Текст книги "Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти"

Автор книги: Ди Би Си Пьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

У меня возникает смешанное чувство. Как если бы Лалли свалился в пропасть, а к ноге у него была прикована моя бабуля.

– Мэм, извините меня, пожалуйста, за беспокойство.

– То есть я хочу сказать, что президента компании в данный момент на месте нет.

– Я знаю, он здесь – вы, должно быть, видели его все эти дни по телевизору?

– Фи, молодой человек, что за дурной у вас тон. Я ослепла тридцать лет тому назад.

– Простите меня, пожалуйста, мэм, я не знал.

– А вы-то сами его видели? Вы видели моего Лало?

– В общем-то он сейчас живет в моем…хм… в доме у одного моего приятеля.

– Господи боже мой, подождите, я сейчас найду ручку…

На том конце провода на стол высыпают еще одну кучу какого-то мелкого барахла. А я стою и пытаюсь представить себе, как человек может писать и читать, если он совсем слепой. Может, вырезает или выдавливает буквы, которые потом можно почувствовать пальцами, типа, на глине или еще на чем-нибудь в этом роде. Или на сыре, и тогда всю жизнь приходится таскать с собой сыр.

– Где-то здесь она у меня, я знаю, – говорит старушка. – Скажите Лало, что финансовая компания забрала все, они и секунды лишней ждать не захотели, пока он внесет следующий платеж за фургон, а теперь еще и Вайлеры подают на него в суд за свою видеокамеру. Вы только представьте себе! А ведь начать с того, что это именно я уговорила их отдать ему камеру в починку. Эти камеры, их же в один присест не починишь, сами знаете, так я ей и сказала. Мне просто не очень нравится, что все это оформлено на мое имя…

Она наконец отыскивает свой кусок сыра, и я диктую ей телефон. Радость, которую я раньше чувствовал, куда-то вся ушла, не выдержав столкновения с жестокой реальностью. Я прощаюсь со старушкой и еду в сторону холмов, за ружьем. Со мной трясется на заднем багажнике призрак Хесуса. И молчит. Я вмешался в ход Судьбы, и теперь она висит на мне тяжким грузом.

Кусты вдоль проселка, петляющего по Китеру, растут, как бог на душу положит, все в каких-то сучках и шипах, а просветы между ними ровно такие, чтобы ты знал, что неизведанное всегда рядом. Ярдах в пятнадцати, не дальше. Не каждая божья тварь осмелится так далеко забраться к Китеру. Мы с Хесусом – единственные известные мне в этом смысле существа. В последний раз, когда я видел его у Китера, он был куда как далеко.

Старик Китер владеет куском земли сразу за городской чертой, и этот его участок тянется, должно быть, на мили и мили от города. Возле старой Джонсоновой дороги он соорудил станцию техобслуживания: «Починка и начинка от Китера», которая со стороны выглядит как полузасыпанная пылью куча рухляди. Вблизи, впрочем, тоже. Он там в последнее время даже не появляется. И когда у нас говорят «Китер», то в виду обычно имеют не станцию техобслуживания, а этот вот огромный пустырь. Иногда здесь можно увидеть бычка или даже оленя; но основной процент населения составляют выцветшие пивные банки и говно. Если город – вселенная, то здесь – край вселенной. Здесь мальчики из Мученио впервые познают вкус пороха, девочек и пива. Вам никогда не забыть колючего ветра, который сечет через Китер – наискось.

Если пройти подальше, и глубь участка, то наткнешься на яму шестидесяти одного ярда в поперечнике, окруженную со всех сторон путаницей из кустов и проволоки. На самом крутом ее краю – вход в заброшенную штольню, которую мы называем берлогой. Мы соорудили к ней дверь из нескольких листов оцинковки, приладили навесной замок, и все такое. Здесь, в годы беспечного детства, располагалась наша штаб-квартира. Именно сюда я в тот день приехал отложить говно, в день, когда произошла трагедия – если вам это, конечно, интересно. И ружье тоже спрятано здесь.

Два тридцать восемь пополудни. Жарко и влажно, и по небу кучками несутся низкие облака. Мне остается пройти до берлоги каких-нибудь двести ярдов, но тут совсем рядом раздается удар молотка о дерево. В кустах впереди какое-то движение. Это старый Тайри Лассин, который тащит на себе «Починку и начинку», вбивает в землю столбики с табличками. На нем костюм и галстук. И голову он вскидывает прежде, чем я успеваю спрятаться.

