Текст книги "Плохой мальчик"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ПО-НАСТОЯЩЕМУ

Жил-был художник один. Потом он умер в глубокой старости.

На самом деле жил он, конечно, не один. Он был женат, причем не раз. Еще у него было несколько любовниц. Были также дети – от законных жен и от любовниц тоже.

Когда художник умер, все вдруг начали выяснять, кого же он любил по-настоящему. Кто был его музой и вдохновительницей, прибежищем усталой души и вообще главной женщиной его жизни.

Выясняли это разные пожилые дамы. И дети – особенно дочери – давно скончавшихся пожилых дам. Поскольку художник, как было сказано, умер в весьма преклонном возрасте.

Ситуация усложнялась тем, что этот художник не изображал женщин. Мужчин, правда, он тоже не жаловал. Равно как детей, стариков и прочих ни в чем не повинных мирных жителей. Так что нельзя было ткнуть пальцем в женский образ на картине и воскликнуть – вот она! Потому что на его картинах были разные кубики и цилиндрики, разводы и полосы.

Но тем легче было доказывать, что она – это мадам такая-то. Правда, опровергать это тоже было нетрудно. Этим и занимались претендентки и наследницы претенденток.

Кстати сказать, о наследстве речь не шла, потому что все свои картины, деньги и знаменитую виллу престарелый художник еще при жизни завещал музею своего имени. Точнее сказать, музею себя. Он и жил-то в последние годы в своем доме как в музее, выходя к посетителям в качестве экспоната.

Теперь туда стали ездить разные пожилые дамы, и каждая намекала визитерам, что она и есть главная муза и основная вдохновительница. Иногда случались неприятные стычки. Что касается последней законной жены, то ее никто в грош не ставил. Потому что художник женился на ней в семьдесят девять, а ей тогда было девятнадцать. Правда, они прожили вместе четырнадцать лет, то есть гораздо дольше, чем некоторые спутницы его юности, – но все равно.

Хотя она была серьезная женщина и издавала дневники своего покойного мужа.

В одном из них был такой пассаж:

«Вчера мне вдруг приснилась она. Мы обнялись и легли на ковер. Я ощущал не страсть, но какую-то странную, дотоле не испытанную нежность, у меня дрожало сердце и наворачивались слезы, когда я прикасался к ее плечам и целовал ее глаза и губы. Я был счастлив».

И потом сразу – про светотень у Моранди.

Каждая из претенденток доказывала, что она – это она и есть. Или ее мама, коли в дело вступали дочери покойного. Но доказать ничего было нельзя, потому что запись была очень поздняя. Почти предсмертная.

Все хотели раскрыть тайну.

Тайну знала его последняя жена.

Художник на самом деле был однолюб. Он любил только свою работу. Впрочем, женщин он тоже любил, но как тот грузин из анекдота: целовать любил, а так – нет.

Так он любил свою картину, которую писал сейчас. Когда заканчивал – разлюблял и полюблял следующую.

– Тупой был человек и бессердечный, – говорила она. – А это просто фантазии.

Но ей не верили.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Жил-был художник другой.

У него была жена и любовница.

Вернее, так. Любовница была его фактической женой. Гражданской, как принято говорить. Он жил с ней много лет, до самой смерти. Сначала так, а потом – под одной крышей. Но с прежней супругой он по каким-то загадочным причинам не разводился.

Он часто путешествовал – то по Европе, то на этюды. И писал своей жене письма. Своей фактической жене, я имею в виду.

Конечно, в этих письмах были разные милые нежные слова. Как он ее любит, как скучает без нее, что он ей купил и везет. Но кроме того, он писал о своих творческих исканиях, о работах друзей, о судьбах искусства, о городах, в которых был, описывал разные памятники архитектуры и картины старых мастеров, выставки, встречи с зарубежными собратьями по живописному цеху. А когда он уезжал на этюды, то писал о родной природе, о русской деревне, о простых людях, с которыми общался.

