Текст книги "Участники"

Автор книги: Денис Епифанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Меня это занимало. Эта мысль мне кажется важной.

И мне казалось, что геи, которые думают на эту тему, тоже должны приходить к примерно тем же выводам, что и я: что структура какая-то подозрительная.

Я поэтому, когда пишу колонки, например, о фильмах или книгах, всегда указываю на это. Если режиссер или писатель в книге про геев, например, выставляет в качестве образца традиционные гетеросексуальные отношения, в которых отличие только, что герои одного пола, это плохой режиссер. Это дурной писатель.

У тебя есть возможность высказаться и быть услышанным, обратиться к многим и сказать, что они правы, что не подчиняются структуре, доксе и большинству, а что ты делаешь вместо этого? Ты говоришь, что мужчина должен быть храбрым и сильным, а девушка должна его ждать. Вместо девушки будет, правда, парень – но это не важно.

– А где здесь Леха?

– Я не смогу жить с Лехой ровно по этой причине – он прочитал много книг и посмотрел много фильмов, и теперь у него в голове сформировалось очень четкое, даже железобетонное, представление о том, как должна выглядеть идеальная гей-семья. Он не слышит меня, не хочет учитывать мое мнение. Он думает, что я не пробовал, но как только попробую, мне тут же понравится: мы будем носить похожую одежду, читать книги, которые нравятся другому, готовить еду в четыре руки, ездить в отпуск.

Это какая-то очень пошлая и дурная пародия на американские ситкомы про семьи шестидесятых: счастливая и любящая семья попадает в разные забавные происшествия, но все заканчивается хорошо.

Но я не хочу. Я не хочу жить в гетеросексуальном браке.

Я раньше думал, что, если есть схема для разнополых браков, то есть схема и для геев. Есть гетеросексуальные представления о счастливых семьях, и должно быть такое же для гей-семей, но сейчас я понимаю, что никаких схем вообще нет и гетеросексуальное большинство должно пересмотреть свои представления о том, что такое семья не в сторону разрушения представлений, не так, как это красиво пишут в журналах: «сегодня мать-одиночка – это тоже семья», «современная российская семья – это мама, бабушка и ребенок» или еще что-то такое, а в сторону «не ваше дело, как живут люди, потому что никто не знает, как правильно». Но для меня важнее то, что я не хочу вообще следовать какой бы то ни было схеме. Вот о чем речь.

Я не хочу следовать никакой схеме. Я не хочу воспроизводить гетеронормативность ни в каком виде.

– А Леха хочет?

– Он не просто хочет. Он загоняет меня в свою картинку об идеальных отношениях. Причем он пытается мной манипулировать, и каждый раз, когда я начинаю ему объяснять, что именно он делает, что он просто пытается построить гетеросексуальную семью, которую уже давно даже в кино не показывают потому, что никто не верит, что так можно жить в реальной жизни, он включает мудрого взрослого и говорит со мной из такого положения, что я начинаю чувствовать себя несмышленым подростком, который как бы сам не понимает, чего он хочет, и противится просто из упрямства. И это просто кипятит мне кровь.

Я просто хочу сказать, что сама концепция семьи мне кажется подозрительной.

И та, которая про кровных родственников, и та, которая про любовников.

Вот у меня есть родители, сестра, с которой есть общие детские воспоминания, вот племянница, в воспитании которой я принимал участие. Вот они все – и у нас вообще нет ничего общего. Нет общих тем, нет общих интересов, нет общих друзей. Нет ничего. Мы в некотором смысле, в общем, чужие люди.

Вы входите в метро в вагон, и там какие-то люди. Они молодые, старые, мужчины, женщины, дети, старики, богатые, бедные, красивые, уродливые, русские и нерусские, но у них у всех есть одно общее свойство.

Какое?

Они все едут с вами в одном вагоне. Вот прямо сейчас. Если в кого-то из них ткнуть и сказать, что они будут твоей семьей. Вы кровные родственники. Что это изменит? Вы как были людьми, которые случайно собрались в метро в одном вагоне, так ими и останетесь.