– Сынок? – окликает он меня. – Ты там давай ничего не трогай, это может плохо кончиться.

– Конечно, мистер Лассин, я просто покататься…

– Я бы тебе не советовал кататься в этих местах, сынок, может, тебе лучше повернуть обратно на дорогу?

Тайри из тех техасцев, которым требуется время, чтобы сказать тебе, чтоб ты уёбывал отсюда на хуй. Он делает три шага в мою сторону, волоча ноги по пыли, и вытирает с лысины пот. Морщинки у его глаз – как пучки конского волоса, зацепившиеся за колючую проволоку, и нижняя челюсть чуть отвисла. Старик Джордж Буш-старший любил этот фокус – просто стоять с отсутствующим выражением на лице, немного отвесив нижнюю челюсть. Такое впечатление, что эти парни слушают ртом или еще что-нибудь в этом роде.

– Сэр, я просто хотел срезать и выехать на дорогу в Сан-Маркос, а трогать ничего я даже и не собирался.

Мистер Лассин стоит и слушает ртом; и внутри болтается язык, как у змеи. Потом у него в голове проворачиваются какие-то ржавые колеса и рождается ветерок новой фразы.

– На дорогу в Сан-Маркос? Дорога в Сан-Маркос? Сынок, я бы тебе не советовал срезать на Сан-Маркос через эти места. Мой тебе совет: возвращайся на Джонсонову дорогу и езжай по ней.

– Но дело в том, что…

– Сынок, самое лучшее, что ты можешь сделать, это вернуться на Джонсонову дорогу. Это мой тебе совет, и давай-ка мотай отсюда подобру-поздорову – это теперь запретная зона.

Челюсть у него отвисает еще ниже, чтобы лучше слышать, не появится ли еще какой незваный гость, а потом он тычет пальцем в сторону города.

– Давай-ка уматывай.

Я качу обратно, и через проселок ветер метет сухую траву; хлопают на ветру ржавые железные листы, а потом сквозь их скрежет доносится собачий лай. У меня остался всего один шанс добраться до ружья. Когда Лассин благополучно скрывается из виду, я сворачиваю вбок и мчусь через кусты, длинной пологой дугой, чтобы объехать его и выйти к берлоге сзади. В этой части Китера кусты приземистые, но зато высокая трава и масса всякой ненужной рухляди. Я чуть не врезаюсь в целый выводок бесхозных унитазов, которые кто-то оставил в кустах этаким подобием вегетарианской машины для пинбола. Пока я изображаю между ними слалом, впереди появляется бейсболка от «Барби Q». И тут же ветерок приносит голоса.

– Да плевать мне на эту природу, – говорит какой-то пацаненок.

– Это не просто природа, Стивен, здесь может оказаться ружье.

Это ополчение с мясокомбината. Даже оркестр не обязателен, чтобы это понять. Я кладу велосипед на землю и сворачиваюсь калачиком между унитазами, стараясь прикинуть на глаз расстояние между собой и собаками, которые надвигаются со стороны города. Без четырех минут три. Вокруг моей лежки начинают бродить дети. Я вжимаюсь в землю.

– Берни? – произносит еле слышно чей-то голосок.

– Ч-что? – Я весь на нервах, и меня как будто током ёбнуло. В тысячу ампер.

Я поворачиваю голову. У меня за спиной под кустом притулилась Элла Бушар. Девочка из Крокетта, с которой мы учились в одной начальной школе. Мне о тех временах вспоминать не хочется; нехуя там и для вас интересного, поверьте мне на слово.

– Привет, Берни, – говорит она и подползает поближе.

– Шшш, тихо! Я тут решил немного передохнуть, господи!

– Я у меня такое впечатление, что ты тут прячешься от меня, по крайней мере, так это выглядит, по крайней мере, мне так кажется…

– Элла, пойми, очень важно, чтобы именно сейчас никто меня не беспокоил – договорились?

Улыбка сползает у нее с лица. Она глядит на меня огромными голубыми глазищами, как у куклы, или типа того.

– Хочешь посмотреть на мой южный полюс?

