Текст книги "Эффект искажения"

Автор книги: Диана Удовиченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Его светлость заболел в день похорон старшего брата: вдруг сделался вялым, бледным, перестал проявлять интерес к жизни и целыми днями дремал. Потом граф отказался от еды. А если, поддавшись уговорам, он все же с трудом проглатывал какую-нибудь пищу, то тут же извергал ее обратно. Он худел, истаивал прямо на глазах. Щеки ввалились, губы сделались белыми, склеры глаз, напротив, покрылись красными прожилками лопнувших сосудов. Руки и ноги на ощупь были ледяными, как у покойника. За неделю сильный, пышущий здоровьем мужчина превратился в беспомощного старика.

Странно, но, видимо, у его светлости ничего не болело. Он просто ослабевал и сох. Кровопускание больной делать отказался, сославшись на головокружение, глотать лекарства тоже не мог: от них его рвало. Растерянный врач уже не знал, как лечить графа. Астролог тоже ничего не мог посоветовать, звезды вставали в самые причудливые сочетания, и гороскоп Паоло делла Торре через день то пророчил скорую смерть, то сулил непомерно долгую жизнь.

Паоло и сам чувствовал, что умирает, и ждал этого – безразличный, безучастный. Он алкал власти, но она прошла мимо. Из-за болезни Паоло подестой Милана был избран Маттео Висконти из рода извечных соперников делла Торре. Паоло хотел богатства, но даже за все золото мира не мог купить себе жизнь. Он вожделел мадонну Анджелику, но теперь, когда она оказалась беззащитна перед его страстью – загнанная лань, трепещущая перед охотником – у него не осталось ни сил, ни желаний. Лишь любовь все еще жила в его сердце – больная, уродливая, вскормленная кровосмесительным плотским желанием, но неистребимая. И как же удивился бы его светлость, узнай он, что мадонна Анджелика в своих покоях день и ночь проливает слезы, моля Бога об исцелении убийцы своего мужа, потому что страсть Паоло дала робкие ростки и в ее душе.

Оставалась надежда лишь на Божье чудо, ежечасно вымаливаемое фра Никколо. Целыми днями больной спал и просыпался только во время месс, слабым стоном извещая о своем пробуждении. Священник, вдохновленный этим свидетельством действенности его молитв, готов был служить мессы не только днем, но и ночью. Однако его светлость тайком попросил мессэре Чиприано уговорить фра Никколо не делать этого. Физик согласился с тем, что больному необходимо отдыхать по ночам, сумел договориться со священником и распорядился, чтобы слуги не беспокоили графа без его на то желания.

Близился вечер. Паоло лежал на постели, сложив на груди иссохшие бледные руки, погрузившись в дрему. Во сне перед его взором мелькали странные образы, гримасничали уродливые лики, слышались дикие звериные завывания. Граф хотел проснуться, но не сумел. Эти видения преследовали его каждый день, мучили страхом и непонятными, темными желаниями. А потом истаивали во тьме, и вдруг перед ним словно оживали древние языческие мифы. И тогда мнилось ему широкое распаханное поле, залитое светом полной луны. И на нем били в тимпаны, играли на свирелях козлоногие сатиры, и прекрасные обнаженные вакханки кружились в бешеном танце, славя своего безумного бога. Поражая себя кинжалами в сосцы, подносили к упругим грудям золотые чаши, и кровь, в жемчужном свете похожая на молодое вино, текла тонкими струями, пенилась, издавая пряный, дурманящий аромат. И кто-то – то ли звери, то ли люди – припадали к чашам, глотая кровь, как божественный нектар. Вакханки, полные страсти и желания, хохоча, обвивали руками зверолюдей, прижимали к груди, чтобы те вкусили живой крови, и сами впивались зубами в их шеи, одновременно насыщаясь и насыщая. И десятки, сотни, тысячи обнаженных пар сплетались на жирной, мягкой, словно постель, земле. Яростные, животные крики мужчин сливались со сладкими женскими стонами, рождая музыку экстаза. И кровь стекала с тел на землю, питая ее, принося самую древнюю, самую прекрасную жертву…

Паоло дрожал во сне, не понимая, что происходит, страшась увиденных картин, но испытывая непреодолимую тягу к вакханкам, которые манили его, звали за собою… Но тут в сон врывался голос фра Никколо, возносившего христианскую молитву, и видения рассыпались пылью, истаивали в темноте. Граф просыпался, но не мог выйти из странного оцепенения. Месса кончалась, священник тихо выходил, и все начиналось сначала.