В общем, эти письма представляли собою, уж простите за канцелярский слог, немалый культурный интерес. Тем более что писал их известный художник.

Поэтому, когда он скончался в почтенной старости, его фактическая жена – адресат этих писем – через некоторое время решила их издать.

Отдельной книгой с иллюстрациями.

Все уже было готово.

Но об этом прослышала его законная жена.

Через своего адвоката она наложила запрет на публикацию.

Потому что она была единственной наследницей авторских прав.

Письма как материальный объект были собственностью фактической жены.

Никто не пытался их у нее отнимать.

Но письма как текст были собственностью законной жены.

Никто не мог опубликовать их без ее разрешения. Ну, и без уплаты гонорара.

Она, естественно, не хотела, чтобы эти письма, где он называет другую женщину разными нежными словами, были напечатаны. Чтобы люди узнали, кого ее законный супруг на самом деле любил, кому адресовал свои размышления о высоких материях.

Впрочем, все об этом давно знали.

Но книга так и не вышла.

Ждать надо 70 лет, кажется.

ТОЧКА ВОЗВРАТА

Злой и циничный старик NN был геологом, начальником партии.

Он рассказывал:

«В экспедицию я непременно брал женщину. Повариху. Обязательно не очень молодую, между тридцатью и сорока, и обязательно некрасивую. Специально выбирал. Чтоб была такая жилистая, приземистая, можно даже рябая. Зачем женщина? Чтобы ребята не очень дичали, не матерились бы через каждое слово, я человек вообще-то резкий, но бытового хамства не люблю. А тут все-таки женщина рядом. Зачем некрасивая? А чтобы ребята с первого дня не начинали перед ней хвосты распускать.

Но все это ерунда на самом деле. На самом деле она была нужна вот для чего.

Месяц прошел. Два. Два с половиной. Три.

И вот в конце третьего месяца примерно – может, раньше, может, позже – сажусь я, значит, на бревно в ожидании обеда, а она у костра с котлами возится.

Смотрю на нее. Немолодая, конечно. И некрасивая. Но очень заботливая. Как хорошо готовит! Когда миску с кашей подает, улыбается так ласково, уютно, по-домашнему.

Вот я и думаю: я уже старый человек на самом деле. Одинокий. Вот приеду домой, в пустую квартиру, пахнущую лежалой бумагой и холодным папиросным дымом… Плохо одному. А она такая добрая, милая, где-то даже симпатичная…

Стоп-стоп-стоп! Вот оно. Дурдом подкрался незаметно.

Я тут же встаю с бревна и кричу:

– Серега! Давай радиограмму! Ждем вертолета!

Шабаш, ребята.

Мы славно поработали.

Пора отдохнуть. А то совсем в тайге с ума сойдем».

РЕСТОРАННАЯ КРИТИКА

В небольшом, красивом и богатом немецком городе я жил в маленькой, но очень классной гостинице. При гостинице был ресторан. Тоже классный: хрусталь, серебро, тончайшая белизна салфеток. Вкуснейшее меню. Великолепное обслуживание.

Одна небольшая странность: ужасно некрасивые официантки. Просто как на подбор: низенькие, крепенькие, с рыжими веснушками на короткопалых ручках. С добрыми сельскими улыбками на курносых скуластых личиках. Как будто гномы женского пола. Гномихи, так сказать.

Я спросил у метрдотеля, в чем тут дело. Ресторан едва ли не первый в городе…

– Первый, – со спокойной гордостью сказал мэтр.

– И такие, мягко выражаясь, непривлекательные официантки?

– Это наша политика, – сказал он.

– То есть вы такие добрые, что берете на работу таких дурнушек? – не понял я.

– Нет, нет, не то! – принялся объяснять он. – Если официантка красивая, то клиент на нее засматривается. Провожает глазами. А спутница клиента недовольна. Это плохо. У нас специально такие официантки, что любая женщина будет гораздо красивее. Поэтому к нам любят ходить семейные пары. Женихи с невестами. А также влюбленные. У нас не американский салун, хо-хо, крошка Мэри! – засмеялся он, – у нас дорогое заведение для приличных людей.

