Текст книги "Сон №9"

Автор книги: Дэвид Стивен Митчелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Типа,– выдыхает Кофе,– совершенно невероятно.

Бархотка молча наслаждается. Даймон хлопает в ладоши:

– Мириам! Как видишь, я не смог удержаться от встречи с тобой.

Сквозь занавес проскальзывает женщина в опаловом кимоно и полном макияже гейши. Она изящно кланяется. Вся она – само изящество, от лакированной заколки для волос до вечерних деревянных гэта[56]56
  Национальная обувь – подошвы с перемычкой для большого Пальца.


[Закрыть].

– Добрый вечер, господин Даймон.– Ее голос звучит глухо, будто из-под подушки. Косметика скрывает все, что можно скрыть, но по тому, как она двигается, я думаю, что ей около двадцати пяти.– Нечаянная радость для нас.

– Я знаю, что это так, Мириам. Знаю. Я слышал, сегодня вечером ты должна была отправиться в экзотическое путешествие,– но ты здесь, до сих пор. Так, так. Познакомься с моей новой невестой.– Он целует Кофе, которая хихикает, но придвигается ближе.– Ну, скажи мне, что Гнусного Папаши здесь нет.

– Вы имеете в виду… кого, господин Даймон?

– Слышал, какая дипломатия, Миякэ? Мириам – Профи. Bona fide[57]57
  Здесь: «истинный» (лат.).


[Закрыть] профи.

Женщина бросает взгляд на меня.

– Господина Даймона-старшего сегодня здесь нет, господин Даймон.

Даймон вздыхает:

– Ах, отец, отец. Снова спаривается с Тидзуми? В его-то годы? Интересно, здесь еще кто-нибудь заметил, как сильно он растолстел? К слову о лишнем багаже. Тидзуми наверняка сплетничает с тобой насчет господина Даймона-старшего, а, Мириам? Или на твоих устах печать молчания?.. А, вижу, отвечать ты не собираешься. Ну, если его здесь нет, развлеку свою новую женушку,– он обнимает Кофе за талию,– в личных апартаментах клана Даймонов. Естественно, все праздничные расходы пойдут на счет Папаши Кролика.

– Естественно, господин Даймон, Мама-сан[58]58
  Обращение к хозяйке в салоне гейш.


[Закрыть] выставит счет господину Даймону-старшему.

– Почему так официально, Мириам? Где же «Юдзутян»?

– Я должна попросить вас расписаться в книге гостей, господин Даймон.

Даймон машет рукой:

– Да где угодно.

Я не слушаюсь внутреннего голоса, который советует мне сейчас же сесть в лифт и убраться отсюда, потому что у меня нет ни подходящего предлога, ни объяснения. Я все еще под алкогольными парами, но в Даймоне мне чудится опасность. Момент упущен. Даймон увлекает нас за собой, мы вверяем себя ему.

– Зачарованная земля ждет.

Мириам ведет нас сквозь череду занавешенных передних – я тут же забываю, с которой стороны мы пришли. Каждый занавес украшен вышитыми иероглифами, настолько древними, что прочитать их невозможно. Наконец мы входим в зал, обитый стеганой тканью, не менявшейся годов с тридцатых. Окон в нем нет, а на стенах висят гобелены с изображениями древних городов. Жесткие, обтянутые кожей кресла, слишком медленно качающийся маятник, затухающий канделябр. Ржавая клетка с открытой дверцей. В ней сидит попугай, который расправляет крылья, когда мы проходим мимо. Кофе взвизгивает, как резиновая подметка на лакированной поверхности. В зале, разбившись на группы, сидят несколько пожилых мужчин и тихими голосами обсуждают свои секреты, сопровождая слова медленными жестами. Сумрак наполнен табачным дымом. Девушки и женщины наполняют бокалы и присаживаются на ручки кресел. Они здесь для того, чтобы прислуживать, а не развлекать. На их кимоно алхимия выплеснула все свои краски. Золото хурмы, синева индиго, алый цвет божьей коровки, пыльная зелень тундры. Вентилятор под потолком разгоняет лопастями густой зной. В тени огромного азиатского ландыша пианино само собой играет ноктюрн, вдвое медленней положенного.

– Ух ты,– говорит Бархотка.

– Типа чудно,– говорит Кофе.

Сильный аромат, напоминающий лак для волос, которым пользуется моя бабушка, заставляет меня чихнуть.

– Господин Даймон! – За барной стойкой появляется густо нарумяненная женщина.– Со спутниками! Ну надо же!

На ней головной убор из павлиньих перьев и блестящие вечерние перчатки, она всплескивает руками, как старая актриса:

– Как вы все молоды и полны сил! Вот что значит юная кровь!

– Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?

– Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас День.

Даймон дерзко улыбается. Кофе и Бархотка – желанные гости везде, где есть мужчины, готовые раздеть их в своем воображении, но я, в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках, чувствую себя не в своей тарелке, будто землекоп на императорской свадьбе. Даймон хлопает меня по плечу:

– Я хочу пригласить своего брата по оружию – и наших замечательных спутниц – в комнату своего отца.

– Саю-тян может проводить вас…

Даймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость:

– Но ведь Мириам свободна.

Между Даймоном и Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с несчастным видом смотрит в сторону. Мама-сан кивает, и по ее лицу будто пробегает дрожь.

– Мириам?

Мириам поворачивается обратно и улыбается:

– Это доставит мне такую радость, господин Даймон.

– В основном я езжу на кабриолете «Порше Каррера-четыре» цвета берлинской лазури. У меня слабость к «портам». Их изгибы, если присмотреться повнимательнее, в точности повторяют изгибы стоящей на коленях, покорно склонившейся женщины.

Даймон смотрит, как Мириам разливает шампанское. Бархотка опускается на колени:

– А ты, Эйдзи?

Прекрасно. Мы уже называем друг друга по имени.

– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.

Бархотка восклицает с энтузиазмом:

– О, только не говори мне, что ездишь на «харлее».

Даймон заливисто хохочет:

– Как ты догадалась? Для Миякэ его «харлей» – это, как бы получше сказать, его пятая точка свободы между музыкальными тусовками, верно? Рок-звезд окружает столько дерьма, вы не поверите. Поклонницы, наркоманы, ворье – Миякэ недавно со всем этим покончил. Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Полагаю, ты часто практикуешься. Скажи, тебя давно держат в этой дыре в качестве официантки-то-есть-хостессы?

При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. Комната наполнена интимностью и теплом. Я вдыхаю запах духов, косметики и недавно настеленного татами.

– Оставьте, господин Даймон, леди не говорят о возрасте.

Даймон распускает свой конский хвост.

– А дело в возрасте? Ну надо же. Ты, должно быть, очень счастлива здесь. Ну, я ко всем обращаюсь, шампанское готово, и я хочу провозгласить два тоста.

– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.

– Во-первых: как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной дрянной женщины, для которой забыть свое обещание все равно что шлюхе – вот хорошее сравнение – натянуть или снять резинку.

– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду,– кивает Кофе.

– Мы так хорошо понимаем друг друга,– вздыхает Даймон.– Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или Пусане?

Кофе играет серьгой Даймона.

– Пусан? Эта корейская клоака?

– Ядовитое местечко,– соглашается Даймон.– Можешь взять эту серьгу себе.

– Типа здорово. Итак, за свободу.

Мы звеним бокалами.

– А какой твой второй тост? – спрашивает Бархотка, гладя пальцами хризантему.

Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку.

– Ну, конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?

Мириам обдумывает ответ:

– В вашем случае, господин Даймон, слепотой.

– Даймон хватается руками за сердце, будто хочет остановить кровотечение.

– О, Мириам! Где сегодня твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. Я слышал, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.

Мириам слегка улыбается:

– Я слышала, водоплавающие больше заслуживают доверия.

– Заслуживают доверия, ты говоришь? Или оказывают? Неважно. Ты согласна, что мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио?

Одно мгновение она смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Интересно, как ее зовут по-настоящему?

– Только вы сами можете знать, насколько вы счастливы,– говорит она.– Это все, господин Даймон?

– Нет, Мириам, это не все. Я хочу травки. Той кармической смеси. И ты знаешь, как меня пробивает на жрачку, когда пыхну, так что принеси нам чего-нибудь поклевать примерно через полчаса.

В комнате есть ширма-фусума, за которой скрывается выход на балкон. Из дна ночи вырастает Токио. Всего месяц назад я помогал своему двоюродному брату чинить «Ротаватор» на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Банка «КИРИН ЛАГЕР»[59]59
  Марка пива.


[Закрыть] высотой с шестиэтажный дом, освещает все вокруг ярко-желтым неоновым светом. Темным пятном выделяется Императорский дворец, за которым над вершиной «Пан-оптикона» вспыхивают предупредительные огни летящего самолета. Альтаир и Вега пульсируют каждая на своей стороне Млечного Пути. Шум транспорта затихает. Бархотка перегибается через перила.

– Какой же он огромный,– говорит она сама себе.

Горячий бриз треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю, даже не прикасаясь к ней.

– Я со всей ответственностью заявляю,– говорит Даймон, друг, который преподносит мне все это на блюдечке,– что я свернул самый совершенный косячок по эту сторону от борделей Боготы.

– Откуда ты знаешь? – Кофе наклоняется, чтобы зажечь самокрутку.

– Я владею десятком из них.

Он вылезает из своего пиджака и швыряет его в комнату. На его футболке написано: «Вещи видятся нам не такими, каковы они есть, они видятся нам такими, каковы мы есть» – где-то я это уже слышал.

Бархотка свешивается ниже:

– Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.

– Даймон вглядывается в темноту через перила:

– Отвоеванная земля. Новый аэропорт.

– Кофе смотрит на огоньки:

– Давайте поедем туда и посмотрим, как быстро бегает твой «порш».

– Давайте не поедем.– Даймон раскуривает самокрутку, втягивает дым и выпускает его с громким «а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…».

Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Дядюшка Толстосум прочитал мне строгую лекцию о наркотиках в Токио, о которой, как я понижаю, едва взглянув на Бархотку, я предпочту забыть. Кофе сжимает губы и, подобно дракону, выпускает дым из ноздрей.

– Я уже говорил вам,– Даймон рассматривает пламя своей зажигалки,– что эта зажигалка имеет историческую ценность? Она принадлежала генералу Дугласу Макартуру[60]60
  Д. Макартур (1880-1964) – во время Второй мировой войны командовал вооруженными силами США на Дальнем Востоке, с 1945 я 1951 годы – командующий оккупационными войсками союзников в Японии.


[Закрыть] во времена оккупации.

– Типа, так и есть, если ты говоришь,– с недоверием усмехается Кофе.

– Говорю, но это неважно. Принеси мне дзабутон, моя кофейносливочномедоваякиска, пусть твои легкие напитаются этой прелестью, мы отправимся на машине в Тьерра-дель-Фуэго и заплодим Патагонию…

Пока Кофе несет подушку из комнаты, мобильный у нее в сумочке тренькает «Лунную сонату». Даймон тяжело вздыхает:

– Вот достал! – и передает самокрутку мне.

Я отдаю ее Бархотке. Даймон отвечает на звонок, подражая тону кронпринца:

– Я приветствую вас в этот прекрасный вечер.

– Кофе, хихикая, бросается к нему:

– Отдай!

Даймон прижимает ее к полу, зажав между коленями. Она извивается и хихикает, оказавшись в ловушке.

– Нет, мне очень жаль, но вы не можете поговорить с ней. Ее друг? В самом деле? Это она вам так сказала? Какой ужас. Я трахаю ее сегодня вечером, видите ли, поэтому пойди и возьми в прокате порнокассету, ты, жалкий козел. Но сначала послушай внимательно – вот как звучит твоя смерть.– И он выбрасывает телефон с балкона.

Хихиканье Кофе обрывается.

Даймон улыбается, как пьяная жаба.

– Ты выкинул мой мобильник!

Смех Даймона звенит как капель:

– Я знаю, что выкинул твой мобильник.

– Он может ударить кого-нибудь по голове.

– Что ж, ученые предупреждают, что мобильные телефоны могут быть опасны для мозгов.

– Это был мой мобильник!

– О, я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.

– Кофе взвешивает «за» и «против».

– Самой последней модели?

Даймон хватает дзабутон, ложится на спину и изображает гангстера:

– Я куплю тебе целый завод, милашка моя.

Кофе надувает губы с видом маленькой девочки и прижимает к уху бокал с шампанским:

– Я слышу пузырьки.

Бархотка пальцами пощипывает мне мочки ушей, прижимает свой рот к моему, и дым марихуаны стремительно наполняет мне легкие. Ворованный шоколад, липкий и мягкий.