Но сегодня мягкий голос, произносивший молитвы, почему-то причинял боль, словно острою раскаленною иглою вонзаясь в мозг. И вакханки не испугались, не ушли из сна. Разъяренные вмешательством в ритуал, обнаженные женщины скалились, показывая острые клыки. Из окровавленных ртов вырывалось злобное шипение. Ноги вакханок обрастали чешуей, превращались в мощные змеиные хвосты, и вот уже не прекрасные жрицы древнего бога стояли перед Паоло, но жуткие ламии, гипнотически раскачиваясь, завораживали жертву…

– Benedicat tuae omnipotens Deus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus. Amen [7]7
  Да пребудет с тобою благословение Божье: Отца, Сына и Духа Святого. Аминь ( лат.).


[Закрыть], – произнес фра Никколо, и эти слова невыносимой мукою отдались в теле, обдали душу ужасом.

Из последних сил он сдерживал стон, почему-то зная, что не должен показывать эту боль. Вскоре священник вышел, и Паоло наконец сумел пошевелиться. Он впился зубами в подушку, сдерживая рвущийся наружу дикий крик. Первая волна боли схлынула, и граф долго еще лежал, впившись скрюченными пальцами в одеяло, пытаясь прийти в себя.

Наступила ночь. Плотно занавешенные окна и днем не пропускали ни лучика света, в комнате всегда царил полумрак, освещенный огоньками свечей. Но Паоло откуда-то точно знал: наступила ночь.

Ночью ему легче дышалось, исчезали слабость и безразличие. Ночь даровала облегчение, возвращала силы и гибкость измученному телу, приносила свежесть и ощущение какого-то незримого полета. И тот, кто увидел бы графа со стороны, удивился бы его бодрому виду. Но вместе с ночью приходило и странное чувство то ли голода, то ли жажды.

Сегодня это было особенно сильно. Паоло поднялся с постели, подошел к столу, на котором стояла позолоченная ваза, полная винограда разных сортов. Тугие кисти с прозрачными бледно-зелеными, красно-фиолетовыми, почти черными матовыми ягодами, уложенные красивою башней, способны были пробудить аппетит у любого. Отщипнув ягоду, граф положил ее в рот, раздавил на языке, и тут же согнулся в приступе рвоты. Между тем голод усиливался, скручивая внутренности, перехватывая пересохшее горло судорогой и вызывая неясное, томительное возбуждение. Паоло содрогнулся и глухо застонал в предвкушении какого-то запретного, извращенного наслаждения.

Скрипнула дверь. Граф вздрогнул, отступил в тень, заслонив рукою лицо, понимая, что его выражение способно привести в ужас кого угодно. В покои вошла мадонна Анджелика. Остановилась в шаге от порога, огляделась и, увидев Паоло, робко улыбнулась:

– Вам лучше, ваша светлость! Господь услышал мои молитвы…

Граф не опустил руки, пряча дьявольскую ухмылку, искривившую его губы при упоминании имени Божьего. Он сам не понимал, что происходит, лишь ощущал, как в душе нарастает непонятное волнение.

– Ваша светлость… – тихо прошептала мадонна Анджелика, – ваша светлость… Паоло…

Амедео был добрым и справедливым мужем, и она была счастлива с ним, как счастлива дочь рядом с заботливым отцом. Но молодая супруга никогда не ощущала себя женщиной. Ласки Амедео лишь дразнили ее, но не удовлетворяли, оставляя мучиться смутными желаниями. А в последние три года Амедео и вовсе утратил мужскую силу. Мадонне Анджелике, вошедшей в пору женского цветения, по ночам оставалось лишь метаться на горячей постели, грезя о крепких объятиях. И как же обжигали ее днем безумные, полные страсти взгляды Паоло! Потом она раскаивалась, бросаясь на колени, молила Бога о прощении. Но сладкий яд желания продолжал проникать в ее жилы, отравляя кровь и разум.

