Текст книги "Если б не было тебя"

Автор книги: Диана Машкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но это в будущем, а пока хочется взять тебя за руку, привести к себе домой и сказать:

– Вот, сынок, это твой дом.

Может быть, ты насупишься в ответ, а может, и улыбнешься – это тебе решать, но в этом доме никто и никогда тебя не обидит. Со временем ты это почувствуешь, это нельзя не почувствовать, ты оттаешь и расслабишься. И тогда можно будет взять тебя в охапку, уткнуться в тебя носом и окунуться в твой запах – такой родной, домашний и уютный, почувствовать твое тепло, уловить твое умиротворение, и пусть оно не пахнет и не греет, но ведь оно чувствуется. Умиротворение приходит на смену напряжению, тоске и печали, грусти и безысходности. И это будет наша с Машей заслуга – мы превратили маленький комок оголенных нервов в пока еще маленького, но полноценного человечка. И это здорово, это высшее признание нашей заслуги. Заслуги перед тобой. Спасибо тебе, сын, и до встречи! Скоро-скоро! Олег».

Голос его окончательно разбился о последнее слово и умолк.

В душной аудитории долго стояла невыносимая тишина. Безмолвные слезы скатывались из Машиных глаз и терялись в прижатых к лицу ладонях. Молчанова не видела лица мужа, не слышала ни звука, но чувствовала: Олег плачет.

Часть 2

Глава 1

Она назвала ее Верой. Как еще окрестить ребеночка, о котором неизвестно почти ничего? Остается только верить в будущее да в Бога. Уж ему-то, свыше, было известно, отчего и зачем судьбе понадобилось выкидывать такой фортель на склоне ее лет.

До трех месяцев бедная Аннушка понятия не имела о существовании в своем чреве ребенка – думала, время пришло, закончилось бабье лето. А она мимо жизнь пропустила, ничего не успела – ни мужчину встретить, ни замуж выйти, ни даже – стыдно сказать – любовь познать. Ту самую, физическую, о которой так много думают и говорят. И не то чтобы внешность мешала. Анна была женщиной привлекательной: аккуратненькая, невысокая, с большой грудью. Которую стыдливо прикрывала под шейным платочком. Лицо светилось скромностью, но в нужные моменты была в нем и большая решительность. Могла дать отпор.

Казалось, парней это еще больше разогревало – поклонников по молодости хватало. Но просто так, из вежливости или интереса, допустить к себе чужого человека она не могла. А серьезного в душе не выросло ничего. И, наверное, не только у нее самой. Ребята относились к ней с опаской, приходили с подарками под покровом ночи, а при свете дня сторонились. Причины, конечно, были. Анна в ярости скрежетала зубами от одной мысли о них: поломали ее судьбу. Так и не нашелся смелый парень, который сказал бы: «Выходи, Анюта, за меня замуж, никого не боюсь». Она бы не раздумывая пошла, хотя бы из благодарности. Вот только предложения поступали другого толка – всякий надеялся попользоваться тем, что жила она с юных лет одна, без матери, без отца. И заступиться за нее было некому. Считалось, грех упускать такой шанс.

На счастье Аннушки, бандитами и насильниками ее поклонники не были, а стремились добиться счастья мирным путем. Тем удивительнее оказалась ирония судьбы.

Анна жила и работала честно. Всеми силами старалась заслужить доверие государства, которое из-за родителей однажды потеряла навсегда. Библиотеку отцовскую сожгла дотла и пепел развеяла по ветру, чтобы даже намека не было. Не только рукописи и растрепанные папки, над которыми он просиживал с друзьями все вечера, но и увесистые тома, даже те, старинные в добротных кожаных переплетах XIX века – от деда еще остались. Мало ли что там внутри?! Не могла она ждать, когда еще раз с обыском придут. Если не сразу нашли все, что искали – мать надежно упрятала под фундаментом, – это не значит, что ошибутся и во второй раз.

Печь в доме горячо полыхала всю ночь, жарко стало как в бане. Но две дорожки на щеках все не высыхали, слезы текли и текли, капали с подбородка.

