Текст книги "Зимняя кость"

Автор книги: Дэниэл Вудрелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

~~~

На дальних пиках тучи, казалось, раскалывались, темные рулоны рвались на вершинах, латали чистое небо клочками мрака. Начала падать морозная слякоть – не хлопьями, не дождем, а крохотными белыми катышками, и они, приземляясь, взрывались капельками, вдруг замерзали глазурью на снегу. Приносивший их ветер трещал лесом, сталкивал ветку с веткой, и повсюду разносилась эта неистовая чечетка. Время от времени ветка не выдерживала и откалывалась от ствола, падала наземь, как-то хрюкнув напоследок.

Ри перешла на другую сторону луга со старыми падшими стенами, взобралась по склону к дому Тумака Милтона, но стучать не пришлось. Когда она входила во двор, ее уже поджидала женщина. Стояла на пороге в фартуке поверх ситцевого платья с коротким рукавом, потирала руки, смотрела, как подходит Ри. Женщине было уже за середину жизни, но щеки ее вроде розовели, вся она была крепка, седые волосы зачесаны наверх воздушным валиком и залакированы, чтоб не рассыпаться. Дородная, крепкокостная, тело все перекатывалось, когда шевелилась. Женщина произнесла:

– Ты, я полагаю, не туда попала. Кто такая будешь?

В длинной низкой постройке через двор гомонили куры. В курятнике горел свет, а снег между ним и задней дверью в дом утоптали. Само жилище строили без этих вот фривольных камней легкомысленных расцветок – весь дом был насыщенных оттенков, неяркий. Над головой женщины в дверях выступало чуток крыши.

– Я Долли. – Зеленый капюшон Ри отяжелел от влаги и лип к голове, а ветер трепал ее юбку о растрескавшиеся от холода ноги, и Ри щурилась от набрызга мокреди. – Мой папа – Джессап Долли. Я Ри.

– Это какой же Джессап?

– Из долины Рэтлин. Брат Слезки. То есть Хэслэма. Слезка Хэслэмом родился.

– Я, наверно, знаю, кто таков Слезка. Поэтому твой Джессап, значит, будет тот, который на красотке Бромонтов женился.

– Правильно – мама раньше была Конни Бромонт.

– Младшенькая сестрица Джека. А Джека я знавала. – Женщина подманила Ри к себе на ступеньку, под крышу. Стащила капюшон у нее с головы, рассмотрела лицо. – Ты тут не бучу пришла чинить, а? Потому что в племяшах у меня Охламон Лерой, а не он ли папашу твоего как-то раз подстрелил?

– Да, мэм, но это ко мне никакого касательства не имеет. Они это сами между собой уладили, по-моему.

– Как шмальнули в него – так и уладили. Так, а ты чего хочешь?

– Мэм, мне очень-очень нужно с Тумаком Милтоном поговорить.

– Ай! Ай! Пошла прочь отсюда, девчонка. Пшла!

– Надо – очень и очень надо, мэм. Прошу вас – я ж тоже Долли!У нас хоть чуток крови общей есть. Это же что-то значит– разве не всегда так говорили?

При словах про общую кровь женщина осеклась, вздохнула и сложила на груди руки, плотно сжала губы. Потом дотянулась, потрогала Ри за волосы, оценила кончиками пальцев их прохладную влажность, провела тыльной стороной руки по раскрасневшейся зимней щеке. Сказала Ри:

– А мужчин этим заниматься у тебя нет?

– Я не могу так долго ждать.

– Ну а он разговаривает не больше, чем ему надо, ты это понимаешь? Да и когда разговаривает, говорит не прямо. Такое скажет, что надо понимать, о чем он, а ежели не поймешь, он объяснять не будет. И даже когда говорит, с женщинами он не очень разговаривает.

– Вы б могли сказать, что я еще девочка.

Женщина грустно улыбнулась, снова дотронулась до лица Ри.

– Я, наверно, не буду. Он тебя и сам разглядит. Иди подожди где-нибудь на дворе, вон у того курятника, я ему скажу, что ты тут.

У курятника укрыться было особо негде. Под самой стеной там росла спаренная мимоза, она хоть как-то защищала от ветра, и Ри съежилась за сухой стороной двойного ствола. Села на корточки, а юбку уронила наземь, устроила такую палатку, в которой главный столб – сама. В отапливаемом курятнике гоношились куры, и низко по стенам лед стаивал неровной линией. Мимоза прикрывала от прямого ветра, но с обеих сторон ствола Ри хлестали его завихренья, а взрывающиеся белые катышки непогоди окутывали ее туманом, который вскоре подмерз.

Почти что через час она увидела в окне другое лицо. Женщина глядела на нее несколько раз, а тут занавеска приотдернулась, показалось длинное мужское лицо с окладистой бородой железного оттенка, а осторожные пальцы от занавески не отцепились. Закрылась она так незаметно, что Ри даже не поняла, приоткрывалась ли вообще, или же ей только хотелось, чтоб занавеска открылась, и желание свое она продала глазам.