Медленно, на подгибающихся от страха ногах она подходила к тому, о котором так мечтала долгими ночами. Как она боялась, что Паоло умрет, как плакала, моля Господа о его спасении!

– Паоло… – лепетала она, чувствуя радость уже от одного звука его имени.

– Уйди… – хрипло проговорил граф, не открывая лица.

Мадонна Анджелика, словно наткнувшись на каменную стену, остановилась, пораженная не словом, но мукой, звучавшей в его голосе. Уйти? Но почему? Разве он не желал ее, разве не провожал пожирающим взглядом каждое ее движение? И вдруг молнией женщину поразила мысль: великодушный граф заботится о ее чести! Мадонна Анджелика решилась: пусть случится то, чего она так жаждала. Пусть одна ночь, пусть потом – позор, презрение, забвение… Но Паоло должен узнать о ее любви и подарить ей страсть. Пусть позволит ей узнать женское наслаждение…

Шаг, всего один шаг – и граф делла Торре, не в силах больше сдерживать снедающее его желание, прыгнул вперед, схватил мадонну Анджелику, крепко сжал в объятиях и повалил на пол. Выгибаясь в его руках, юная женщина ликующе закричала, почувствовав, как холодные губы впиваются поцелуем в ее шею…

Паоло обезумел от блаженства, полностью растворился в нем, забыв о времени, и очнулся, лишь ощутив, как под ним содрогнулось прекрасное тело возлюбленной. Его переполняли силы, чувство непонятного голода немного отступило, а на губах остался терпкий, солоноватый, восхитительный вкус. Осторожно отпустив мадонну Анджелику, граф любовался ее милым, умиротворенным лицом, на котором застыла счастливая улыбка. Глаза женщины были закрыты, она словно крепко уснула. Паоло скользнул взглядом ниже и отпрянул: на белой шее красавицы багровели две округлые ранки, из которых сочилась алая кровь. Только теперь он заметил, что мадонна Анджелика не дышит…

– Она мертва, – произнес гулкий, низкий голос.

Затрепетав в безотчетном ужасе, граф оглянулся, но никого не увидел.

– Она мертва, – повторило невидимое существо. – Ты принял первое причастие.

Паоло медленно вытер губы, поднес руку к лицу: на ладони алели полосы свежей крови. Он сам только что остановил любящее сердце, сам оборвал единственную ниточку, связывавшую его с прошлой жизнью. Не сводя взгляда с мадонны Анджелики, граф тихо завыл.

– Так ступай и доверши начатое, чтобы возродиться для новой, вечной жизни. – Холодный голос пронзал душу ледяными иглами, превращая ее в камень.

Голод усиливался, нарастал, и скоро терпеть его уже стало невозможно. Паоло жадно слизнул с ладони кровь мадонны Анджелики, наслаждаясь острым медным ароматом. Пальцы рук хищно скрючились, ногти удлинились и почернели, глаза налились кровью, верхняя губа вздернулась в зверином оскале, обнажая заострившиеся белоснежные клыки. Издав яростный рык, то, что еще недавно было графом делла Торре, одним прыжком преодолело расстояние до двери и выскочило из покоев.

На четвереньках, словно странное, страшное животное, он стремительно несся по коридорам, ведомый нюхом, безошибочно подсказывавшим, где находятся люди. Он забыл прошлую жизнь, не помнил ни привязанностей, ни вражды. Он даже не помнил лиц тех, кто когда-то был его семьей. Остались только голод… жажда… ставшие единственным смыслом существования. Сладкий запах человеческих тел, в которых текла драгоценная влага, дарившая насыщение, манил его, дразнил, приводил в неистовство. Тварь вышла на охоту.

Первой жертвой стала мадонна Ортензия. Когда существо появилось в дверях супружеской опочивальни, несчастная крепко спала. Она не успела даже вскрикнуть – острые когти впились в податливую плоть, длинные клыки вспороли шею, перервав артерию. Жадно чавкая и постанывая от нетерпения, тварь припала к ране, высасывая кровь. Спустя несколько мгновений все было кончено: оставив истерзанный труп, ночной зверь понесся дальше. Кровь немного утолила жажду, прибавила сил, но охотничий инстинкт требовал новых жертв.