Жаль было мать с отцом, до истерики, до ненависти, но и жить ведь хотелось. Анна во всем винила проклятые книги. Если бы не они, родителей не выгнали бы с работы, не вынудили переехать из города в глухую деревню и не увели бы, как преступников, неизвестно куда. Здоровье у мамы было слабое, в войну тяжело пришлось. У отца с детства туберкулез. Не зря несчастная дочь оплакивала их, навеки прощалась. Не выдержали…

С тех пор Анна никогда в жизни не хотела знать текстов и слов. Вставала в четыре утра, кормила кур, ехала в город на завод. С семи до четырех – смена. Потом домой. Летом, пока светло, нужно успеть в огороде порядок навести, птичник прибрать. Зимой хотелось скорее в тепло и чтобы через лес не идти в темноте. В выходные – хозяйство. Из редких развлечений – чай с соседкой.

С Маней они подружились еще в детстве. Та, единственная, не делала вид, что знать не знает Анюту. Звала поиграть, ждала после школы, чтобы вместе идти домой. Может, ей льстило, что подружка на два года старше. Так это приятельство между ними и перешло во взрослую жизнь. Дружбой назвать нельзя, слишком много родительских грехов приходилось Анне от всех скрывать. Но шли рука об руку не один десяток лет, помогали друг другу. И удовольствие было: одна придет, на сына-лоботряса пожалуется, мол, в школе одни тройки, Аннушка в ответ на заводское начальство поплачется – если она не семейная, так ей отпуск летом никогда не дают. И обе довольны.

Так, в хлопотах и в заботах, Анна не заметила, как разменяла пятый десяток. Времена стали другими, люди вокруг изменились, а в ее жизни все текло, как и прежде. Завод-огород, работа-дом. Разве что о пенсии стала мечтать – устала каждый день в город ездить, нет сил. И тут на тебе, увязла в новой беде по самые уши.

Она не влюбилась. И замуж не вышла. Все случилось словно в ночном кошмаре. Припозднилась после работы, шла через лес. Услышала за спиной шаги. Они настойчиво приближались, но стоило обернуться – нет никого. Если бы кто-то знакомый шел, давно бы окликнул, а тут тишина: ни звука, ни словечка. Только ветки под тяжелыми ботинками трещали. Аннушка прибавила шаг, побежала. Туфли новые мешали, не разносились еще. Скинуть бы, да босиком, но жалко хорошую вещь посреди леса бросать. Так и не успела выбраться на опушку. Набросили ей веревку на шею, сдавили горло и уронили лицом вниз.

– Молчи, – прошипел мужской голос, – убью.

И точно – нож к горлу, а потом оттащил от тропинки.

Много времени с тех пор прошло, но Аня помнила каждую секунду, будто было все только вчера. Помнила запахи, движения, звуки. Его грубый рык, свои полузадушенные всхлипы. Он долго мучился с ней: никак не поддавалось непривычное тело. Стянул веревкой руки в локтях, чтобы не дергалась, и только тогда с изумлением понял, на какую напал. Еще больше распалился, стал действовать яростней, резче.

Сколько ему было лет? Двадцать пять, может, тридцать? По голосу молодой. Лица она не видела – он делал все, чтобы держать жертву к себе спиной. Придавленная тяжелым грузом к влажной траве, она слышала, как он хрипит диким зверем. Потом затрясся, запрыгал над ней как на электрическом стуле, и сильнее, почти до смерти, сдавил шею. Анна не могла больше дышать, в глазах потемнело…

Долго плакала она, сидя на земле у ручья. Жалела, что выжила. Лучше бы убил, не дал очнуться. А что теперь… В милицию, к врачам? Измучают, всю душу вытрясут. Стыдно. И какой в этом толк? Даже описать насильника она не могла. Скажут, сама согрешила, а небылицу придумала. Кому такая нужна? В ее-то годы. Вокруг полным-полно молодых.