Мудро.

Но я представил себе такую специальную дурнушку. Как она возвращается к себе домой, садится отдохнуть у телевизора. Там пляшут разные красотки. Им платят за тонкую талию и длинные ноги.

А ей – за веснушки и толстые икры, за простодушную глуповатую улыбку.

Справедливость.

То есть гадость.

ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ

Вот говорят – и правильно, наверное, говорят – что внешняя красота не самое главное, что важнее всего человеческие качества. Свойства души и ума.

Согласен на все сто. Точнее, на девяносто девять.

Или даже на шестьдесят два с половиной.

Потому что эти разговоры касаются живых людей.

А вот к изображениям – от мраморных статуй античной древности до современных фотографий – это почему-то не относится.

Мы восхищенно взираем на греческих Афродит и Артемид, на римских Юнон и Диан, на обнаженных красавиц Бернини и Кановы, на божественных женщин, изваянных мастерами русского классицизма, и говорим – как они прекрасны!

Как они гармоничны, соразмерны, изящны, грациозны!

Почему они нам так нравятся?

Потому что неживые? Изображенные?

К живой красавице у нас масса вопросов. Какой у нее духовный мир? Образование? Характер? Умеет ли она готовить? Заботливая ли хозяйка? Верная ли жена? Хорошая ли мать? Даже происхождение, социальное и региональное, может заинтересовать. Вдруг она быдлячка и жлобка? Или говорит с невыносимым акцентом? Это сразу обесценивает идеальные пропорции ее тела.

Шла бы ты, девочка, в кордебалет! Или в стриптиз.

Никто не будет поклоняться величавой красоте твоей фигуры.

Ни у кого не появятся умиленные благоговейные слезы при взгляде на твои руки, плечи, грудь, бедра, лодыжки…

…как при созерцании Афродиты Книдской.

Хотя никто не знает, что она за человек (натурщица великого ваятеля, я имею в виду).

Может, это была такая дрянь и тварь…

Хотя у вас с ней совершенно одинаковые тела. Хоть сантиметром мерь.

И лица тоже.

СЮРПРИЗ

Один Великий Музыкант…

Начинается, как сказка или притча, но это совершеннейшая быль, и дело происходило в наше время в нашей стране, но Музыкант на самом деле был Великий, – итак…

Один Великий Музыкант позвал друзей к себе на Новый год. Это были признанные деятели искусства: Композитор, Художник, Актер и Поэт. А если учесть, что жены у них тоже были у кого поэтесса, у кого критикесса, у кого певица, у кого светская львица, – то получалось в высшей степени изысканное собрание.

Музыкант попросил прийти ровно в половине двенадцатого. Ни раньше, ни позже. Потому что будет сюрприз.

Гости, все четыре пары, поднялись на лифте (вернее, на двух лифтах, по очереди) на шестой этаж помпезного дома на Тверской улице и ровно в половине двенадцатого нажали кнопку звонка.

Но никто не открывал. Позвонили еще раз. Еще и еще.

Наконец услышали какое-то шарканье.

Щелкнул замок. На пороге стоял Музыкант. Он был в халате и тапочках, он чесал седые патлы, сонно вглядываясь в гостей, и вдруг закрыл лицо и застонал:

– Боже! Господи! Ой-ой-ой! Днем приехала дочка с мужем, у нее новый муж испанец, привез вино, легенькое такое, а как шарахнуло по ногам и по башке, мы с Танечкой рухнули и заснули… Что делать-то? – Он беспомощно озирался. – Вот ведь старый болван! Давайте заходите, раздевайтесь быстро, вот сюда, посидите тут. – Он впихнул гостей в небольшую комнату. – Я пойду Танечку растолкаю…

Музыкант скрылся в темном коридоре, что-то жалобно бормоча.

