355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дэвид Макнил » Рок-н-ролл » Текст книги (страница 5)
Рок-н-ролл
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:54

Текст книги "Рок-н-ролл"


Автор книги: Дэвид Макнил



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

~ ~ ~

Клиника расположена довольно далеко на проспекте, который, по мере того как приближаешься к Центру, становится все менее привлекательным. Все пыльное, асфальт изрытый и выщербленный, как в Нью-Йорке; то тут, то там бросаются в глаза неопрятные заплатки гудрона разных оттенков; сквозь плиты тротуара пробивается грязная трава; на газоне, который никто уже давно не подстригал, валяются клочки засаленной бумаги. Чем больше номер дома, тем все более облупившийся фасад. Уровень жизни можно узнать по припаркованным машинам. Здесь в основном японские автомобили, старые «доджи», подержанные «бьюики», между тем как еще километр назад нечастые места на парковках оспаривали «крейслеры» и «кадиллаки». В этом месте проспект Шербрук пересекает довольно зловещий квартал. Позднее я узнаю, что здесь в изобилии водятся травести. Перед тем как окончательно сдаться, я пытаюсь заглянуть в «Салун последнего шанса». Как и положено, я нахожу его за два дома до места назначения. Длинный белый лимузин останавливается перед баром, который называется «У Люси». Я вхожу, а все клиенты выходят полюбоваться автомобилем: наверняка они не видели ничего подобного со дня показа по телевизору сериала «Династия» тридцать лет тому назад. Люси очарована. Поверх джинсов у нее блуза с оборками, а под ней ничего нет, как в благословенные времена первых переселенцев. И вообще она похожа на барышень тех давних времен: ровный пробор разделяет светлые волосы, собранные в узел на затылке, а подведенные брови подчеркивают большие оленьи глаза. Я заказываю кружку пива, следом за ней еще одну. Выпиваю быстро: должно быть, Чарли уже беспокоится. Достаю из кармана деньги, Люси говорит:

– Вторая за мой счет, приходите, когда у вас будет немного больше времени.

То же самое она, без сомнения, говорит каждому новому клиенту. Плевать мне на это! Здесь мне придется задержаться на целый месяц с этой очаровательной регистраторшей. А потом я появлюсь вновь, притворяясь, будто прошел курс лечения, свежий как огурчик, загоревший в солярии, с накачанными на тренажерах мускулами. Жена, одетая во все новое, будет встречать меня в Руасси со всеми моими друзьями, которые три дня назад избегали меня как зачумленного. В руках транспаранты: «Добро пожаловать домой, Гильденстерн». Хор трубачей в полном составе из Минска и Макао, все в клетчатых куртках, шапках из нутрии и эскимосских ботинках от Вайанкура будут играть Дюбулона. Разумеется, не обойдется без длинной живой цепочки вдоль дороги, состоящей из моих знакомых пожарных из Отея в парадных мундирах под начальством конного полицейского из «Салуна бешеной лошади», целой флотилии «ситроенов» с мотором от «мазерати». В моем огромном саду, засеянном дерном, набирает обороты вечеринка на свежем воздухе, куда кроме приятелей мы пригласим всех моих завистливых соседей, туго запеленатых в смирительные рубашки, с воронкообразными колпаками, криво сидящими на их слабоумных головах. В самом центре поставим барбекю, где связка гигантских сосисок будет поджариваться на огне из фирменных шмоток. Я буду кое-как ковырять в тарелке dim sum и жареные почки, потом смоюсь, сославшись на усталость, прихватив с собой отвоеванную – уже навсегда – красавицу, введенную в заблуждение искусной уловкой.

На меня тут же бросаются четыре санитарки:

– Господин Вуд уже у директора, подписывает ваш чек.