Через месяц Аннушка услышала от Мани, что в окрестностях появился маньяк. Соседка сказала, якобы больше десятка женщин стали его жертвами. Не убивал: насиловал и скрывался. Но никому не удалось заглянуть мужчине в лицо – веревка на шею и носом в землю. Анна сделала вид, что впервые слышит. А внутри задрожала вся, ладони покрылись холодным потом.

– Сами виноваты, – рассуждала Маня, – полуголые ходят, да еще по ночам. Не мужика надо судить, а таких вот баб.

Анюта покорно кивала.

– Вот времена пошли! Мужа хоть к юбке привязывай, на каждом шагу пытаются совратить. Видит же, стерва, я рядом иду. Нет, все равно груди свои бесстыжие выкатит и глазами стреляет. Распустили народ. Гласность у них – что хочешь, то и твори.

Аннушка поддакивала, ругала политику и бессовестных баб. Все, как хотела Маня.

Прошло время, мужики деревенские, не дождавшись помощи от милиции, сами устроили облаву – каждый вечер дежурили на станции. И поймали-таки маньяка «на живца»: от самого вагона шел он за приглянувшейся женщиной. Дело завели, показания пострадавших собрали. Во всех районных газетах фотографию преступника напечатали – мол, если вы стали жертвой этого человека, помогите следствию. Оказалось, приезжий. То ли из Грузии, то ли из Южной Осетии, то ли еще откуда-то с юга. Анна удержалась, не стала читать газет и на фотографию не хотела смотреть. Но могла видеть его лицо. Если бы только знала, что уменьшенная чернобровая копия всего через семь месяцев будет удивленно разглядывать ее черными, как смоль, глазами.

Когда поняла, что беременна, долго не могла от шока оправиться. Не знала, как правильно поступить. Думала, сомневалась. Даже на заводе товарки заметили, что с Аней – ровной и всегда спокойной – что-то не так. Кто к врачу предлагал сходить, кто настойчиво советовал к батюшке. Анна даже не ожидала, что столько верующих вокруг. Как-то незаметно это было, раньше все прятались. Она и сама была с детства крещеная, бабушка постаралась, но крестик давным-давно убрала в надежное место и даже не притрагивалась. Знающие люди в один голос говорили, что ехать надо в старый мужской монастырь на окраине города. Туда, где ПТУ еще недавно было. Отец Тихон никому в помощи не отказывает. Только ждать долго придется, да в праздники нельзя приезжать.

Анна, сама собой измученная, согласилась. В первый раз в жизни взяла отгул на работе, оделась еще скромнее, чем обычно, и отправилась в путь.

К отцу Тихону собралась целая очередь. Люди шли открыто, не стеснялись. Анюта поверить не могла в то, что мир вокруг успел так измениться. Словно другая планета. А что она видела со своего огорода или из-за станка? Даже телевизора в доме не было.

Старушки в платочках – говорили, из тех, что давно знакомы с батюшкой и помогают ему, – принимали верующих, рассаживали в тепле трапезной, поили чаем. Анюта заметила, что каждый приходит не с пустыми руками, а с угощением, которое тут же выставляют на стол. Стало неловко за то, что не догадалась ничего принести. Но за тяжелыми мыслями никаких других у нее не осталось. Пустая голова. Наконец, несколько часов спустя, пригласили ее в крошечную келью, где принимал батюшка.

В отличие от ожидающих отец ничего не ел и не пил. Сидел на большом деревянном стуле, сложив руки на животе, и смотрел сквозь стекла очков внимательными глазами. Словно всего человека считывал.

Аннушка никак не могла собраться и рассказать все, как есть. Мычала. Заикалась. Опускала голову ниже. Неизвестно как, но батюшка сам всю ее историю пересказал – ей оставалось только кивать.

– Нет твоей вины, – отец Тихон ласково погладил Аннушку по руке. От неожиданности она вздрогнула, а потом сразу успокоилась от прикосновения мягкой и теплой ладони. На сердце стало так хорошо! Даже не верилось.

– Мысли измучили, – пожаловалась она, робко поднимая глаза.

– Это оттого, что мысли твои греховные, – отец Тихон не осуждал, только сочувствовал, – забудь их, и станет легче.

