Текст книги "Третье лицо"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Я это поняла, – сказала она.

– Но как?

– По глазам, по лицу.

– Там было темно.

– Все равно. По голосу, по всему.

– Почему ты мне не сказала, что тебя заставляют? Не шепнула? Не заплакала? Разве бы я не понял? Я бы понял.

– Не знаю, – сказала она. – Как-то так.

– Жалко, – сказал я.

– Не знаю. Главное, ничего уже невозможно. Ну, все.

Она убрала мою руку с кнопки «стоп», нажала на первый этаж. Двери раскрылись. Я вышел, она сказала мне «пока» и поехала наверх.

* * *

– Вот такое, если можно так выразиться, «изнасилование через третье лицо», – продолжил Евгений Васильевич после небольшой паузы. – Юрка Грунский не насиловал, он произнес какие-то туманные неопределенные слова. Я тоже не насиловал, наоборот – меня обнимали-целовали. А изнасилование все-таки было! Удивительная коллизия, я же говорю.

– Да, – подал голос какой-то казуист. – А вот скажите, – обратился он к Евгению Васильевичу, – а может ли быть такая же история с женщиной?

– В смысле?

– Женщина занимается сексом с мужчиной, ей кажется, что он на самом деле ее любит, хочет, жаждет, а потом выясняется…

– Что выясняется? – поморщился Евгений Васильевич.

– Что он это все делал под давлением обстоятельств. Или под чьим-то личным давлением.

– Какой вы, однако, формальный, – усмехнулся Евгений Васильевич и добавил: – Я бы не отказался от рюмки коньяку.

Семья и школа

ах, эти ножки!

В наш класс, 9-й «А» школы № 7 Центрального района, второго сентября пришла новая девочка. Лена Фарафонтова. Маленькая, худенькая такая крыска с сивыми волосенками, забранными в тощий хвостик. Ну, серый форменный пиджачок. Блузочка с красным шнурочком; шнурочек бантиком повязан. Юбка с красным галуном. У нас отличная школьная форма, дизайнерская; но на этой Лене все сидело криво и косо. Видно, она всю жизнь проходила в трикотажных свитерках и нормальную одежду носить не умела. Ну, что еще? Ноги голые, потому что тепло. Носочки. И кроссовки застиранные вместо форменных туфель.

Пришла на второй урок, между прочим. Встала у двери и сказала:

– Здрасьте, я Лена Фарафонтова, мы переехали, и я теперь с вами буду учиться. А где можно сесть?

Даша Филонова встала со своей первой парты, подошла, осмотрела ее всю с головы до ног и обратно. Она была у нас самая главная. Альфа-альфа. Самая красивая. Тоже в форме, кстати говоря. Но как на ней смотрелось! Как в журналах или в кино. Она была дочка дяди Васи Филонова, нашего местного олигарха. Он держал все продуктовые, три сети: «Изумруд», «Лилия» и «Монетка». Для богатых, для нормальных и для тех, кто экономит. И еще у него были мебельная фабрика и речной порт.

Дашка, значит, подошла к ней и говорит:

– Это что за овца отстойная?

А та отвечает, губы дрожат:

– Мы переехали, и вот меня, значит, к вам в класс записали… Где можно сесть?

– Твое место – у параши! – Дашка говорит. – А лучше в колледж, на ткачиху.

И смотрит на нее и ржет.

Тогда эта Лена Фарафонтова вдруг отходит на полшага и ногой бьет Дашку прямо в грудь. Дашка падает, а Лена еще ей по животу добавляет. Мы все прямо языки проглотили. А она подошла к Дашкиной первой парте, вышвырнула оттуда ее портфель, смахнула на пол ее тетрадки и ручки и села на освободившееся, так сказать, место.

Ни слова больше не сказала.

Дашка подхватила свои вещички – и в дверь.

* * *

Вечером того же дня Дашкин папаша, дядя Вася Филонов, пришел в ресторан «Тютчев» на главной улице. Видит: за столиком Фарафонтов сидит, вроде ужинает. Он знал Фарафонтова – не лично, а вообще. Это был какой-то некрупный чинарь в Заречной управе. Подошел к нему, чтоб убедиться на всякий случай.

– Ты, что ли, Фарафонтов?

– Я, – говорит тот. – Чем могу служить?

– Это твоя секелявка сегодня в нашу школу пошла?

– Да, – тот вежливо отвечает. – Мы, видите ли, переехали. Раньше жили в Заречном районе, а вот теперь, значит, в центре живем. Ну и девочка, соответственно, перевелась. Хотя не хотела. Знаете, менять коллектив для ребенка тяжело, сами понимаете…

– Заткнись, – перебил Филонов. – Я, знаешь, крови не хочу. Дети, все такое. Но край надо знать. Я так решил: ты свою мокрощелку сам сдай ментам. За хулиганство. Прямо вот сейчас иди и сдавай. А не сдашь – я тебя, сука, закопаю!

И кулаком вертит у него перед носом.

Вдруг налетают четыре лба, двое резко вырубают охранников дяди Васи Филонова, а двое ему самому больно заламывают руки и нагибают перед Фарафонтовым. А тот достает из кармана визитку и сует ему под нос.

Блин! А там написано: Фарафонтов Николай Сергеевич, ответственный координатор уполномоченных служб.

– Раскрой рот! – И Фарафонтов пихает Филонову свою визитку прямо в пасть. – Жуй! И глотай!

Тот жует. А куда денешься?

– Проглотил? Все понял? Молодец, – говорит Фарафонтов. – Пускай твоя дурочка извинится перед моей дочерью. Прямо вот завтра, громко, перед всем классом, и забыли. Или посажу на десять лет с конфискацией. Твоя жена будет посуду в столовой мыть, а дочка в плечевые пойдет. Всё. Отпустите его, ребята, – это он уже охранникам.

* * *

На другой день на первой переменке Даша Филонова подошла к Лене Фарафонтовой и громко говорит:

– Извини меня, пожалуйста, Лена. Я была неправа. Я больше не буду. Прощаешь?

– Фигня вопрос, – говорит Лена. – Вылижи мне сейчас ножки при всех, и всё, забыли.

Снимает кроссовки, и носочки тоже, и закидывает голые ноги на парту.

А куда денешься?

Дашка ей лижет, а Лена командует:

– Так-так. Пальчики соси. Мизинчик пропустила. А теперь язычком между пальчиками, вот так… Вот так… Ого! А ты умеешь! Ну, ты просто класс! Ой-ой-ой… Ну еще чуточку… Ну всё, умница моя хорошая…

Поцеловала Дашку в щеку.

* * *

С тех пор они подруги не разлей вода.

И даже сказали по секрету одной девочке, что после школы поедут в Голландию оформить, так сказать, свои отношения.

Ожерелье и предсказуемость

об искусстве новеллы

Поговорим чуть-чуть о новелле. О моих рассказах с самыми неожиданными развязками все равно иногда говорят: «Ну, тут всё предсказуемо!» Вы знаете, очень часто в таких словах есть какая-то правда. Я бы сказал так: в новелле любая, особенно финальная «непредсказуемость» предсказуема сама по себе.

Так сказать, по определению жанра.

Когда в новелле О. Генри «Пока ждет автомобиль» юная красавица-аристократка исповедуется скромному клерку, любой читатель с минимальным читательским опытом – да просто жизненным опытом! – понимает, что сейчас будет какое-то qui pro quo, он окажется не тем и она не той. Почему читатель это понимает? Да хотя бы потому, что если бы девушка действительно была аристократкой и богачкой, а молодой человек – в самом деле клерком, то это было бы началом длиннющего слащавого романа. Страниц на двести самое малое. А тут всего четыре странички. А если все так и есть на четырех страничках, то зачем было огород городить?

Ведь даже в быту мы, слушая рассказ приятеля о субботней поездке на дачу, где он встретил кого-то (странного оборванного мужика; заплутавшего туриста; соседку, которая приехала к себе на дачу без мужа и ребенка), мы все время подстегиваем рассказчика: «Ну и что? а дальше? а что она? а ты? и что потом?» – а если выясняется, что «потом ничего», мы разочарованы. Зачем все это рассказывать, если не произошло ничего интересного, неожиданного? Но когда что-то неожиданное происходит, мы невольно, совсем не желая обидеть рассказчика или автора новеллы, восклицаем: «Я так и знал!» или: «Ой, как все предсказуемо!»

Давайте вспомним знаменитый рассказ Мопассана «Ожерелье».

* * *

Скромный чиновник Луазель скопил четыреста франков на покупку охотничьего ружья. Но отдал эти деньги на платье Матильде, своей красавице-жене, – пойти на бал. Вдобавок она взяла у богатой подруги, госпожи Форестье, бриллиантовое ожерелье. Она блистала на балу – кажется, сам министр заметил ее…

А по дороге домой Матильда потеряла ожерелье.

Нашли почти точно такое же в ювелирном магазине. Тридцать шесть тысяч франков! Муж назанимал денег, где только можно было. И где нельзя тоже, у ростовщиков, под ужасные проценты. Супруги Луазель начали упорно и медленно отдавать долг, отказывая себе во всем. Через десять лет они выплатили все. Матильда подурнела и постарела, стала жестче, грубее, как бывают хозяйки в бедных семьях.

Однажды она встретила на улице госпожу Форестье и рассказала всю эту историю.

– Вы купили новое ожерелье взамен моего? – изумилась Форестье.

– Да! А ты так ничего и не заметила? Они были очень похожи!

Она улыбнулась торжествующе и простодушно.

Госпожа Форестье схватила ее за руки.

– Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!

* * *

Вот так заканчивается эта классическая, очень трогательная новелла о жестокой судьбе, о мелких случайностях, которые правят миром.

У новеллы «Ожерелье» есть два родовых качества этого жанра. Если угодно, два недостатка.

Первый недостаток – это та самая пресловутая предсказуемость, возникающая сама по себе. Что-то должно случиться. Потому что без горького финала с фальшивым ожерельем получается бессмысленный рассказ ни о чем. Одолжила, потеряла, раздобыла денег и отдала. Ну, в крайнем случае с плоской моралью: нехорошо быть растеряхой, а честно отдавать долги – хорошо. Но уверен, что в любом воспитательном журнальчике его бы забраковали: скучно, неинтересно. Так что читатель ждет резкого финала, и при этом с языка рвется: «Я так и знал!»

Второй недостаток – это некоторое неправдоподобие. В чем оно? В поведении героев этой новеллы. Оно строится на их нереальной наивности, нереальной гордыне и нереальной скрытности – что странно для молодого, нацеленного на карьеру мужчины и его юной, стремящейся к удовольствиям жены. Это какие-то герои сказок! Какие-то средневековые персонажи! Ведь это же реальные, почти современные люди (всего-то 1880-е годы), это парижане! Чтоб такие люди не сказали: «Дорогая Форестье! Мы потеряли твое ожерелье! Мы отдадим тебе все до сантима, только скажи, сколько оно стоит. И подожди месячишко, пока мы соберем деньги!» И все бы сразу разрешилось. Форестье бы сказала правду, добывать бы пришлось всего пятьсот франков, а не тридцать шесть тысяч. В семьдесят два раза меньше! Долг можно было бы отдать не за десять лет, а за два месяца!

Но тогда не было бы никакой новеллы. Просто случай из жизни двух подружек.

* * *

Но вернемся к финалу этой новеллы Мопассана.

«Госпожа Форестье в волнении схватила ее за руки.

– О, бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков».

Ну а дальше-то что? Так они и остались стоять посреди Парижа?

Нет, конечно!

У этой новеллы вполне может быть новеллистическое продолжение.

Вот такое:

* * *

Форестье схватила Матильду за руку и повела к себе. Она усадила Матильду в кресло и вытащила из комода черный атласный футляр. Тот самый! Матильда огрубевшими пальцами раскрыла его – и зажмурилась, ослепленная радугой бриллиантов, и заплакала, вспомнив тот бал и эти десять лет.

– Теперь это ожерелье стоит самое малое сорок, а может, и пятьдесят тысяч франков, – говорила Форестье, обнимая Матильду. – Это твои деньги, моя бедняжка, твои!

Подруги побежали к ювелиру.

Ювелир пожевал губами и отложил увеличительное стекло.

– Пятьсот франков, мадам, – сказал он.

– Как? – вскрикнули Форестье и Матильда.

– Неплохая подделка. Где и когда вы это купили? В марте 1874 года? В Пале-Рояле, у Флавиани? О, мадам! Вы разве не читали газеты? Это была афера десятилетия! Этот Флавиани продавал подделки. Осрамил наше сословие! Сейчас он на каторге, слава Создателю… Будете продавать?

Они вышли из ювелирного магазина.

– Пятьсот франков все равно твои, – сказала Форестье.

– Спасибо. – Матильда взяла деньги и быстро пошла по улице.

Вечером, когда ее муж пришел со службы, его ждал роскошный ужин: половина зайца, грушевый пирог и бутылка хорошего вина.

– В чем дело, Матильда? – удивился он.

– Мне отдали старый долг. – Она протянула ему пачку ассигнаций. – Вот, ты давно хотел купить себе ружье.

* * *

Вывод: хорошая новелла может быть продолжена именно как новелла. Сюжет может – даже должен! – преподнести нам новую «ожидаемую неожиданность».

Ибо будет скучно, если все получится так, как расположила в уме добрая Форестье: ну получила Матильда назад свои тридцать шесть или даже сорок, даже пятьдесят тысяч. Приоделись они с мужем. Сменили квартиру. Наняли служанку. Отложили на старость. Получается нравоучительная повесть для девиц под названием «Матильда, или Вознагражденная добродетель».

Фу, как скучно! А вот если брильянтовое ожерелье, ради которого Матильда с мужем горбатились целых десять лет, истратили свою молодость, вдруг оказалось фальшивым – ого! Вот это финал. Но тоже как будто бы «предсказуемый».

А что дальше?

Да что угодно! Вот, например.

* * *

Через месяц господин Луазель купил за четыреста франков не просто легкую двустволку для утиной охоты, а тяжелое ружье с длинным стволом и массивным прикладом.

– Что это за артиллерия? – удивилась Матильда.

– Хочу поехать в Алжир поохотиться на львов!

На самом деле он узнал, что в Алжире, в старой арабской крепости, находится каторжная тюрьма, где влачит свои дни мошенник-ювелир Флавиани. Уже скоро его срок окончится, он выйдет на волю. Он вряд ли возвратится в Париж, а поселится где-то там же, в Алжире, у моря. Нищий, но уже как будто бы честный обыватель. Бывший преступник, который искупил свою вину.

От таких мыслей у Луазеля кровь приливала к голове. Он не мог простить этого человека, который украл их последнюю надежду на обеспеченную жизнь. Луазель все разузнал у знакомого репортера. Каждое утро каторжники выходят на работы в каменоломню. Они идут, сопровождаемые ленивым охранником, по пересохшему дну реки; вокруг громоздятся скалы. Там спрячется Луазель и подстрелит его.

В роковой миг у Луазеля не хватило духа спустить курок, но в каменоломне он подошел к изможденному старику и рассказал ему всю свою историю.

– А теперь выслушай меня, – сказал Флавиани. – Я виноват не только перед тобой, продав тебе фальшивые бриллианты. Два десятка человек было обмануто мною, включая тебя. Колье, серьги, подвески, ожерелья, перстни… Зачем я это сделал? Наверное, ты уже догадался. Женщина! Женщина, молодая и прекрасная, которую я любил больше жизни, а она любила мои подарки. Моих честных заработков не хватало – она хотела все больше и больше. Я купил ей дом, обставил его модной мебелью, я давал ей деньги на платья и украшения, присылал ей корзины деликатесов, нанимал слуг и экипаж. Но когда меня арестовали, она не пришла посетить меня в тюрьме. И не ответила ни на одно из моих писем с каторги. Я истратил на нее ровным счетом полмиллиона франков. Из этих денег тридцать шесть тысяч – твои. Дай лист бумаги, я напишу ей записку.

С трудом сжимая карандаш в грубых руках каменотеса, со сбитыми ногтями на пальцах, – Луазель вспомнил, что когда-то это были тонкие, ловкие пальцы ювелира, – старик написал:

«Жанна! Если в тебе осталась хоть капля совести и страха Божьего, продай что-нибудь и возврати подателю сего 36 000 франков, ибо я обокрал его ради тебя. Когда-то любимый, а теперь забытый тобою, но до сих пор обожающий тебя Пьер Флавиани».

Сложил записку вчетверо и надписал сверху:

«Париж, шоссе д’Антен, рю Монтескье, 14. Мадам Форестье».

* * *

Но если Луазель все-таки постарается вытрясти из Жанны Форестье эти деньги – то получится уже роман.

Защита животных

мы беззаветные герои все

Там был треугольник как будто любовный. Женщина лет сорока пяти, влюбленный в нее пожилой сосед – и внезапно поселившийся в этой квартире студент, красивый и умный парень чуть за двадцать. Женщина в него влюбилась. Старик страдал. Парень не знал, что ему делать. С одной стороны, она еще вполне и смотрит на него с обожанием. С другой стороны, старика жалко: для него эта дамочка – смысл жизни, он дарит ей подарки, помогает по хозяйству, делится едой – поскольку все происходило в скудные послевоенные годы…

* * *

Была ночь.

Ника лежала в постели, смотрела в потолок и вспоминала какую-то старую советскую повесть. Она ее прочитала случайно, лет двадцать назад, когда жила у бабушки на даче. Спала на втором этаже в мансарде с сильно скошенной крышей, и еще там были дощатые полки, на которых напиханы старые журналы. От бумаги пахло особым влажно-клейким запахом книг, которые зиму проводили на морозе, летом отогревались, а потом мерзли снова, и так без счету сколько раз. От матраса пахло сеном. От стен – едва оструганной сосной. От лампочки – горелым эбонитом. Ника лежала и читала.

Там, в этой повести, настала роковая ночь, когда этот парень совсем истомился и уже собрался встать и пойти к той женщине в соседнюю комнату – он даже слышал, как она тихонько ворочается в постели за стеной, как будто бы напоминая о себе, – но вдруг вспомнил этого несчастного влюбленного старика и написал гвоздем на обоях: «Если ты человек!» Он решил: «Если я человек, а не похотливое животное, то я останусь в своей комнате. Не буду ради нескольких сладких ночей ломать жизнь этим немолодым людям».

На Нику в ее четырнадцать лет это произвело огромное впечатление. Быть человеком, а не животным – как прекрасно! Она получала особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда «давила животное в себе» – так она это называла.

* * *

«Но непонятно, – думала она уже сейчас, – правильно это было или нет. Конечно, да, правильно. Но вот вопрос, – думала она, – легче мне стало жить? Чего я достигла, давя животное в себе? И что потеряла, проморгала, выпустила из рук?»

Впрочем, неважно.

Сейчас она лежала в постели, прислушиваясь к тишине в квартире и понимая, что ее внутреннее животное вылезло из своей норы и не хочет слушаться свою хозяйку.

Ника гладила себе живот. Писала на себе те самые слова. Царапала их пальцем, острым ногтем – от самого верха до самого низа, от нежной ямочки на горле до жесткой шерстки на лобке: «Если я человек!» Восклицательный знак заезжал в опасное место. Ника вздрагивала, закидывала руки за голову и заставляла себя не прикасаться к собственному телу.

«Я – человек! – думала она. – Я справлюсь со своим животным!»

Но потом, стиснув ноги до боли в лодыжках, начинала думать чуть по-другому. Более резонно и даже, извините, диалектично.

Я человек. Но человек состоит из нескольких частей. Из трех самое маленькое.

Интеллект – это раз. Я умная и образованная женщина. Я знаю английский почти свободно и французский неплохо. Я люблю логику. И простую, аристотелеву, и математическую. Парадокс Рассела, теорема Гёделя и все такое. Кажется, я нарочно отвлекаю себя от низменных мыслей, – и Ника левой рукой сбросила правую с собственного живота. «Фу!» – гневно шепнула она своей руке. Философию тоже люблю и знаю. Особенно Платона. Всякая душа бессмертна. Начало не имеет возникновения. Из начала возникает все возникающее, а само оно ни из чего не возникает.

Эмоции – это два. Душа бессмертна, вечна и трепещет в эмпатии, думала Ника. Я умею сочувствовать, любить всей душой. Умею жалеть и помнить. Я любила Колю Антипова, он был талантливый и добрый, он спился, я не хотела его бросать, он сам ушел и потом умер, но я все равно его помню и люблю. Я и бабушку, царствие небесное, люблю! Хожу к ней на могилу три раза в год. День смерти, день рождения и на Радоницу.

Но интеллект и душа – еще не все. В человеке есть еще и животное. Биология. Сердце, легкие, печень, почки, кишечник, половые органы. Лейкоциты, эритроциты и, главное, гормоны! Гормоны, и нет им закона! Все равно, какой у тебя острый интеллект, какая у тебя тонкая и нежная душа – у тебя все равно есть всё вот это. В полном наборе!

«Так что ты всё равно животное, животное! – думала Ника. – Животное!»

Но вот вопрос: нужно ли давить это животное в себе? Ведь есть же общества защиты животных. Есть даже законы о защите животных. Жестокое обращение с животными запрещается. Пнешь собачку или выкинешь попугайчика на мороз – тебя могут запросто привлечь! Оштрафовать. А если ты специально, долго, жестоко издеваешься над животным – могут даже арестовать и посадить! В особо жестоких случаях – от трех до пяти лет.

«А вот это постоянное, упорное, издевательское подавление животного в себе? – со смесью отваги и злости подумала Ника, теперь уже привольно и бесстыдно поглаживая свое тело, от горла до лобка и обратно. – Разве это не преступление перед собственным животным? Конечно! А как же иначе! Преступление, мучительство! Нет уж, все, хватит!»

Она сбросила одеяло и встала с постели.

Секунду подумала, накинуть ли халат. Нет. Незачем! Голая вышла из комнаты в темный коридор. Прислушалась. Шагнула вперед, в темноту.

* * *

Отворила дверь на кухню.

Включила свет. Быстро зажгла плиту. Плеснула на сковороду немного масла.

Повернулась и раскрыла холодильник. Вытащила большой непочатый батон докторской колбасы. Ловко взрезала оболочку, оттянула ее, обнажив розовый конец, – и, глотая слюну, на весу отхватила от него четыре кружка. Кинула на сковороду, подождала минуту и разбила туда два больших бежево-коричневых яйца.