Младший сын Паоло делла Торре, тринадцатилетний Лучано сумел увернуться от первого нападения и попытался выбежать из своих покоев, звал на помощь, но чудовище настигло его у самых дверей. Старший сын – красавец Джачинто – успел выхватить меч и даже смог какое-то время держать неведомого врага на расстоянии. Но тварь взвилась в невозможно высоком прыжке и одним ударом лапы оторвала юноше голову, подставив пасть под поток крови, упиваясь, купаясь в ней…

Зверь несся к следующим покоям, из которых до его чуткого носа доносился запах человечины. Он разбежался было, чтобы выбить дверь, но вдруг она распахнулась сама. На пороге стоял фра Никколо, в длинной белой рубахе и ночном колпаке. Он держал перед собою распятие.

– Изыди! – громко произнес священник. – Изыди, порождение Сатаны!

Тварь ответила грозным ревом и прыгнула на человека. Распятие вдруг окуталось ярким синим свечением, от которого отделилась молния и ударила в чудовище. Жалобно завывая, обессиленное существо покатилось по каменному полу. Фра Никколо, нараспев произнося слова молитвы, вновь поднял распятие. Зверь заскулил, предчувствуя скорую смерть. Ослепленный, он не видел, как из темноты выступила громадная фигура. Мощный кулак ударил священника в лицо, раскровенил рот, оборвав молитву. Тяжелая рука вырвала распятие, толкнула фра Никколо обратно в покои и наложила на дверь крепкий засов. Неожиданный спаситель твари снова отступил в тень, и вскоре в коридоре раздалось гулкое эхо его удаляющихся шагов.

Медленно, с трудом, существо приходило в себя. Так и не осознав, что произошло, ползло по полу на запах людей. Одержимое одним желанием – вернуть утраченные силы – оно искало самую легкую, самую беззащитную жертву…

Маленьким близнецам Витторио и Алессандро больше не суждено было проснуться. На полу рядом с их кроватками остались лежать искалеченные трупы нянек.

Существо выло и рычало, торжествуя удачную охоту, опять чувствуя себя всесильным, бесновалось в темных коридорах дворца. Оно убивало снова и снова. Слуги и рабы, шуты и шутихи, повара и поварята, многочисленные приживалки, придворный астролог и физик мессэре Чиприано – все стали его добычей. Этой участи избежали только фра Никколо, запертый в своих покоях, – к нему зверь пойти побоялся, и Луиджи с Руджеро, которые вовремя убежали и спрятались в кладовой с припасами. Подвешенные к потолку свиные и коровьи туши издавали тяжелый мясной дух, сквозь который тварь не сумела учуять запах людей.

Под утро, насытившись, раздувшись от крови словно пиявка, существо поползло в покои Паоло, как хищник после охоты возвращается в свое логово. Сыто отрыгивая, улеглось рядом с телом мадонны Анджелики и забылось сном…

Широко стелилось распаханное поле под жемчужным светом луны. Только теперь уже не плясали здесь прекрасные вакханки. Вместо них извивались, переплетясь толстыми змеиными хвостами, омерзительные ламии. Вдруг они пали ниц, смиренным шипением приветствуя своего господина, соткавшегося из тьмы. Он был черен и безлик, но его леденящий голос Паоло узнал бы из тысячи:

– Ты принял причастие Мое и прошел посвящение Мое. Теперь умри и встань возрожденным. Живи вечно и славь Мое имя. На гибель роду человеческому да пребудет с тобою дар искушения и право преображения. И да не остановят тебя ни мрак ночи, ни свет дня. Отныне соблазняй и изменяй, идя по миру под знаменем Зверя.

Паоло вздрогнул, пробуждаясь ото сна. Взглянул на свои руки, покрытые коркой засохшей крови. Память сохранила и момент превращения в нечто ужасное, и все подробности ночного пиршества. Сейчас руки снова сделались человеческими, и жажда больше не терзала его. Вскочив на ноги, граф подошел к лежавшему на столе зеркалу из отполированного серебра. Попытался поднять его, но отпрянул, зашипев от боли. Сияющий металл пошел волнами, исказился, и Паоло увидел свое отражение.