Я еще и войти не успел, а они уже хотят мой чек. Уж больно быстрые. Представим только, что я заперся с прекрасной официанткой. Тогда, если Чарли не хочет потерять свои денежки, ему придется самому пройти мой курс терапии, не думаю, что он сможет перепродать его кому-нибудь еще, даже в сквере Вижер. Я вхожу в кабинет и наконец встречаюсь с доктором Клоссоном. С самого начала я представлял себе его с маленькой бородкой промотавшегося плейбоя, в очках с затемненными стеклами, скрывающими усталые глаза, исхудавшими ручками, болтающимися в складках помятой куртки из альпага. А передо мной оказался человек лет шестидесяти, лысый и кругленький, лицо в красных прожилках выдает бывшего алкоголика, на нем очки с невидимой оправой, как у Дэрри Кула в «Мотороллере», он сильно потеет, несмотря на вентилятор, который в одиночестве попискивает в углу. С рубашкой, расстегнутой на уровне пупка, он встречает меня, широко улыбаясь:

– Добро пожаловать в Центр «Надежда и обновление», я директор, но прежде всего я ваш друг, садитесь сюда, вижу, вы напряжены, примите успокоительное.

Одна из санитарок, напоминающая обличьем громилу из «Спектрума», решительная, но улыбчивая, дает мне что-то вроде облатки, чтобы положить под язык. Меня сажают за стол, я подписываю некий юридический документ, это расписка, что Центр ни за что не отвечает, ни в случае неудачи с лечением, ни в случае пожара, ни в случае нападения, будь то атака террористов или ядерная война. Если я вдруг сбегу, все расходы по моей поимке лягут на меня же. Я должен им отдать все свои деньги, кредитные карты, паспорт и авиабилет. Все это складывают в коробку, которую прячут в ящик сейфа рядом с другими. Из-за той облатки я нахожусь в полубессознательном состоянии. У меня забирают чемодан, его уносит «помощник», кто-то из технического персонала, явно бывший наркоман, которого психиатр использует на черных работах. Напрасно я пытаюсь объяснить ему, что чемодан на колесиках, он меня не слушает и продолжает волочить его, подняв обеими руками к груди. Этот зомби, доктор, Чарли Вуд и я идем по грязной улочке. Я успеваю на ходу заметить ее название – Папино. Странное название. Моя комната оказывается жуткой халупой, достойной турецкого общежития где-нибудь на юге Рейнской области. Отгороженный бокс в углу комнаты, где установлены еще две ветхие кровати. Крошечная коробка со стенами из клееной фанеры, четыре тонкие перегородки, выкрашенные омерзительно зеленым цветом. На стенах ничего, ни единою постера. Кровать узкая, из спаянных труб. Из прорех тощего матраса выглядывает непонятная субстанция, материя топорщится на стальных узлах. Температура градусов сорок, разумеется, кондиционера нет, все отверстия законопачены из-за наркоманов. Вокруг окон видны следы ногтей, видимо, кто-то пытался выломать решетку, скобы погнуты, не иначе как черенком ложки. Судя по всему, пытались разбить окно, чтобы схватить что-то снаружи, может быть, пакетик, который протягивал торговец. Если все в этой «гостинице», как называет это место доктор Клоссон, такое же старое и сломанное, то душевые кабинки, напротив, находятся в безукоризненном состоянии. Меня это удивляет. Такое несоответствие между санузлом и всем остальным, пронизанным убожеством, несчастьем и болью. Те, кто покинул это место, справившись со своими недугами или нет, оставили здесь частицу собственных страданий, это почти неощутимо, но тем не менее чувствуется повсюду.

