Текст книги "Смерть и право голоса"
Автор книги: Дейл Бейли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Но тогда я ничего не подозревал.
Я остался сидеть в баре, снова и снова повторяя про себя его слова: «Эта работа не оставляет места для личной жизни», и я понимал, что Льюис пытался предупредить меня. Но я ощущал только бездонное облегчение. Меня полностью устраивало одиночество.
* * *
Бертон присутствовал на каком-то мероприятии в Сант-Луисе, когда мне позвонили из дома престарелых и сообщили, что бабушка опять упала. В восемьдесят один год кости уже очень хрупкие, и в последний мой визит в дом престарелых – как раз после конференции – бабушкин куратор позвала меня в свой кабинет и сообщила, что следующее падение может стать последним.
– Последним? – переспросил я.
Куратор отвела взгляд и принялась перекладывать бумаги на столе, и тут я понял, что она имела в виду: следующее падение убьет бабушку.
Наверное, глубоко в душе я и так это понимал, но услышать подобное от другого человека, к тому же в такой формулировке… заявление куратора меня потрясло. С тех пор как мне исполнилось четыре года, бабушка оставалась единственным незыблемым маяком в моей жизни. Я гостил у нее в Лонг-Бич, за полконтинента от родного дома, когда моя семья – родители и сестра – погибла в автомобильной аварии. Полиции родного штата Пенсильвания потребовались почти сутки, чтобы разыскать меня. Я хорошо помню тот день: каменное лицо бабушки, когда она положила трубку телефона, ее холодные руки на моих щеках, когда она наклонилась ко мне.
Плакала она совершенно беззвучно. Слезы стекали по щекам, оставляя грязные дорожки в макияже, но она не издала ни звука.
– Я люблю тебя, Роберт, – сказала она. – Ты должен быть сильным.
И это мое первое настоящее воспоминание.
Я совершенно ничего не помню ни о родителях, ни о сестре. У меня есть фотография, сделанная на пляже, где-то за полгода до моего рождения: отец, стройный, с сигаретой во рту, и улыбающаяся мать с едва заметным животом. На фотографии Алиса (тогда ей было около четырех) стоит перед ними как образцово-счастливый светловолосый ребенок, в обнимку с пластмассовой лопаткой. В детстве я часто смотрел на фотографию и недоумевал, как можно скучать по людям, которых толком и не знал никогда. Но тем не менее я скучал по ним, и тоска разливалась где-то глубоко почти ощутимой физической болью, подобно воображаемой боли, которую чувствуют люди с ампутированными конечностями.
И когда куратор сообщила мне о падении бабушки, сердце у меня сжалось призраком той старой боли.
– Нам повезло, – поспешила она успокоить меня. – Ваша бабушка проведет пару месяцев в инвалидном кресле, но с ней все будет хорошо.
Потом я поговорил с бабушкой.
– Роберт, – просила она тонким, дрожащим голосом, невнятно выговаривая слова из-за болеутоляющего. – Я хочу, чтобы ты приехал. Я хочу повидаться с тобой.
– Я тоже хочу повидаться с тобой, – ответил я. – Но я не могу вырваться прямо сейчас. Как только закончатся выборы…
– Я старая женщина, – сердито оборвала она. – Я могу не дожить до конца выборов.
Я сумел выдавить смешок, но и сам слышал, что звучит он натянуто. От ее слов в голове у меня начал прокручиваться мрачный отрывок: как холодное тело бабушки с трудом поднимается на ноги, а глаза ее сияют тем невозможным замогильным светом. Думаю, многим представлялось что-то подобное в те страшные недели, но меня это потрясло до глубины души. Видение напомнило о преследующих меня снах. Мне казалось, что я снова смотрю в неумолимые лица мертвецов радом с тем домом, где, не переставая, бьют огромные часы.
– Роберт, – повторяла бабушка, и я слышал, как поет в ее голосе петидин,[5]5
Петидин – обезболивающее с седативным эффектом.
[Закрыть] – ты слышишь меня, Роберт?
И ни с того ни с сего у меня вырвался вопрос:
– У моих родителей были часы?
– Часы?
– Большие напольные часы с маятником?