Изморозь густела у нее на груди, куда опускалось дыхание.

Слякоть, потрескивая, обволакивала все, затягивала холодным глянцем. Предвечернее небо гасло, огни из дома вытягивались во двор, словно вспышки юзом по льду скользили. Древесные ветки разжирели от собранного на них серебра, поникли. Собаки разошлись но домам, под крылечки.

Наружу вышла женщина – уже в черном пальто и шапке, на ногах хмыкали растоптанные галоши. Во двор-то она явилась, но близко не подошла, (канала:

– Вряд ли у него на тебя время найдется, детка.

– Мне надос ним поговорить.

– Не. От разговоров только свидетели, а ему они такие не нужны.

– Я подожду.

– Тебе домой надо.

– Ему же надоест когда-нибудь, что я тут его жду. Мне просто надо с ним поговорить.

Женщина открыла было рот, но тряхнула головой и вернулась в дом.

Ри сидела и стыла в своей палатке на корточках. Чтоб чем-нибудь голову занять, решила перебрать всех Милтонов: Тумак, Белявый, Сомик, Паук, Кашель, Петух, Клочок… Левша, Пес, Кулак, Самогон, Мамсик… Хл о пок, Хряк, Дистон, Дробяк… хватит. Хватит уже Милтонов. Лишь несколько мужских имен в обиходе – старая тактика, еще со скупщицких и живодерных времен, а когда появился Хэслэм, Плод Веры, прежнюю жизнь отставили в сторону, но к ней опять вернулись после вспышки великой злобы, когда священные стены рухнули и рассыпались в ничто. Пусть попробует хоть какой шериф или ему подобная шишка взять на карандаш всех мужчин Долли, когда столько из них зовут Милтонами, Хэслэмами, Артурами или Джессапами. Артуров и Джессапов поменьше будет, по пятерке разве что наберется, а Хэслэмов вдвое больше, чем Артуров и Джессапов вместе взятых. Но у Долли величайшим именем было Милтон, и по миру Ри их перемещалось не меньше двух десятков. Назовешь сына Милтоном – такое решение определит ему всю жизнь, не успеет толком начаться, ибо среди Долли имя несло в себе ожидания и историю. Некоторые подымались и шли по многим тропкам во много сторон, а вот Джессапы, Артуры, Хэслэмы и Милтоны рождались для того, чтобы идти по нахоженной дорожке Долли в сумрачную тень, жить и умереть по тем обычаям крови, что поддерживались яростней всего.

Ри с мамой орали и орали, пока не осипли, лишь бы Гарольд не стал Милтоном, поскольку Сынок уже стал Джессапом. Орали-орали – и добились своего, а Ри сотню раз пожалела, что не боролась за Сынка дольше, глядишь и докричалась бы до какого-нибудь Адама, Леотиса или Юджина, донадсаживалась бы до того, что назвали б его так, чтобы ждать можно было хоть какого-то выбора.

Зубы у нее стучали, и она попробовала придать стуку какой-нибудь ритм, как-то сдержать тряскую дрожь чавкающей песней. Она раздвинула губы и защелкала зубами в такт той счастливой дурацкой старой песенке, которую они в первом классе пели, – про подводную лодку, ее выкрасили в желтый, в ней все жили. Ри щелкала зубами в такт и трясла головой – вроде как радостно, хоть и в саване льда. Капюшон поскрипывал, когда она двигала головой, и затрещал, когда встала.

На дворе снова была женщина. Несла широкую кружку чего-то дымящегося, протянула Ри. Сказала:

– Суп, полоумная ты девчонка. Я тебе супу принесла. Выпей и ступай себе.

Ри поднесла ко рту кружку и пила долго, жуя, пока не выпила подчистую.

– Спасибо.

Непогодь просыпалась женщине на шапку и плечи, по ним заскакала мокрая перхоть. Женщина потрогала Ри за капюшон, постучала костяшками но льду, ломая корку, и смахнула осколки.

– Он знает, детка, что ты была в долине. С Меган. И у Малыша Артура. Он знает, что ты хочешь спросить, и слышать этого не желает.

– В смысле – не выйдет и ни слова мне не скажет? Ничего?

Женщина взяла у нее пустую кружку:

– Если слушаешь, детка, ответ уже у тебя. А теперь иди, двигай давай отсюда… и не приходи опять, не выспрашивай у него больше ничего. Не надо, и все.

Женщина повернулась к Ри спиной, медленно задвигала ногами к дому. Ри посмотрела ей в широкую черную спину, сказала:

– Значит, как яйца отчекрыживать пора, кровь ему нихера не значит. Я правильно понимаю? Кровь на самом деле не считается ни фуя для главного? Ну так и передайте главномуот меня, что я надеюсь, жизнь у него будет еще долгая-долгая, и ему в ней будет только ссаться да икаться, слышите? Так и передайте – это Ри Долли сказала.

Женщина стремглав развернулась, вся вспыхнув под шапкой, и швырнула супную кружку Ри в голову, но промахнулась – совсем чуть-чуть, кружка заскакала по снежной глазури, стукнулась о курятник. Женщина простерла палец, повторила:

– Не надо – и все.