Над мертвым дворцом, гулко отдаваясь от каменных стен, разнесся его дикий, тоскливый, похожий на завывание зверя хохот.

Глава 2

Владивосток, ноябрь 2009 года

– Так… – Вовка раскрыл меню и принялся деловито перечислять: – Мне креветочный супчик, жареный кальмар в кляре и набор… вот этот. – Он ткнул пальцем в цветную книжицу, где рядом с названиями были фотографии самих блюд. – Тебе что?

Сергей неподвижным взглядом смотрел на расписанную под японские гравюры перегородку.

– Серега, – осторожно позвал Вовка, – Серега.

Не добившись ответа, перегнулся через стол, похлопал друга по плечу, и тут же чуть не отпрянул – такая злая тоска была во взгляде Сергея. Глаза, окруженные синевой, как будто ввалились, и без того худощавое лицо еще осунулось, вокруг рта обозначились жесткие носогубные складки…

– Ему то же самое, – сказал Вовка, отпуская официанта.

Алису похоронили два дня назад. Антон Петрович попал-таки в больницу с сердечным приступом, Елена Сергеевна, похоже, была не в себе: часто замолкала посреди разговора, удивленно глядя на собеседника, будто не понимая, где она находится, или отвечала невпопад. Сергей написал на работе заявление об отпуске и сам занялся организацией похорон. Хотя бы это он должен был сделать для Алисы.

Как положено по обычаю, девушку хоронили в белом платье и фате. На этом особенно настаивала Елена Сергеевна. И Сергею пришлось ехать в свадебный салон, покупать наряд под изумленными взглядами продавщиц и будущих невест – ведь это дурная примета, когда жених видит платье до свадьбы… Но не замечая, как смотрят на него девушки, он ходил вдоль длинного ряда манекенов и кронштейнов с вешалками, мучительно соображая, какое из платьев понравилось бы Алисе. Почему-то он хотел, чтобы подвенечный наряд был непременно в ее вкусе. Ведь она так мечтала стать невестой… И Сергей, остановившись у очередного каскада шелка, кружев и цветов, пытался представить любимую в этом произведении портновского искусства. Получалось плохо: он ни черта не смыслил в женских тряпках. И еще: вместо живой Алиски в белом платье перед мысленным взглядом возникало истерзанное тело…

«Красавица-то какая, невеста, как живая…» – шептались, утирая искренние слезы, женщины на похоронах. Волосы девушки отмыли от крови и украсили фатой, страшную рану на шее прикрыли чем-то воздушным, бледное лицо нарумянили. Сергею казалось, что в гробу лежит кукла. Фарфоровая, завитая и накрашенная, улыбающаяся.

Дашка все эти дни старалась поддержать его, но не умела найти слов. А на кладбище он сестру не взял. После того странного обморока берег ее нервы. И еще: почему-то Сергею в голову втемяшилось, что убийца Алисы может прийти на ее похороны. Даже думать не хотелось, что этот урод может находиться рядом с сестренкой. На кладбище Сергей незаметно оглядывался, но никого подозрительного не заметил. А потом, сидя на поминках, все соображал: зачем нужен обычай есть и пить после похорон, когда близкие покойного и сами едва живы от горя? И только позже, когда все разошлись, понял: наверное, для близких и нужен. Чтобы не сразу оставались наедине со своей болью. Потому что дальше стало только хуже. Заторможенность, со стороны похожую на безразличие, сменили острое ощущение потери, чувство вины, выворачивающая душу жалость к Алисе, которая лежит теперь в сырой, каменистой земле Морского кладбища… Спустя пару дней к этой мешанине мыслей, образов и чувств прибавились ярость и ненависть к убийце. И желание знать правду. Тогда Сергей снова позвонил Вовке.