– Охо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,– Даймон заметил нас,– займитесь-ка этим в той комнате, вы двое. А то мне кажется, что этот юный выскочка снова обскакал меня – и мою новобрачную тоже.

Бархотка толкает меня в грудь, и я оказываюсь в комнате.

– Садись там,– говорит она, указывая на противоположный край низенького стола.

Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее руки блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От Нее словно исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенного бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней пока она не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, блеск зубной эмали. Несогласованность времени/пространства распространяется и на мои члены. На листе темноты я, будто составляя фоторобот, представляю ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах,

– Ты давно это куришь?

Ее слова кажутся извивающимися облачками дыма.

– Да, с двадцати лет.

Свиток, кукла, прикольный тролль, уронившая голову хризантема в вазе.

– Так сколько же тебе лет, роуди?

Я слышу даже, как шуршат ее пышные волосы.

– Двадцать три. А тебе?

Шквал горьких снежных хлопьев.

– Сегодня мне миллион.

Резкий вскрик Кофе и «грррр-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.

– Держи руки на столе,– строго предупреждает она.– Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.

После пары неудачных попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в поцелуе на девять дней и девять ночей.

Фусума перед балконом раздвигается. Мы с Бархоткой отпрыгиваем в разные стороны. На пороге в лунном свете стоит Даймон, его торс обнажен, и на груди помадой нарисовано нечто вроде вампира-кролика Миффи[61]61
  Маленькая крольчиха, знаменитый персонаж голландского художника Дика Бруны.


[Закрыть]. Соски изображают зрачки Миффи, горящие жаждой крови.

– Миякэ! Ты под кайфом или у тебя не стоит? Еще не хочешь поменяться?

Сёдзи, отделяющее комнату от внешнего коридора, раздвигается. У входа стоит Мириам, держа в руках поднос с какими-то клейкими крупинками, кубиками арбуза и очищенными личи[62]62
  Тропический фрукт.


[Закрыть]. Я успеваю заметить на ее лице потрясение, гнев и ненависть – но она тут же вновь натягивает маску профессионального безразличия.

– Мириам! Ты принесла нам поклевать! Икра – ничего себе! Одно из ее ценных качеств, Миякэ,– это умение почувствовать момент.

Она снимает туфли, входит и ставит поднос на стол.

– Простите меня.

– О, Мириам, что тебе мое прощение, ведь у тебя такие могущественные и влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.

Появляется Поросенок Кофе, на ходу приводя в порядок одежду и поддерживая раму фусумы, чтобы та не упала. Замечает Мириам. Чувствуется, что она привыкла командовать прислугой:

– Проводите нас в дамскую комнату!

Даймон говорит с Эйдзи, но Эйдзи обнаруживает, что ему трудновато сосредоточиться, поскольку его голова так и норовит открутиться и укатить в угол. Кофе с Бархоткой сидят в дамской комнате уже целую вечность.

– Я обычно хожу в тихий отель любви в Восточном Синдзюку, рядом с парком, он пристроен к другому четырехзвездочному отелю, так что в номер из кухни можно заказать приличную еду.

Эйдзи как-то неловко. Даймон внимательно на него смотрит:

– Только не говори, что волнуешься из-за денег.

Эйдзи пытается помотать головой, но вместо этого случайно кивает.

– Деньги – это всего лишь дерьмо, которого у моего отца слишком много.

«Эти девушки,– думает Эйдзи,– можно ли просто…» Даймон слышит мысли своего друга, застегивает пуговицы на его рубашке и поднимает указательный палец:

– Эти две играют исключительно в паре, Миякэ. Или мы уложим обеих, или они обе вернутся к себе домой в свои надушенные лавандой спальни. Покинешь меня сейчас – и мне придется дрочить за самую крупную сумму с тех пор, как Майкл Джексон выступал в «Будокане»[63]63
  Стадион, построенный к Олимпийским играм 1964 года.


[Закрыть] в последний раз. Твоя, по крайней мере, обладает хоть каким-то практическим интеллектом. У моей же – чувство моды вместо мозгов.

Эйдзи хочет что-то сказать, но забывает что, едва открыв рот.

– Девчонки – как видеоигры, Миякэ. Платишь, играешь, уходишь.

Эйдзи – сама благодарность. Он пытается выразить эту благодарность, но слова ускользают от него, как бесконечный дождь, льющийся в бумажный стаканчик, они мчатся с дикой скоростью, стремясь достичь другого края вселенной, и он отказывается от своей затеи. Кофе приносит другая хостесса.

– Кто вы такая, черт побери? – вопрошает Даймон.

– Хостесса кланяется:

– Ая-тян, господин Даймон. Мириам-сан стало плохо.

– Даймон злится:

– Дуй обратно к Маме-сан и напомни ей, кто такой Даймон, и кто его отец, и каким вздорным козлом я могу стать, если…

Но его фраза обрывается на полуслове. Он отрывает головку хризантемы от стебля и начинает обрывать лепестки.

– Забудьте, что я сказал, Ая-тян. Передайте это призраку Мириам с моими глубочайшими извинениями.– Он вручает ей то, что осталось от цветка, и это кажется Эйдзи довольно милым.

Эйдзи – на переднем сиденье такси. Даймон – сзади, между своих двух наложниц. Улицы пустеют; они едут по широкому мосту. В фойе Атлант сгибается под тяжестью земного шара; Даймон пялится на экран с номерами комнат и ценами: свободные – светятся, занятые – темные; и нажимает на кнопки, и получает ключи. Снова лифт. Даймон целует Эйдзи в губы и с силой вталкивает в комнату. Десятисекундный душ и примитивное порно по коммерческому каналу. Презервативы девяти видов. Снаружи розовыми вспышками мигает буква «X». Цветочные головки на стеблях, головки подсолнухов. Входит Кофе, лимонно-желтое полотенце прикрывает ее блестящее, как леденец, медовое тело, она сейчас какая-то заторможенная; сексодром из легенд воплощен вполне реально; она задергивает полог; закрой глаза, говорит она и скользит в постель, кожа у нее гладкая, ягодки сосков набухли; да, – хорошо, так можно, только не трогай меня там; налетел на препятствие; да, так; он всегда меняется дамами? Твой друг? Юдзу Даймон? Что за имя – Юдзу, прямо как фрукт? Наверное. Молчи. Мягкий шоколад, как это пошло; зубы покусывают живот; пушистые укромности, нервный толчок; нет, я же сказала не трогать меня там; Годзилла отступает, на спине выступают капельки пота, подъем, спуск, подъем, весь технический набор, на этом, пожалуй, все. Годзилла снова меняет решение, корни врастают глубже, ветки плещутся и сзади и спереди, пальцы ее РУК сжимаются, пальцы ног находят точку опоры, странствуя по океану, океану простынь, бурному, стонущему, погружающему в летаргию, она ловит ртом воздух, она погружается, вздрагивает; да, уже все? нет, и вверх, и да, и вниз, и нет, и вверх, и да, и вниз, и вверх, и вниз, кончаю и кончаю, если кончаю; ты – не – проснешься – пока – не – ударишься – о – землю – ты ***.

Просыпаюсь в круглой кровати, один-одинешенек, как выброшенная игрушка. Эта комната в отеле любви – храм розового. Розового не как цветы – как потроха. Шторы запачканы утренним светом. Грохот отбойных молотков, шум машин на перекрестках и гул толпы. Сухие подсолнухи в вазе. В голову словно вкрутили штопор от виска до виска. Язык натерли солью, высушили на солнце и отдали на растерзание куницам. Горло подверглось нападению геологических молотков. Колени и локти использовались для высекания огня с помощью трения. В паху воняет креветками. Простыни скомканы, и матрас пестрит засохшими пятнами крови. Итак, два девственника лишили друг друга этого сана. Так тот чих из паховой области и был секс? Никакого моста Золотые Ворота к земле обетованной. Всего лишь хлипкая доска через топкое болото. И никто даже значка тебе не даст, чтобы куда-нибудь нацепить. Эта комната, как носовой платок общего пользования,– в отелях любви наверняка наивысшая концентрация секса-на-кубический-метр в этой стороне от… откуда? От Парижа. Я пытаюсь нащупать сигарету – пусто. Спокойно. Если учесть все, вместе взятое, я легко отделался. Звонннннннннит телефон. Голову даю на отсечение – это Даймон из соседнего номера.

– Доброе утро, это администратор.– Мужской голос, оживленный и беззаботный.

– Э-э, доброе.

– Я просто хочу напомнить, что ваш номер заказан до семи…

Мои часы лежат на тумбочке рядом с кроватью: 6:45.

– Хорошо.

– После семи снова устанавливается почасовая оплата.

– Хорошо, я спущусь прямо сейчас.

– Вы будете платить наличными или кредитной картой?

– Что?

– Когда ваши дамы уходили, вот только что, они не знали, будете вы платить наличными или кредитной картой. Две комнаты на всю ночь составляют пятьдесят пять тысяч иен, при условии, что вы ничего не взяли из минибара и освободите комнату в течение следующих пятнадцати минут.

Удар под дых.

По-прежнему оживленно, хотя и не так беззаботно:

– Поэтому я и звоню, чтобы избежать какого-либо неприятного взаимонепонимания.

Если меня вырвет, это поможет?

– У вас какие-то затруднения? – скрытая угроза.

– Нет, вовсе нет. Э-э, пожалуй, я заплачу наличными. Я сейчас спущусь.

– Мы будем ждать в вестибюле у входа.

Я натягиваю измятую одежду и Нулей лечу в номер Даймона. Никого. Все, как и в моем, только на зеркале намалеванные чем-то желеобразным иероглифы: «ВСЕГО ЛИШЬ ВИДЕОИГРА». Даймон, ты первостатейный ублюдок. Миякэ, ты идиот. Выворачиваю карманы джинсов и нахожу 630 иен мелочью. Этого не может быть. Я пытаюсь проснуться. Тщетно. Все это происходит наяву Мне не хватает 54 370 иен. За следующие девять минут мне необходимо придумать какой-нибудь совершенно исключительный план. Сажусь на унитаз и извергаю из себя дерьмо, параллельно перебирая имеющиеся возможности. Первая: «Понимаете, тот парень, с которым я пришел, он обещал, что заплатит за все с, э-э, отцовского расходного счета». Главарь Якудзы складывает вместе кончики пальцев: «Эйдзи Миякэ, работает в бюро находок? Пост, требующий доверия. В каком восторге будут твои наниматели, когда узнают, как ты проводишь выходные. Я считаю своим гражданским долгом сообщить им об этом, если только ты не испытываешь желания вернуть нам свой долг, выполнив определенные поручения, не все из которых, должен предупредить, можно назвать приятными». Вторая: «Бунтаро! На помощь! Мне нужно, чтобы ты сию же минуту принес мне в отель любви пятьдесят пять тысяч иен, или тебе придется искать другого жильца». Ему будет нетрудно сделать выбор, Третья: Главарь Якудзы пробует на язык лезвие своей бритвы. «Итак, это тот самый вор, который пытался улизнуть из моего отеля, не заплатив за полученные услуги». Я поднимаю свою окровавленную голову и распухшие веки. Мой язык лежит в его тазике для бритья.

Ах, если бы (проблемы) тоже можно было смыть в унитаз.

В кино люди убегают по крышам. Пытаюсь открыть окно, но оно для этого явно не предназначено, кроме того, я не умею ползать по стенам. Смотрю на людей на замусоренных улицах и завидую каждому из них. Может, устроить пожар? Сирень – и разбрызгиватели? Я следую за пожарными датчиками до конца коридора, только чтобы что-то делать. «В случае пожара дымовая пожарная сигнализация автоматически разблокирует эту дверь». Дядя Асфальт говорит, что отели любви проектируются таким образом, чтобы не допустить побегов,– лифт всегда доставляет вас прямо к администратору. Что еще делают в кино? Смываются через черный ход. Ну, и где этот черный ход? Я пытаюсь искать в другом конце коридора. «Аварийная лестница. Выхода нет». Черный ход всегда идет через кухню. Смутно припоминаю, что Даймон, да сгниют его яйца, говорил мне, где находится кухня. В отелях кухни обычно в цокольном этаже. Выскальзываю за дверь и начинаю спускаться по лестнице. Тупо смотрю вниз через перила. Спасительный выход Аоямы. Иду так быстро и бесшумно, как только могу. Что я скажу, если меня здесь поймают? Что в лифте у меня начинается клаустрофобия. Заткнись. Вот и первый этаж. Большая стеклянная дверь ведет к стойке. За ней стоит огромный администратор мужского пола. Бывший борец сумо. Ждет меня. Лестница спускается вниз еще на один этаж. Я могу молить о пощаде или повысить ставки и продолжить спуск. Администратор щурится, ведя пальцем по гроссбуху. Они с милосердием, уж точно, в одной постели не спят. Проскальзываю мимо стеклянной двери – статуя Атланта своим глобусом загораживает ему обзор – и крадусь вниз по лестнице к двери, на которой написано «Служебный вход». Пожалуйста, пусть она будет открыта. Дверь не открывается. Толкаю изо всех сил. Задрожав, она поддается. Спасибо. За дверью – душный коридор с тянущимися вдоль стен трубами. В конце коридора штабелем сложены половые щетки, за ними – еще одна дверь. Поворачиваю ручку и толкаю. Ничего не происходит. Толкаю изо всех сил. Дверь заперта. Хуже того – я слышу, как открывается стеклянная дверь этажом выше, а я не закрыл за собой «Служебный вход».

– Эй? Там кто-нибудь есть? – Господин Сумо.

От страха меня бросает в жар. Что делать? В отчаянии барабаню в запертую дверь. Туфли господина Сумо шаркают по ступеням. Снова стучу. И вдруг задвижка отодвигается, дверь распахивается, и какой-то повар гневно таращится на меня – позади него стучит и булькает залитая флюоресцентным светом кухня.

– Для тебя же лучше, – рычит он,– чтобы ты…– у него взгляд самого дьявола,– оказался нашим новым муссбоем.

А?

– Скажи мне, что ты наш новый муссбой!

– Господин Сумо почти здесь.

– Да, я ваш новый муссбой.

– Давай сюда!

Он втаскивает меня внутрь, захлопывает дверь и, даруя мне первую передышку за это утро, задвигает задвижку – «Шеф-повар Бонки» – написано у него на колпаке.

– Какого черта ты себе позволяешь, появляясь в свой первый рабочий день с опозданием на сорок пять минут и вырядившись как бродяга? Сними бейсболку, когда находишься в моей кухне!

У него за спиной младшие повара и поварята наблюдают за ходом человеческого жертвоприношения. Я снимаю бейсболку и кланяюсь.

– Прошу прощения.

Сливки, пар, баранина и газ. Не видно ни окон, ни дверей. И как же мне отсюда выбираться? Шеф-повар Бонки рычит:

– Хозяин огорчен. А когда хозяин огорчен, мы все огорчены. Мы плывем в очень-тесной-лодке!

Его голос неожиданно переходит в визг и разрывает в клочья последнее, что осталось от моих нервов.

– А что мы делаем с членами команды, которые раскачивают эту лодку?

Весь кухонный народ хором повторяет, сотрясая воздух:

– К акулам! К акулам! К акулам!

Я начинаю всерьез подумывать, не сдаться ли господину Сумо.

– Иди за мной, муссбой. Хозяин разберется.

Меня тащат мимо сверкающих разделочных столов, полок со сковородками, вертушки для перфокарт. Дверь. Пожалуйста, пусть это будет дверь.

– Вот здесь ты будешь отмечаться, если Хозяин простит тебе твой позорный проступок.

Господин Сумо, должно быть, уже перед дверью с задвижкой. Меня беспокоят эти ножи. Какой-то мальчишка, хлюпая носом, трет пол зубной щеткой – шеф отвешивает ему сильный пинок без всякой очевидной на то причины. Мы заходим в тесный кабинет, где визжит, стучит и скрежещет станок для заточки ножей. В конце кабинета открытая дверь – ступени ведут наверх, во двор, заваленный мешками с мусором. Шеф-повар стучит по косяку и кричит:

– Новый муссбой прибыл для выполнения своих обязанностей, Хозяин!

Станок смолкает.

– Finale mente[64]64
  Наконец-то (итал.).


[Закрыть],– говорит Хозяин, не оборачиваясь.– Заводите этого негодяя сюда.

Его голос слишком высок для его внушительной комплекции. Шеф-повар отступает, подталкивая меня вперед. Хозяин поворачивается. На нем маска сварщика, из-под которой виден маленький рот. В руках он держит мясницкий нож, такой острый, что им можно кастрировать быка.

– Оставьте нас, шеф-повар Бонки. Повесьте на дверь табличку.

Дверь кабинета захлопывается. Хозяин пробует лезвие на язык.

– Будешь и дальше ломать комедию?

– Господин?

– Ты не тот муссбой, который с таким рвением прислуживал мне в заведении Иеремии Булфрога, так?

Придумай что-нибудь, быстро!