Ее растрескавшиеся пыльные коленки немного раздвигаются, и между ними светит полоска трусиков.

– Черт, перестань, слышишь? Ой, бля-аа… – Я выдыхаю, надув щеки, откуда-то взявшийся во рту лишний воздух: как кандидат от демократов или типа того. Но смотреть все равно смотрю. Насчет трусиков это получается как-то автоматически, и не нужно делать вид, что вы не понимаете, как оно так получается. Старенькие трикотажные, в серую полоску, как будто у нее между ног самолеты оборудовали себе посадочную полосу. Или типа того.

– Можно я просто тут с тобой посижу, Берни? Она закрывает ноги.

– Шшшш! К тому же меня даже и зовут-то не Берни, поняла?

– Тебя и Берни зовут тоже или другим похожим именем, тебя зовут Берни или как-нибудь похоже на Берни.

– Слушай, может, давай в другой раз, а? В другой раз, прогуляемся с тобой, а?

– Если ты серьезно, если не шутишь, то очень может быть. Когда, например?

– Ну, я не знаю, просто когда-нибудь, ну, в другой раз или еще когда.

– Обещаешь?

– Ага, обещаю.

Я чувствую, как мое лицо окутывает ее дыхание, дыхание со вкусом «джуси-фрут», горячее и тяжелое, как моча. Я отворачиваюсь, чтобы дать понять, что ей пора, но она не уходит. Спиной чувствую, как она сидит и смотрит.

– Ну, и какого хуя? – говорю я, резко развернувшись назад.

Она рисует робкую улыбку.

– Я люблю тебя, Берни.

И исчезает: звук удара пластиковой сандалии оземь и водоворотик синего хлопка. Пять минут четвертого. Глаза обычно как-то сами собой напоминают тебе, когда настало время смекнуть про себя, что настал полный и всеобъемлющий пиздец: просто на случай, если ты не заметил.

– Слушай мою команду! Всему отряду остановиться и достать из сумок с закуской первое блюдо! – истошно вопит какая-то дамочка. – То есть коробочку с красной наклейкой, только красную берем, а все остальное не трогаем!

– Ребятки, вы сюда лучше не ходите, – слышен где-то в отдалении клич старого Тайри Лассена. – Тут старая выработка, держитесь от нее подальше.

Меня окатывает волной облегчения: значит, Тайри не только меня будет гонять от выработки. Потом поблизости объявляется новый выводок голосов.

– Тодд, – говорит женский голос, – я же тебя просила сделать это еще на мясокомбинате. Ты просто отойди в кустики, и никто тебя не заметит.

Слышно, как этот пиздобол что-то такое скрипит ей в ответ, потом она опять берет слово:

– А я тебе скажу, что их тут нет, это тебе не пешеходная зона в центре города, если до сих пор этого так и не понял.

Как будто в центре нашего сраного городишки есть пешеходные зоны. Кстати, обратите внимание на то, какими хитрожопыми люди начинают себе казаться, стоит только где-нибудь поблизости объявиться телекамере, и какими умными словами они начинают сыпать. Просто выкапывают наугад первое умное слово, которое придет в голову, и нате вам из-под кровати.

– Дорогой, воспользуйся одним из вон тех унитазов, – пищит какой-то мудак притворно-девчоночьим голосом.

– Да, кстати, – говорит дамочка, – я видела где-то поблизости несколько унитазов. Может, так тебе будет немного привычней?

– Погодите! – слышится голосок Эллы Бушар. – На эти горшки лучше не садиться – там, бывает, змеи спят.

– О господи боже мой, – оторопело вскрикивает дамочка. – Тодд, стой! Давай-ка лучше я схожу с тобой.

Они ломятся сквозь кусты прямо к моей лежке. Я поднимаюсь из пыли, отрясаю прах от ног своих, подбираю велик и стараюсь выглядеть спокойным и беззаботным, как будто я зашел в отдел мороженого в «Мини-Март» или типа того.

– Это псих! – вскидывается засранец.

– Шшшш, Тодд, не говори глупостей, – говорит дамочка. Она поворачивается ко мне. – Мне кажется, вашего имени нет в списке – в команду какого цвета вас вписала «Барби Q»?

– Мм, зеленого? – пытаюсь угадать я.