~~~

Идя, она стала льдом. Белые катышки раскалывались у нее на голове и капали на плечи, а там замерзали и густели. Зеленый капюшон превратился в ледяную шапку, плечи – в холодное жесткое ярмо. Расчищенная дорога так хорошо обледенела, что не пройдешь, ни вдали, ни вблизи никакие фары не светят, поэтому она шла, вся скукожившись, по зимним полям к железной дороге. Ботинки ломали глазурь наста, сцеплялись с мягким снегом в глубине. Если при всяком шаге она топала, торить путь было возможно, а когда дошла до крутого откоса над путями, просто села на задницу, съехала к рельсам.

По шпалам уже можно было идти не глядя. Ри не поднимала головы, старалась, чтобы лицо не орошало туманом от лопающихся капелек. Длинные ноги сами несли ее вперед, ботинки ступали крепко и прочно. Слякоть тихонько чпокала, ее росчерки перекрывали один другой. Она мокро потрескивала, а ботинки хрустели себе дальше, все остальное же вокруг было тихо.

На выходе из Хокфолла она миновала луг со старыми падшими стенами, а когда задумалась об этих яростно разбросанных камнях, в голову ей бросились прежние Долли – громкие, раздражительные, они ревели и грозили кулаками. Ей мало что было известно о злобном сведении старых счетов, что случилось давным-давно в этих некогда священных стенах, но она вдруг поняла самим мозгом костей своих, как у кровной родни могла возникнуть такая злость – и не угаснуть уже никогда. Как в большинстве ссор, так и не утихших, все наверняка началось со лжи. С главного человека и со лжи.