– Э-э, верно. Я его брат. Он заболел. Но он не хотел подвести команду, поэтому прислал меня.

Неплохо.

– Какая невероятная самоотверженность!

Хозяин делает шаг вперед. Это не предвещает ничего хорошего.

Я упираюсь спиной в дверь.

– Мне очень приятно,– произношу я.

Там какой-то шум или мне послышалось?

– Мне приятно. Мне, и запомни это. Потрогай его. Мусс упругий.

Смотрю на отражение своего лица в черном стекле его маски и теряюсь в догадках, что именно должен делать муссбой.

– Вы – лучший в этом деле. Хозяин.

В кухне вдруг началась суматоха. Пробежать мимо него к двери, ведущей во двор,– пустая затея. Хозяин тяжело дышит, распространяя вокруг запах печеночного паштета.

– Отщипни его. Мусс восхитителен. Отрежь кусочек. О, да. Мусс нежен. Так нежен. Понюхай его. Мусс уступит. О, да. Мусс уступит.

Четыре жирных пальца тянутся к моему лицу.

Чей-то вскрик:

– Ой!

– Досадно, досадно.

Хозяин приподнимает крохотную шторку рядом с моей головой, за которой скрывается глазок. Его рот сжимается. Он хватает свой тесак, отшвыривает меня в сторону, распахивает дверь и врывается в кухню.

– Гнида бордельная! – орет он.– Тебя предупреждали!

Краем глаза я вижу, как господин Сумо перекидывает помощников повара через разделочные столы.

– Тебя предупреждали! – кричит Хозяин.– Тебя предупреждали, что ожидает грязных сводников, которые носят сюда герпес и сифилис и оскверняют чистоту моего корабля!

Он метнул тесак. Нет смысла болтаться здесь и смотреть, кому какой нанесен урон,– я вылетаю за дверь, бегу вверх по ступенькам, перепрыгиваю через пластиковые мешки с мусором; разгоняя ворон, мчусь через задний двор, выбегаю в переулок и до половины восьмого все оглядываюсь, выписывая разнообразные зигзаги.

В семь сорок я вдруг понимаю, где нахожусь. Авеню Омэкайдо. Этот небоскреб из циркония – «Пан-оптикон». Прохожу еще немного по направлению к Синдзюку и выхожу на перекресток с улицей Кита. Кафе «Юпитер». Утро в разгаре. Смотрю, сколько у меня денег. Если пройтись пешком до Уэно, хватит на подводную лодку, чтобы доехать до Кита-Сэндзю, и на легкий завтрак. Такой легкий, что улетит, если чихнуть.

Кондиционер наполняет кафе «Юпитер» влажной прохладой. Я покупаю кофе и булочку с ананасом, сажусь у окна и рассматриваю свое мутное отражение в стекле витрины: двадцатилетний Эйдзи Миякэ – волосы свалялись от пота, весь провонял наркотой и низкопробным сексом, а по всему кадыку – о, ужас! – засос размером с Африку. Цвет лица завершил превращение из загара, покрывающего лица жителей Кюсю, в белила, покрывающие лица трутней. Официантка с прекрасной шеей сегодня утром не работает – попадись я ей на глаза в таком виде, я бы взвыл, постарел веков на девять и усох, превратившись в кучку перхоти и ногтевых пластинок. Единственный, кроме меня, посетитель – женщина, изучающая палитру макияжа в модном журнале. Я даю себе клятву больше никогда не прикасаться к женщинам, даже в мыслях. Наслаждаюсь своей ананасовой булочкой и разглядываю телеэкран на здании Эн-эйч-кей. Последствия запуска ракет, города, охваченные огнем. Новая модель сотового телефона «Нокиа». Министр иностранных дел заявляет, что мнимые зверства в Нанкине во время Второй мировой – это измышления левых с целью подорвать патриотизм. Зиззи Хикару моет волосы шампунем «Перл-ривер». Скелеты в развевающихся балахонах шествуют по улицам какого-то африканского города. «Нинтендо» с гордостью представляет «Универсальных солдат». Подросток, который угнал междугородный автобус и перерезал горло трем пассажирам, говорит, что сделал это, чтобы выделиться. Я смотрю на несущийся мимо поток машин и вдруг слышу сухой кашель. Я и не заметил, как появился Лао-Цзы. Он достает пачку «Парламента», но зажигалку, по всей видимости, потерял.