Все комнаты рассчитаны на два, иногда на три человека, как моя с этим маленьким боксом. Я в привилегированном положении. Конечно, ведь я – известный в Париже писатель, почти академик. В конце коридора общая гостиная, тускло освещенная зеленым неоновым светом, как унылые кафе Северной Африки, эти «интегристские» кафе, как их называет Чарли Вуд. Он говорит, что они привязаны к зеленому неону, как мы летом к светлому панаше. В комнате стоят большой холодильник, большая кофеварка, покрытый клеенкой стол на пятнадцать человек, школьные стулья и два широких и глубоких кресла, обтянутые коричневой искусственной замшей, настолько истертые, что пружина чуть ли не торчит наружу. На стенах тоже нет ничего, зато на полу изношенный линолеум, протертый до самого бетона. В углу примостился древний телевизор, экран не светится, но все равно перед ним, уткнув нос в стекло, сидит какой-то тип и сосредоточенно комментирует то, чего нет. Чарли пора идти, машина ждет его на углу улицы, он еще раз делает комплимент психиатру по поводу его заведения и покидает меня, едва буркнув «до свидания». Это так на него не похоже. Я говорю себе, что, возможно, он уже в мыслях далеко, на своем шоу, в Труа-Ривьер, но, скорее всего, ему просто очень неприятно оставлять меня в этом зловещем месте. Итак, он уходит, что-то говорит, просто чтобы что-то сказать. Я уверен: он боится в последнюю минуту передумать, послать куда подальше этого замечательного доктора, взять меня с собой, и пускай я свалюсь на лестнице, он меня поднимет, и пускай я запою «Sixteen Tons», он будет петь со мной вместе. Автомобиль удаляется по улице Папино, он разрисован цветными, светящимися полосами. Тут я вспоминаю о своей ужасной футболке, я совсем про нее забыл, можно сказать, выход не удался, «антре» я провалил.

Зомби ставит мой чемодан на кровать, доктор указывает на шкаф.

– Ну что ж, устраивайтесь, мой друг, чувствуйте себя как дома, времени у вас много, другие пациенты еще принимают процедуры. Ужин будет подан только через полтора часа, вы увидите, это вкусно, сам хозяин питается здесь и, как вы можете убедиться, чувствует себя прекрасно.

Говоря это, он хлопает себя по животу и тут только замечает, что рубашка распахнута. Он застегивает пуговицы. Жалко, конечно, что не получилось с футболкой, ну ничего, возможно, еще пригодится для следующего случая. Мысль об этом вытесняет все мои грустные размышления. Клоссон тоже прощается, он, разумеется, решил, что странная улыбка, осветившая мое лицо, это не что иное, как нервный спазм, вызванный недавними излишествами.

– Я оставляю вас с Нелли, уважаемый, это наша дежурная санитарка, идемте, я вам ее представлю, вы увидите, это истинный ангел.

Мы опять выходим в коридор. В гостиной странный человек по-прежнему сидит, уставившись в потухший телевизор, комментируя несуществующую передачу, Клоссон поворачивается ко мне:

– Это несчастный Марио, синдром Корсакова. К сожалению, это необратимо…

Он стучит в дверь помещения для дежурных врачей, открывается маленькое окошко, оттуда появляется свежее личико Нелли. Увидев начальника, она открывает задвижку, которая, должно быть, защищает ее от опасных наркоманов. Здесь хранятся все медикаменты, в том числе столь желанный метадон, заменитель, который дают героинозависимым. Мы входим в комнату, дверь за нами тут же запирается. Доктор подталкивает меня вперед отеческим жестом, раздражающим меня неимоверно.

– Нелли, позвольте представить нашего нового пациента из Франции. Он пробудет у нас несколько недель. Сейчас ему нужно отдохнуть, тем более что это другой часовой пояс. Я зайду завтра ближе к полудню.

Толстяк еще раз прощается со мной и машет рукой Нелли. Наверняка это его любовница, держу пари, что ей нравятся толстые: она смотрит на него с таким вожделением. Открыв каталожный ящик, она достает формуляр, который нужно заполнить, и задает мне кучу вопросов: фамилия, адрес, профессия, есть ли на что-нибудь аллергия – в общем, самые банальные вещи, на которые я отвечаю почти машинально. Но когда дело доходит до вероисповедания, я возмущаюсь:

– Какое это имеет отношение к моим проблемам?

Она пытается меня успокоить.

– Это просто чтобы знать, за кем посылать в случае кончины: за кюре, пастором, раввином – ну, вы понимаете.