– Не знаю, как…

– На все воля Господа. Никто из нас не хозяин жизни на этой земле: ни своей, ни чужой. А ты ребенка под сердцем носишь. Три месяца – долгий срок, растет человечек. И ручки, и ножки, и сердечко: все уже на местах. Теперь только ждать.

– Что же делать… – Она отняла руку и закрыла ладонями лицо.

– Принять. Оберегать.

– Не могу!

– Аборт – это убийство. Ребеночек жить хочет. Неужто его на части разорвать и из родной матери вытянуть? Не думай, что нет там души. Все чувствует. Все ощущает. И даже предвидит беду – ручонками закрывается, как ты сейчас.

Анюта не выдержала, разрыдалась.

– Младенец не виноват, – отец Тихон погладил Анну по русым волосам, – он должен жить.

– А если я его не полюблю? – Анна едва могла говорить.

– Ты, милая, сначала роди! Сделай милость. Там уже ясно станет. Никто не принуждает тебя нелюбимое дитятко растить.

– Как же тогда?

– Оставишь, если невыносимо. Люди добрые себе возьмут, воспитают.

– А разве бросить младенца – не грех?

– Отказ от ребенка – грех, но не такой тяжкий, как убийство. Пусть родится. Дарован свыше, значит, есть на то причины. Господи, благослови тебя… Не думай дурное. Все сложится. Ступай с Богом, Аннушка!

Анна не помнила, как вернулась в деревню. Домой идти не могла, внутри все смешалось. На ее счастье, Маня была одна – сын в школе, муж на работе. Пошла к ней и рассказала всю правду. Объяснила, как стыдно было, потому не призналась в насилии даже ближайшей подруге. Думала, все обойдется, забудется раз и навсегда. А вон как вышло. Маня всплакнула, попросила прощения за то, что всех потерпевших мела одной метлой. Пожалела подругу. Сказала, если батюшка благословил, всем должно поддерживать и помогать. Оказывается, и она отца Тихона знала, давно уже ходила к нему за отпущением грехов, за советом. Святой человек!

Весть о беде Анны разнеслась по деревне быстро. Чего угодно она ожидала – презрения, обвинений, – но не этой, внезапно свалившейся на нее доброты. Ей сочувствовали, хотели знать, как здоровье, как дела, спрашивали, не нужно ли чего. Как будто впервые в жизни заметили, что она вообще существует. Анна из грешницы и изгоя превратилась вдруг в святую: мало того, что дочь пострадавших за свободу родителей, так еще и жертва насилия. Каждый считал своим долгом принести гостинцы, подарки; приданое ребеночку собирали всем миром.

– Не бойся, вырастим!

– Рожай, не бросим!

Последние месяцы беременности Анна провела как в счастливом сне: на работу не надо ходить – оформила декрет, по хозяйству Маня помогала. Соседи улыбались, вежливо здоровались. Словно в раю.

И вот счастливый момент настал – Верочка родилась. Анюта хоть и измоталась почти до смерти, а кесарево сечение делать не дала. Сама рожала, как ей отец Тихон велел. Сказал, что справится и все хорошо будет. Посмотрела она на девочку, на ее беззащитное личико, и влюбилась. Раз и навсегда.

С того дня и на все детство Верочка стала для мамы добрым ангелом. На заводе смутные времена – новый директор, какие-то хозяева объявились, начали всех увольнять. А Анюту не тронули, мать-одиночка с грудным ребенком. Нельзя. Людей прежней жизни лишили, отправили по рынкам торговать, а у Анны дочка маленькая, за нее Маня, добрая душа, за прилавком стоит со своими и соседскими огурцами-помидорами. Благодарность дочке за то, что подарила матери жизнь, о которой она никогда не смела даже мечтать, превратилась в слепую любовь. Верочка росла как принцесса даже при том, что лишних денег у Анюты никогда не водилось. Но кусочек ткани купить – много ли малышке надо? – и смастерить нарядное платье она умела. Без новых сапог обойтись, зато дочке нарядные туфельки достать могла.