– Не может быть. Они создавали команды только тех цветов, которые есть у них в логотипе.

Она вынимает телефон.

– Сейчас я позвоню миссис Гури и сверюсь со списком – как, вы сказали, вас зовут?

– Мм. Брэд Причард.

– Брэд Причард? Но у нас уже есть один Брэд Причард…

Из кустов доносится влажный хруст, как будто собака жрет зеленый лук, и на прогалину, с «мини-мартовскими» мешочками, повязанными поверх «Тимберлендов», выбирается Брэд Причард. Он задирает нос в небо и щурится.

– Это что-то новенькое: преступника отправляют искать его же собственную пушку.

– Вейн? – говорит дамочка в телефонную трубку. – Нам, кажется, нужна ваша помощь.

Я запрыгиваю на велосипед и что есть дури втапливаю по педалям. Через прогалину веером летят из-под колес камушки.

Хихикают девчонки, грохочут ремни с фотоамуницией, и сквозь весь этот гам, пока я лечу прочь, пока я уношусь, как ёбаный ветер прерий, доносится пародия Брэда Причарда на дебильный девчоночий голос:

– Эй, Берни, хочешь взглянуть на мой южный полюс?

Я рву, как угорелый, по проселку в сторону города. Единственное, что мне сейчас нужно сделать, это поскорее выехать на дорогу. И пиздовать отсюда на хуй. Я бросаю велик на землю возле банкомата на Гури-стрит. Я люблю свой велосипед, но сейчас я просто швыряю его к пизде господней, куда бог пошлет. Он не бог весть какой навороченный, но крепкий, и на нем катался еще мой дедушка, в те времена, когда в городе было всего две улицы. А я его ломаю. И вот такой хуйни у жизни в запасе – по самое мое, можете быть уверены.

Я вставляю в банкомат карточку, набираю код – 6768. А потом стою и жду, когда на экране появятся циферки, сумма газонокосильного фонда моей родной бабули. И лет примерно через девять на дисплее высвечивается искомая информация.

«Баланс – $2.41» – гласит вердикт.

Десять

Мне ничего не остается, кроме как двигать к дому и искать там хоть что-нибудь, что можно будет продать или заложить и получить ссуду. До дома я добираюсь в начале пятого. И мне очень хочется, чтобы дом был пуст. Пуст. Вроде и впрямь. Взятая напрокат машина Лалли перед входом отсутствует. Я, как дух бесплотный, просачиваюсь через кухонный противомоскит-ник. Поначалу кажется, что внутри совсем тихо. Потом раздается стук в переднюю дверь. В прихожую врывается облако парфюма. Я застываю на месте.

– Шшшш, Вернон, я сама открою. – Матушка хомячком катится по ковру через прихожую к двери.

– До-рис? – за моей спиной открывается кухонная дверь. В дом, поправляя на ходу прическу, впархивает Леона.

– Шшш, Лалли спит! – шипит матушка. Поняли? Когда папаша, выпив несколько банок пива, ложился вздремнуть на диване, она надевала туфли с высокими каблуками и топотала по кухне, просто чтобы его разбудить. Богом клянусь. Она притворялась, что занята чем-то очень важным, вот ей и приходится носиться туда-сюда, но в действительности она вообще ничего не делала. И вместо того, чтобы просто взять и сказать ему: «Вставай», она бегала и поднимала грохот. Это уже после того, как он меня ударил, когда все у нас пошло наперекосяк.

В дальнем конце коридора скрипит кровать. Матушка аккуратно, стараясь не шуметь, открывает переднюю дверь: за ней стоит тот репортер, которому Лалли должен денег.

– Добрый вечер, мэм, а могу я увидеть Иилалио Лемеду?

– Лалли? Ну, в общем-то он здесь, но прямо сейчас выйти к вам не сможет – давайте я ему передам, что вы заходили?

– Если не возражаете, я подожду.

– Ну, я думаю, долго ждать вам не придется.

Слышно, как в глубине дома Лалли спускает в унитазе воду. Хлопает дверь ванной, и Лалли не торопясь выходит в гостиную.

– Ванесса, ты видела мою медицинскую сумку?

– Нет, Лалито, к тому же, мне кажется, женьшень у тебя все равно уже весь кончился.