Гости огляделись. В больших роскошных квартирах иногда бывают такие комнаты для всякого барахла. Два дивана, старые кресла, шкаф, стопка книг в углу.

– Н-да, – сказал Художник. – Однако.

– Сюрприз, – хмыкнула жена Актера.

Но через пять минут дверь шумно распахнулась, и на пороге снова появился Музыкант. В смокинге, бодрый и веселый! А за ним стояла его нарядная жена! А за ними, в конце коридора, были стеклянные двери, за которыми сиял хрусталем и свечами накрытый стол!

Гости хохотали. Все были в ударе. Поэт читал новые стихи, Художник делал наброски-шаржи, Актер пригласил на премьеру, а Композитор сказал, что свою новую симфонию посвятит Музыканту. Тут уж и сам Музыкант сел к инструменту и размял пальцы.

– Пьер Булез, – негромко сказал он. – Инвенция. Первое исполнение в России.

Гости были в восторге. Гениально. Уникально. Глубоко. Высоко.

– А теперь сюрприз! – И он весело включил магнитофон.

Запись того, что говорили гости, сидя в пустой комнате.

Оказывается, Великий Музыкант был не просто старый дурак – маразматик, алкоголик и наглец, и жена его дура, и дочка блядь.

Мало того! Кое-кто назвал его просто бездарью.

Впрочем, другие считали, что он все-таки не без способностей.

Но полагали, что его слава сильно раздута.

ЗОЛУШКА, ТРЕТИЙ ПЕРЕСМОТР

Мама у Зои Ложкиной умерла, когда она была еще маленькая, и ее папа, товарищ Ложкин, начальник секретного предприятия «Ураган», женился на злой и красивой женщине, бывшей артистке. Так что у Зои была мачеха и две старшие сводные сестры. Своих родных дочек мачеха баловала: разрешала им носить брюки и кеды, коротко стричься и курить в подъезде. А Зою она заставляла ходить в нарядном платье и в чулочках, заплетать две косы и укладывать их на макушке, мыть руки, учить английский и музыку. Даже дома Зоя ходила в парчовых туфельках с хрустальными шариками. «Вот Зоюшка хорошая девочка, не то что мои халды!» – говорила мачеха соседкам, а Зоя заливалась горькими слезами.

Потому что ей очень хотелось попасть в компанию, где гуляли ее сестрички. Там главным парнем был молодой художник Паша, волосатый и небритый, в мятом свитере и бутсах на босу ногу. Он Зое почти каждую ночь снился, так что по утрам от ее подушки пахло масляными красками. Но сестры смеялись над Зоей и не брали ее с собой.

Вот она уже школу закончила, поступила в институт, сестры уже по два раза развестись успели, а дома все то же: строгий папа товарищ Ложкин, и мачеха под его дуду пляшет: «Зоюшка у нас краса семьи, вымой головку, завтра экзамен».

А завтра, кстати, у художника Паши день рождения. Сестры туда идут, но Зою не берут: «У тебя и одежды-то нормальной нет! Сиди учи уроки, целка!»

Сидит Зоя, горько плачет. Вдруг входит фея. Взмахнула рукавом, платье превратилось в свитер, колготки – в рваные джинсы, а парчовые туфельки – в разношенные кеды.

Дальше все как в сказке было: Паша только с ней одной танцевал и обнимался, а потом сестры рассказывали: «Там одна такая телка была, Пашка на нее конкретно запал, но потом она вдруг свинтила, он даже нажрался со злости».

Так она три раза ходила, и в последний раз художник Паша уже крепко ухватил ее за ногу, но она таки выдралась, хотя оставила левую кеду у него в руках. Паша заткнул кеду за пояс и поклялся, что хозяйку найдет и трахнет.

Все думали, что он просто так говорит. Но он на полном серьезе присматривался к проходящим мимо ножкам.

Однажды идет Зоя Ложкина из института, а Паша навстречу, в тоске ее левую кеду на шнурке вертит.