Верочка была похожа на картинку. Другие ребята в деревне лазали где попало, вместе со взрослыми возились на грядках по уши в земле, пололи сорняки. Анина дочка была другой. Мама не разрешала ей даже близко к огороду подходить. Испачкает еще, не дай бог, платьице, ручки о колючки поранит. Анна работала не разгибая спины, а Верочка сидела на белоснежной крахмальной простынке на крылечке и играла в куклы. Она их так нежно качала, так целовала, такие чудесные сказки им рассказывала – мать нарадоваться не могла. По всему было видно, что вырастет хорошая девочка; добрая и ласковая будет мать.

– Сколько детишек-то заведешь? – спрашивала Анюта дочку шутя.

– Пять! – отвечала Верочка без заминки, собирая своих пластмассовых пупсов в охапку.

А вечером, перед сном, Анюта сходила с ума от счастья под поцелуями своей малютки. Уж так крепко она обнимала свою маму, так прижималась к ней!

– Спасибо тебе, Господи, – каждый раз шептала Аннушка, целуя личико чернобрового ангелочка.

Она все собиралась съездить в город, к отцу Тихону, поблагодарить за дочку и попросить благословения для нее, но с появлением Веры времени ни на что не осталось. Маленькая принцесса без остатка заполняла всю ее жизнь.

Глава 2

«Пра-га». Катька повторяла про себя эти два слога как заклинание. Подходила на цыпочках к круглому, покрытому царапинами, с облупившимся лаком, столу и любовалась притаившимся на нем чудом. Прозрачная папка, внутри которой ждали своего часа заграничные паспорта и авиабилеты – невиданные сокровища, – притягивала как магнит. Катя трогала ее осторожными пальчиками с коротко обгрызенными ногтями, и губы расплывались в некрасивой, редкозубой, зато мечтательной улыбке. Наконец-то и она станет человеком! Пройдут, забудутся непрерывные ночные слезы. Останутся в прошлом похвальбы одноклассников: каждый день она только и слышала, что об отцах. Той папа телефон подарил, этой привез шубку из-за границы, третьей до сих пор книжки на ночь читает, как будто она ребенок. Катька срывалась – убегала в туалет и плакала там, пока классная руководительница, Светлана Кузьминична, добрая душа, не приходила за ней и не возвращала ласково, но твердо за парту.

Только в последний месяц Катя стала спокойнее. После новогодних каникул почти весь класс явился с новыми впечатлениями от семейных поездок, но она бросала безразличные взгляды на одинаковые изображения одноклассников – мальчишки обязательно на верхотуре: парапете моста, пьедестале памятника, пальме; девицы с туманными взорами в обнимку то с уличным фонарем, то с каким-нибудь баобабом.

Ей теперь и самой до заветного путешествия оставались считаные дни. Собраться с духом, чуть-чуть перетерпеть, и исполнится желание: она снова увидит папу.

В свои двенадцать лет девочка не бывала нигде, кроме родной Москвы. Здесь появилась на свет, здесь ходила в мамин детский сад в своем же дворе – выбегаешь из подъезда и сразу в ворота, – здесь же шестой год училась в школе. Тоже не бог весть какой дальний путь: пройти вверх между старых пятиэтажных домов, похожих один на другой как братья-близнецы, и свернуть налево по узкой тропинке. Десять минут, и ты на месте. Ни в кино, ни в театры они с матерью не ходили: на развлечения не было денег. Изредка ездили с классом в какой-нибудь музей, но культпоходы эти Катька не любила. Ни один учитель, ни один экскурсовод не умел рассказывать о картинах как папа. Он разыгрывал перед ней живые спектакли, изображал художников, смешно опуская очки на кончик носа, а все остальные только скучно бубнили.

Единственными дальними поездками в жизни Кати были летние путешествия к бабушке на дачу. Сто километров на электричке – вот и все приключение. На дворе двадцать первый век, а она даже на самолете ни разу не летала.

Зато Катя в отличие от большинства своих сверстников твердо знала, чего она в этой жизни хочет. Переехать жить в Прагу! Так подолгу смотрела на открытки, которые присылал ей отец, что почувствовала – это ее судьба. Влюбилась без памяти в средневековые шпили и башни, врезающиеся в синее акварельное небо. В мозаичные мостовые, блестящие в романтическом свете фонарей. Город манил, обещал вечное счастье.