Японский ресторанчик «Сакура», располагавшийся неподалеку от Дашиного универа, как нельзя лучше подходил для встречи с другом. Во-первых, Сергей по опыту знал, что после работы измученный, голодный опер мечтает о трех вещах: тарелке чего-нибудь горячего, бутылке пива и удобном диване. Здесь все это имелось. Во-вторых, заведение было дороговато для людей с бюджетной зарплатой, что исключало появление в нем Вовкиных коллег. А сегодня это было важно, ведь то, на что Сергей собирался уговорить друга, было незаконно и могло стоить тому карьеры.

Он старался загнать горе в самую глубину души, не дать ему завладеть разумом. Сосредоточиться на скорби сейчас было бы непозволительной роскошью. Нужна была холодная ясность мыслей. И Сергей стискивал зубы, гнал от себя воспоминания, боль и растерянность, свойственную тем, кто потерял любимого человека. У него получалось, во всяком случае, он вполне сносно сосредоточился на плане действий. Лишь иногда горе прорывалось – резким словом, неожиданным жестом или, как сейчас, пустым взглядом.

– Как дела? – спросил Сергей, когда Вовка, утолив первый голод, откинулся в ожидании следующего блюда.

– Да так… – неопределенно протянул тот.

Друг был одним из тех, кто работал по делу об убийстве Алисы. Как бывший опер, Сергей отлично понимал, что Вовка не имеет права рассказывать о ходе следствия. Статья триста десятая Уголовного кодекса. И точно так же он понимал, что Вовка не откажет в помощи.

Кое-что Сергей уже узнал сам, когда его вызвали на допрос в Пушкинский РОВД. Следователь Александра Михайловна Свириденко, имевшая репутацию жесткой и въедливой, но неподкупной стервы, задала положенный в таких случаях вопрос о том, где он провел ночь с пятницы на субботу, отобрала подписку о невыезде и отпустила.

Тело Алисы нашли на Маяке. Так горожане называли окраину Владивостока, юго-западную часть полуострова Шкота, от которого почти до середины пролива Босфор Восточный тянулась длинная тонкая коса – Токаревская кошка. На самом ее конце стоял маленький белый маячок – точка, где заканчивался материк. Дальше лежало только море, с которого начинался Тихий океан.

Пляж Маяка был одним из любимых мест отдыха владивостокцев, и в солнечные летние дни весь берег был занят загорающими и веселящимися компаниями. Зимой со всего города к замерзшему проливу собирались любители подледного лова – здесь отлично клевала корюшка.

А вот в ноябре на Маяке было малолюдно. Прогуливаться по берегу, обдуваемому стылым морским ветром, желающих не имелось. Только жители нескольких дорогих коттеджей, построенных прямо у моря, выводили здесь собак.

Вдоль береговой линии на запад полуострова змеилась ухабистая дорога, упиравшаяся в крошечную автозаправку. Чуть выше к склону сопки прилепился одинокий заброшенный дом, полуразрушенный, стоявший здесь неизвестно с каких времен. Вот рядом с этим домом и лежала Алиса. Ранним утром в воскресенье ее нашел собачник из коттеджа, решивший побаловать своего стаффа долгой пробежкой. Сам хозяин ехал в машине на малой скорости, а пес на длинном поводке радостно бежал рядом. Вдруг стафф рванулся в сторону, едва не придушив себя ошейником. Выйдя из автомобиля, мужчина увидел распростертое на каменистой земле тело девушки и тут же позвонил в милицию.

При Алисе не нашли ни сумочки, ни телефона. К тому же кто-то снял с нее все золотые украшения.

Сергей прекрасно понимал, что следователи и опера загружены, и на каждом из них висят десятки дел, но хотел сам услышать, как идет расследование, что предпринимается для поиска убийцы. И как профессионал, он желал знать подробности.

– Возможных свидетелей опросили?

Ловко поддев палочками ролл, Вовка пожал плечами:

– Опросили… толку-то. Никто ничего не видел и не слышал. И неудивительно: место глухое, коттеджи далековато, а на заправке у дежурного день и ночь музон орет как сумасшедший.

– А дом?

– Дом… было там, видать, бомжовское логово. Но сейчас пустой.

– Персонал «Колизея»?

– Девушек они помнят. Подруги Алисы вообще частые гостьи. Но вот когда и с кем они ушли – ни официанты, ни бармен, ни охрана не видели.

– Что, никаких новостей? – настойчиво переспросил Сергей.

Друг помялся, потом сообщил:

– Знаешь, дело ведь закрыть хотели…

– Как это?

– А так. По заключению судмедэксперта, рана на шее нанесена не оружием, а зубами животного. Похоже, собака ее загрызла.

Сергей не поверил своим ушам. Какая собака могла такое сделать? Разве что…

– Там все чисто, – опередил его вопрос Вовка, – коттеджи проверили, у всех жителей железное алиби. И у псов, кстати, тоже.

– А сумку тоже собака украла? И золото?

– Тело могли потом обобрать. Бомжи или подростки…

– Но ран на руках и ногах нет.

Даже если бы на Алису напала собака, девушка не стала бы стоять и покорно ждать, пока ее загрызут! Непременно закрывалась бы руками, пыталась отбиться, убежать. Но он же видел в морге: никаких укусов, ссадин, царапин на теле Алисы не было!

– И одежда, факофф, целая, – мрачно подтвердил Вовка. – И обувь.

– А следы от падения: гематомы, ушибы?

– Нет.

– Такого просто не бывает!

– Может, и бывает, – сделав глоток пива, вздохнул друг, – если, к примеру, натравили на связанную. И если собака была натаскана прямо в горло впиваться. Только вряд ли. Следов от веревки или наручников на запястьях нет.

– Может, наркотики? – предположил Сергей, вспомнив странное поведение Леночки и Ирины.

– Анализы из лаборатории еще не пришли, – недовольно ответил Вовка, рассеянно помешивая палочкой соевый соус. – И неизвестно, когда придут. Сам знаешь, какие там завалы…

Сергей кивнул, соглашаясь.

– Ну а наш бардак ты сам помнишь, – продолжил друг. – Скинуть с плеч хоть одно дело – да все только счастливы будут! Опять же статистика раскрываемости…

– Ну и почему не скидываете? – Чувствовалось, что Вовка что-то недоговаривает.

– Факофф! – злобно выдал тот. – Это не первое такое убийство. Серия у нас.

Сергей молчал, стиснув зубы, глядя в одну точку, и ждал продолжения. В самом факте нападения собак на человека, как это ни прискорбно признавать, не было ничего удивительного. Во Владивостоке бродячих псов водилось в избытке. Власти это почему-то ничуть не волновало. Иногда величина собачьей популяции переходила все мыслимые границы, животные сбивались в стаи и в буквальном смысле слова охотились в ночном городе. Случались и нападения на людей. В таких случаях отцы города спохватывались, выступали по телевидению, объявляли очередную кампанию по борьбе… Отлавливалась парочка стай, и на этом шумиха затухала до следующего несчастья.

Только вот не похоже это было на нападение собачьей стаи. Сергей один раз видел фото бродяжки, загрызенного псами на городской свалке. Его изодранное тело превратилось в бесформенную окровавленную кучу, а руки и лицо были объедены до кости – собаки убивали не для развлечения, а ради пищи. Хорошо, предположим, не стая. Бегает по Владивостоку одинокий бойцовый пес – то ли больной бешенством, то ли просто чокнутый, что иногда случается с этой породой. Но все равно, даже напади он неожиданно, Алиса успела бы оказать хоть слабое сопротивление, а значит, были бы и ссадины.

– Сколько трупов? – быстро спросил Сергей.

Вовка посмурнел еще больше:

– Еще два. Один в августе, другой в октябре. Молодые девчонки.

– И где нашли?

– А вот это самое, факофф, хреновое. Одну в Первомайке, в заброшенном доме. Вторую – на Эгершельде, в лесополосе. Обе уже полуразложившиеся. Дела еще не объединили. Но раз два трупа в нашем районе, то скорее всего на нас и повесят.

Бешеная собака, которая вот уже полгода бегает из района в район и нападает исключительно на молодых девушек? Бред какой-то, трэш. Сергей в это ни на секунду не поверил. Скорее всего, собаку натравили. И еще: как могла Алиса оказаться на Маяке, в нежилой зоне, в стороне, противоположной от ее дома? Вывод напрашивался сам собой: скорее всего, девушку убили в другом месте, а на Маяк привезли ее труп. Возможно, хотели спрятать в развалинах, но почему-то не сделали этого. Сергей поделился с другом своим предположением.