Главным человеком и пророком, обнаружившим послания Кулака Божьего на кишках блистающей золотой рыбы, молитвой выуженной из черной реки далеко к востоку отсюда, у самого моря, был Хэслэм, Плод Веры. Блистающая рыба явила ему знаки – ему одному, и он пошел по карте, вытисненной крошечными символами на золотых кишках, и повел их всех через тысячи трудных миль, пока не узрели они эти затерянные неприютные лощины в усталых скалах, не решили, что здесь можно разбить идеальный сад, рай, как предписано картой кишок, посланной взорам его Кулаком Божьим.

Ри сошла с путей и пересекла ровное поле до склона с пещерами. От коры льда сорняки и травы заскорузли насквозь, мерцали, хрупкие, под ногой бились вдребезги. Мерцающие травы позвякивали ни от чего, когда она переставляла ноги. Пещеры хорошо просматривались снизу, но дойти до них было трудно. Ри хваталась за деревца, подтягивалась вопреки валящей с ног непогоде по крутизне к раскосой пасти той пещеры, которую знала лучше, – во рту этого грота стояла стенка из камней.

Хэслэм родился от Божьей влаги, сплюнутой на семя скупщика скота, а мужчину из него сделала сбежавшая вера, и он отправился к Ходячему Народу, дабы возмутить его и прочее, на непослушание, как ребенка, и сотворить новый народ, который поведет затем к этому саду, избранному Кулаком, по карте из блистающей рыбы, где ноги их отдохнут после шести тысяч лет скитаний и станут они оседлым народом.

Каменная стенка перегораживала половину пещерной пасти и хорошо защищала от ветра. Обгорелые останки множества костров были разбросаны по пыльному полу. Ри нагнулась и быстро сгребла месиво из объедков огня. Непереваренные головни, обугленные культи. В самой глуби пещеры отыскала небольшую поленницу чурочек. Дрова здесь пролежали досуха долго, и в руках у нее рассыпались, как пряди волос. Но все равно бы занялись, поэтому лоскутья эти она собрала.

К этому раю вела карта, но с Ходячим Народом что-то произошло, не поделили что-то с оседлыми богами, и всего через тридцать лет крыша новой жизни провалилась, стены рухнули и разлетелись, а старые обычаи после десятков лет пренебреженья вернулись, изголодавшись, и Кулак Божий засел в небесах дуться и обдумывать все заново. Ри не очень знала про религию или пагубу. Пророчества Хэслэма, Плода Веры, дошли до нее через поколения хриплого божественного бормотанья главного, который плел хвастливую ложь, смысла в которой было немного, а вывода и вовсе никакого. Причина той старой жестокой ссоры тоже была неясна, и какие-то Долли, знавшие правду, еще могли, конечно, жить, но при ней никто не признавался, никак ей было правды не услышать. Баяли только, что виновата женщина.

Ри сбросила пальто, кенгуруху с капюшоном, мокрую юбку. Опали на пол они тяжко – куски материи, все заледеневшие. Трухлявых чурочек у каменной стены в углу у Ри было довольно, а вот растопки нет, укрывшись же от непогоды, наружу выходить она уже не хотела. Именно те дикарские древние обычаи всякую зарю сызнова занимались над ее миром, они заставили Долли выпустить кровь из папиного сердца, а плоть его бросить где-то в схроне от троп и туч.Ботинки у нее стали как железные, но их она не снимала. Стянула трусы, переступила их, потом задрала над головой майку и тоже стащила. Осталась в голой коже – только ботинки – и присела к поленнице, сунула сухое под самые годные головешки и лохматые гнилушки. В куртке у нее была одна книжка спичек и полкосяка. Чиркая спичкой, она затаила дыхание, бережно коснулась огоньком краешка трусов, и он милосердно побурел быстро, затем пыхнул пламенем.

Огонь, казалось, только и ждал родиться – помигав, быстро занялся, взбежал ревущим костром. Языки бились и освещали пещерный рот. Свет встретился с Ри и затлел на ее коже, подбросил вверх ее тень. Она потопала ногами и выглянула из пещеры на лес, ушедший под лед.

Какие-то деревья проседали до самого слома, некоторые и ломались.

Близко от входа она пописала – пусть звери знают, что она была тут в гостях.

После злого разбора многие Долли бежали из Хокфолла в пещеры и как раз на склоне этом собрались, дабы пережить свою первую зиму изгнания. Среди тех Долли были и ее Долли. Ее народ прожил, забившись в эти вот самые пещеры, всю мерзкую зиму до поздней весны, дети дышали с присвистом, бабушки в сырости чахли, мужчины каждым выдохом своим освежали тот свирепый племенной гнев, который Хэслэм проповедями своими пытался изгнать из сердец их и привычек.

Когда огонь запнулся, Ри подправила его головнями и чурочками, и костер дорос ей выше колен. Согреваясь, она двигалась, шаркала ногами, подняв руки, удар, еще удар, хук, с выносом справа, широкие тени били в стену пещеры. Короткими ударами слева, пусть раскроется, девочка, а потом добивай правой, ляжет.

Пещера была длинна, в ней еще две камеры, как минимум, все глубже и промозглее, но за стенкой пространство согрелось быстро. Ри растрясла одежду, сбила лед и расстелила все у огня. Раскурила полкосяка. Последние годы в пещеру заглядывали только охотники и парочки – от них остался ссохшийся помет да гнутая тара, однако в языках пламени теперь проступал и мусор предков. Осколки нескольких хрупких белых тарелок и ручки от чашек, потемневшая длинная вилка с двумя зубцами, треснувшие синие пузырьки от притирок и жестянки, истонченные временем до того, что пальцем проткнешь.

Скорее всего, его похоронили где-то рядом. Если похоронили.

Или сбросили в бездонную черную яму. Опустилась ночь, и слякоть перестала падать с неба. Оно разлилось по-над всем этим льдом – низким молоком. Время от времени Ри влезала в Бабулино пальто и выискивала на склоне дрова. Молочное небо и лед давали хорошо разглядеть мертвое дерево, и она подтаскивала дрова к костру, лечила пламя, распяливала пальто сушиться. В углу у стены стало совсем тепло, и Ри села там голой попой – в странном покое, зная, что на этом самом месте раньше сидело на корточках уже столько родни с не ведомыми ей именами, чтобы возобновить себя после того, как на их жизнь обрушился прискорбный вихрь времени и выжал их до самого мяса.

Ей пели койоты, и она спала, подкармливала пламя, вдали слышала снегоочистители.

В животе у нее урчало и дергало, голод свернул ее болезненным завитком.

Проснулась она от воды. Благословенный свет дня явил степлившийся мир, и по склону текли тоненькие ручейки. Воздух на заре был теплее, чем днем всю неделю. Окрестность вокруг мягчала, но не слишком. За полем по рельсам прогромыхал товарняк, начисто пробил дорогу.

Он бы дрался, зная, что к нему придут, так что, может, и кто-то еще ранен.

Она встала на солнце и потянулась – большое долгое тело, бледное, гнулось в устье пещеры. Подошла к струйке, стекавшей со скалы над входом, сложила чашечкой ладони, подставила и попила глубокими глотками эту падающую новую воду.

~~~

Склоны гор, провязанные льдом, распустились. Лед соскальзывал со всего – суков, веток, пней, скал – и, позвякивая, каскадами рушился наземь. Из низин подымался туман, залегал на путях, но выше уже не шел, оставался чуть над головой. Дымка размазывалась у нее по щекам, будто на них давили слезы. Небо она видела, а вот ноги оставались в облаках. От крепких шпал, вымоченных, шел дегтярный дух, и Ри перескакивала с одной влажной шпалы на другую, сопя этим дегтем в тумане, слушая, как в деревьях перезвякивается лед – или соскальзывает наземь, бьется вдребезги. Она стирала со щек эту дымку, что была как слезы, потуже натягивала капюшон. Ледышки покрупнее падали со стуком. От верхних ростепелей в снегу вниз по склону резались крохотные канавки. Перестук льда, журчанье струек – и ее ботинки топочут. На мостике через перемерзший ручей она помедлила, поглядела вниз. Попробовала что-то разглядеть под оспенной кожей льда, в глубине текущей воды. Ей было странно спокойно так глядеть, спокойно глядеть на этом мостике, пока не спохватилась, что подо льдом выискивает тело, и Ри присела на колени, заплакала – плакала, пока по груди не потекли слезы.

~~~

В доме она спала, а когда проснулась, солнце уже было красным, скатывалось к западу, и всем хотелось есть. Ри ополоснула лицо над кухонной раковиной, вытерлась заскорузлым полотенцем. На плите стоял котелок с едой, на вид до того странной, что она бы и сказать не могла, что это: накануне вечером мальчишки так варили себе ужин. По запаху вроде суп, но больше похоже на кровавое пюре. Мама сидела в качалке, сжимая в руке деревянную ложку, а мальчишки, завернувшись в одеяла, смотрели телевизор: по общественному шла передача про садоводство, там советовали, как лучше растить грядку за грядкой щеголеватые кусты, которые совершенно не годятся в пищу.

– Эй, – сказала она, – что это у вас на плите такое?

К ней пришел Гарольд – с одеялом на голове, из-под него лицо выглядывает. Заглянул в котелок, понюхал, надулся и нахмурился.

– Это был ужин, – сказал он. – Мы с Сынком приготовили, когда ты домой не пришла. Мама сказала – переварили.

– А что это?

– Баскетти.

– Это вот оно что, значит? И как вы его делали?

– Томатный суп с лапшой.

– Ужасный клейстер получился. Лапшу варили отдельно или в супе?

– В супе. Зачем две кастрюли пачкать?

– Баскетти не так делают. Лапшу варят отдельно.

– Но тогда придется мыть две кастрюли.

Ри ущипнула его за щеку, открыла буфет, подвигала банки на полке, затем сказала:

– По-моему, у нас эти помои заесть нечем. Вывалите за сарай.

Поставила на плиту большую черную сковороду, зажгла огонь искрой. С нижней полки холодильника вытащила банку сала от бекона, выложила пару ложек на сковороду. Почистила картошку и лук, нарезала, бросила в сало шипеть. Посолила, поперчила, и дух долетел до большой комнаты, вызвал на кухню Сынка.

Он сказал:

– Это я и один могу съесть.

– Бери лопатку, переворачивай, когда…

Быстрые шаги по крыльцу – дверь распахнулась, там стоял Белявый Милтон, тыча в нее рукой. Сказал:

– Знаешь, а народ ходит, трет, что тебе лучше всего пасть на замке держать.

По возрасту он в деды годился, но не по манере себя держать; квадратные плечи, плоский живот, светлые волосы, а кожа румяная, обычно он носил модные ковбойские рубашки с накрахмаленными джинсами, заглаженными так, что можно порезаться. Почти всегда был чисто выбрит, подстрижен, напудрен, от него пахло лавровишневой водой, и вооружен был двумя пистолетами.

– А таких людей тебе не грех и послушать.

Дверь он придержал, поманил Ри за собой наружу. Она схватила куртку и вышла к нему на крыльцо, а он толкнул ее вниз со ступенек на щебень льда, нападавший с карнизов за день.

– Вставай да залазь жопой в машину. Ну-ка шевелись.

Гарольд и Сынок стояли в дверях, смотрели, как она подымается. У Гарольда отвисла челюсть, а Сынок сощурился. Выступил вперед, произнес:

– Мою сестру нельзя бить.

– Лучше тебя, что ли, стукнуть, Сынок? Могу, если хочешь.

– Пацаны! Ну-ка в дом, быстро. Картошку дожарьте, пока не подрумянится. Хорошенько подрумянь, Гарольд, потом не забудь огонь выключить. Давайте.

Сынок спустился на две ступеньки, сказал:

– Мою сестру бить никому нельзя, если он ей не брат.

Белявый Милтон едва не просиял, глядя, как его отродье выступает, сжав кулачки и выпятив челюсть. Улыбнулся кривовато и гордо, потом шагнул и заехал Сынку прямо в лицо раскрытой ладонью. Сынок от удара шлепнулся. Белявый Милтон сказал:

– Геройство, Сынок, – это хорошо, но вот идиотом из-за него быть не надо.

Из ноздрей Сынка взбухли пузыри крови, лопнули, кровь забрызгала губы.

Ри сказала:

– Папа бы тебя за такое убил.

–  Бля, да я твоего папу по два раза в год лупцевал еще с тех пор, как он пешком под стол ходил.

– А по– мужски– ни разу в жизни. Только когда ему совсем пиздец наставал, и он руку не мог поднять.

Белявый Милтон схватил ее за рукав куртки, поволок к грузовичку:

– Залазь в машину, тупая коза. Я тебе кой-чего покажу.

Он быстро проехал по разъезженному проселку, на шоссе свернул на запад. Вся кабина у него пропахла этой лавровишневой водой, и Ри приоткрыла окно. Грузовик у Милтона – большой белый «шеви» с красной жилой будкой. В будке был матрас. Белявый Милтон ездил с матрасом в будке, по-походному, только ни в какие походы он не ходил, и его жена терпеть не могла самого этого грузовика, только мужу никогда об этом не говорила. У него под командой была целая бригада растениеводов и варщиков, куда частенько входил Джессап, всегда имелась наличка, и в народе говорили, что он был тем самым Долли, который много лет назад выступил вперед и пристрелил двух «цыганских шутников» [5]5
  «Цыганские шутники» (Gypsy Joker Motorcycle Club) – организованная банда мотоциклистов, основанная в Сан-Франциско 1 апреля 1956 г., считается самым буйным и не подчиняющимся закону мотоциклетным клубом США.


[Закрыть], что приехали на юга из Канзас-Сити, рассчитывая, будто местное быдло испугается их громкой и жуткой байкерской репутации и можно будет ими помыкать как захочется.

– Куда мы едем?

– По дороге.

– По дороге куда?

– Туда, что тебе нужно увидеть.

Они ехали мимо глубоких лесов и снежных гряд. Солнце скрылось за горами, от последнего западного света небо выкрасилось в четыре оттенка синего, а костлявые деревья на хребтах выделялись на нем голыми вычерченными силуэтами. На ветках сидели вороны – похожие на черные кнопки в сумерках.

Сразу за однополосным мостом через Египетский ручей Белявый Милтон разогнал грузовик вверх по склону, что как стиральная доска, поехал по извилистому проселку. Гнал, пока не доехали до подъездов к дому чуть поодаль, лишь тогда остановился. Дом сгорел. Три стены и часть крыши еще держались, но руины почернели, а крышу посередине взорвало, куски торчали в разные стороны.

Ри сказала:

– Ты зачем тут остановился? Мужик, я к тебе в будку не пойду!

– Думаешь, я выебатьтебя хочу?

– Если и хочешь, ебать ты труп мой будешь. Только так.

– Господи, да вас таких жопой ешь, знаешь? Хватит дрыгаться, послушай меня минутку. – Белявый Милтон повернулся к ней. – Я здесь встал тебе этот дом показать. – Уже почти совсем стемнело, но снег ловил и удерживал в себе свет, поэтому дом был виден хорошо. – Вон там – последнее место, где я, да и кто угодно, видел Джессапа. Остальные ребята по делам разъехались, а когда вернулись, тут было только это вот, разве что внутри еще горело.

Ри посмотрела на развалины дома, на расколотую крышу, обугленное дерево, стены, дочерна вылизанные пламенем.

– Он раньше ни одной лабы не взрывал.

– Я знаю. Но тут, должно быть, что-то не туда дернулось.

– Все знают – он никогда ни лаб не проебывал, ни дряни не варил. Он тем и известен, что знает, что делает.

– Если долго варишь, такое неизбежно случается.

Ри открыла дверцу, спустила одну ногу, сказала:

– Так ты говоришь, папа там, весь зажаренный?

– Я говорю, что здесь его последний раз видели – и я, и прочие. Вот только это я тебе и говорю.

Она вышла из машины, не сводя глаз с дома, ботинками в снег:

– Пойду погляжу.

– Эй, эй, эй! Никуда ты не пойдешь. Ну-ка залазь назад. Там сплошь говноядовитое, девочка. Отрава.С костей тебе всю шкуру сожрет, да и сами кости увянут. У тебя легкие станут, как бумажные мешки, а в них дырки. Даже близко к этому блядскому дому не подходи.

– Если папа там мертвый лежит, я его заберу и домой отвезу, похоронить.

– А ну не лезь к этому дому, я тебе говорю!

Снег на дорожке был не испорчен ни сапогами, ни копытами, ни когтями. Ри шустро двинулась вверх по укосу, поглядывая через плечо на Белявого Милтона. Гнаться за ней он не стал, и она сбавила шаг. К стенам близко не подступала, пошла в обход по чистому снегу. Окна в доме взорвались, и рамы теперь болтались, почернелые, за них цеплялись пальцы осколков. Воняло обугленное дерево. Несло и другими едкими запахами. Ри обошла дом кругом, до заднего двора. Мусорную кучу венчала снежная шапка. Большие банки из коричневого стекла, треснувшие воронки, белые пластиковые бутылки, садовый шланг. Ри бочком медленно протиснулась между мусорной кучей и домом. Видно было хорошо. Кухонная раковина, провалившись на землю, зацепилась за половицы, из почерневшего дерева торчал гнутый кран. Сквозь дыры в полу рос уже побелевший мелколепестник до подбородка. Где раньше была мебель, теперь лежали горбы пепла. Круглые стенные часы пропеклись дочерна, при пожаре они упали и растеклись лужей по плите. А сама плита наполовину застряла в дыре и… в том же мелколепестнике. Уже побелевший, он рос до подбородка из щелей в полу.

Ри задом сдала прочь от дома, развернулась, быстро пошла к Белявому Милтону:

– Можно ехать.

– Хорошо, что не стала внутрь заходить.

– Ты мне все показал, теперь можно ехать.

– Всегда херово, если они взрываются. У нас с Джессапом, может, свары и были, но он мне все равно двоюродный. Посмотрим, что можно для тебя сделать.

Всю дорогу домой Ри молчала. Обжуливала себя, чтоб не говорить. Считала сараи, только бы рта не раскрывать, считала столбы, считала машины, которые не пикапы. Кусала губы, сжимала их зубами, а чтобы отвлечься – считала, чувствуя во рту вкус крови.

Белявый Милтон поехал по той дороге, что вела на его берег ручья. Остановился у трех домов. Вышли и встали у грузовика. Милтон сказал:

– Я знаю, вы Джессапа потеряли, у вас там все болит. Знаю, это очень тяжело. Наверно, даже чересчур.

– Справимся.

– Мы с Соней поговорили, и нам кажется: мы б могли Сынка у тебя с плеч снять. Гарольда – не, я прикидываю, а Сынка можно. Хоть так тебе поможем.

– Че– го?

– Мы у тебя можем Сынка взять и растить его дальше сами.

– Хрена тебе лысого.

– Ты язык-то со мной не распускай, девочка. Вырастим мальчишку гораздо лучше, чем ты и эта твоя мамочка, это уж как пить дать. А может, потом как-нибудь и Гарольда возьмем.

Ри злобно пошла к узкому мостку. Милтон сзади схватил ее за руку, но она вырвалась. А на плоских мостках остановилась, закричала:

– Сукин ты сын. Вали себе в ад и жарься в своем же сале. Сынок с Гарольдом уж лучше сдохнут в пещере, блядь, но с мамой и со мной, чем хоть одну ночь у тебяв доме, блядь, проспят. Будь ты проклят, Белявый Милтон, ты, наверно, думаешь, я дура идиотская или что – там сорняки до подбородкарастут в том месте!