Открыток от папы было всего три – по одной на каждое католическое Рождество, которое они провели в разлуке. Только последняя, четвертая, куда-то пропала. Катя долго ждала, до конца каникул, но обклеенная иноземными марками открытка на этот раз не пришла. Наверное, затерялась где-то на почте: последнее время изо всех углов неслось про «бардак в стране». Вот вам и результат. Потеряли! Или кто-то решил присвоить себе. Папа умел подбирать такие виды, в которые было легко влюбиться. При одной мысли о том, что другой человек – Катька представляла себе толстую нечесаную тетку – смотрит на ее открытку, девочку обдавало горячей волной ненависти. Попадись ей этот вор, разорвала бы на части! Каждая фотография была ее тайной дверью в другой, счастливый, мир – она смотрела на город и переносилась на улицы Праги. На первой открытке над заснеженными крышами вырастал готический собор с двумя острыми башнями и колокольней, увенчанной зеленым шпилем. От одного взгляда на него захватывало дух. Катя не поленилась, пошла в школьную библиотеку, хотя до этого бывала там два раза в год – когда выдавали учебники и когда приходило время их возвращать, – попросила книгу о Праге. Вычитала, что на папиной открытке фотография собора Святого Вита. Внизу страницы даже было маленькое черно-белое изображение этого чуда, которое строили шесть веков: тот же силуэт. Заодно и многое другое узнала. Казалось, попади она в Прагу, не растеряется ни на минуту: сразу поймет, куда идти. На второй открытке – эта была с надписью – красовался Карлов мост над рекой с непроизносимым названием «Влтава». Девочка пыталась рассмотреть статуи, которые стояли на парапете, даже лупу у бабушки выпросила. Но так и не поняла, что они изображают. В книге нашла описание каждой скульптуры, но очень путаное, с длиннющей историей, да еще без картинок – фигуры святых так и остались для Кати загадкой. Был бы рядом папа, он сумел бы объяснить. А третья открытка, Храм Девы Марии перед Тыном, стала ее талисманом-хранителем. Потрепанная и затертая, служила закладкой для учебников в школе, а летом перемещалась в любимую сумку, которую Катька всюду таскала с собой. Даже на даче, выходя с участка, не забывала прихватить старенькую кожаную торбу. Перед сном каждый вечер Катька доставала открытку, смотрела на фотографию, и ей становилось так тепло и хорошо, словно папа никуда не уезжал четыре года назад. Словно мама все еще была доброй. Словно они втроем по-прежнему любили друг друга…

– Катька! – Девочка резко отдернула руку от папки с паспортами. – Я тебе что сказала?!

– Вещи собрать… – Она втянула голову в плечи и попятилась: никогда не знаешь, что у матери на уме. – Я сумку сложила.

– Все вещи! До одной! – тут же зашипела мать. – Совсем ничего не понимаешь, больная?!

Лена резко рванула на себя дверцу шкафа. Огромный ворох поношенного разноцветного тряпья появился из недр, загораживая лицо матери. Женщина с ненавистью швырнула старые Катины вещи на пол.

– Зачем ты так?! – Лицо девочки переменилось, уголки губ задрожали. – Я бы аккуратно, сама…

– От тебя не дождешься!

– И зачем мне это там? Я из всего уже выросла.

– Заткнись! Сказано, собрать! – Мать сверкнула злыми глазами.

Девочка молча села на пол рядом с бесформенной кучей и стала аккуратно складывать ненужные вещи в стопки. Спорить себе дороже – рука у матери тяжелая, в прошлый раз синяк оставила на полспины. Две недели ходить больно было. Наверное, с дедом они опять поругались – вот мать и бесится. После смерти бабушки дурной характер этих двоих стал невыносимым. Только бабушке, доброй душе, и удавалось с ними справиться.