При условии, что мы не верим в судьбу, фатум и провидение.

Я не хочу давать своим героям семью, потому что это не имеет никакого значения, а только добавляет странных проблем.

– Ну хорошо, а любовники?

– И точно так же не хочу писать про любовников.

Что такое отношения?

Это инвестиции. Ты вкладываешь силы, время, нервы, деньги в другого человека. Инвестируешь. В смутной надежде получить дивиденды.

Но проблема в том, что ты никогда не получишь взамен что-то, что оценишь как равноценное. Мы, люди, так устроены – я отдаю все самое ценное, что у меня есть. Я вкладываю в эти отношения кусок живого сердца, отрезаю и отдаю тебе – видишь, как ты мне дорог, а ты вместо этого что делаешь?

Что бы другой в отношениях ни делал, это все равно будет мало. И тогда, если другой со своей стороны ничего не делает, или делает мало, или дивидендов почему-то не приходит, по твоему внутреннему курсу тебя наебывают – тогда ты говоришь, что делаешь это потому, что любовь.

Чтобы хоть как-то уравновесить эту всегда асимметричную структуру, которая всегда выстраивается между людьми, придумали слово «любовь», которое должно объяснять, что прибыли не будет, будет сплошное разочарование, но это такие инвестиции. Они не приносят дохода, но благодаря волшебному слову ты к инвестициям вынимаешь из себя еще и прибыль. Ты говоришь, что делаешь это по любви и тем самым назначаешь сам себе дивиденды.

Мне нравится мой герой тем, что он лишен вот этого всего.

Что плохого в том, чтобы не выбирать семью?

И я не хочу писать о том, во что я не верю.

– Ну у тебя же не только этот герой. У тебя есть еще люди. У героини есть дочь-подросток. Дай ей вот эти слова про то, что семья – это чужие люди.

А потом, я не говорю о семье в традиционном книжном биологическом смысле. Я говорю о логической семье. О тех людях, с которыми твой герой общается, с кем он поддерживает близкие отношения. Кто-то должен быть с ним рядом. Его логическая семья.

Понимаешь?

– К чему это? Ну даже если я согласен.

Хотя у меня там будет еще детектив, который расследует все это дело. У него тоже может быть семья. Но даже если предположить, что традиционная семья разрушается, а логическая семья, которую герой выбирает, оказывается вариантом социального взаимодействия и поддержки, в которых мы все нуждаемся, то все равно мой вопрос остается открытым: зачем семья Андрею и вообще вся эта тема?

– А что за детектив? Он уже понятный персонаж?

– Ну должно же начаться расследование, да? Чтобы это был настоящий детективный роман, должно начаться полноценное расследование с опросом персонажей, сбором улик. Чтобы читатель пошел по ложному пути.

И другой парень, который ищет пропавшую, я думал, он будет героем, который описывает мир в начале. Потому что у него есть цель: узнать, что случилось. Вот он в начале, как и охранник, смотрит на Андрея с презрением, рассматривает его и его жизнь. Он сразу же делает все выводы. Сразу выносит решения. Он будет считать его виновным и будет искать доказательства его вины, но чем больше он будет искать, чем больше будет залипать в его жизнь, знакомиться, тем больше он будет проникаться Андреем.

– Так. А кто у него прообраз?

– Октавиан Август.

– Уши?

– Да. Вы его, наверно, не помните, я вас как-то знакомил. Парень, с которым я встречался несколько лет назад. Приехал из провинции, такой деревенский, простой. С немного оттопыренными ушами. Нет?

В некотором смысле штамп, конечно: провинциальный деревенский парень, прямой и неиспорченный, с прямыми и простыми чувствами и реакциями.

– Мечта Руссо и Гогена о возвращении к природе и благородном дикаре.

– Ну да. И вот опять – ровно то же самое: придуманная картинка, не про живых людей, а литературных персонажей, которую не от большого ума кто-то пытается воплотить в реальной жизни.

– Но при этом он похож на Октавиана Августа?

– Смысл не в том, чтобы дать ему какие-то коннотации. Как-то поставить равно между этими двумя. Смысл в том, чтобы его показать, чтобы тот, кто читает, его увидел. Я думаю, что детектив должен быть похож на него. Но и на того «деревенского парня». Из этой внешней смеси получится характер.

– Но это странно тогда. Ты говоришь, что хочешь, чтобы героя увидели, хочешь, чтобы читатель представил его себе в голове, хочешь, чтобы внешнее передавало характер, но не хочешь дать читателю возможность увидеть героев глазами тех, кто их любит.

Понимаешь, чтобы увидеть кого-то, чтобы влюбиться, ты должен увидеть его чужими глазами. Всегда в начале тебе говорят – смотри, какая красота, и после ты идешь и видишь, что это действительно красота. Пока тебе не укажут, ты не видишь. В этом суть. Это эмпатия.

Я поэтому говорю о семье. Это – то, что нужно. Тебе нужно его описать. Саму историю завернуть вокруг описания и объяснения того, как функционирует его семья. Та семья, которую он выбрал, что это такое, как это работает, как с этим жить. Это важнее пропажи какой-то героини. Даже если с ней случилось… Что, кстати, с ней случилось? Ты уже знаешь?

Не важно.

Смотри. Твой герой не Андрей. Твой герой, от чьего имени рассказывается история – второй парень, детектив. У него простой и обыденный взгляд. Он смотрит глазами читателя. И он и есть читатель, который, последовав за белым кроликом, вдруг провалился и летит в неизвестное. У него как раз традиционная семья, которая основана на всех твоих посылках, которые тебе так не нравятся: привычка, традиция, косность и докса.

Пусть его семья будет идеальной картинкой и он страдает внутри нее. Ему не нравится. Опиши, расскажи, что именно с этой семьей не так. Почему он не может так жить, тем более что это ты не хочешь так жить.

И есть еще дочь пропавшей Ирины. Там же тоже семья, но семья, которая уже рассыпалась. Двое незнакомых людей живут вместе, просто потому, что у них большая жилплощадь и они могут друг с другом не встречаться месяцами.

Понимаешь?

А потом они пересекаются с Андреем. И он такой, что они открывают для себя что-то. Понимают возможность выбора, например. Понимают, что эта глянцевая картинка – это то, что делает их несчастными.

На самом деле ты упускаешь одну важную вещь, вот в этом анализе отношений как экономических. Другой, которого ты любишь, – это зеркало. И ты в нем отражаешься. Мы не видим других людей, на самом деле, мы видим себя, только себя. – Я вижу, как Дима улыбается, глядя на Олю на этих словах. – Все твои представления о прекрасном и нормальном, – продолжает она, – о любви и правильности, по которым, как ты думаешь, и заметь – только ты так думаешь – работает мир, вот эти представления ты проецируешь на другого. И, естественно, ты видишь не его, а свои представления. И ты не любишь, если отражение тебе не нравится. И с Лехой у тебя не получается потому, что тебе не нравится то, что ты видишь, а видишь себя в той ситуации, которую он тебе предлагает.

Понимаешь?

И поэтому возможность твоим героям самим принимать решение и называть своей семьей не тех, кого одобряет общество, а тех, кого он сам назовет.

И у твоих героев даже может случиться секс, и потом они могут стать любовниками, потому что увидят в другом то, что сами давно искали. А могут и не стать. Это будет не важно. Важно то, что выбор и принятие решения останется за человеком и героем, а не обществом.

Поэтому и нужна эта логическая семья. Уже готовая. Она покажет, как работает выбор, и покажет твоего Андрея другими глазами. Сначала – так, как его видят все, а потом так, как его видят те, кто любит.

И описание этой семьи, то, как она функционирует. Вот что нужно.

То есть еще какие-то люди, какие-то герои. И Ира не подходит – она живет в выдуманном мире. Ты читал, и я видела эту героиню, которая придумала себе что-то в голове и воплощает. Вот ровно как твой Леха и ровно как ты не хочешь. Но если твой герой больше всех этих картинок и представлений о нем, как ты говоришь, то ему нужен кто-то, кто будет смотреть на него честно, кто будет видеть его таким, какой он есть, без рамок и чужих представлений.

Твой герой, он же изначально в проигрышной ситуации, ты ставишь его низко в социальной иерархии: он эскорт, его используют, он подозреваемый. Другой парень должен будет осознать, что они не на разных ступенях социальной лестницы, а это лучше показывать жестом, а не словом. Не надо объяснять, если можно показать.

Понимаешь?

– Ну, например, кто? Понятно же, что ни родители, ни сестры и братья.

– Кто? Ну это же твой текст. Ты и думай.

Телефон вспыхивает сообщением от Наташи в телеграме «Ты где?». Следом приходит геометка, рекомендация «здесь все» и требование приехать.

Из геометки я перехожу в карты, из карт в такси: три нажатия, и вот за мной уже кто-то едет.

Я касаюсь губами щеки Оли и жму руку Диме.

На самом деле еще не так поздно и я вполне мог бы успеть на метро – обе точки в центре. Но я беру такси. Прямо сейчас пойти в метро, ехать, потом идти – потеря времени. В рабочее время метро в Москве экономит кучу времени, но сейчас, ночью – лучше такси.

Об этом мало кто думает, но, вообще-то, главный ресурс в Москве не деньги, а время. Москва так сделана, так сконструирована, так устроены ее внутренности, что, сколько бы денег у тебя ни было, времени все равно столько же, сколько и у других.

Когда ты живешь в маленьком городе или городе, в котором не так много точек, куда ты мог бы теоретически попасть, или в городе, который стесняется показного культурного потребления и где не такой большой выбор разных интересных точек на карте, когда ты живешь в таком, как ты сам, наверное, думаешь, скучном месте – если у тебя мало денег, ты все время тратишь на то, чтобы их заработать, а если у тебя много денег, ты можешь ничего не делать или тратить время на имитацию этого потребления. Тратить время впустую, лениться, быть частью праздного класса: роскошь, как ты себе ее представляешь. Тратить время впустую – это такой маркер того, что ты богат, это твоя такая демонстрация богатства.

Но в Москве из-за размера, и из-за того, как неудобно она организована, и того, как она поддерживает и дублирует эту свою неудобную организацию, наличие денег просто обеспечит тебе чуть более комфортное сидение в пробке, чем у другого.

Вы будете тратить время одинаково, но не на роскошь и лень или работу и труд, а потому что у вас нет выбора. Вам обоим нужно куда-то попасть, и ты – богатый – и он-другой – бедный – вы тратите время с одинаковой скоростью, как будто между вами нет разницы.

Время – ресурс, который не купишь ни за какие деньги. А Москва, как мачеха, заботится о том, чтобы время всегда было самым дорогим. Потому что она питается людьми, энергией их движения.

Ей, чтобы оставаться главным городом, важным городом, городом, в который имеет смысл переехать, нужно, чтобы ты двигался. Поэтому она показывает тебе успех, растворенный в воздухе розовый дым, сладкий запах сахарной ваты, который вдруг касается твоих ноздрей среди промозглого осеннего ветра, красную ленту для волос, которую колышет, запутавшуюся в ветвях. Ты смотришь вокруг и видишь спешащих людей, тебе кажется, что те, кто бежал быстрее всех, те, кто приложил больше всех усилий, те, кто потратил больше всех энергии, оказались благодаря своим усилиям выше, чем ты. Они лучше, успешнее, у них красивые лица и новая, немного поблескивающая на сгибе одежда. Они за то же время, что и ты, успевают больше, они даже ленятся энергично, отдыхают на пределе.

Ты пытаешься найти объяснение их успеха и думаешь, что причина – это их усилия. Это их бег дал им все, чего хочешь ты.

И ты тоже так хочешь. И что? Ты готов продать душу? Готов заключить с Москвой контракт? Ты говоришь – я буду таким же: я буду бежать быстрее всех, я буду энергичнее всех – Москва, ты дашь мне то же, что и им?

Москва молчит.

И ты думаешь, что это ответ.

Ты думаешь, что это секрет, который она не может произнести вслух, но все и так это знают. Ты думаешь, что раз Москва – она, то она, как девушка, которая знает себе цену, флиртует с тобой. Говорит тебе – за меня стоит бороться.

И ты начинаешь бежать. Чем быстрее ты движешься, сначала на метро, потом на автомобиле: на такси или даже на автомобиле с водителем (и тогда ты как бы делаешь два дела сразу: движешься и работаешь), чем меньше времени ты теряешь, тем ты успешнее, и моложе, и ярче. И тебе даже может показаться, что ты переходишь с уровня на уровень, как в игре, и уже совсем скоро откроется небо в алмазах.

Вот уже ты въезжаешь в Сити.

И именно в этот момент Москва высасывает твою жизнь. Это и есть ее цель – твой бег.

Ведь на самом деле она никогда и ни с кем не заключала этого контракта. Ей нужно, чтобы ты бежал, но она ничего не даст тебе. Москва – переплетение бетонных полос улиц. У нее нет разума, хитрости или корысти.

Огромная грибница, которая просто перемещает потоки питательного вещества от одного органа к другому. Питается твоим временем и твоей энергией. Разлагает тебя на полезные витамины.

Москва страшнее Хроноса: не он ее, а она его пожирает.

Она состоит не из зданий, функций, институтов, социума, горожан, жителей, федерального центра, государства, ярмарок, митингов, дорогих ресторанов, музеев, торговых центров и галерей, фудкортов, фитнес-клубов, просто клубов. Что еще я забыл? Работы в офисах.

Москва – ризома, которая состоит из расстояний. Улиц. Переходов от точки до точки.

Аристотель писал, что в политике человек реализует свою субъектность: занимаясь политикой, ты становишься членом общества. Москва реализует свою субъектность через расстояния. Она город, пока через нее движутся толпы людей.

Эти огромные расстояния, из которых состоит город, делают его величественным и пафосным – этот город не для обычных людей, а для гигантов. Люди движутся, пересекают эти гигантские расстояния, радостно отдают свое время городу, думая, что Москва оценит эту их жертву. Но нет.

На самом деле Москва их обманула. Они так много времени и сил отдали городу, так много вложили, так много инвестировали, что теперь ждут какого-то невероятного подарка с ее стороны. Они так много и так долго давали, что сейчас прольется дождь из успеха и славы. Ливень, неостановимый, как потоп, который затопит до самой вершины гору Арарат. Ведь они заслужили. Москва им должна.

Проклятая доля Батая. Твоя бесконечная уверенность, что трата – пустая, бессмысленная трата, окупится сторицей. Чем более пустой и бессмысленной она будет – тем больше вернется. Жертва тем приятнее богам, чем она обильнее. И ты разбрасываешь жизнь, как конфетти, полными горстями. Хохочешь на пределе, отдыхаешь на износ. Развлекаешься, как раб на галерах.

Но она ничего не дает. Она молчит.

Но им кажется, что они слышат, им чудится ее голос, они думают, что она говорит: и это все, что ты мне можешь дать?

И тогда они говорят: нет. Я не буду больше бежать. Я встану и буду стоять. Не сдвинусь с этого места. Не дам больше ни грамма своей энергии этому городу, пока он не вернет то, что уже взял.

Но в Москве нельзя остановиться и стоять. Город, состоящий из дорог и переходов: как только ты встанешь – тебя тут же затопчут. Заберут твою итальянскую обувь, костюм ручной работы, въедут в твою квартиру, поставят пять звездочек твоему таксисту.

Но есть и такие, кто научился обманывать Москву.

Они вкладывают не в нее. Тратят не на нее. Игнорируют ее. Терпят ее. Перемещаются с ее потоками, но не приносят ей пользы. Паразиты на теле столицы.

Они тратят на друзей. Других людей. Вкладывают и инвестируют в них. Лучшее проявление внимания, дружбы, эмоций и теплоты человеческого общения в Москве – когда ты тратишь свое время на другого: идешь на свидание, откликаешься на приглашение посидеть вечером в баре, сходить в выходные вместе куда-нибудь – на выставку, в кино, в кафе.

Совместно тратить время с друзьями – вот что есть самое лучшее в Москве.

И вот я сижу в машине, пересекаю расстояние из точки в точку, думаю о том, что еще сто лет назад, чтобы пересечь это расстояние, могло понадобиться… Сколько? День? Полдня?

Я двигаюсь на зов. Я знаю, как важна дружба.

Но в машине, сидя на заднем сиденье, я все еще не уверен, что хочу ехать в самое модное место в городе, в котором сейчас буквально все.

Мы замедляемся, и в полумрак салона, нюансированный светом приборной панели и навигатором, вторгаются чистые, немного зернистые оттенки малинового, белого и голубого. Я поднимаю голову от телефона и смотрю вперед – там авария. Полицейский машет палкой – проезжайте, проезжайте. На асфальте стоят конусы.

Все замедляются, поток из трех полос сливается в одну. Я смотрю в окно, в нутро развороченного автомобиля. Дверь снесена, как срезана бритвой, срезана часть сиденья, стекло похоже на яйцо всмятку после первого удара ложкой, за рулем тело, накрытое простыней. Мне кажется, это женщина. Какие-то детали: туфля в задумчивости, спавшая с ноги, рыжий локон на руле, острый розовый маникюр на почерневшей от крови руке. Или мне кажется? Мы движемся медленно, но проезжаем слишком быстро, я не успеваю впитать картинку полностью, она ускользает.

Только аромат – не запах, а предчувствие, как предчувствие грозы в воздухе, – смерти.

Я открываю телеграм и доску с объявлениями о сексе. Прямо сейчас тысячи людей трахаются или ищут с кем потрахаться. Я смотрю в окно на дома, которые плавно проплывают мимо меня: это именно те дома, где тысячи людей трахаются прямо сейчас.

Объявления о сексе сплошь зашифрованы. Те, кто хочет, оставляют свои шифры: возраст, рост, вес, размер, роль, приедет или пригласит к себе. Я листаю вверх, пролистывая тех, кто публикует объявления просто так, ради публикации. Есть такая категория парней, которые почему-то рассчитывают встретить настоящую любовь (как они ее себе представляют), выкликивая зов плоти в гаджетах.

Стоять посреди публичного дома и настойчиво утверждать, что он здесь, чтобы выпить кофе.

Эти не отвечают на твои знаки, но продолжают стабильно публиковать один и тот же текст, как тот одинокий кит, у которого что-то сломалось, и он поет на другой частоте, не слышимой для всех других китов.

А я нахожу знакомых парней. Они, как обычно в выходной, собирают группу.

И последний раз была хорошая компания.

Для группового секса, как примерно и для любого другого, важно, чтобы участники немного знали друг друга (хотя бы некоторые), нравились друг другу (хотя бы некоторые), знали вкусы и особенности друг друга. Если хотя бы часть участников будет знакома – это сделает обстановку расслабленной, обращение свободным, желание открытым.

А в расслабленности и свободе появляется удовольствие. Не гонка. Не стремление кончить другим человеком, а удовольствие от прикосновений, наблюдения, смены ритмов, партнеров и ролей.

Я проверяю карту и узнаю, что ехать всего минут пять. Пишу Наташе, что приехал. Потом пишу ребятам вопрос, не против ли они, если сейчас приеду к ним.

У входа стоит очередь к охране, за красными бархатными шнурами курят те, кто прошли внутрь. Самые модные.

Мимо меня красивая девушка в блестящем мини-платье на высоких каблуках тащит за локоть немного развязного парня, который смотрит на меня гнилым оценивающим взглядом. Она кричит на него: – Кокаин! Кокаин! Ты же обещал.

Потом замечает, куда направлен его взгляд, следит и осекается, упершись в меня. Они уходят дальше, за спину, а я подхожу к бархатным шнурам и тоже закуриваю. Наташа появляется откуда-то сбоку, совершенно резко и неожиданно, она хватает меня за руку и тянет, как тянет ребенка за ухо строгая учительница, к просвету между шнурами, у которого справа и слева стоят декоративные клумбы с деревьями и два охранника. За ними подросток, с мелированной челкой, в укороченных брюках, белых носках и массивных кроссовках, в футболке с надписью модным шрифтом и планшетом со списком, чувствует себя королем мира. Наташа тащит меня, и я расталкиваю людей, стоящих в очереди, как будто я шар для боулинга, который донесли до конца дорожки и теперь рушат стройный ряд кеглей прямо руками. Простите-извините-извините.

Она тянет меня, как из болота, сквозь охрану, которая пытается протестовать, но потом видит Наташу и отступает, мимо мальчика, который еще не знает, кто это, но умный, потому что видит реакцию охраны, поворачивается к возмущенной очереди и кричит – они в списках, у них пригласительные, – я успеваю подумать – что за колхоз – и мы входим внутрь.

У каждого должен быть такой друг.

– Когда ты будешь это описывать, – она берет меня под руку и ведет сначала вверх по лестнице, а потом через темный тоннель, в конце которого вспыхивает стробоскоп. По стенам, с лицами, подсвеченными холодным телефонным светом, стоят люди. Когда мы подходим ближе, они поднимают глаза и меньше чем за секунду оценивают тебя.

– Когда ты будешь описывать эту вечеринку, а я знаю, что ты будешь, постарайся не быть банальным.

– В начале мне нужно будет описать тебя. – Интенсивность музыки нарастает.

– Не обязательно. Ты дашь пару черт: высокая для девушки, но не для парня, огненно-рыжая, худая и спортивная. В вечернем платье на каблуках. Дальше я могу быть какой угодно. Люди сами нарисуют все. Даже зеленый оттенок платья сами представят. Так это работает.

Окончив филологический факультет, Наташа не пошла работать по специальности. Вначале она увлеклась социологией, потом политологией, потом защитила магистра в Манчестере, а потом занялась тем, что любила больше всего – модой.

– Хотя давай так. Скажешь, что у меня леопардовая обувь на высоком каблуке. – Мы вышли в высокое сводчатое пространство – в вестверк, перед нами бар, в нефе танцпол, потом еще один бар в трансепте и сцена с диджеем в апсиде. Огромная толпа очень красивых людей волнуется и сверкает, как океан ночью, над которым кружится клин света маяка, но не спокойный и размеренный, а нервный, как будто смотритель маяка уже под кислотой. На уровне второго этажа, там, где шествие святых жен и святых мужей, лента с экранами, лазерами и стробоскопами: на экранах белый шум пересекается красными полосами, а потом рассыпается черный мелкий порошок, как в принтере. Наташа проходит немного вперед, на пятачок свободного пространства, и оборачивается ко мне. Она выставляет одну ногу, чуть приподнимает подол, и я вижу очень густой, довольно темный леопардовый принт и пальцы ног с лаком такого темного красного оттенка, что он тут же напоминает запекшуюся кровь, а стробоскопы и софиты мигание полицейских сирен.

– Указание на леопардовый принт, – говорит она, – подскажет, какого именно зеленого оттенка мое платье. Так это работает.

Наташа протягивает руку куда-то за спины людей и вынимает из воздуха два бокала шампанского.

– Слушай, а зачем мы здесь? – Я делаю глоток и отмечаю, что это неплохой брют, охлажденный до очень правильного градуса.

– Здесь в клубе? – Она взяла меня под руку. В другой у нее бокал с шампанским, клатч, и еще она придерживает подол. Получается непосредственно и красиво. Теперь мы медленно движемся вдоль правого нефа, за первым рядом колонн, здесь что-то вроде вип-зоны. Сам неф – это галерея со стеклянной крышей, задрапированной парусиной и стенами. Отсюда можно выйти прямо в сад, разбитый на крыше здания, – там курят. Здесь глубокие шоколадного оттенка диваны и кресла с широкими деревянными полированными подлокотниками и низкие стеклянные столики, дорогие, как в фильмах Линча. Сидят красивые люди. Диваны мягкие и глубокие, поэтому видны только лица, подсвеченные телефонами, и колени.

– Ну ты же знаешь, сейчас никто не ходит в клуб без повода. Просто так в клубы сегодня ходят только страшно одинокие люди, которых никто не позвал на квартирник.

– Ну, во-первых, Ваня – она называет имя диждея – сделал ремикс на Эхнатона Гласса. Ты слышишь?

Я прислушиваюсь и понимаю, что музыка – это не саундтрек к фильму «Трон», не DaftPunk, как мне показалось вначале, а действительно очень похоже на оперу 1983 года, которой добавили битов. Тут ускорили, там закрутили в кольцо. Получилось немного забавно. Опера Гласса, очень красивая и структурная, перестала быть оперой в академическом смысле, но стала очень хорошей клубной музыкой.

– Эхнатон – фараон, который придумал монотеизм в религии и реализм в искусстве.

– А во-вторых, мы здесь, чтобы сделать селфи.

– Селфи? – Я приподнимаю одну бровь и делаю еще глоток.

– Помни – презрительное отношение к чему-нибудь не демонстрирует твою тонкость и вкус, а просто маркирует тебя глупостью.

Но я объясню.

Мы подходим к столику, за которым сидит смутно знакомая компания. Она подталкивает меня к креслу, сама садится немного боком на подлокотник. Ее тело изгибается в суперхиазме.

– Как ты знаешь, публичная личность или публичный интеллектуал, как принято называть это явление в западном обществе, производит себя. – Она говорит негромко, немного наклонившись к моему уху, но акустика устроена так, что ее слышат все за столом, кто хочет слушать. – Точнее, он производит контент, который маркирует его как публичного интеллектуала. Интеллект, как ты помнишь, – это не свойство, интеллект – это стратегия. Как и хороший вкус, кстати. Это тоже стратегия.

Это производство и распространение контента, который маркирует интеллектуала, должно принести ему символический капитал, который он позже конвертирует непосредственно в деньги – гонорары от книг, статей и выступлений или в престижную, хорошо оплачиваемую академическую должность.

Согласен?

Не перебивай.

Как ты знаешь, производство контента – это масштабируемая экономическая деятельность. Это поле, где можно выиграть крупную сумму денег, если знать, где и когда ставить.

Я где-то читала объяснение, почему Дюшан был сверхуспешным художником, поп-звездой своего времени. Его «Обнаженную, спускающуюся с лестницы» купили на хайпе даже не видя. Какой-то техасский нефтяной магнат прислал телеграмму, что покупает за любые деньги. И так было со всем, чем Дюшан занимался: живопись, редимейды, что там еще – манифесты и высказывания. В той книге было объяснение – он был вторым или третьим поколением в семье парижских художников и интеллектуалов. Он знал, как функционирует поле, как работает интеллектуальное пространство, как на нем создаются символические состояния и как их потом превратить в живые деньги с вот такого возраста, с детства. Он видел, как люди зарабатывали символические состояния, а потом спускали их в одну ночь.

Важно было не то, что он умел в кубизме или редимейд, а то, что он знал, когда и чем заниматься, что важно, что нужно и как правильно это показывать.

Так это работает. Понимаешь?

Я представляю себе сцену в тексте. Она должна случиться в клубе. Вот что-то такое же: красивые, модно и дорого одетые люди обсуждают что-то умное.