Разумеется, понимаю. И теперь я совершенно спокоен. Она сердито засовывает заполненные листочки в толстую папку, громко щелкает скоросшивателем и поднимается, чтобы открыть мне дверь. Все это не глядя на меня. Я без труда нахожу свой бокс, раскладываю вещи в маленьком шкафчике. Их у меня не слишком много, поэтому все происходит довольно быстро. Тогда я вновь направляюсь к входной двери «гостиницы», которая больше напоминает блокгауз. Дверь расположена на первом этаже небольшого здания из красного кирпича. Мне просто хотелось бы прогуляться, еще раз зайти в салун и повидаться с Люси, выпить последнюю кружку пива, прежде чем покончить со всем окончательно. Дверь открыта, она выходит на террасу, где стоят садовые пластмассовые стулья и большая цилиндрическая пепельница, доверху заполненная окурками. Я огибаю стулья и направляюсь к тротуару. Тут же очередной «помощник», сидящий на багажнике автомобиля, меня останавливает. Границу пересекать нельзя, а граница – это там, где кончается гравий. Вид у этого типа не сказать чтобы развязный, но взгляд пустой и бессмысленный, рука наверняка тяжелая, этакий зомби-охранник-каторжник. Ладно, я не настаиваю, послушно возвращаюсь к кромке. Тем хуже для «Салуна последнего шанса», тем хуже для пива и тем хуже для Люси, у которой ничего нет под блузкой с оборками.

Делать мне нечего, читать тоже нечего, если не считать «Руководства по эксплуатации» к принтеру. Даже Библии нет, вопреки моим первоначальным предположениям. Ночного столика и то нет. Я решаю, что в ожидании остальных, встречаться с которыми я не слишком жажду, можно было бы включить старый телевизор, так и время пройдет быстрее, и тот несчастный сможет полюбоваться не только потухшим экраном. Возвращаюсь в гостиную и включаю телевизор. Там только какие-то идиотские игры, зато, увидев картинку, тип начинает радостно аплодировать. Но боже, что же я наделал? Из своей дежурки, как смерч, вылетает Нелли, быстро нажимает на кнопку. Она говорит мне, что здесь можно смотреть телевизор только после девятнадцати часов, причем не дольше тридцати минут. Потом ужин, потом вечерние процедуры до десяти часов, а ровно в одиннадцать все должны быть в постели. Я говорю, что сейчас уже без десяти. Какая разница, что может случиться? Она находит меня слишком дерзким и решительно одергивает:

– Здесь сколько пациентов, столько историй болезни. Случаи разные, иногда очень тяжелые, вот почему у нас такие строгие правила, и их необходимо выполнять.

Она протягивает мне что-то вроде циркуляра, который забыла дать раньше. Это правила внутреннего распорядка, уверен, что, если бы Нелли вручила его мне по прибытии, я бы не совершил этих двух страшных преступлений, а именно: не переступил бы кромку гравия и не включил телевизор до девятнадцати часов. Этот пресловутый регламент крайне прост: запрещено все. Запрещено курить, есть или пить в комнатах. Только воду. Категорически запрещено заходить в комнаты других пациентов. Любые сексуальные контакты караются немедленным и окончательным исключением. Запрещено выходить из «гостиницы» без сопровождения «помощника». Находиться можно только на террасе и только до одиннадцати. Дамам запрещено выходить к завтраку в пеньюаре, если под ним ничего нет. Запрещено то, запрещено это, и так две длинные страницы. Я возвращаюсь к себе в «комнату», похоже, у меня начинается ломка. Резкое отлучение от наркотика – это ужас. Я несколько раз пробовал бросить пить, у меня остались от этого такие тяжелые воспоминания, что мне становится действительно страшно при мысли о том, что меня ожидает. Поскольку мне так хочется спать, что я буквально валюсь с ног, я решаю лечь прямо сейчас, причем спать как можно дольше, прежде чем попросить свою долю снотворного. Они не слишком любят его давать, хотя им известно, что только во сне человек не страдает. Мой естественный сон – это всегда пьяный сон.