Бабулечка у Катьки была замечательная. Баловала ее как маленькую. Но вот умерла… Здоровье не выдержало. Мать тут же деда обвинила, а он все свалил на беспутную дочь. Пока они препирались, бабулечка, восковая и неподвижная, лежала в доме на перекинутой между табуретами доске. Катька отчетливо помнила каждую минуту тех дней: словно было это только вчера. Она не плакала. Глаза у нее были горячие и сухие – смотрела, как соседки моют покойницу, надевают на нее чистую рубашку, выплескивают воду в выгребную яму. Мать ненадолго переключилась с отца на дочь: назвала ее бессердечной тварью. Припомнила уличного котенка, над которым Катька ревела как полоумная, а над родной бабкой слезинки не пролила. Девочка ничего не могла с собой поделать – ей было так страшно и так давило в груди, словно это она сама умерла.

Мать с дедом разругались вдрызг. Едва бабушку закопали, Ленка, подхватив дочь, умчалась в Москву.

Два самых любимых человека – папа и бабушка – бросили Катю одну. Одиночество грызло ее изнутри и не давало дышать. Чтобы избавиться от удушья, Катька часто доставала свой детский альбом. Вот она, годовалый карапуз, сидит на руках у бабушки и хохочет, запрокинув назад пушистую голову. Вот папа на прогулке подбрасывает ее вверх, и она летит, улыбаясь, сначала в небо, а потом к нему в руки. До сих пор помнила это чувство восторга и счастья. Так скучала по нему! Бабушка и папа были надежными. Катька могла рассказать им все, что угодно, и они бы не посмеялись, как мать, над серьезными чувствами маленького человека. Всегда слушали с вниманием, все на свете понимали. А как они умели жалеть! У Катьки все-все сразу проходило – и обида на маму, которая опять не захотела слушать, и боль в животе от детсадовских страхов, и даже ссадины – вечно она падала на ровном месте – переставали жечь. А теперь уж никто ее не жалеет.

Дед с матерью словно с цепи сорвались. Один без конца обвинял в том, что выгнали их с бабкой из квартиры, отправили жить на дачу. Они пошли на поводу у единственной кровиночки, хотели устроить ей счастливую жизнь. И где это счастье?! Где тот муж, на которого и взглянуть косо было нельзя, не то что слово поперек сказать. Художник! Куда им до такого зятя! Только дед и понимал, что удачливый бездельник, лимита подзаборная, слишком сладко устроился: живет в чужой квартире, ест на чужой счет и в свое удовольствие дни-ночи малюет. И мать от деда не отставала – винила в том, что Витя уехал из-за него. Тот и не пытался скрывать, что ненавидит зятя, немца поганого, лютой ненавистью. За то, что он не работал, как все нормальные люди, не вставал в шесть утра, не ехал на службу. За то, что был вражеских кровей и даже не пытался этого скрывать. За то, что все у «этого фрица» – иначе дед отца и не называл – было шиворот-навыворот: и вера католическая, и понятия о жизни другие, и мечты постыдные – уехать из великой страны. При каждой встрече ветеран войны и заслуженный человек, глядя на зятя, прищуривал глаза и шипел: «Валил бы ты в свою Пруссию, фриц». Отец улыбался тестю и вежливо отвечал: «Обязательно. Всему свое время».

И действительно, когда Катя перешла во второй класс, папа вдруг собрался и уехал. Сказал, что летит в Прагу по делам – нашел человека, который готов купить несколько его картин для своего ресторана. А потом пропал. Конечно, он предупреждал, что, если все сложится удачно и ему предложат работу декоратора, – были такие намеки, – отказываться он не станет. Но ни мама, ни Катька в это не верили. Как же так?! В чужой стране, без семьи?

А вот у папы все получилось, и он решил не возвращаться из Чехии. Объявился только через семьдесят дней, за которые мама поседела наполовину и превратилась в злую ведьму. Позвонил на свою голову и такое услышал… А потом только изредка писал: узнавал, здорова ли Катенька и как дела у доченьки в школе. После каждого такого письма мать плакала навзрыд целые сутки – в гости к себе отец не звал и сам не обещал прилететь. От Ленкиных слезных просьб отмахивался: лишних денег на путешествия нет. Он зарабатывает, конечно, но едва хватает на жизнь: снимать маленькую квартирку и покупать еду. Но ни о чем не жалеет. В Праге ему легче и свободнее, чем в Москве. Здесь ценят и его самого, и то, чем он занят.