Бабушка молчала так долго, что на сей раз я начал думать, что она повесила трубку.
– У твоего дяди были часы, – наконец ответила она низким, чужим тоном.
– У дяди?
– Его звали Дон. Он тебе дядя по отцу.
– Что случилось с теми часами?
– Роберт, я хочу, чтобы ты приехал…
– Что случилось с часами, ба?
– Откуда я знаю? Не мог же он их оставить, правда? Наверное, он их продал.
– Что ты имеешь в виду?
Но она не отвечала.
С минуту я прислушивался к ее петидиновому сну, потом в ухе у меня зазвучал голос куратора:
– Она задремала. Если вы хотите, я могу перезвонить позже.
Краем глаза я увидел чью-то тень и поднял взгляд. В дверях стоял Льюис.
– Нет, не стоит. Я позвоню утром.
Я повесил трубку и уставился через стол на Льюиса. По его лицу блуждало странное выражение.
– Что? – спросил я.
– Я насчет Даны Макгвайр.
– И что насчет нее?
– Мы ее нашли.
* * *
Восемь часов спустя я приземлился в облачную полночь в Логане. Для поиска Даны Макгвайр мы обратились в частное сыскное агентство, и один из сыщиков, мужчина спортивного телосложения, с абсолютно ничего не выражающим лицом, встречал меня в аэропорту.
– Вы договорились со студией? – спросил я в машине, и по его ответу, краткому «да», сразу становилось понятно, что он думал о студийных работниках.
– Команда на месте?
– Устанавливают освещение.
– Как вы ее нашли?
Он перевел взгляд с дороги на меня; свет и тени от уличных фонарей волнами переливались по его лицу.
– У мертвых мало фантазии. Стоит закопать свежего покойника, и они уже там, роют. – Он издал невеселый смешок. – Пора бы перестать их хоронить.
– Думаю, дело в традиции.
– Возможно. – Он ненадолго замолчал, потом продолжил: – Нашли так: разослали наших агентов по кладбищам и ждали. Вот и все.
– А почему тогда так долго?
Какое-то время тишину нарушало только шуршание шин по мостовой да где-то далеко в ночи заливалась сирена. Агент опустил стекло со своей стороны и с чувством сплюнул в окно.
– В таком городе, как Бостон, – сказал он, – чертова туча кладбищ.
Кладбище, к которому мы подъехали, оправдало все мои ожидания: расположенное на дальней окраине, неухоженное, с источенными непогодой готическими памятниками будто с голливудской съемочной площадки. И когда я выходил из машины, мне подумалось, что было бы гораздо уютнее, будь оно так на самом деле: кольцо огоньков на вершине холма всего лишь декорации, а старый добрый мир остался прежним. Но мир изменился, и оборванные фигуры, разрывающие могилу, не были актерами. Не говоря о том, что унюхал я их еще издалека – от них исходила тошнотворная вонь разложения. К тому же начал накрапывать дождь, настоящий бостонский дождь, холодный и нескончаемый, как и полагается в конце блеклого, изнурительного декабря.
Режиссер по имени Энди повернулся, когда услышал мои шаги.
– Все нормально? – просил я.
– Ага. Им все равно, чем мы заняты, лишь бы не вмешивались в их дела.
– Хорошо.
– Вон она, видишь? – указал Энди.
– Вижу.
Дана стояла на коленях в траве, все еще в том платье, в котором ее похоронили. Она упорно разрывала землю, слой грязи покрывал ее руки до локтя, а в лице не осталось ничего человеческого. Я стоял и смотрел на нее и никак не мог понять, что же я чувствую.
– С тобой все в порядке? – спросил Энди.
– Что?
– Я говорю, с тобой все в порядке? Я уж было решил, что ты плачешь.
– Нет, – ответил я. – Со мной все хорошо. Это просто дождь.
– Как скажешь.
Так что я стоял и слушал, пока Энди вводил меня в курс дела. Он вел съемку на несколько камер, под различными углами и фильтрами, пытался добиться интересных эффектов с освещением. Его речь не имела для меня никакого смысла. Мне было все равно, что он делает, лишь бы получить необходимые кадры. До тех пор делать здесь мне было нечего.