~ ~ ~

Проснувшись, я смотрю на часы: около двенадцати. Думаю, я проспал всего каких-нибудь пять часов, на самом же деле сейчас полдень, а не полночь. Со дня моего приезда прошло три дня и две ночи. Чувствую я себя неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Меня это удивляет. С желудком все в порядке, голова почти ясная, я пытаюсь встать, но молоденькая медсестра, сидящая у изголовья, останавливает мой порыв, осторожно положив руку мне на плечо. Она объясняет, что выпрямляться я должен не так быстро, некоторое время посидеть на краю кровати и, перед тем как встать, убедиться, что голова не кружится, иначе я упаду. Я ведь, как она уверяет, проглотил столько лекарств, что этого достаточно, чтобы усыпить Троянского коня, а заодно и всех греческих воинов, которые спрятались внутри. Я не чувствую никаких последствий от лекарств, отлучение от алкоголя прошло без всяких мучений. Я не сдох как собака, это не похоже, ну совершенно не похоже на то, что происходит в других лечебницах, где людей заставляют дорого платить за свои пагубные привычки. А в частных клиниках дело обстоит еще хуже. Некоторые идиоты уверены, что для того, чтобы лечение принесло хоть какую-нибудь пользу, нужно помучиться. Так что в случае рецидива больше половины не возвращаются в медицинский центр, рискуя получить тяжелые осложнения, потому что они уже и так достаточно настрадались: корчились на кровати, затянутые ремнями, с иглой катетера, торчащей из вены, извергали с рвотными массами свои внутренности, и никаких успокоительных, чтобы облегчить страдания, разумеется, за исключением случаев белой горячки, потому что, сами понимаете, остановка сердца – это черт знает что. Но теперь с этим покончено, я преодолел барьер, эту огромную волну, которую в Африке лодки преодолевают с огромным трудом. Я плаваю в спокойных водах, мне даже грести особо не пришлось. Комната у меня мерзкая, правила распорядка идиотские, Нелли – жирная корова, Клоссон – толстый похотливый лицемер, но здесь, по крайней мере, хоть методы гуманные.

Встать все-таки удается, хотя меня слегка и пошатывает. Медсестра говорит, что завтра я смогу принять душ, сегодня еще слишком рано, я должен отдыхать. Когда с телом так жестоко обращаются, для него это серьезное потрясение. Еще мне необходимо что-нибудь съесть. За последние шестьдесят часов в мой желудок не попадало ничего, кроме сладкой воды. Я, можно сказать, хочу есть. Это тоже меня удивляет. В предыдущих случаях, когда я пытался перестать пить, я за всю неделю с трудом мог проглотить половинку йогурта. Она обещает принести мне поднос с едой и говорит, что завтра, это совершенно точно, я смогу уже обедать в гостиной вместе со всеми. Я не испытываю никакого желания знакомиться с другими пациентами: придется разговаривать, заставлять себя улыбаться. Лучше спокойно сидеть в своем боксе, и пусть моя медсестра приносит еду. На следующее утро нас всех будят в половине восьмого. В какой-нибудь другой день я бы запротестовал, я бы даже разорался, но я так много проспал, что сейчас мне все равно, даже наоборот, всю ночь я ворочался и ворочался в своей постели, мне казалось, что время идет очень медленно. Поскольку мне сказали, что сегодня я смогу принять душ, то этим я и занимаюсь. Но Нелли чуть дверь не вышибает, так она обеспокоена. Я говорю ей, что все в порядке, что вот так к людям не вламываются, но, несмотря ни на что, чувствую себя нашкодившим малышом. Оказывается, я должен был ее предупредить. Я выхожу из своей лохани, сухо извиняюсь, говорю, что да, в самом деле, я был неосторожен. Она что-то невнятно бурчит, думаю, это означает, что я прощен. Она выходит, я вытираюсь, одеваюсь, еще слоняюсь немного, чтобы потянуть время. Все-таки мне не слишком хочется знакомиться со своими соседями, но в интенсивной терапии я больше не нуждаюсь, подносики с едой в мой бокс теперь носить не будут. Двое парней, которые живут со мной в комнате, уже встали, убрали постели и, наверное, отправились на завтрак. Сделав над собой усилие, я тоже направляюсь в гостиную. Там за столом завтракают несколько человек с растерянным видом. То, чем они травились, можно узнать сразу. Эти, с красными отекшими лицами, наверняка алкоголики, а эти, бледные и изможденные, наркоманы. Что там они колют или нюхают, кокаин или героин, одному богу известно. Все можно прочитать во взглядах, блестящих или остекленевших, но, чтобы научиться определять, мне понадобится какое-то время. Клиника доктора Клоссона включена в систему социального страхования, гораздо дешевле лечить кого-то, пока еще есть время, чем взять на себя расходы за десять лет его агонии. В общем, здесь находятся пациенты всех возрастов, всех социальных слоев. Это видно по тапочкам и халатам: есть кашемировые, есть из тонкой фланели. Любители бренди, потребители водки, балдеющие от текилы или опийного мака, в больнице всех можно узнать по одежде. Что касается моего халата, так это ни то ни се: темно-серый цвет у нас в моде, но «у нас в моде» вовсе не означает «в моде у них». Я вижу, что они считают, будто я одет как «собачка Жака». Это здешнее выражение, оно означает «хуже крестьянина». В Париже в таком прикиде я выглядел бы как денди, здесь же меня принимают за примитивного мужлана. Вот вам прекрасный пример столкновения культур.

На завтраке я увидел всего лишь одну женщину, ее реденькие волосы выкрашены в темно-рыжий цвет, она улыбается, старательно прикрывая ладонью рот, чтобы не было видно, что у нее нет ни одного зуба. На вид ей лет шестьдесят, на самом деле – в два раза меньше, как скажет мне один зомби, не такой задолбанный, как другие. Он будет таскаться со мной всюду и везде до того момента, пока я не смогу наконец от него оторваться. Его зовут Труа, он приехал из Оттавы, по-французски говорит, как какой-нибудь Труа из Оттавы, то есть предпочитает, чтобы разговор велся по-английски. Присутствующие приветствуют меня, я обхожу стол, чтобы представиться. Мне это все противно, но я чувствую себя обязанным это сделать, мне ничего не стоит сказать всем «здрасьте». С какой стати быть хамом? В конце концов, сейчас мы с ними оказались в одном вагоне. Каждый по очереди говорит свое имя, я в ответ произношу свое, потом наливаю чашку кофе из огромной кофеварки и сажусь. Черный кофе ужасно крепкий. Без сомнения, кофеин компенсирует другие токсины. Кофе пьют все и помногу, наливают себе снова и снова. Вообще-то я такой никогда не пью, но здесь тоже проглатываю четыре чашки. Нужно быть осторожным, не хочется, выйдя отсюда, лечиться от другого недуга или закончить, как Бальзак, который слишком молодым превратился в статую на бульваре Распай. То же самое в отношении табака. Не успев завершить свой завтрак, эта банда чокнутых закуривает уже по третьей сигарете, причем докуривает ее до самого фильтра, чтобы не потерять ни капли никотина. Спасая печенку, они портят себе легкие. Не уверен, что государство выигрывает при такой замене.

Встали мы все в половине восьмого, душ приняли, кофе выпили, делать до четырнадцати часов больше нечего. Телевизор включать нельзя, даже чтобы новости посмотреть. В полдень нам принесут обед: разноцветные макаронные изделия без масла и сыра. Потом все опять вернутся на террасу, будут заполнять до краев большую цилиндрическую пепельницу и смотреть на проезжающие мимо автомобили. Без десяти два придут «помощники», разобьют нас на группы по пять или шесть человек и поведут из «гостиницы», вернее блокгауза, в главное здание. Это бетонное здание постройки восьмидесятых годов, выложенное плитами известкового туфа, высотой этажей в десять. Сам Центр расположен на двух последних, остальную часть здания занимают врачи, стоматологи, оптовые продавцы медицинских протезов. Нечего сказать – мы в прекрасном окружении. На самом верху находятся кабинеты доктора Клоссона и его помощников, комната для медицинских сестер и небольшие помещения для переговоров, где ассистенты ведут беседы с потенциальными кандидатами, пытаясь убедить их в необходимости пройти курс лечения. Этажом ниже, куда доступ строго ограничен, проходят сеансы психотерапии. Есть комнаты для сеансов йоги, массажа и акупунктуры. Все они расположены по длинному коридору, где нет ничего особенного, кроме автомата по продаже сомнительных напитков, работающего на жетонах. Надо будет попросить у Нелли, которая вписывает их в счет наряду с сигаретами и почтовыми марками.

Нас приводят в строгую, без всяких украшений, комнату, где нет даже черной доски. Все рассаживаются вокруг овального дубового стола, покрашенного желтым цветом. Здешний дуб – это наша отличительная черта. Есть здесь обитатели блокгауза, к которым я тоже отныне принадлежу, есть и другие пациенты, которых я прежде не встречал, так сказать, экстерны. Никто не решается заговорить, иногда робко встречаются чьи-то взгляды. Так проходит минут десять, и вот в комнате появляется человек атлетического сложения с широкой улыбкой.

– Здравствуйте, для тех, кто здесь впервые, представлюсь. Меня зовут Жан, я психотерапевт. Именно я буду лечить вас во время вашего пребывания здесь, хотите вы того или нет.

Его улыбка, становясь еще шире, обнажает лошадиные зубы. Прямо-таки бородатый Жак Брель в рубашке в клеточку. Я уже знаю, что здесь почему-то принято говорить «в квадратик». Этот тип выглядит вполне симпатично, в этом-то вся и проблема, все они выглядят здесь чертовски симпатично. Клоссон и его приспешники способны охмурить даже какого-нибудь бернского банкира, потерявшего сто франков.

Жан тут же обращается ко мне, хотя я изо всех сил втягиваю голову в плечи.

– Поскольку ты здесь новенький, может быть, представишься товарищам?

Я возражаю, что мне трудно говорить перед публикой в первый раз, что в этом-то и причина моего «потребления», именно так принято здесь именовать наше пьянство. Жан отвечает, что понимает меня, успокаивает: я буду говорить только тогда, когда сам этого захочу, никто ни к чему не принуждает, обязательств никаких, единственное, чего он требует, это чтобы завтра я принес свой текст, те самые две странички. Он настаивает, а я-то надеялся, что о них забыли. Все так же улыбаясь, он дает слово маленькому серому человечку, одетому в серое. Он встает, немного смущаясь, потом, не отрывая взгляда от своих ботинок, все-таки решается:

– Меня зовут Бернар, я алкоголик…

Все дружно ему отвечают:

– Здравствуй, Бернар!

Человечек начинает рассказывать про свою жизнь. Его дети женились и покинули родительский кров, жена в один прекрасный день его бросила и сбежала к другому, она уже давно его обманывала, но он молчал, потому что любил жену и хотел ее сохранить, он был готов смириться со своей участью, несмотря на то что она осыпала его бранью, обращалась с ним, как с собакой, называла гнусным червем, ублюдком, полным ничтожеством. Коллеги по работе в открытую смеялись над ним, показывали рожки, стоило ему выйти за дверь. Он стал пить после работы, сначала одну-две кружки пива, потом, когда и большее количество пива уже не давало нужного эффекта, настало время виски с содовой, потом, поскольку жена орала на него не переставая, чтобы не слышать ее воплей, он стал возвращаться домой все позже и позже, начал складывать пустые бутылки в автомобиле, пил уже и на работе, сделался раздражительным, хамил клиентам страховой компании, на которую горбатился. Его уволили, работы у него больше нет, детей нет, жены нет, в общем, банальнейшая история алкоголизма. Но он рассказывает настолько искренне, на глазах у него слезы. Он говорит, что исковеркал свою жизнь, и в изнеможении падает на стул. Присутствующие, как ни странно, аплодируют.