– Отпадает, – произнес Вовка. – Она сама шла. Следы каблуков остались. В пятницу сыро было, тепло, а потом приморозило, так что впадины в земле хорошо видно.

– Что-нибудь еще?

Друг помялся. Чувствовалось, что ему не хотелось это говорить.

– Давай, не тяни, – поторопил Сергей.

– Да там странное что-то. Свириденко даже звонила экспертам, переспрашивала. В общем, крови в девчонках почти нету.

– Не понял…

– Да и мы не совсем поняли. И эксперты тоже. Они там как-то определяют по цвету мышц и сосудов. Такое впечатление, говорят, что кровь из тел слили. Знаешь… – Вовка запнулся, потом решительно закончил: – Когда свиней или там баранов режут, из них кровь спускают. Чтоб не свернулась. Вот похоже, кто-то так же с девчонками сделал. Если с предыдущими это было под вопросом – тела несвежие, долго лежали, и все такое – то… в последнем случае факт налицо. А под телом крови почти нет. Ну и теперь дело уже не прикроешь.

Сергея замутило.

– Это все? – резче, чем собирался, спросил он, подзывая официанта.

– Вроде бы…

Расплатившись, Сергей поднялся:

– Поехали, подвезу тебя домой.

– Угу, угу… – пробубнил Вовка.

Но в машине он вдруг заявил:

– Не надо домой. Я с тобой поеду.

– Куда это? – делано удивился Сергей.

– Ну, ты ж на Маяк собрался, правильно?

Сергей молча завел субарик. Вовка знал друга как облупленного.

С пролива дул промозглый ветер, покрывал знобкими мурашками поверхность моря, шевелил облетевшие кусты вокруг дороги. На чистом холодном небе россыпью крошечных льдинок сияли звезды. Взблескивал красный огонек маяка, бросая на воду волнистую розовую дорожку. Как-то не верилось, что это место – часть большого шумного города. Здесь было пусто, безлюдно, и казалось, этот мыс и это море под высоким небом – бесконечны и можно ехать по неровной дороге долго-долго, но ничего вокруг не изменится. Уютный свет из окон далеких коттеджей лишь подчеркивал ощущение одиночества.

Справа возник темный контур старого двухэтажного дома, уродливой развалиной возвышавшегося над дорогой. Сергей остановил машину, достал из бардачка фонарик, который всегда возил с собою, – в спальных районах с уличным освещением была просто беда: вроде оно и имелось, но зажигалось и гасло по собственному желанию. Осмотревшись, Сергей принялся подниматься по склону, покрытому высохшей травой. Шепотом чертыхаясь и зябко застегивая куртку, Вовка последовал за другом.

Небольшой – примерно три на три шага – пятачок перед входом в дом имел вид проплешины. На глинистой почве не росла трава. Сергей остановился, присел, разглядывая вмятины в замерзшей земле. Последние следы, оставленные каблучками Алиски…

– Здесь, – тихо подтвердил Вовка, – тут она и лежала…

Сергей вдруг резко поднял руку, призывая друга к молчанию. Потом выключил фонарь. Ему показалось, что в одном из окон второго этажа горит слабый, неровный свет, какой бывает от колышущегося пламени свечи. Присмотревшись, он убедился: так и есть. Сергей поднялся, подошел сбоку к черному провалу входа, лишенному двери, прислушался. Вовка замер с другой стороны.

– Пошли, – шепотом скомандовал Сергей и осторожно шагнул за порог.

Первый этаж встретил запахом сырости, звериной норы и абсолютной темнотой. Гнилые половицы ненадежно прогибались под ногами. Пришлось включить фонарь: здесь можно было запросто сломать шею. Но за мгновение до того, как Сергей нажал на кнопку, из ближайшего к нему угла донеслось низкое, хриплое рычание, и какое-то крупное животное стремительно метнулось к выходу. Выругавшись, Сергей направил луч фонарика на дверной проем. Поздно: зверь уже успел раствориться в ночной темноте.