Зоя говорит:

– Молодой человек, а это случайно у вас не моя туфелька?

– Гы! – говорит Паша. – Ты-то здесь при чем, отличница?

А Зоя вытащила из портфеля правую кеду и ему протянула. Он сразу все понял, обнял ее и закружил. И повел к себе. Потом они поженились.

Тут приватизация и реформа. Предприятие «Ураган» ликвидировали, товарищ Ложкин из важной номенклатуры стал скромным пенсионером, членом КПРФ. Мачеха уехала в Израиль к своей двоюродной (а ведь скрывала, скрывала!).

Но зато художник Паша стал богатый и знаменитый.

Добрая Зоя простила своих злых сестер и выдала их замуж за преуспевающих галеристов.

ПТИЧКИ

Вдруг случается какая-нибудь ерунда, и отношения разлаживаются и охладевают. Хотя это сущая чепуха и мелочь.

В самом деле: если бы я внезапно узнал, что моя возлюбленная – агент британской разведки, или член женской секции Ку-Клукс-Клана, или была любовницей моего злейшего врага как раз в то время, когда он меня теснил и преследовал… хм! Даже интересно! Но вряд ли бы я резко ее разлюбил. Наоборот, это придало бы нашим отношениям некую пикантность.

Но вот какая история получилась у меня.

Когда-то, лет шестьсот тому назад, я любил одну во всех отношениях прекрасную девушку. Ну, в смысле женщину.

Она была красива, но не просто, а признанно красива, то есть все вокруг, и старые приятели, и новые знакомые, согласно считали ее очаровательной, прелестной. Она была высоко образованна и положительно умна. Она была прекрасно воспитана, отлично держалась в любой компании. Плюс к тому из очень хорошей семьи; уважаемая в своем кругу фамилия.

Но самое главное – она любила меня. Все эти сокровища были подарены мне.

Конечно, я сам был во всем виноват.

Я написал рассказ. И дал ей почитать.

Она взяла со стола остро очиненный карандаш и уселась в кресло; она была в халате; тонкая пачка машинописи лежала на ее перламутровом колене. Я на секунду забыл обо всем, кроме этого колена. Я стал у нее за спиной и положил ей руки на плечи.

– Не мешай! – засмеялась она.

– Не буду, – сказал я, прислонясь щекой к ее виску.

Она читала, по ходу дела исправляя опечатки. Да, там были пропуски букв. Например, к сожалению. Или послобеденный Но ведь и так все понятно, зачем же отвлекаться на исправления? Мне это было странно.

Потом я увидел, что она ставит на полях галочки.

– Что это? – спросил я.

– Стиль, – сказала она, запрокинув голову. – Где надо поправить стиль, я ставлю птички.

Я склонился над ней, чтобы поцеловать ее запрокинутое лицо – я стоял за спинкой кресла, – и вдруг увидел ее лицо в перевернутом виде; мой умственный взор не поправил меня, и лицо показалось мне инопланетным, страшным: круглый выступ лба казался нижней челюстью без рта…

– Хорошо, – сказал я, зажмурившись. – Я поправлю, спасибо.

Вот, собственно, и все.

Дурацкое авторское самолюбие? Не знаю. Отнюдь не все мои друзья и подруги были в восторге от моих писаний. Я много раз встречал неодобрение или равнодушие, а также пустые или переслащенные похвалы. Не говоря об острой принципиальной товарищеской критике. Что не мешало ни дружбе, ни любви.

А эти птички прочирикали о нашем полном несовпадении.

Фьють-фьють.

НО ПУСТЬ ОНА ВАС БОЛЬШЕ НЕ

Когда-то давно я был влюблен в одну девочку. Я еще совсем маленький был, в восьмом классе. Поэтому любовь была очень строгая.

Мы ходили в театры. Мы были на «вы». Она брала меня под руку, только когда было очень скользко. И то ненадолго.