А однажды пришло письмо, в котором отец так и написал: «Возвращаться в Россию мне лично смысла нет. Надеюсь, тесть будет рад». Мать устроила деду невиданный скандал. Первый раз в жизни Катя слышала, чтобы Ленка так визжала. Первый раз увидела, как мать падает на пол, орет и катается, выдирая на себе волосы.

Девочка залезла в старый бабушкин шкаф и плакала там от страха всю ночь. Но со временем привыкла: истерики матери стали повторяться все чаще…

Утром, накануне отъезда в Прагу, в дом пришли мужики в синих комбинезонах. Ленка указывала на мебель, которую надо разобрать, и рабочие тут же превращали ее в картонки и доски. Хлам, который еще десять минут назад был комодом или столом, выносили к подъезду и складывали в мусорный контейнер. Спасся только платяной шкаф, не напрасно опустошенный, как теперь выяснилось. Его затолкали в «детскую», и он тут же занял половину пространства. Еще уцелел материнский диван, втиснувшийся рядом с узкой Катиной кроватью, притертой вплотную к окну. Катин письменный стол, за которым еще Ленка учила уроки, пришлось поставить на дыбы. По-другому не получалось. В детской теперь было не развернуться – настоящий склад. Зато большая комната опустела и стала похожа на танцевальный зал: над паркетом висела старая люстра. И все.

Катя еле пробралась к своей постели, когда мать велела ложиться спать. Что значат все эти перестановки, Ленка и не подумала объяснять. Девочка сама догадалась, что уезжают они с мамой навсегда. Душа ее ликовала. Наконец то, чего она ждала долгие годы, о чем молилась всем богам – и папиным, и бабушкиным – сбылось. Они переезжают к папе, в Прагу! От возбуждения перед первым в своей жизни полетом Катя глаз не могла сомкнуть. Лежала, вытянувшись как солдатик, уставившись в потолок, и видела на нем взмывающие к небу шпили собора Святого Вита.

С первыми лучами солнца они с матерью погрузили в машину две сумки – по одной на каждую – и поехали в аэропорт. Ленка непривычно разбрасывалась деньгами: заплатила таксисту больше и сдачи не взяла. А ведь могли бы вообще добраться на метро и на автобусе. Не с чего, казалось бы, шиковать: в детском саду матери платили, как и раньше, копейки, а бабушки, которая тайком от деда отдавала дочери с внучкой всю пенсию, больше нет. Но, с другой стороны, если новая жизнь, если папа прислал им денег, почему бы и нет?

В аэропорту Катька беспрерывно крутила головой, за что получала от матери нагоняи один за другим. Но не особенно волновалась – знала, что в людном месте Лена не станет орать, распускать руки и не свалится на пол с истерикой. А слова? Подумаешь! Она давно научилась не обращать на них внимания. Даже самые обидные не принимала близко к сердцу: мать наорется и успокоится. Все равно ничего она не могла бы поделать с любопытством человека, впервые попавшего на другую планету. Хотелось смотреть на разномастно одетых людей – кто в шубах, кто в майках; заглядывать в их лица и угадывать, куда и зачем летят. Катька великодушно желала, чтобы у каждого, кто собирается сесть в самолет, было такое же веселое настроение, как у нее. Пусть ликует весь мир! Пусть соединяются люди, которые любят друг друга. Разве не для этого придумали железные машины и подняли их в небо? Еще немного, совсем чуть-чуть, и они встретятся с папой. Он приедет за ними в аэропорт Праги, отвезет в чистую светлую квартиру, хорошо бы с видом на реку Влтаву. Посадит Катьку, как в детстве, к себе на колени и шепнет на ушко «малыш». Как же скучала она по этому слову! Только папа умел его так произносить – коротко, с придыханием, мягко растягивая букву «ш».