Какая еще, на хуй, Ванесса? Я заглядываю ей в лицо, пытаясь найти ключ к этой тайне. Единственное, что видно невооруженным глазом, – это как у нее горят щеки, два наливных персика, преисполненных гордостью и чувством собственной значимости. Такое бывает, когда ей случается есть мороженое в какой-нибудь важной компании. И ресницы трепещут вдвое чаще обычного.

– Ванесса? – переспрашивает Леона.

Матушка заливается краской.

– Сейчас все объясню.

Она прячет очередное последнее предупреждение от электрической компании за банкой из-под печенья и спешит выказать трогательную заботу о Лалли, у которого халат надет прямо на голое тело – так и видишь, как его хрен болтается по всей комнате. То есть увидел бы, если бы разжился на этот случай суперблядьмощным электронным микроскопом. Он эдак с оттяжечкой и с улыбкой на сорок два зуба проходит на кухню, скользнув но дороге рукой – ну, то есть совершенно случайно – по Леониной заднице. Леона передергивает плечиками.

– Лалли, – говорит матушка, – там у передней двери тебя спрашивает какой-то человек.

– Меня? – Улыбочка примерзает к его наглой роже. А в моей душе расцветает праздник. Как только он поворачивается и делает шаг к двери, я оттаскиваю матушку в угол кухни.

– Ма, иди сама посмотри, кто пришел к Лалли, быстро! Давай, давай!

– Послушай, Вернон, что такое на тебя нашло? Это личное дело Лалли.

– Нет, это не личное дело Лалли, ма, ну давай быстрее – это очень важно.

– Вернон, ради бога, держи себя в руках.

В кухню как раз входят Джордж и Бетт, с головой ушедшие в один из типичнейших своих разговоров, и матушка посылает им улыбку, приторную до умопомрачения.

– Милочка, так дела не делают, – говорит Джордж, – из того, что он в доле, вовсе не следует, что он обязан выкладывать деньги на эту нелепую затею Вейн с собственным спецназом. Представляешь? Она же собственную жирную жопу контролировать не в состоянии, не то что группу захвата!

– Я понимаю, это я понимаю.

Я пытаюсь отбуксировать матушку к парадной двери, чтобы она стала свидетельницей позора Лалли, но она, оттого, что надела обтягивающие брючки, легче не стала; даже с места не сдвинулась.

Лалли открывает дверь.

– Знаю, знаю, вы по поводу возмещения ущерба.

– Именно, если ты можешь себе это позволить, – отвечает человек за дверью.

– Вот вам пятьдесят долларов – и по рукам, ага?

Теперь уже матушка хватает меня за плечи – меня, блядь, а не кого-то другого – и заталкивает в угол.

– Вернон, бабушке не говори, но я устроила налет на ее газонокосильный фонд, чтобы помочь Лалли. Понимаешь, у него карточка, Visa, и он положил ее рядом с камерой, и карточка размагнитилась. Как только мне утвердят кредит, я тут же положу все обратно.

– Ма, мне были очень нужны эти деньги…

– Вернон Грегори, ты прекрасно знаешь, что на этом счете лежат бабушкины деньги на подстрижку газона и что проценты с них должны пойти на твое обучение в колледже.

– Ага, типа, офигенные проценты можно получить с пятидесяти долларов.

– Ну, это, конечно, не бог весть что, но большего я не могу себе позволить – я просто мать, которая одна воспитывает своего ребенка.

Лалли заканчивает разговор с репортером, но обратно в дом не торопится. Хуй там. Вместо этого он выходит на крыльцо и вопит что есть мочи:

– Паркуйтесь прямо на подъездной дорожке, проповедник, девочки еще не скоро соберутся отсюда ехать.

После чего оставляет входную дверь открытой и эдакой отвязной походочкой проходит мимо, даже не глянув в мою сторону.

– Лалли, я совсем забыла сказать, – говорит матушка, – тебе звонила какая-то дама, кажется, с телевиденья.

– Дама? – Рука у него судорожно дергается в направлении мошонки.

– Ага, судя по голосу, весьма пожилая. Обещала перезвонить позже.

– Она не представилась?

– Ну, она сказала, что звонит из твоего офиса, и я попросила ее перезвонить позже.