Наступает очередь следующего, вернее, следующей. Услышав свое имя, поднимается какая-то девица, затянутая в джинсы, вверху плоская, внизу толстая, грязные каштановые волосы перемежаются рыжими прядями.

– Здравствуйте, меня зовут Луиза, я наркоманка и проститутка.

Народ, в свою очередь, приветствует ее:

– Здравствуй, Луиза.

Следует душераздирающий рассказ двадцатилетней девушки, которая начала продаваться еще в школе, когда ей было тринадцать лет, чтобы купить кокаин в тот день, когда она не смогла купить себе героин. По-настоящему она начала этим заниматься из-за одного мальчика-дилера, чуть старше ее по возрасту, он торговал наркотиками на улице и оплачивал ей дозы, а потом бросил ее, и она сама начала зарабатывать деньги. Сначала минетом в мальчиковых душевых, потом настала очередь друзей отца, потом друзей друзей, потом были кто попало. Она рассказывает о своих клиентах, которых обслуживала в автомобиле, на минус четвертом этаже грязной парковки, о том, как она запускала руки в ширинки штанов под столиками в барах, о пьяных угарах мальчишников по субботам, все эти штурмы, сверху, снизу, пары, обменивающиеся половыми партнерами. Она рассказывает нам обо всем этом почти без всякого выражения, словно речь идет не о ней, а о ком-то другом. Ее семья, друзья тоже ее отвергают, у нее тоже никого не остается, она хочет, чтобы кто-нибудь помог ей избавиться от всего этого, главным образом от наркотиков. Слушать все это ужасно, но, когда она садится на свое место, все опять аплодируют.

Потом переходят к следующему.

– Здравствуйте, меня зовут Марк, я алкоголик…

И так по меньшей мере четыре часа кряду. Сеанс заканчивается около половины седьмого. Возвращение в бункер в надлежащем сопровождении. На ужин жирная курица а-ля Вайанкур, и никакой тебе сигаретки на террасе: времени нет, пора на вечернюю терапию. В другой большой гостиной расставлено около тридцати стульев и табуретов. Нам должны показать какой-то фильм по видео. Проходит слух, что это будет «День вина и роз» с Джеком Леммоном и красавицей Ли Римик, где он играет алкаша, а она хорошую девочку. Он коварно толкает ее на путь алкоголизма, она попадает в ловушку и сама становится алкоголичкой, между тем как ему удается справиться с недугом. Это не какая-нибудь дешевая мелодрама, фильм классный, я уже видел, но ради Ли Римик готов смотреть его еще сотню раз. Но слух оказывается ложным. Показывают какое-то мексиканское барахло. Некий до смерти пьяный тип, сидя за рулем, сбивает на дороге юную девушку. Она выживает, но остается калекой. Он хочет жениться на ней, чтобы загладить вину, но она отказывается. У мексиканок собственная гордость. Он топит тоску в алкоголе и хочет застрелиться, но промазывает. Тогда она понимает, что этот тип ее действительно любит, и в конце концов говорит мужику «да». Он разбивает о стену свою бутылку, и они женятся. Хеппи-энд, искупление, у всех присутствующих набегает слеза. По окончании фильма обсуждение, дебаты об опасности алкоголя за рулем, все дружно соглашаются, отчасти потому, что это правда, но в основном потому, что всем все осточертело и хочется поскорее отсюда выбраться. Тогда «помощники» опять сопровождают стадо в стойло. Все как один отправляются курить сигареты и смотреть на проходящие машины, а я возвращаюсь в свой бокс. По пути в комнату я встречаю Марка, третьего придурка, который разорялся сегодня днем на сеансах публичного откровения. Мы пожимаем друг другу руки и перебрасываемся парой слов. Он спрашивает, как я здесь оказался. Я ему рассказываю о том, как выбросил в окно одежду жены, сложил все в огромную пирамиду, оросил скипидаром и поджег, как разгневалась соседка, а я попытался скрыться. Тот смотрит на меня, давясь от смеха. Я-то полагаю, что моя история забавляет его, но все совсем не так, он считает меня жалким дилетантом, ведь сам он поджег весь дом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю