Текст книги "Ева не нужна"

Автор книги: Денис Гуцко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Денис Гуцко
Ева не нужна

***

Было неспокойно.

Банк только-только начинал оживать после летнего кризиса.

Да еще погода.

Ветра терзали город, гремели жестяными козырьками магазинов, рвали листву и рекламные растяжки. Одна из растяжек, пролетев над столбами и деревьями, зацепилась за банковскую вывеску на фасаде и какое-то время полоскалась там, суматошно хлопая и вдруг прилипая к окну большущей красной литерой О, которая будто просилась вовнутрь, на пыльный подоконник между кактусом и геранью.

Толкнувшись напоследок в окно, изодранная растяжка ринулась прочь, а Рута упала локтями на подоконник, успев поймать взглядом ее бесноватый полет.

– Вот здесь вы и будете работать, – сказала у нее за спиной Тамара Ивановна.

Отпрянув от подоконника, Рута развернулась. Кактус упруго лег на колючки, из горшка с тихим цокотом высыпались декоративные камешки.

– Знакомьтесь, – сказала Тамара Ивановна и ладонью отметила в пространстве две точки. – Рута… Ева.

Рута удивилась: она и не знала, что в бухгалтерию собираются кого-то брать. Но сейчас ее больше беспокоило то, что кофта, наверное, вся в пыли, придется ей, как Золушке, чиститься, прежде чем предстать пред этой самой Евой. Тамара Ивановна решила, что Рута не разобралась с именем.

– Будет у нас теперь своя Ева, – сказала она и рассмеялась, как всегда без звука, будто дышала запыхавшись. – Не у одной у вас редкое имя. Видите, редкие имена притягивает к бухгалтерскому учету.

Не дождавшись реакции Руты на шутку, Тамара Ивановна сказала:

– Ну, Рута вам все тут объяснит, покажет, – и ушла к себе.

Ева стояла, весело таращилась из туго повязанного вокруг головы платка, будто из кокона. Щеки пылали после ветра. Что-то в этом раскрасневшемся веселом лице показалось Руте знакомым, хотя она была уверена, что никогда раньше они не встречались. Из-под плаща выглядывали джинсы. Рута не помнила, чтобы в банке кто-нибудь ходил в джинсах. Ева потерла ладонью замерзший нос, и он запылал ярче, чем щеки.

– Бр-р, – сказала она и вдруг открыто, совершенно не смущаясь, оглядела Руту с ног до головы.

Завершив осмотр, Ева улыбнулась и замерла на секунду, будто приглашая и Руту проделать то же самое.

«Фу! – решила Рута. – Какая-то неотесанная. Может, она меня еще и обнюхает?»

Ева качнула рукой в ее сторону:

– Смотри, ты испачкалась.

Прошествовав к шкафу, Рута достала из него щетку и принялась чистить, терзать щеткой кофту. Вот тебе, грязная кофта, получи, получи!

Такая вот Ева. Без спросу сразу на ты!

Раздевается, развязывает узелок платка на затылке, смотрит на шеренги старых папок, взобравшиеся на шкафы, рассматривает кабинет безмятежно, большими глазами. И ведь не притворяется – разве можно притвориться кем-нибудь в первый день на новом месте?

– Где мне сесть?

– Вот, пожалуйста, сюда.

Приструнить бы ее, да вдруг чья-нибудь родственница.

Сразу на ты. Такие лезут в душу, как в троллейбус. Приносят семейные фотографии, требуют показать свои, рассказать о себе.

О детдоме и обстоятельствах, при которых туда попала, Рута не рассказывает. Разве что начальство, ознакомившись с личным делом, задаст дополнительный вопрос. Но тогда обходится двумя-тремя короткими фразами: когда, в связи с чем и, если начальство продолжает любопытствовать: «Не хотелось бы об этом вспоминать». Наверное, если и найдется слушатель, которому она решится доверить свои болючие истории, Рута не будет знать, какими словами об этом рассказывать.

– Руточка, щетку в шкаф убрать?

Она сидела за компьютером, Ева стояла возле шкафа с платяной щеткой в вытянутой вперед руке, держа ее так, как держат за хвост рыбу. Рута смутилась. Забыла убрать щетку.

– Даа, п-пожалуйста.

«Руточка»! Пяти минут не прошло, как она вошла в кабинет.

Почему-то новенькая заставила Руту почувствовать себя не в своей тарелке.

Рута вспомнила о «сороковке». Это случалось не часто. Она давно научилась не вспоминать про сороковой детдом, «сороковку», что в Грибоедовском переулке. Это было несложно. Там мало чего осталось такого, что стоило бы помнить. Там Рута мечтала о двух вещах. О том, как больше не придется по утрам тоскливо переглядываться с тарелкой манной каши, готовясь проткнуть ложкой ее желтый масляный зрачок. И главное – чтобы возле кровати не стояла еще чья-нибудь кровать, а за ней еще, а в углу третья, и чтобы, проснувшись среди ночи, не приходилось слушать чужие дыхания, угадывая по звуку: Танька Рогова, там Светка Подопри, это Люда Семигорская, самая злая из ровесниц. В «сороковке» у нее одной было редкое имя. Все Светки да Таньки. У многих имена и фамилии вообще придуманные воспитателями, при поступлении. Не понравишься – будешь всю жизнь Людкой Подопри или Сашкой Смердящим. Смердящий, правда, упросил директрису, и паспорт получил на фамилию Иванов. А у нее имя редкое и свое – настоящее. Быть может, за это и не любили.

Грибоедовский – когда ей сказали, что скоро ее повезут в детдом на Грибоедовском, пусть пока сидит, ждет – «на вот раскраску» – она, сидя за шатким столом и разглядывая уже раскрашенные другими детьми картинки, воображала мрачных маленьких грибоедов, склизких и кривоногих. Даже нарисовала нескольких в альбоме, возле бабочек и белочек. Вот бы взглянуть сейчас на те рисунки…

Поймала себя на том, что ни с того ни с сего вдруг отчетливо вспомнила облупившуюся зеленую краску на решетке детдомовской ограды, которую колупала ногтем, всматриваясь в поворот дороги – туда, в каких-нибудь ста метрах вниз по Грибоедовскому, где за скособоченным столбом конечной остановки начиналась нормальная жизнь.

В сердце шевельнулась неприязнь к Еве. Почему она ее так смутила?

В задумчивости Рута рассматривала свои ногти. Воспитатели, заметив под ногтями краску, отчитывали при всех, называли «наша замараша» и отсылали выскребать. «Опять у ворот торчала? – кричала директриса. – Запру на весь вечер!»

Рута машинально ковырнула одним ногтем под другим и лишь после этого, мысленно ругнувшись, отринула назойливые воспоминания.

Ева о чем-то собиралась спросить, но Рута оборвала ее:

– Простите, мне надо поработать.

От таких новеньких и в детдоме случались одни неприятности. Войдет в комнату, каждому в глаза заглянет, с каждым поздоровается. Опомниться не успеешь, на чьей-нибудь кровати сидит, поджав ноги, интересуется житьем-бытьем, – а потом или у кого-нибудь деньги пропали, или друзья закадычные подрались.

В тот день, отправляя платеж, Рута допустила ошибку.

***

Кокорева сняли. Кокорев выдал астрономический безвозвратный кредит, к тому же своему приятелю. Приятель кинул полгорода, а заодно и Кокорева, Кокорев полетел с управляющего. Ждали нового управляющего, но потом вдруг заговорили о закрытии филиала.

Эти слухи испугали Руту. Рута пугалась редко. Последний раз – на Новый год в общаге, когда к ней в комнату ломился жуткий пьяный монстр. Само собой, пили в общаге регулярно. Когда в общаге пили, Рута не могла спать. Тихонько, мышиной рысцой, бегала в туалет, каждый раз решая дилемму: запирать или не запирать. Если дверь запирать, то, пока ключ проворачивается в замке, в коридоре стоит визгливое лязганье, такое пронзительное, точно одного металлического зверька пожирает другой металлический зверек. Но если не запирать, то, вернувшись, можно застать у себя пьяного монстра. Лежала, глядя в потолок, с которого на нее валились волны топота и хмельного мата, и ненавидела соседей сверху. Назавтра пил сосед слева, и она ненавидела соседа слева, бывшего моряка Борисыча, ходившего по общежитию с незажженной трубкой и в ветхой тельняшке, из-под которой выбивалась сивая стариковская растительность. Раньше она питала к нему добрые чувства – как раз до этого Нового года. Он часто забывал на плите чайник, давно уже черный, покрытый струпьями потрескавшейся эмали, и Рута несколько раз выключала под его чайником огонь.

Но тут Новый год, праздник истерический, похожий то ли на прощание с жизнью, то ли на сложные роды. Кто-то невменяемый тарабанил и кричал надсадно, борясь с икотой:

– От-И!-крывай, чуда-юда! От-И!-кры-вай! А Борисыч хохотал из кухни:

– Береги себя, Коля! Кол-ля, береги себя! Обида и страх душили ее попеременно. Страх все же больше. Пришлось даже просунуть швабру в дверные ручки. Но еще долго после того, как пьяный ушел, руки противно тряслись. Так и встретила Новый год с трясущимися руками. Шампанское в бокале плясало, она выплеснула его в форточку.

На следующий день Борисыч как ни в чем не бывало здоровался с ней на кухне, поздравлял с наступившим – и она здоровалась с ним, и тоже поздравляла.

Что поделать – общажный народ двулик и двуедин, трезвые они вполне похожи на приличных людей.

Одно спасение: работа. Здесь была ее территория, здесь она ходила, расправив плечи. Поэтому когда средь бела дня шарахнуло: Кокорева сняли, филиал закрывают – Рута вновь пережила обиду и страх. Как же так, думала она – только что миновал кризис, только что появилась надежда дождаться хороших времен… Как мог Кокорев – руководитель с та-а-аким стажем – вляпаться в невозвратный кредит?

Руте доводилось искать работу, когда она решилась уйти из Сбербанка. То был неприятный опыт. Неприятный, гадкий, гадкий опыт. Как сцены в «Факторе страха», где их заставляли поедать мерзости. Сама процедура собеседования ужасала ее. Причем получалось довольно странно: уплетают-то тебя, но тебе же и противно. Сидишь перед незнакомым человеком, который задает вопросы, поглядывая на твое резюме, и вместо скрипа кресел и шороха бумаги слышишь, как хрустят-трещат твои косточки.

Она не хотела начинать с нуля.

В городе грянул скандал. Москва, как всегда, тянула с решением, «Кристалл» был в осаде.

Вход – как в забытые девяностые – с утра облеплен нервными вкладчиками. Кладут ребра ладоней на стекло, охватывая невидимый овал, вставляют между ладоней лица и угрюмо, настороженно смотрят внутрь. Боевые пловцы в масках. Видна им прямоугольная колонна, отделанная под венецианскую штукатурку, борт операционной стойки с банковским логотипом и такой же угрюмый, невыспавшийся охранник, время от времени выразительно шевелящий губами в их адрес. «Немедленно отдайте наши деньги», – реагируют они. Охранник машет на них рукой и уходит вглубь зала: ему давно хочется курить, а негде, на улицу не выйдешь.

Идти через главный вход боязно: вкладчики посыплются в открытую дверь. С вкладчиками банк не работает вторую неделю, операций никаких не производит. Вот они и пухнут от возмущения. И главное, объясняй, не объясняй им, что выплат не будет, пока не решится судьба филиала, что сотрудники не могут ни ускорить, ни повлиять – выслушают и тут же за свое: «Отдайте нам наши деньги». Приходится пробираться через пожарный выход. Спрятавшись в проходной примыкающего к банку Рыбнадзора, они звонят по мобильному охраннику, и тот отворяет, навалившись всем телом, тяжкую металлическую дверь, выходящую в эту самую проходную, в жуткую курилку, где на паутине вперемешку с мухами висят окурки.

Самые бдительные из вкладчиков, бывает, останавливают и спрашивают, пронзая взглядом:

– Вы не из «Кристалла»?

– Да пропустите!

– Не из «Кристалла»?

– Мы из Рыбнадзора, – отвечают им.

Страсти кипели несколько дней, но после пошли на убыль. Осаждающие начали утомляться, осада напоминала больше кряхтящие сонные очереди в больничной столовой. И тут Еву взяли в заложницы.

Вообще она ходила как все, вкруговую. Но в то утро у нее перед самым банком села батарейка в телефоне. Позвонить охраннику, чтобы тот открыл ей пожарный выход, она не могла. Ждать в проходной Рыбнадзора кого-нибудь из сотрудников не могла тоже, поскольку, как это у нее водилось, опаздывала. Война войной, но каждое утро ровно в девять Галина Михайловна, бывший заместитель Кокорева, их нынешний и. о., обходила кабинеты и проверяла, все ли на месте. Держала их в узде.

Недолго думая, Ева решила пробиваться сквозь толпу. Протиснулась к стеклянной двери главного входа и, делая ужасные глаза, стала махать охраннику. Охранник ее заметил и тоже сделал ужасные глаза. Он вовсе не собирался открывать дверь, за которой стояли пусть и притихшие, но оч-чень недружелюбные граждане. Ева активно елозила рукой по стеклу и пыталась жестами убедить охранника, что ничего, можно – она быстренько проскочит, и ничего.

Обступив Еву, хмурые люди молча наблюдали за ее пантомимой. В какой-то момент, то ли разглядев отражение в стекле, то ли услышав за спиной опасное молчание, она обернулась.

– Доброе утро, – сказала им Ева.

Быть может, ничего бы и не случилось. Но вместо того чтобы тихонько пропасть, она решила объяснить им, что вклады их никуда не денутся, нужно немножко потерпеть. Толпа пошумела, поразмахивала руками, и Ева оказалась в машине одного из осаждавших. Машину подогнали на тротуар к самому входу и показали охраннику листок, на котором было написано: «Мы взяли заложницу. Не отпустим, пока не откроете». Охранник подошел к стойке клиентского отдела, перевернул одну из банковских рекламок и написал: «Я вызвал милицию. Статья вам обеспечена». Решимости им явно не хватало, Еву тут же выпустили. Она стояла перед дверью с лицом нашкодившей двоечницы и больше не пыталась с ними заговаривать.

Ева и до этого казалась всем, мягко говоря, «не вполне»… кто-то заканчивал эту формулу «не вполне взрослой», кто-то – «не вполне нормальной». Но там, за стеклом, в окружении всех этих людей, обремененных страхом за свои кровные, она выглядела совсем уж потерянной. По одну сторону стеклянной двери – те, кто боится за свои рабочие места, по другую – те, кто боится за свои деньги. Между ними Ева. Встряла незнамо куда. И ведь ничего не екнуло, не остановило ее. Разве разумный человек туда сунется? Стоит, потупив глаза. Вот-вот расплачется. Спустилась Галина Михайловна с очередным листком: «Ева, езжайте домой. Завтра придете. КАК ОБЫЧНО».

На следующее утро хохочущих слушателей у нее было хоть отбавляй. Каждый норовил уточнить, переспросить какую-нибудь деталь.

– И что они сказали: «Раз такая умная, за все и ответишь»? Ну умора!

– Тот мужичок выглядел таким интеллигентным! – сокрушалась Ева. – Кожаная папочка под мышкой, галстук в полоску! Думаю, в полоску ведь, – должен быть основательный человек, серьезный.

– В полоску? – хохотали в ответ. – Ну умора!

Скоро выяснилось, что закрывать их не будут. Рута вздохнула с облегчением.

В «Кристалле» ей было хорошо, хоть и приходилось пахать как никому другому. Если уж совсем начистоту, ей нравилось быть Самым Загруженным Работником. И нравилось, что об этом знают все, включая руководство.

Втайне от всех других прочих Рута вырастила собственный банк «Кристалл», в котором царит гармония. Она приходит раньше всех и, поднимаясь по выложенной плиткой внутренней лестнице, будит пространство подбитыми каблучками. Пятнадцать стуков первый пролет, десять стуков второй. После утренних звуков общаги – кричащих, шкворчащих, грохочущих дверями и стульями – эти чеканные молоточки веселят слух. Именно с них, как год с Курантов, начинается новый рабочий день. Она проходит под белым парусом огромных, в полстены, жалюзи, навешенных на слуховое окно. Не каждый в банке знает, что за этими жалюзи на самом деле – малюсенькое слуховое окошко. Внизу через весь зал разворачивается стойка ОПЕРО, плавным изгибом напоминающая ей борт корабля. Дождавшись, когда, моргая и щелкая, в приемной разгорятся люминесцентные лампы, она любит войти в большую яркую комнату и покормить рыбок в большом ярком аквариуме. Из-под откинутой крышки пахнет летним прудом. Спинки рыб штопают воду толстыми цветными стежками. «Доброе утро», – говорит она им – а оранжево-лимонные цихлиды собирают в просторные, как чемоданы, рты хлопья сыплющегося корма.

Но все свое Рута хранит взаперти. Никогда не открывается она случайному взгляду. Она не такая, как эта новенькая Ева, которая вся на виду, точно аквариумная рыба.

– Знаешь, я люблю, когда в выходной день по привычке проснешься перед самым рассветом, откроешь глаза. А за занавесками уже посерело, какие-то звуки утренние накрапывают. Так хорошо… Наверное, к этому нельзя привыкнуть… Смотреть и слушать, как день разгорается. Закрываешь глаза и думаешь: фигушки, сегодня выходной – и лежишь, пока совсем не рассветет.

Ну будто кто спрашивал!

Однажды явилась с букетом кленовых листьев. Шумный такой рыжий букет. Шуршит, будто ветер в нем застрял. Держит его в кулачке на отлете, сама запыхалась. Улыбается, свободной рукой разматывает длинный шарф. Листья шуршат. На часах ровно девять. После скандала со снятием Кокорева они работают в нормальном режиме от силы третий день. Никаких осаждающих вкладчиков, в Москве подтвердили, что скоро у них будет новый управляющий. А тут – вот она, Ева с листьями…

– Смотри, какая прелесть! Не смогла мимо пройти. Просто не смогла.

Стянула шарф, одновременно умудрившись открыть дверь шкафа. Круговыми движениями намотала несколько витков на кисть, выпростала руку, остальное собрала быстрыми растопыренными пальцами, каким-то баскетбольным жестом забросила шарф на полку шкафа. Затем, перекладывая букет из одной руки в другую, поочередно вылезла из рукавов, стряхнула с себя плащ и, уронив плащ на стул, плюхнулась сверху.

Вся эта акробатика отвлекала. Ева вообще умела вот так, прийти и – нате, смотрите. Как пятно на видном месте.

– Шла через сквер, смотрю, такая красота под ногами. Вот, – держит листья перед собой и говорит, глядя на них. – Осень с доставкой. Я так люблю осень! – села, вздохнула и тут же потянулась за телефонной трубкой, она ведь постоянно кому-то звонит, с кем-то шушукается.

Рута так и не смогла сосредоточиться.

Это мельтешение листьев, шарфа, Евы, хлопанье дверцей, этот беззаботный лепет в девять утра сбивали ее. В девять утра, в начале дня, когда так важно собраться, распланировать, прочувствовать сегодняшний ритм.

Листья, наконец притихшие, стояли в стакане на Евином столе. Одной рукой она поднимала выпавший из шкафа шарф, в другой держала плащ, задрав его над головой, чтобы не испачкать подол.

– Не сориентировалась по времени, – стрекотала она. – В автобус-то не полезешь, пришлось пешком.

Это начинало нервировать. Восторженность эта навязчивая! Люблю да люблю, люблю да люблю! Точно в голубятне сидишь: гули-гули-гули. Мало ли кто чего любит. Хочешь не хочешь – сиди восхищайся со мною вместе. Неправда все это – когда так. Не может быть правдой.

Рута отодвинула край жалюзи и выглянула в окно. По тротуару перед банком гулял спаниель. Такой же рыжий, как эти ее кленовые листья. Спаниель вертелся, его тяжелые мохнатые уши раскачивались вдогон голове. Время от времени он садился перед входом, улыбчиво ощерив пасть, но кто-нибудь из выходящих толкал его дверью, и он, делая вид, что напуган, грузно отскакивал в сторону, впрочем, недалеко. «Наверное, хозяин в банк зашел. Хозяина ждет», – подумала Рута.

– Какой-то спаниель ко мне прибился, – сказала Ева. – Бегает передо мной, тявкает. Наверное, решил, что я с ним игру затеяла. Представляешь, до самого банка за мной бежал.

Болтая ушами, спаниель крутился перед входом. Рута отпустила жалюзи и повернулась к монитору.

Всегда рядом найдутся такие. Любимчики, протеже, наконец такие, как Ева – те, кому необъяснимо, по какой-то причуде естества, не бывает трудно. Столкнись она на входе с Галиной Михайловной, их суровой и. о., в то время, когда должна сидеть на рабочем месте – и что? Да ничего. Порхнула бы мимо, та даже замечания не сделала бы. Еве замечания не сделала бы, а Руте, которая частенько вкалывает до восьми, которой она сама за последние полгода дважды говорила: «Вы у меня на хорошем счету», – пренепременно. А почему так? А вот так – прихоть естества. Идет себе такое эксклюзивное созданье, под ноги не глядя, чем-нибудь восхищается. Идет по одним с тобой ухабам и рытвинам, но куда ни поставит ногу, везде ей постелется твердь земная, образцово гладенькая, будто только из-под утюжка.

Но – дремучая она какая-то. Иногда кажется: самые азы ей незнакомы. Ведь как она себя ведет? Совершенно неграмотно она себя ведет. Тамара Ивановна как-то спрашивает: «Вы подготовили список лизингового оборудования?» А Ева: «Ой, забыла». С ума сбрендить! Если уж и признаваться, что забыл что-то сделать, то так, чтобы было понятно: ты переработался, ты перегружен работой сверх меры, таким работникам, как ты, нужно прощать мелкие упущения.

И ведь любому ясно: в случае необходимости ее можно тяпнуть, не боясь получить в ответ. Странно, как это до сих пор у нее не приключилось ни одного конфликта. Вот хотя бы с кассой. Тем мягонькое брюшко не подставляй. В душных панцирях из армированного бетона, под монотонный шелест купюр они становятся хищными. Упаси боже задержать какой-нибудь ордер позже пяти, когда они начинают сводить кассу. Но Ева – Рута видела сама – относила им ордера аж в полшестого – и ничего.

Нет, Ева – не банковский человек. Все эти годы она прожила на необитаемом острове, из тех, где еда растет на пальмах и среднегодовая температура двадцать три. Ни разу не шла она, опустошенная и потерянная, в никуда по людной улице. Ни разу не стояла, обхватив тяжелую голову, в которой свинцовой пчелой гудит жуткая мысль: «На что жить завтра?». Ничего этого не пережила Ева. Сидела в тени под шелковый шепот волн и ела финики. Разве что по кромке горизонта пройдет иной раз легкая рябь, заставит прищуриться: что это там? Будто не трудились над ней никакие директрисы, никакие начальники-управляющие. Трудно было поверить, что целых полтора года Ева проработала в «Автобанке». Вот уж где закаляется сталь: и управляющий из буйных, и сотрудники обучены строчить друг на друга кляузы. Но может быть, у нее все продумано, и вовсе не миленький мотылечек трепещет в суматошной Евочке: будь беспомощным, и тебя не тронут. Такое вот защитное свойство организма.

Что бы там ни было, Рута ей не верит.

***

Осень была недобрая. Лишь утихли ветра, выдувшие последнее тепло, на город упали холодные дожди. Их струи миллионами коготков царапали мир бетонных крыш и асфальта, когда-то в незапамятные времена – наверное, весной – казавшийся таким надежным и уютным. Дождь обрывался – и в ожидании нового дождя в небо задумчиво глазели лужи. То тут, то там, как бы перехватив эти задумчивые взгляды, поблескивающие на каждом шагу, прохожие запрокидывали головы: ну что, скоро? По ту сторону плоского грязного неба пряталась вода – много воды, готовой падать, и рассыпаться в брызги, и шипеть под колесами машин, и проникать при первом удобном случае под одежду, к теплой человеческой коже.

В сквере, через который Рута ходила на работу, пахло погребом. Сбитые в кучи, слипшиеся, перепачканные землей листья совсем не похожи были на те, что аккуратно высохли на столе у Евы. Знакомый с детства запах – слава богу, теперь попадавшийся нечасто – нехорошо тревожил Руту. Ей вспоминался железный голос директрисы, вбитый во все три этажа: «Ключ! Бегом сюда ключ!» – и чей-нибудь тяжелый радостный топот, летящий сначала к учительской, где на стену, на большой загнутый гвоздь, картинно повешен ключ от подвала, а потом обратно – и литая в синем суконном платье спина, за которой поди поспей – а потом темнота, липнущая к лицу паутина и этот запах, вобравший в себя все самые гадкие запахи. Рута махнула рукой на непрошеные воспоминания. Однажды вызванные Евой, они лились теперь, как дожди, без конца и всегда некстати. Вспомнился даже короткий исподтишка удар в живот, который отвесил ей на прощанье Иванов-Смердящий – и как ее после стошнило на виду у всех в актовом зале.

С появлением Евы прекратилась гармония. Работа давалась несравнимо тяжелее. Говорит ли Ева или молчит, мерно щелкает длинными ногтями по клавиатуре, болтает ли с кем-то по телефону или неуклюже перебирает тяжелые папки, – само ее присутствие мешает сосредоточиться.

Рута шпионит за ней. Порой, когда та выходит из кабинета, она стоит над ее столом и смотрит на хаос бумаг, авторучек, недоеденного печенья. «Сделать ей замечание?» – думает она, но тут же представляет, как Ева изогнет удивленно брови, оглядит стол, легко согласится: «Да-да, конечно, я сейчас приберу», – начнет и не закончит, а через минуту опять будет говорить «Руточка» и всякое такое… И Рута молча мирится с беспорядком.

Руте все-таки непонятно, чем Ева приковала ее внимание. Но совладать с этим Рута уже не может. Стоит над ее столом и, как следопыт по оставленному следу, пытается прочесть: что за существо такое, может ли быть опасным?

В принципе, так было всегда, задолго до Евы. Во всех новых людях таился зверь. Новые люди утомляли своей непонятностью, тем, что с ними приходилось держать ухо востро. Рута давно поняла: главное не смотреть в глаза, тогда зверь не тронет – а скоро и вовсе уйдет. Она не смотрела в глаза. Рано или поздно, исподтишка исследованный, расшифрованный и объясненный, новый человек будет помещен в ту или иную клеточку, как помещены каждый в свою клеточку химические элементы. Но все же любая перемена была мучительна. Будто менялись не имена и облик окружающих, стены и очертания улиц – а сама она умирала и рождалась, умирала и рождалась, умирала и вновь открывала глаза в незнакомом неприветливом месте, видела перед собой незнакомые неприветливые лица. Ну здравствуй, Рута, зачем пожаловала? И с каждым разом, когда она вот так реинкарнировала из одной Руты в другую, становилось все труднее. Выделенное ей тело делалось все неприглядней, люди вокруг все неприветливей. Рута понимала, что она некрасива. Но ведь и Ева не красавица – вовсе не красавица эта вторгшаяся в ее владения чудаковатая Ева, захватчица-Ева. Но почему-то на Еву смотрят иначе.

Пришла и поздоровалась так, будто через минуту здесь начнется карнавал. Хлопает дверь, распахивается зонт, разбрызгивая капли по всей бухгалтерии, по столам с бумагами – и, хрустнув спицами, ложится возле батареи. Смолкающий за окном дождь сбивчиво постукивает по подоконнику. Четверг, конец месяца, и, кажется, у них не сходится баланс. А она с мокрыми косичками и хорошим настроением. Теперь вот сидит, покусывает карандаш с той стороны, где приделан ластик. Помада смазана. Потом решит этим ластиком стереть какую-нибудь пометку на полях, замажет документ. Не о балансе она сейчас думает, не тот у нее взгляд. В райских садах разгуливает Ева.

Ее Эдем у нее всегда с собой. Так и ходит, как улитка с затейливым улиточным домиком, так и таскает за собой свой индивидуальный парадиз. Что ей четверг и конец месяца? Шмыг – и пропала в птичьих трелях и малахитовых кущах. «Ева, – говорит Тамара Ивановна, трогая ее за плечо, – опять задумались?» Но не сердится, не напоминает про квартальный отчет. Говорит: «Не иначе, влюблены?» – и смеется шепотом, как она умеет. Подойдя к Руте, садится напротив и начинает спрашивать о вчерашнем дне, всё ли там проверили и всё ли сходилось. Она, конечно, и с Рутой иногда пошутит. Отыщется закавыка, из-за которой не сбивается квартал, и они обрадуются, кто-нибудь из двоих произнесет кодовую фразу: «Так во-от почему оно не стреляло!». Они разойдутся с довольными улыбками победителей. Раньше Рута испытывала сладкий прилив гордости, когда в дебрях сотен и сотен цифр удавалось наконец отловить, ухватить за хвост ту самую неправильную цифру, неверно проведенную кем-то операцию, из-за которой весь сыр бор. Но с недавнего времени ее точило странное сомнение: а правильно ли она поняла, как все тут устроено? Почему Еве прощаются эти ее райские прогулочки? Здесь, в банке «Кристалл», где строгость – религия, где нужно лечь костьми, чтобы завоевать место под солнцем.

– Евочка, поторопитесь, пожалуйста, мне нужен результат через десять минут.

– Да-да, Тамара Ивановна, тороплюсь.

Стало быть, влюбленная Ева, а?

Рута прислушивается к ее разговорам по телефону: не с мужчиной ли воркует? Иногда похоже – взгляд особенный и мерцающая улыбка. Хотя кто ее поймет, она часто улыбается, даже когда звонит по внутреннему. Позвонит, например, в ОПЕРО, какой-нибудь счет ей нужен, собьется, пока будет объяснять, запутается, но смотришь – улыбается. И что самое интересное, на том конце трубки, видимо, тоже улыбаются. Чему там можно улыбаться, когда один диктует двенадцатизначный номер, а другой его записывает?

С Евой они такие, какими принято быть с маленькими детьми, заметила она. Сю-сю-сю, да какие ж мы славные… Так бы каждому понравилось. За ошибки тебя не грызут, любое твое слово вызывает неподдельный интерес. Будто бы ты только что научился говорить, и они рады слышать твою только что народившуюся речь – ведь люди любят все только что народившееся – и они будут слушать терпеливо и радостно, что бы ты ни нес. Рута и сама, оказавшись в автобусе рядом с самозабвенно лепечущим малышом, всегда умиляется до слез. На то они и дети. Но чтобы взрослые люди умилялись такому же взрослому человеку, работающему с тобой в одном заведении?!

Быть может, и в самом деле, они знают то, чего не знает Рута. Быть может, видят то, чего Рута не замечает. Эту самую влюбленность, которая заставляет их расплываться в улыбках…

Однажды, выйдя из банка, Рута заметила Еву впереди, возле светофора – и Руту будто на поводке потянуло за ней. Поглядев не на светофор, а на гаснущее над фонарями небо, Ева ступила на проезжую часть, и, конечно, в ту же секунду светофор переключился на зеленый. Она перешла дорогу и повернула к окруженной высокими елями площади перед зданием Администрации, туда, где сиживает на лавках молодежь и назначаются свидания. Краснея от стыда, Рута шагала следом.

На площади было темно. Над центром ее облыми бликами из сумерек всплывала патриотическая бронза, воплотившая поднятого на дыбы коня и атакующих красноармейцев. Чем дальше от освещенных фонарями краев, тем глубже в осенний сумрак. И, погружаясь в него, Ева шла все медленней и неуверенней. Ступала коротенькими шажками, разглядывая далекие лавки под черными соснами, и в конце концов остановилась. Позади сосен и заблудившихся в них фонарей полыхала и ревела улица. Вокруг лавок копошилась вечерняя жизнь. Попавшие на свет были объемными и живыми. Оказавшиеся под тенью сосен – плоскими и картонными. Казалось, люди принесли с собой трафареты других людей. Но вот кто-то из трафаретов, рассмеявшись, откинулся назад, вдавился затылком и плечами в свет, стал живым. Другой сорвался с места, мелькнул под фонарем: чиркнул какой-нибудь недосказанный жест, вылепилось и тут же погасло лицо.

Ева стояла, всматриваясь в это кипение света и тени, рожденье и угасание лиц. Спина ее утратила обычную пружинность, и вся она как-то сникла. Рута стояла поодаль и тоже поглядывала на лавки. Среди праздного вечернего люда, укомплектованного пивом и сигаретами, не было никого, кто мог бы дожидаться Еву. Все были парами, компаниями, и никто не поднимался навстречу замершей в ожидании Евочке, никто не спешил назваться ее Адамом. Какой он, интересно? Высокий, коротышка, с пузом или худой, патлатый или стриженный спортивным бобриком – а может быть, и вовсе с проплешинкой, костяным блюдечком блестящей из-под чахлого пушка? Каков ее Адам? Такой же несуразный, как сама Ева, блуждающий в небесных садах – или в ней нашел свою половину совершенно иной, основательный как бронза, серьезный и несокрушимый человек? Уж не чиновник ли из Администрации? Рута представила господина с высокомерным голосом и честным лицом. Пожалуй, Еву было бы жаль, если бы Адам оказался таким же витающим и легкомысленным, как она сама. Недолго протянули бы они в райском шалаше.