Но у меня просто голова кружилась рядом с ней идти и вообще быть вместе. И я думал, что так будет всегда: снежная улица, вечер, мы стоим у подъезда и говорим, говорим, говорим; она просит подержать сумочку, пока перематывает платок на голове, на своей гладкой темной головке с тургеневским пробором; она протягивает мне сумочку, мы на секунду сталкиваемся пальцами, и у меня все замирает внутри.

Потом она ушла к другому.

– У нас с ним серьезно, – сказала она.

То есть со мной, значит, было так, в шутку?

Но не важно; я понял, что теперь это совсем не важно.

Я долго болтался по холодным улицам, съел три порции мороженого. Три вафельных стаканчика с маргариновыми розочками. Их я выплюнул.

Ждал, что у меня вот-вот начнется ангина, ломота и жар.

Но, наверное, я был слишком убит, чтобы вдобавок простудиться.

Пришел домой. И решил написать ей письмо.

Конечно, я не рассчитывал этим письмом вернуть ее. Или устыдить, или, боже упаси, обидеть на прощание. Я просто хотел ей сказать, что у меня это было тоже серьезно, серьезней некуда. Хотел, чтобы она поняла мои чувства. А они были довольно сложные. Примерно вот такие.

«Я любил Вас, – писал я на тетрадном листе шариковой ручкой. – Наверное, моя любовь еще не совсем прошла, но это уже не важно, не беспокойтесь, да я и сам не хочу, чтобы вы грустили. Но я Вас любил, правда. Я любил Вас молчаливо и отчаянно, я боялся сказать Вам лишнее слово, а тем более прикоснуться к Вам. А как я Вас ревновал ко всем, кто вокруг, страшно вспомнить! Но при этом я любил Вас ласково и честно, странное сочетание, правда? Ну, хватит. Пускай тот, с которым у Вас серьезно, полюбит Вас так же, как я. Как говорится, дай Бог».

Подписался. Сложил вчетверо. Но решил не отправлять.

Потому что все равно ее никто никогда не будет любить, как я.

Зачем же зря издеваться?

РАЗГОВОРНИК

Просто две смешные истории.

Первая.

Однажды я – студент-второкурсник кафедры классической филологии – шел по мосту, который ведет от Кутузовского к Калининскому.

Не слишком поздняя ночь. Я практически трезв, иду со скромной девичьей вечеринки.

Навстречу пожилой мужчина с немолодой дамой. Оба сильно выпивши.

Мужчина (старик, как мне тогда показалось) бросается ко мне, причем подмигивая своей даме, и орет:

– Dic mihi, juvenis, ubi lagenam vini emere possim? (Скажи, парень, где здесь купить бутылку вина? – лат.)

Я слегка офигеваю, но, собрав себя в кулак, отвечаю:

– Nescio, tamen nox venit, omnes tabernae clausae sunt! (Не знаю, однако ночь, все магазины закрыты! – лат.)

Тут офигевает он. И спрашивает меня:

– Я пьяный, да? Я в жопу напился, и у меня белочка, да?

Я холодно вопрошаю в ответ:

– Quousque tandem, viator, abutere patientia mea?! (Доколе ты, путник, будешь злоупотреблять терпением моим? – почти по Цицерону.) – И, сделав рукой величавый жест, иду своей дорогой, не оборачиваясь.

Вторая.

Ищу какую-то улицу в районе вокзальной площади города Берна. По карте все ясно, а на местности не получается. У меня так бывает иногда. Возвращаюсь к исходной точке, к зданию вокзала. Стоят две юные швейцарочки на автобусной остановке. Подхожу.

– I'm sorry, do yo speak English?

– Yes, a little. – Вежливо, но без особой приветливости.

Спрашиваю, где такая-то улица. Объясняют, помогая себе жестами.

– Thank you very much, – говорю.

– Bitte, bitte, – отвечают.

Отхожу буквально на шаг. И слышу за спиной по-русски:

– Эти американцы такие наглые! Все прям им обязаны по-английски! Хоть бы разговорник купил, честное слово!