Наверное, Энди подумал о том же, потому что, когда я собирался уходить, он окликнул меня:
– Слышь, Роб, тебе совсем не обязательно было приезжать сегодня.
Я оглянулся. От дождя волосы прилипли ко лбу, и капли стекали мне в глаза. Меня пробирала дрожь.
– Я знаю, – сказал я и через несколько секунд добавил: – Просто… я хотел ее увидеть.
Но Энди уже отвернулся.
* * *
Я все еще прекрасно помню наш ролик – мой персональный кошмар, приодетый в лучшие достижения кинематографии. Мы с Энди состряпали его в темной бостонской студии в сочельник, незадолго до полуночи, а по наступлении Рождества отметили конечный просмотр бутылкой бурбона. Стоило на экране появиться первым кадрам, и на меня накатила тошнота. Энди снял черно-белый, зернистый фильм с размытым ракурсом и оставил пленку проявляться чуть дольше, чем следовало, чтобы усилить контраст. Шестьдесят секунд вольного экспрессионизма, как позже выразился один из критиков, но даже он признал, что ролик производит сильное впечатление.
Думаю, вы тоже его видели.
«Она встанет из могилы и придет за тобой» – такой надписью начинался ролик, и она висела на экране в полной тишине на полсекунды дольше, чем требовалось для прочтения. Достаточно долго, чтобы внести смятение, по словам Энди, и я представлял себе, как рассеянные телезрители настораживаются, пытаясь понять, что случилось со звуком.
Слова на экране растворяются и сменяются кадрами, где бледные, бескровные руки роют черную влажную землю. Детские руки, в синяках и ссадинах, перепачканные землей и могильной порчей, все роют и роют. Роют беспощадно, без передышки, и ты понимаешь, что они могут рыть вечно. И тут, постепенно, ты замечаешь звук: падающий с ночного неба дождь, шорох мокрой земли и что-то еще, что-то упущенное, практически ощутимое в своей пустоте – потустороннее молчание мертвых. Ролик застывает на картине, достойной кисти Босха и Гойи: семь или восемь полуодетых, разлагающихся зомби без устали трудятся над свежей могилой.
Чернота на экране и другая медленно тающая надпись: «Возвращение Даны Макгвайр».
Долгий кадр стоящей на коленях у разрытой могилы девочки. Мокрое платье липнет к ее ногам, и сразу видно, что кто-то позаботился о выборе белого кружевного наряда, подходящего для похорон маленькой девочки, но теперь платье безвозвратно испорчено. Вся любовь и сердечная боль, вложенные в выбор платья, полностью испорчены. Платье порвано, испачкано, вымочено. Дождь зачесывает назад светлые волосы. Камера приближается к скрытому в тени лицу Даны Макгвайр, и когда оно занимает две трети экрана, можно разглядеть бледную рану на шее. Темные розы разложения цветут на ее щеках. В глазах горит холодный, тяжкий свет истин, которые ты предпочтешь никогда больше не видеть, даже во сне.
Кадр замирает на миг немой укоризной и, к облегчению зрителя, пропадает. Три фразы появляются и растворяются на черном экране:
«Мертвые уже проголосовали».
«Теперь ваша очередь».
«Бертона в президенты».
Энди нажал кнопку на пульте. Фильм остановился и начал перематываться. Экран посерел, и только тут я понял, что на время просмотра затаил дыхание. Я отпил из бокала.
Виски обожгло горло, и я снова почувствовал себя живым.
– Что скажешь? – спросил Энди.
– Не знаю. Не знаю, что думать.
Он улыбнулся, вынул из видеомагнитофона кассету и кинул ее мне на колени.
– С Рождеством, – заявил он. – С Рождеством Христовым.
И мы выпили.
Когда я вернулся в гостиницу, от усталости у меня кружилась голова, и я упал на кровать и проспал одиннадцать часов без перерыва. Проснулся я после полудня на Рождество и через час уже садился в самолет.
* * *
К тому времени, когда я догнал команду в Ричмонде, Льюис рвал и метал, и его оспины яркими красными пятнами выделялись на бледном лице.
– Ты это видел? – спросил он и сунул мне стопку бумаг.
Я наскоро их проглядел – снова плохие новости от Дей, рейтинг Бертона опускался все ниже – и отложил в сторону.