Лалли, по-прежнему стоя в профиль ко мне, впивается в меня глазом. И глаз у него нехороший. Потом он приобхватывает матушку поперек живота и говорит:

– Спасибо, Ванесса, незаменимый ты мой человечек.

– Ван-есса? – хором произносят дамочки.

Матушка цветет и пахнет.

– Ну, я, наверное, пока не могу вам всего раскрыть… Как ты считаешь, Лалли, можно?

– Достаточно будет сказать, – говорит Лалли, – что ее появление в кадре во вчерашнем репортаже произвело на ребят с канала довольно-таки большое впечатление. Я, конечно, ничего не могу обещать, но у меня сложилось такое впечатление, что если все здесь у нас пойдет как надо, то это был не последний раз, когда мы видели ее на телеэкране.

– Для вас, девочки, я всегда останусь все той же Дорис, вы же знаете, что в глубине души я останусь все та же, что и раньше.

Обратите внимание на Леону. Она, конечно, тут же начинает что-то лопотать, но рот у нее открывается задолго до начала первой фразы и какое-то время просто хватает воздух.

– Уау, вот это номер, мой новый педагог по литературному диалогу буквально только что сказал мне, что собирается отправить мой ролик на ТВ – разве я вам еще не говорила? Сразу после того, как я вернусь с Гавайев. Господи, вот это номер, нет, правда…

Матушка просто устраивается поуютнее в объятиях Лалли. Первый раз в жизни ей посрать с высокого дерева на то, что там заливает хитрожопая стерва Леона.

– Ванесса Ле Бурже, – театральным шепотом наговаривает Лалли на ушко моей бедной старушке.

– Буур-жей, – рокочет он воркующим баритоном, как тот скунс из мультика, который постоянно пытается трахнуть кошку.

Матушка чуть не усирается от счастья, когда это слышит. А Леона, того и гляди, начнет рыдать в голос и скрести ножонками об пол. Лалли заливается, как петух на навозной куче, соловьем. Ничего, пусть пока поголосит, недолго осталось.

– Ц-ц, жду не дождусь, когда можно будет познакомить тебя со всей нашей нью-йоркской братией, ты от них будешь просто без ума.

– Ну, Лалито, не торопись, всему свое время. А пока мы здесь, в этом заштатном городишке, у тебя будет все необходимое – все, что будет в моих слабых силах.

– Можешь сказать слово заштатный еще раз – в этой чертовой дыре нет даже суши-бара!

– То ли дело Накогдочес, – встреваю я.

– Наког-дочес? – переспрашивает Бетти. Лалли пытается испепелить меня взглядом.

– Бванас тардиз[13]13
  Добрый вечер – искаженное «bucnos tardes» (исп.).


[Закрыть], – рокочет, входя в дом, пастор, как будто он и в самом деле какой-нибудь ёбаный мексикос или типа того. Ебанос, блядь, тардес.

– А, проповедник, заходите, заходите, – говорит Лалли. – Налить вам чего-нибудь расслабительного?

Меня он больше не сканирует. Нашел себе новый объект.

– Нет, благодарю вас, – говорит Гиббонс. – Мне еще нужно перевезти этот холодильник в медиа-центр. Я, кстати, до сих пор не могу оправиться от потрясения и не знаю, как мне вас всех благодарить – такой щедрый подарок.

– Вернон, может быть, ты объяснишь пастору, по какой такой причине ты наплевал на его поручение и оставил лоток без присмотра, – оборачивается ко мне Лалли.

В комнате воцаряется такое напряженное молчание, что воздух в мгновение ока переходит в кристаллическое состояние.

– Живот заболел.

– Ну, конечно, – говорит он, – человеку, которого обвиняют в убийстве и выпустили на поруки, гораздо интереснее…

– Ни хрена никто не обвинял меня в убийстве, я прохожу как возможный соучастник по делу об убийствах, совершенных Хесусом Наварро, – ёб вашу мать!

Лалли выбрасывает руку, как плеть, и хлещет меня по затылку.

– Придержи язык!

Кровь у меня в жилах створоживается в кислоту. Матушка в углу кухни разражается рыданиями, дамочки скопом пытаются усадить ее на диван, а она мешает им, как только может.

– Сколько агрессии в этом мальчишке, – говорит Джордж. – Неудивительно, что он влип в историю, при такой-то внутренней агрессии.

– Я понимаю, как я тебя понимаю – именно так оно и есть, хм – другой бы мальчик на его месте…

Я чувствую, как ошейник впился мне в горло, что еще чуть-чуть – и я окончательно сорвусь с цепи. В голове звенят колокольчики, перед глазами все плывет. Я выхватываю из кармана визитную карточку Лалли и поднимаю ее над головой.

– Слушайте все, я звонил сегодня в офис нашего дорогого Йуу-лальо, и угадайте, кто взял трубку? Его слепая матушка, у которой только что финансовая компания выгребла из дома все до последнего стула, в качестве компенсации невыплат за купленный в кредит автофургон.

Глаза у Лалли превращаются в пару тлеющих углей.

– А теперь ей угрожает судебное разбирательство по поводу украденной им чужой видеокамеры. А известно вам, что на самом деле он всего лишь телемеханик, который оборудовал себе мастерскую в матушкиной спальне в славном городе Накогдочес?

– Остановись, – говорит Лалли. Он пытается почесать яйца, но забывает разжать руку.

Я бросаю взгляд через стойку. Дамочки вроде как навострили ушки. Для них это – райские пажити, текущие млеком и медом. Мной овладевает роскошное хамское чувство полного контроля над ситуацией, и я выдерживаю драматическую паузу.

– Думаете, я вру? Даю вам гарантию, что с минуты на минуту его матушка, которой давно не терпится надрать ему задницу, позвонит прямо сюда. Это я вам гарантирую. Попросите ее, и она расскажет вам всю историю в лицах.

На лице у меня расцветает улыбка, и знаете почему? Потому что Лалли бледнеет прямо на глазах. Он вжимается в угол и утирает лицо рукой, а все стоят и смотрят на него.

– Послушайте, это же совершеннейший абсурд. Детский лепет. Злобная и ни на чем не основанная ложь. – Он набирает полную грудь воздуха, потом разворачивается, раскинув руки, и обращается к дамской части аудитории. – Поднимите руки, кто хоть раз слышал о ведущем тележурналисте крупной компании, который по совместительству подрабатывал бы телемастером?

Дамочки качают головами.

– А почему такого не бывает – и просто быть не может?

– Ну, потому что на своих репортажах он зарабатывает гораздо больше денег, – всхлипывает матушка. – А зачем ему чинить чужие телевизоры, если денег у него и так полным-полно.

– К этому мне добавить нечего.

– Погодите-ка, – лично мне есть что к этому добавить, – а разве я говорил, что он работает телемастером по совместительству? Ничего подобного. Он всего лишь-навсего обычный телемастер, которого в Накогдочесе ждет офигенная куча всяческих проблем. Вот, взгляните на карточку.

– Дамы, – говорит Лалли, – это же просто ни в какие ворота не лезет. Вы знаете, сколько в нашей стране людей с фамилией Ледесма Гутьеррес? А еще – вы когда-нибудь видели, чтобы я чинил телевизор?

– Нет, – хором отвечают дамы.

– А в самом телевизоре вы меня видели – как я веду репортаж, в самом начале новостной программы?

– Ну, конечно, – говорят они и жестами приглашают пастора с ними согласиться. – Мы и сами снимались в этом репортаже!

– Вот, спасибо! – говорит Лалли. Он поворачивается ко мне. И смотрит. – А теперь, в свете всего, что нам только что пришлось выслушать, и, честное благородное слово, в целях нашей же собственной безопасности, я звоню в полицию.

– Ой, Лалли, не надо, ну пожалуйста, – вскидывается матушка.

– Прости, Ванесса, но, боюсь, я просто обязан так поступить. Мальчику необходима срочная помощь.

И тут, как только у меня возникает чувство, что вселенная начинает просачиваться у меня между пальцами, Судьба ходит с джокера. Звонит телефон. Матушка застывает на иолу-блядь-всхлипе, полу-ёбаном-вздохе. Все прочие изображают музей восковых фигур.

– Я возьму трубку, – говорит Лалли.

– Щас прям. – Я пулей бросаюсь вперед и загораживаю от него аппарат. – Мам, иди возьми ты.

Моя старушка, сгорбившись, встает с дивана и с самой трагической миной, которая только есть в ее репертуаре, сияя распухшими глазами и носом, тащится к телефонному столику. Прежде чем снять трубку, она встречается глазами с каждым, и особенно с Лалли. На Лалли она глядит умоляюще – как Побитая Собака. И тут, как по мановению волшебной палочки, голос у нее становится сливочно-гладким.

– Алло? Мистера Ледесму? Да, конечно, а позвольте узнать, кто его спрашивает?

Она передает трубку Лалли.

– Это из Си-эн-эн.

Я выхватываю у нее трубу:

– Миссис Ледесма?

– Вернон! – рычит матушка.

– Вы помните меня? Из Мученио…

– Кто это говорит? – переспрашивает меня молодой женский голос с нью-йоркским акцентом.

Лалли отбирает у меня трубку и отворачивается лицом к стене.

– Ренэ? Извини, пожалуйста, тут все в последнее время просто с ума посходили. Дали добро на сериал? Фан-тастика!

Не оборачиваясь, он показывает дамочкам поднятый большой палец.

– В зависимости от чего? Без вопросов. У нас еще не проработаны: второй ствол, подозреваемый и городская общественность, которая приходит в себя после постигшей город трагедии. Тут можно раскручивать тыщу тем одновременно.

– Знаете, – шепотом говорит матушка, обращаясь к дамам, – я, но правде говоря, еще не решила, что лучше – Ванесса или Ребекка…

– А по мне бы и Дорис вполне на месте, – ворчит в ответ Джордж.

Лалли заканчивает разговор. И несколько секунд болтает трубкой над аппаратом, прежде чем поднять голову. Дамочки заглядывают ему в глаза, пастор Гиббонс играет в карманный бильярд. Потом Лалли роняет трубку, «кряк», сворачивает ладонь лодочкой, кладет ее себе на яйца и выходит на середину комнаты.

– Прежде чем мы откроем шампанское, нам, как мне кажется, нужно решить одну проблему. Сугубо человеческую.

Он резко переводит взгляд на меня.

– Твое поведение, Вернон, выходит за всякие мыслимые и немыслимые рамки. Это просто какой-то кошмар, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства.

– Да не ебись ты, сука, раком, – отвечаю я.

– Вернон Грегори! – взвизгивает матушка. Лалли проводит под губами языком, из щеки в щеку.

– Хотя бы из чистого сострадания я не могу не признать, что настало время вверить мальчика заботам тех людей, которые действительно могут ему помочь. Когда необходима профессиональная помощь, любое промедление с нашей стороны может серьезно сократить его шансы на выздоровление и возврат к нормальной жизни.

– Это тебе необходима профессиональная помощь, – говорю я. – Лало.

– А мне казалось, что под надзор психиатра отдали именно тебя. – Он делает паузу, чтобы усмехнуться, чтобы вспомнить о чем-то важном. – Как только тебе в голову пришло выдумать этакую историю. Ребята в Яблоке просто животики себе надорвут, когда я им все это расскажу.

Он сверяется с часами.

– Сидят сейчас, наверное, в «Бантиз» – а что, самое время.

Матушка шепотом дает дамам подстраничную сноску:

– Там у них есть такой бар, называется «Бантиз», – может, слышали название? «Бантиз»?

– Или в «Велвет Моуд», и лопают дыню в ромовом соусе, – говорит Лалли. – Надо бы им туда звякнуть. Сразу после того, как свяжусь с шерифом.

– Лалли, ну, пожалуйста, не надо, – говорит матушка. – Давай все-таки подождем до утра, я в том смысле, что, ну, понимаешь, у него живот болит. Видишь ли, у него это, э-э, недомогание…

Звонит телефон. На лицах вспыхивает ожидание праздника, как будто сейчас по прямому проводу из Нью-Йорка начнут раздавать подарки. И только Лалли как-то напрягается. Самое время лошади перестать демонстрировать на сцене чудеса математической смекалки. Я хватаюсь за трубку. Он выдирает ее у меня из рук.

– Резиденция Ле Бурже? – Он пытается одарить дамочек привычной улыбкой – славный парень, свой в доску, но как-то она у него подрагивает по углам рта. – Прошу прощения, вы, вероятно, ошиблись номером.

И дышит он куда чаще, чем следовало бы.

Я перепрыгиваю через его ноги и нажимаю кнопку интеркома. И в комнату врывается голос миссис Ледесмы: