом в глазах смотрел на вошедшего человека и гауптштурм-фюрер.
– Прошу вас,– сказал рейхслейтер по-немецки. Красивая поджарая овчарка с широкой грудью и мощными лапами с ровной профессиональной настороженностью следила за каждым жестом вошедшего. Рейхслейтер притянул ее к себе, слегка приласкал.
– Чашечку кофе?
Вошедший человек не отказался ни от чашечки кофе, ни от сигареты. Как тень, неслышно появилась и исчезла женщина с подносом. С нескрываемым удовольствием, но не спеша поднял гость и фужер сухого вина.
– Я вижу, вас, господин Залилов, несколько удивляет тот факт, что я пригласил вас? – произнес рейхслейтер, говоря на странной смеси тюркских наречий.
– Все это крайне мало похоже на приглашение. Но, конечно, в некотором роде парадокс. Меня уже целую неделю ежедневно возят сюда, но я не мог предположить, что этим обязан вам.
– Почему же? – Хозяин кабинета перешел на русский язык.– Мы с вами почти соотечественники. Вы с Волги, с Урала, а я из прибалтийских немцев. Но мы оба из России,– рейхслейтер вновь изобразил на своем лице доброжелательную вялую улыбку.– И к тому же коллеги. Вы закончили курс в Московском университете по гуманитарному отделению, и я отбыл таковой же в этом университете. Правда, я покинул Россию давно. После переворота, сделанного большевиками.
– Не знал таких подробностей. Они меня бесконечно трогают.
Пленник вел себя слишком свободно, и раздражение готово было уже вспыхнуть, но рейхслейтер усилием воли подавил его.
– Как государственному деятелю, отвечающему за политику на оккупированных территориях, мне приходится размышлять над целым рядом проблем. Как вы думаете, должна ли оккупация определяться лишь чисто военными и экономическими нуждами?
Или же ее пределы должны необходимо включать в себя и закладку политического фундамента для будущей организации данных территорий?
– Меня привезли сюда, чтобы вы смогли обсудить этот вопрос со мной? Любопытно.
Жизнь и вправду богата парадоксами.
– Политическая цель – сейчас я все более склоняюсь к этому мнению,есть главная цель,– пояснил рейхслейтер.– Вся проблема СССР, если иметь в виду обширные пространства, анархический от природы склад характера народов, населяющих страну, и трудности управления, возникающие из одного этого, а также условия, созданные большевизмом, которые являются совершенно отличными от условий жизни и быта Западной Европы, требуют совершенно иного подхода к ней. Отличного от того, который соответствовал отдельным странам Западной Европы.
– Такой реализм мышления вам, очевидно, нужно было иметь перед началом войны.
– Возможно. Тут вы правы. Но реализм мышления необходим также и на любой стадии войны. Кстати, к вопросу о парадоксах. Я представитель режима, ведущего ныне свою решающую операцию, но, как ни странно, врагов рейха лицом к лицу вижу чрезвычайно редко.
– И вы решили наконец доставить себе это удовольствие?
Рейхслейтер поднялся, подошел к своему столу, затем вернулся, держа в руках самодельный блокнот. Человек, увидев блокнот, побледнел.
– Вы хотели передать эти стихи на волю? Тюремные стены – прекрасный фильтр, который задерживает все,– хозяин кабинета снова неторопливо уселся в кресло, поудобнее пристроил немеющую ногу.– Дорогой Райнер,повернувшись к молчаливо сидевшему гауптштурмфюре-ру, кивнул рейхслейтер,сделал мне этот подарок. Он знает мою слабость. Война, кстати, весьма хороша некоторыми своими сторонами.
Так вчера моя коллекция пополнилась рукописями персидской, абиссинской и китайской письменности. А также русскими и украинскими летописями. Среди них оказались редчайшие раритеты. Но я собираю и некоторые современные редкости. У меня, например, имеется и также в оригинале, интереснейшая коллекция писем французских коммунистов, написанных ими перед казнью,рейхслейтер какое-то время помолчал.– Я внимательно изучил и ваши стихи.
Чувство тайного и жадного интереса испытывал он в эту минуту. Нет, не для того, чтобы завербовать на свою сторону этого человека вел он свою игру. Для этой цели существовали другие люди. И не пустой забавы, не злого садизма ради... И это было бы недостойно положения, которое он занимал. Иное руководило рейхслейтером в его действиях – мир, охваченный пожаром небывалой войны, после первых лет успешного натиска словно застыл в каком-то равновесии сил, кривая успеха явно шла на снижение, и желание всецело познать умонастроение враждебной стороны, желание подвергнуть природу противостоящей идеи эксперименту на прочность было для рейхслейтера желанием утвердиться, сбросить с себя возникающие сомнения, изгнать из души появившийся страх. И потому наблюдателен был взгляд его, устремленный на своего собеседника. Это был его враг. И враг нерядовой, неординарный. Этот враг будет казнен на гильотине. Но гильотина не поражала духа. Она оставляла дух свободным. Она могла умертвить только тело. Но не физическая смерть этого человека была нужна сейчас рейхслейтеру. Его могла удовлетворить только его духовная смерть. Полный, предельный распад его духа, смерть духа лишь могли излечить больного министра от злых страшных болей, от непонятной глухой тоски.
Он поднял голову, и взгляд его невольно выразил неподдельное искреннее страдание, мучающее его душу.
– Мне все известно о вашей подпольной деятельности в лагерях военнопленных, в национальном легионе. Естественно, что вместе с вашими единомышленниками вы будете приговорены к смертной казни,– продолжил он.Но есть один вариант. Вы лично можете избежать данного приговора. Мы лишаем всякой правовой защиты врагов рейха, но еще Макиавелли сказал, что политику не следует становиться рабом собственного слова. Я, как политический деятель, готов подтвердить истинность и этого парадокса.
– За что же такое исключение из правил? – с какой-то тяжелой неживой усмешкой на лице поинтересовался гость.
– Считайте это моим капризом,– рейхслейтер улыбнулся.– Волей случая я стал вашим почитателем. И мне бы хотелось, чтобы вы занимали в рейхе то место, какое предусматривает для поэта целостность нашей политической идеи. Здесь, не скрою, у меня есть и своя корысть. Тогда идея, которой я служу, пусть в каком-то своем незначительном фрагменте, будет еще совершеннее! – рейхслейтер говорил со всей видимой искренностью.– Это моя болезнь. Я уже говорил своему старому другу Райнеру, что я страдаю от несовершенства. Больше того, оно доставляет мне чисто физические страдания.
– Вы загадочная личность,– тяжело усмехаясь, сказал человек.Оказывается, и вы страдаете. Но боюсь, что я даже не смогу посочувствовать вам.
– Вы не русский, Залилов. Какое отношение имеет к вам Россия? – перебил вдруг Райнер Ольцша.– Мир не забыл, да и сами русские не забыли, под чьей зависимостью их государство находилось более трехсот лет.
– Да, были эти триста лет. Были потом и последующие четыре с лишним столетия. И все за эти семьсот-восемьсот лет перемешалось. Я не различаю сейчас, не различаю даже по лицу, где татарин и где русский. Может быть, все дело в этом? – холодно улыбаясь, ответил человек.– А может, не только в этом? В наше время людей разделяет не столько то, что один немец, а другой русский или француз... Может быть, все дело в том, что нас с вами разделяет то, что вы, гауптштурмфюрер, нацист, а я...– он не договорил.Принято думать, что наше время является вершиной цивилизации,– вдруг усмехнулся он.– Вершиной, с которой мы можем гордо взирать на недостатки предшествовавших веков в свете того, что считается "прогрессом".
– Каждой из борющихся сторон приятнее отождествлять себя с ангелом и взваливать всю вину на дьявола. Нацизм и большевизм ныне ищут всемирного дьявола друг в друге.– Рейхслейтер встал, прошелся по кабинету.– Это предмет для интересного философского спора. Но давайте переведем разговор на практическую почву. В комитете "Идель-Урал" вам, как поэту, было доверено дело пропаганды и культуры.
Это довольно незначительная и неопределенная должность. Я предлагаю вам роль главы этого комитета.
– Предлагаете мне, таким образом, искать дьявола не там, где я искал его прежде?
– Мы позволили вам, к сожалению, стать одним из лидеров подполья,– сухо уточнил рейхслейтер.– Я признаю ошибку своих подчиненных. И готов закрыть глаза и на ваши ошибки. В Волго-Татарском комитете нам нужен человек, известный среди всех тюркоязычных народов России.
Гость ответил холодно, спокойно и даже с какой-то брезгливой гримасой на лице:
– Извините, у меня есть уже профессия.
– Какая профессия? – Вы ее упоминали. Я поэт.
– Разве кто-то призывает вас отказаться от поэзии? Политика тоже по своей природе высочайшая поэзия! Это то поле деятельности, в котором новые комбинации непременно создаются, а не просто открываются и фиксируются. Мир будущего в значительной степени станет миром, сделанным художниками-политиками!
– Кроме того, результат,– не выдержал снова гауптштурмфюрер.– Если бы был результат!
Резкий поворот головы человека:
– Какой результат?
– Вы создали организацию, но она полностью разгромлена. Чем уравновесятся ваши потери? Жалкие листовки? А чем окупится гибель их авторов, их распространителей?
Вы вовлекли в свою организацию множество людей. Вы беззастенчиво эксплуатировали их простодушие, их нетерпение! Вы разжигали в них ненависть!
– Мы, гауптштурмфюрер, вернули в их руки оружие,-спокойно возразил человек.– Вернули им имя, родину. В условиях плена и обработки люди сохранили верность долгу, идеям интернационализма. Четыре батальона, которые вы сформировали из моих земляков, не принадлежат и не будут принадлежать вам. Они вне вашей власти.
– Вы пожертвовали тысячами своих соплеменников! Обрекли их на гибель! Так ли уж нуждалась в этой гибели ваша грядущая победа?
– Если судить в чисто практическом плане, может быть, наша борьба не была столь эффективна. Победа будет обеспечена и без нас. Но возможно ли человеку переложить на плечи других бремя спасения? По крайней мере, мы доказали, что мы еще есть в этом мире.
Лицо рейхслейтера все более мертвело. Разговора не получалось. Встреча не имела смысла.
– Слава – солнце мертвых. Так говорили когда-то. Возможно, вы надеетесь, что солнце взойдет над вашей могилой? Осветит ее своими золотыми горячими лучами? Но смею вас уверить, что ваша родина будет знать вас лишь как предателя.
Человек неожиданно улыбнулся:
– Уж не гадаете ли вы мне на картах, господин министр? Быть может, вы не из прибалтийских немцев, а из цыган? – он вдруг грубо, с наслаждением выругался.– Вы полагаете, что в силах приговорить нас к смерти, к бесславию, к позору? К чему угодно? Что мы все в ваших руках? Что в ваших руках и наше прошлое, и даже наше будущее? Жизнь парадоксальна, да! Но что самое парадоксальное, именно в тот час, в ту минуту, когда вы пошлете нас на гильотину, под топор, к нам придет бессмертье. И это наше бессмертье будет еще одной вашей смертью, еще одним вашим поражением. Причем приговор этот вы также не сможете отменить...– человек уже откровенно издевался.– Я много думал в последний год о жизни и смерти. И о бессмертии. И о назначении человека. И о смысле его бытия на земле. И я никогда не жил так напряженно и так счастливо, как в эти последние месяцы! Мы стали бы предателями, если бы отказались от борьбы. Но мы от нее не отказались. Если бы у судьбы были другие варианты? Их нет! И к чему этот нелепый разговор? Он был бы уместен в вашем ведомстве, гауптштурмфюрер, где ваши коллеги продолжают пытать сейчас моих товарищей. Так и везите меня туда! Будем вести разговор там! Видимо, мой бывший соотечественник действительно болен, иначе чем объяснить?..– не договорив, человек пренебрежительно махнул рукой, резко поднялся.
Лицо рейхслейтера окончательно побелело.
– Вы сами подписываете себе свой приговор,– еле сдерживая подступавшее бешенство, но внешне пытаясь сохранить свою обычную тускло-бесцветную манеру речи, произнес он.
Гость какое-то мгновенье молчал, потом усмехнулся:
– Я всегда все делал сам в своей жизни.
Рейхслейтер нажал кнопку звонка.
– Увести,– почти не разжимая губ, подкрепив жестом ставший совсем неслышным голос, приказал он вбежавшей охране.
Глухая тоска снова пронизала все его существо. Но она стала словно еще плотнее, еще тяжелее. Острые злые шипы ее, казалось, вонзились в самые недра больного, ставшего еще более бессильным духом.