– Может быть, нам поможет вот это. – Я протянул ему состряпанную нами кассету.
Мы смотрели ее все вместе: я и Льюис, старшие представители предвыборной кампании, сам Бертон. Когда на экране появились первые кадры, его лицо приняло мрачное выражение. Даже при втором просмотре я чувствовал силу ролика. И я видел, что на остальных он тоже произвел впечатление: Дей замерла с открытым ртом, а Льюис фыркал, будто не мог поверить своим глазам. На экране замер предпоследний кадр – изуродованное разложением лицо Даны Макгвайр, и Либби Диксон отвернулась.
– Мы не можем пустить его в показ, – заявила она.
– У нас… – начал я, но Дей меня перебила.
– Она права. Это не предвыборный ролик, а фильм ужасов. – Она повернулась к Бертону, который в молчании задумчиво барабанил пальцами по столу. – Если показать его избирателям, я вас заверяю, что мы потеряем еще десять пунктов.
– Льюис? – спросил Бертон.
Льюис задумался на минуту, потирая пальцем изрытую шрамами щеку.
– Согласен, – в конце концов решил он. – Это не ролик, это чертов кошмар. Это не ответ.
– Ролик омерзительный, – добавила Либби. – Пресса съест нас живьем за использование смерти ребенка в политических целях.
– Но мы должны ее использовать, – возразил я. – Мы не можем просто замять ее.
– Роб, если мы запустим этот ролик, – откликнулся Льюис, – вся американская деревенщина тут же вспомнит, что ты собирался отнять у них оружие. Ты хочешь совершить ту же ошибку дважды?
– А разве это ошибка? Посмотри вокруг, Льюис. Мертвые ходят среди нас. Старые правила больше не работают. Что говорит Стоддард? – Я повернулся к Либби.
– Он не трогал этот вопрос со дня выборов.
– Именно. Он не сказал ни слова ни о Дане Макгвайр, ни о ковыляющих по улицам мертвецах. С того момента, как комитет объявил результаты выборов недействительными, он уклоняется от проблемы…
– Потому что это политическое самоубийство, – вмешалась Дей. – Он уклоняется, потому что это правильное решение.
– Черта с два! – отрезал я. – Это неправильное решение. Это потакательство и трусость – моральная трусость, и если мы последуем его примеру, мы заслуживаем поражения.
В воцарившейся мертвой тишине можно было услышать, как по улице проезжают машины, администратор в соседней комнате говорит по телефону, а пальцы Бертона барабанят по пластмассовой столешнице. Я внимательно смотрел на него, и меня снова посетило ощущение, будто моим голосом говорит кто-то другой.
– Что вы думаете об оружии, сэр? – спросил я. – Что вы на самом деле о нем думаете?
Бертон долго молчал. Думаю, его ответ удивил всех нас:
– Количество смертей от огнестрельного оружия у нас в три раза больше, чем в любой другой развитой стране. Как сказал Роб, мы переплавим его на болванки. Запускайте ролик.
– Сэр! – Дей вскочила с места.
– Я принял решение, – ответил Бертон. Он взял со стола распечатки и пролистал их. – Мы проигрываем в Техасе и Калифорнии и теряем голоса в Мичигане и Огайо, – Он с отвращением швырнул распечатки обратно. – Анжела, Стоддарда и так любят на юге. Нам нечего терять.
* * *
Даже при желании мы бы не смогли выбрать лучшее время.
Ролик вышел в эфир тридцатого декабря, накануне странного наступающего года. По телевизору я его увидел, когда сидел у себя в номере и смотрел последний бейсбольный матч сезона. Меня обдало холодом, будто я смотрел ролик впервые. После рекламы номер снова заполнили звуки игры, но теперь они казались ненастоящими. Крики болельщиков звучали натянуто, стук бит отличался характерной для спецэффектов резкостью. Меня пронзило одиночество: я бы позвонил кому-нибудь, но мне было некому звонить.
Я выключил телевизор и сунул в карман ключ от номера.
Внизу шла та же игра, но там подавали спиртное и в воздухе висели разговоры. Несколько журналистов из пула Бертона сгрудились у бара, но я отговорился от приглашения присоединиться. Я уселся за столиком в углу, уставился невидящим взглядом в телевизор и без особой спешки, но и не следя за количеством, попивал скотч. Не знаю, сколько я тогда выпил, но на ногах я держался с некоторым трудом.
По дороге обратно меня постигла неприятность. Когда двери лифта открылись, я обнаружил, что не могу вспомнить номер своей комнаты. Я даже не мог с уверенностью утверждать, что вышел на нужном этаже. Передо мной тянулся гостиничный коридор, тусклый и невыразительный – ряд запертых дверей, за которыми спали чужие мне люди. На меня накатила усталость от затянувшейся кампании, и внезапно меня затошнило от всего этого: от гостиничных прачечных и бесконечных перелетов, сплошного пятна городов и улыбающихся лиц. Больше всего на свете мне захотелось домой. Но не в тесную квартиру, где я обитал.
Домой. Где бы он ни был, мой дом.
Пальцы без моего разрешения нащупали магнитный ключ – карту. Я вынул его из кармана и хмуро его осмотрел. Как оказалось, я все же доехал до нужного этажа.
Как был, в одежде, я рухнул на кровать и заснул. Не помню, что мне снилось, но в долгий, холодный предрассветный час меня разбудил телефонный звонок.
– Включи Си-эн-эн, – сказал Льюис.
Под его мерное дыхание в трубке я нашарил пульт и, найдя нужный канал, прибавил громкость.
– …Неподтвержденные сообщения из Китая касательно недавно восставших из могил мертвых в отдаленных районах Тибетского плато…
Я проснулся сразу и окончательно. Голова гудела. Во рту пересохло так, что заговорить я сумел не сразу.
– У кого-нибудь есть твердые факты? – спросил я.
– Я сейчас работаю над этим вместе с одним знакомым из МИДа. Пока что у нас нет ничего, кроме слухов.
– Но если это правда?
– Если это правда, – ответил Льюис, – то ты гений.
* * *
Наутро наш рейтинг выглядел неуверенно, но к полудню дела начали улучшаться. Китайцы молчали как партизаны, и никому еще не удалось заснять тибетских мертвецов, но изо всех уголков мира поползли слухи. Не подтвержденные официально донесения миротворцев из Косово сообщали о женщинах и детях, выкарабкивающихся из доселе неизвестных массовых захоронений.
К новому году слухи сменились доказанными фактами. На телевизионном экране замелькали зернистые кадры из Грозного и Аддис-Абебы. В рассыпанных по всему миру «горячих точках» вставали мертвые. А на родине рейтинг постепенно, но верно менялся. На каждой встрече с избирателями сторонников Бертона становилось все больше, и, пока наш самолет летел сквозь ночь к Питсбургу, я смотрел как Стоддард отвечает на вопросы общественно-политической кабельной телесети. Он выглядел усталым, на посеревшем лице поселилось выражение неуверенности. Он опоздал, проблема принадлежала нам с потрохами, и я видел, что он тоже это понимает. Он просто соблюдал формальности, вот и все.
Когда самолет опустился на посадочную дорожку, в воздухе витало праздничное настроение. Бертон произнес небольшую речь в аэропорту, потом служба безопасности плотнее сомкнула ряды, и мы всей компанией двинулись к ожидавшему кортежу. Перед тем как сесть в лимузин, Бертон отпустил своих ассистентов и положил руку мне на плечо.
– Садись со мной, – предложил он.
Сначала мы ехали молча, но, когда в ночи стали видны центральные высотки, Бертон повернулся ко мне:
– Я хотел сказать тебе спасибо.
– Не за что…
Он остановил меня взмахом руки.
– Если бы ты не подтолкнул меня, мне бы не хватило смелости запустить тот ролик. Я много об этом думал. Будто ты знал что-то, знал, что скоро нас ожидают новости.
Я уловил невысказанный вопрос: «Ты знал, Роб? Знал?» – но ответа у меня не было. Только то ощущение, будто моим голосом говорит кто-то другой, издалека, за пределами реальности, и, поскольку такое объяснение казалось бессмысленным, мне не хотелось им делиться.
– Когда я только начинал заниматься политикой, – продолжал Бертон, – у меня был знакомый деятель в Чикаго – я бы даже назвал его учителем. Он мне как-то сказал, что можно понять, с каким человеком имеешь дело, если приглядеться к тем, кто его окружает. Когда я вспоминаю его слова, у меня становится легче на душе, Роб, – вздохнул он. – Нет сомнений, что мир сошел с ума, но мы справимся, если на нашей стороне будут такие люди, как ты. Я просто хотел тебе это сказать.
– Благодарю вас, сэр.
Бертон кивнул. Я отвернулся к окну и чувствовал, как он изучает меня, но вдруг оказалось, что больше мне нечего сказать. Я сидел и смотрел, как пролетает мимо город, а внутри меня накипало прошлое. Неприятные истины скрывались подводными камнями под самой поверхностью. Но каким-то образом я их чуял.
– Роб, ты в порядке?
– Просто задумался, – ответил я. – С Питсбургом у меня связано много воспоминаний.
– Я думал, что ты вырос в Калифорнии.
– Да. Но родился я здесь. И жил до смерти родителей.
– Сколько тебе было?
– Четыре. Мне было четыре года.
К тому моменту мы уже подъезжали к отелю. Кортеж свернул на подъездную дорожку, и тут слова бабушки: «…часы твоего дяди, не мог же он их оставить…» прозвучали у меня в голове. Лимузин подъехал к тротуару, захлопали двери. Агенты службы безопасности выскочили из машин и выстроились кордоном перед входом. Наша дверь открылась, внутрь ворвался холодный январский ветер. Бертон собирал вещи.
– Сэр…
Он обернулся ко мне.
– Могу я завтра взять отгул?
– Даже не знаю, Роб, у нас плотный график, – нахмурился он.
– Нет, я имею в виду на пару часов.
– Что-то случилось?
– Я бы хотел кое-что разузнать. Насчет родителей. Всего на час-другой, если у меня не будет срочных дел.
Он еще секунду смотрел мне в глаза, потом кивнул:
– Ладно, Роб, – потянулся и сжал мое плечо. – Приезжай к двум в аэропорт.
* * *
В ту ночь мне снилось место, похожее – и в то же время не похожее, на детский сад Даны Макгвайр. На первый взгляд я бы счел его детским садиком: полдюжины визжащих детей, крупные пластиковые игрушки, ковер, которому ничего не страшно… Но некоторые детали не вписывались в общую картину: в углу стояли массивные старинные часы (часы моего дяди), а мои родители танцевали под камерный джаз, причем я не мог понять, откуда исходит музыка.
Я пытался разгадать загадку этого места, когда увидел ребенка, сжимающего в руках бумажный пакет для завтраков. На его лице застыло загнанное, убитое выражение, но я слишком поздно понял, что должно произойти. Когда он вытащил из пакета пистолет, я попытался сдвинуться с места, крикнуть, сделать хоть что-нибудь. Но губы будто склеились, а глянув вниз, я обнаружил, что прирос к полу. В буквальном смысле. На моих босых ногах выросли длинные скрюченные корни. Там, где они вросли в пол, нити ковра распустились и перекрутились узлами.
Родители кружились в энергичном фокстроте, их лица искажал безумный смех. Музыка нарастала ужасающим крещендо, ударные слились единым всплеском: безупречный ритм барабана, гулкий бой часов, резкая отдача выстрела.
Я увидел, как отлетела назад девочка, как она дергалась на полу и скребла руками шею. Меня окатило фонтаном бьющей из артерии крови – кожу обожгло ее теплом, – и пятилетний мальчик обернулся ко мне. По его щекам текли слезы, и у этого ребенка – и я мог думать только о том, что это «всего лишь ребенок, всего лишь ребенок», – было мое лицо.
С трудом сдержав крик, я проснулся. Комнату, коридор за дверью и город за коридором сжала в объятиях тишина. Мне казалось, будто мир утонул и лежит кораблем-призраком в укромной тишине могилы.
Я подошел к окну и отодвинул занавеску. За стеклом, внизу, непонятным иероглифом сияла сетка электрических огоньков и пульсировала с загадочной многозначительностью. Глядя на нее, меня внезапно охватило понимание, насколько все хрупко в нашем мире, насколько тонок барьер, что отделает нас от пропасти. Я отпрянул от окна, настолько меня ужаснуло осознание, что мир стал неизмеримо более вместительным и странным но сравнению со вчерашним днем – осознание огромных, бесформенных сил, ворочающихся там, в темноте.
* * *
Утро я провел в библиотеке Карнеги в Окленде, проглядывая архивные выпуски газеты «Пост». Статью о несчастном случае я обнаружил довольно быстро, поскольку хорошо помнил дату, но я оказался не готов к ее содержанию. Бабушка всегда неохотно говорила об аварии, да и в целом о моей жизни в Питсбурге, но я никогда об этом не задумывался. В конце концов, она тоже потеряла семью – внучку, зятя, единственную дочь; и даже в детстве я понимал, почему она не хочет говорить о них.
Но мелькнувший на аппарате для чтения микрофильмов заголовок едва не сбил меня с ног. «Супружеская пара погибла в аварии», и, прежде чем в голове оформился вопрос: «Их же было трое?» – я уже проглядывал статью. Газетные колонки расплывались несвязными фразами: опора моста, превышение скорости, алкоголь в крови, и вдруг в глаза бросился абзац из середины статьи:
«Друзья семьи предполагают, что авария могла быть задумана в качестве согласованного парой самоубийства. По их словам, супруги были раздавлены горем после смерти девятилетней дочери Алисы, которая три недели назад погибла от огнестрельного ранения в результате несчастного случая».
Меня внезапно замутило, и я вскочил, испугавшись читать дальше.
– Мистер, вы плохо себя чувствуете? – подошла ко мне библиотекарша.
Но я отмахнулся и выскочил на улицу.
Машины с трудом продирались сквозь слякоть на авеню Форбса. Я присел на скамью и, спрятав лицо в ладонях, некоторое время боролся с тошнотой. Начинался снегопад, и, когда мне стало лучше, я поднял лицо к небу в надежде на обжигающий холод снежных хлопьев. Где-то в этом же городе давал интервью Грант Бертон. Где-то ожившие мертвецы скребли смерзшуюся землю могил.
Мир ковылял вперед.
Я встал, завязал пояс пальто. Меня ожидал самолет.
* * *
Еще два дня, в течение которых мы прошлись последним, запланированным на третье января туром по западным штатам, и во время последовавших выборов я держал себя в руках, но уже тогда я сознавал, что решение принято. Думаю, что о нем догадывались все старшие члены команды. Меня поздравляли с настойчивостью, с которой я уговорил Бертона запустить ролик, но в последние перед выборами часы они уже почти не обращались ко мне за советом. Казалось, что меня отделили от команды, изолировали, как заразного больного.
Когда мы досмотрели результаты выборов, Льюис хлопнул меня по плечу:
– Бог ты мой, Роб. Ты должен быть счастлив.
– А ты, Льюис?
Я смотрел на его ссутуленную спину, воинственную россыпь оспин на лице.
– Чем тебе пришлось пожертвовать, чтобы поднять нас на эту вершину? – спросил я, но он не ответил. Я и не ждал ответа.
Выборы прошли без сучка без задоринки. Мертвые прервали свою работу на кладбищах и собрались у избирательных участков, но даже они понимали, что на сей раз что-то изменилось. Теперь они не пытались голосовать. Просто молча и неподвижно стояли за возведенным национальной гвардией ограждением и рассматривали происходящее пустыми, беспощадными глазами. Торопясь мимо них, избиратели опускали голову и зажимали от запаха тления носы. В программе «Найтлайн» Тед Коппел заметил, что явка избирателей, что-то около девяноста трех процентов, побила все рекорды в истории Соединенных Штатов.
– Как вы считаете, почему сегодня на участки пришло так много избирателей? – спросил он гостей передачи.
– Возможно, они боялись не прийти, – ответил Куки Робертс, и его слова отозвались во мне правдой.
Уж кто-кто, а Куки знал толк в людях.
После закрытия избирательных участков в западных штатах Стоддард признал поражение. К тому времени исход выборов стал очевиден. В победной речи Бертон говорил о необходимости перемен. «Народ сказал свое слово», – заявил он, и, хотя так и было, я не переставал гадать, что говорило через людей и что именно оно пыталось до нас донести. Многие журналисты считали, что после выборов все должно закончиться: мертвые улягутся обратно в могилы и мир вернется на круги своя.
Но получилось по-другому.
Пятого января мертвецы все еще продолжали копать, их число по-прежнему увеличивалось. По Си-эн-эн как раз показывали один из таких сюжетов, когда я протянул Бертону заявление об увольнении. Он медленно его прочел и поднял на меня взгляд.
– Роб, я не могу его принять. Ты нам очень нужен. Самая трудная работа только начинается.
– Простите, сэр. У меня нет выбора.
– Наверняка мы сумеем прийти к какому-то соглашению.
– Боюсь, что нет.
Мы прошли еще через несколько вариаций этого разговора, прежде чем он неохотно кивнул.
– Нам будет тебя не хватать, – сказал Бертон. – Возвращайся, когда почувствуешь, что готов снова включиться в игру.
У двери он остановил меня вопросом:
– Роб, я могу тебе как-то помочь?
– Нет, сэр, – ответил я. – Я должен разобраться сам.
* * *
Еще неделю я провел в Питсбурге, ходил по крутым улочкам моего детства, которые помнил только во снах. Потратил целое утро, чтобы разыскать дом, где жили мои родители, а одним холодным, ясным днем остановился на обочине Семьдесят шестой магистрали, в сотне ярдов от моста, где они погибли. Поднимая сверкающие всплески воды, мимо с грохотом проносились огромные грузовики, и меня окружали запахи дороги: бензин и железо. Как я и ожидал, место гибели родителей не отличалось ничем примечательным – безликий блок бетона, только и всего.
От нас не остается никакого следа.
По вечерам я в одиночестве ужинал в кафе и разговаривал по телефону с бабушкой. В основном разговоры состояли из безмятежных сплетен об обитателях дома престарелых, ничего существенного. Потом я пил коктейль «Железный город» и смотрел кино по кабельному, пока не напивался настолько, чтобы уснуть. По мере возможностей я избегал новостей, хотя мне все же попадались отрывки, пока я переключал каналы. Мертвые вставали по всему миру.
Они также вставали в моих снах, пробуждая воспоминания, которые я бы предпочел не будоражить. По утрам я просыпался с ощущением невнятного ужаса и думал о Галилее, о Церкви. Я уговаривал Бертона не прятаться от изменившегося уклада мира, но в то же время одна лишь мысль о принятии собственного прошлого, о вытекающем из заметки в «Пост» и ночных видений логическом заключении приводила меня в ужас. Думаю, что на тот момент мне оставалось лишь подтвердить свои подозрения и страхи, и я уже подозревал, какой будет результат. Но драгоценная неизвестность, возможность ошибки была для меня желанным прибежищем, и я отчаянно цеплялся за нее еще несколько дней.
В конце концов я больше не мог откладывать.
Я сел в машину и поехал к старому архиву на улице Гранта. Седая женщина-архивист принесла мне нужную папку. В ней, изложенное косноязычным бюрократическим слогом, я нашел все, что искал. С блестящими черно-белыми фотографиями. Больше всего на свете мне не хотелось глядеть на них, но тем не менее я считал, что обязан это сделать.
Через некоторое время кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась архивист; на ее круглом лице читалась тревога. Она наклонилась надо мной, и ее очки раскачивались перед глазами на короткой серебряной цепочке.
– Вы плохо себя чувствуете? – спросила она.
– Нет, со мной все в порядке.
Я встал, закрыл папку и поблагодарил ее за потраченное время.
* * *
На следующий день я покинул Питсбург. Самолет вынырнул над тяжелым покровом облаков, и я оставил позади промозглый холод. В аэропорту Лос-Анджелеса я пересел на рейс 405 до Лонг-Бич. В машине я опустил стекло, с благодарностью ощущая на руке теплый ветерок, поглядывая на качающиеся на фоне неба пальмы. В воздухе пахло цветущим миром и свежестью, еще не определившимся будущим, а пейзаж выглядел менее изуродованным историей, чем отравленные городские улицы, которые я оставил позади.
