Текст книги "Дважды рожденные"

Автор книги: Дэниел Уолмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Нет, Гэлла, – твердо сказал Конан. – Женщины очень глупы. Все. Не могу понять, как Кевин мог захотеть жить с тобой в одном доме! Ты даже не подумала о том, что если я убегу, тебе отрубят руку вместо меня.

– Но я тоже убегу! – пылко воскликнула Гэлла. – Я очень ловкая и быстрая, я вырвусь от них!..

– Нет и нет, – отрезал мальчик. С женщинами всегда надо говорить коротко и сурово, даже если тебе только тринадцать лет. – Уходи, Гэлла. Можешь поговорить с Меттингом, если он станет тебя слушать. Но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. С Кевином же встречаться тебе сейчас незачем. Эта встреча совсем тебя не обрадует, можешь мне поверить.

– Обрадует! – возразила девушка.

Конан не ответил. В молчании он съел все лепешки, выпил молоко и протянул ей пустой кувшин.

– Теперь уходи, – коротко велел он.

– Обрадует!.. Меня очень обрадует, Конан!.. – умоляюще повторила Гэлла.

Крылья ночной бабочки затрепетали быстро-быстро. Благодаря этим взмахам слезы не выкатились из глаз, но удержались в их уголках.

Не глядя на нее и не дожидаясь, пока за девушкой захлопнется дверь, Конан снова свернулся калачиком на полу, стиснув зубы и сведя брови к переносице.

* * *

Все население деревни высыпало из домов и собралось возле Черной Ели – так называлось место на холме, вдали от хижин и огородов, где совершались публичные наказания, а также приносились самые страшные и торжественные клятвы.

Черная Ель когда-то была обычным зеленым деревом, но в незапамятные времена в нее попала молния, превратив в обугленный столб. Это было сочтено ясным указанием Крома на значительность и священность этого дерева и этого места.

У Черной Ели когда-то отрубали правую руку Хоссе. Здесь же получали последние напутствия воины, отправлявшиеся в дальние походы.

Возле самой ели, едва не касаясь лбом обугленного ствола, стояла мать Конана, прямизной осанки не уступая дереву. Лицо ее было темным от горя и позора, но синие глаза смотрели спокойно и прямо, и голова не клонилась.

Конана привели и остановили в нескольких шагах от нее.

Воины, сторожившие мальчика в хижине Хоссы, теперь стояли по его бокам, сжимая рукояти мечей. Конан почувствовал невольную гордость: его охраняют, словно могучего и опасного врага! Впрочем, гордость была мимолетной и быстро сменилась горечью и нетерпением: долго ли они будут тянуть, скорей бы уж говорили о предназначенном ему наказании!

Скорей бы уж взмахнули мечом! Правая рука отчего-то невыносимо зудела.

Старый Меттинг, одетый торжественно и чисто, словно то была не казнь, а праздник, поднял руку, призывая всех к молчанию. Разговоры, выкрики и смешки стихли.

– Братья, – медленно начал Меттинг. – Нет нужды говорить, для чего мы собрались сегодня у этого священного, отмеченного самим Кромом места. Конан, сын Ниала-кузнеца, сын достойного, погибшей славной смертью воина, был уличен сегодня ночью в одном из самых позорных деяний. Он попытался обокрасть нашего с вами соплеменника, всеми уважаемого Буно. Все мы знаем, какое наказание полагается вору.

– Знаем, знаем… – глухо поддакнула толпа.

Где-то там, в этой толпе были друзья Конана, была Гэлла, был маленький предатель Пэди. Интересно, они тоже бормочут: «Знаем, знаем…», или все-таки молчат, уперев глаза в жухлую осеннюю траву?..

– По законам нашего народа, посягнувшему на вещь соплеменника, отрубается правая рука, а затем он навсегда изгоняется из пределов своего селения. Так я говорю?

– Так! Так! – охотно откликнулась толпа.

– Мы все это знаем, Меттинг! – раздался чей-то веселый мужской голос. – Хватит болтовни! Приступай скорей к делу!

– Не торопите меня, – с достоинством ответил старик. – С раннего утра до полудня обсуждали мы сегодня, подвергнуть ли Конана, сына кузнеца Ниала, казни, уготованной всем ворам, либо выбрать ему другое наказание.

– Другое? Почему другое? – заволновалась толпа.

– Я объясню вам. Во-первых, Конан не вступил еще в возраст мужчины. Ему исполнилось только тринадцать лет, и он не участвовал ни разу в испытаниях Крадущейся Рыси. Он не мужчина, а только мальчик пока. Вправе ли мы наказывать его по всей строгости?

Голоса в толпе разделились.

– Вправе! Вправе! – кричали одни. – Если он вырос до ночных краж, значит, годится и для наказания! Младенцы и малые ребята не забираются по ночам в чужие дома! Он вырос, Меттинг! Вырос!..

– Пощади его, Меттинг! – кричали другие. – Он мал и глуп! Нельзя наказывать неразумных детей так же, как и взрослых!..

Конан с любопытством рассматривал знакомые лица соплеменников с распахнутыми ртами, с гневными либо сочувственными глазами. На редкость интересно узнавать, кто именно жаждет его казни, а кто жалеет и громко требует о снисхождении. К несчастью, не всегда можно было разобрать голоса достаточно четко. Многие женщины требовали сурового наказания. Многие мужчины, грозные и грубые, кричали, что он – неразумный ребенок… Вот странно! Приятели его и друзья просто свистели и прыгали, толкая взрослых локтями.

Впрочем, некоторые мальчишки орали во всю глотку: «Он вырос, вырос, Меттинг!..» Вряд ли они делали это от злобы или мстительности – скорее, им просто было любопытно взглянуть на захватывающее и редкое зрелище…

– И второе, – не обращая внимания на шум, продолжал старик. – Вынося решение, мы не могли не участь просьбу Буно. Того самого Буно, всеми нами почитаемого человека, кого собирался ограбить Конан. Его великодушное сердце не жаждет мести. Он просил нас, да-да, он просил не применять к мальчику таких суровых мер, которые искалечат всю его дальнейшую судьбу.

Конан отказывался верить своим ушам. Старик Буно просил за него?! Его великодушное сердце не горит жаждой мести?..

Как это понимать? еще чуть-чуть, и у него лопнет голова, настолько трудно переварить все происходящее!

Он нашел глазами фигуру старика. Тот стоял в первых рядах толпы, скромно одетый, без обычных своих камней и побрякушек. Лишь черные перья ворона топорщились на мешковатой шее. Весь вид его выражал смирение и усталую доброту. Морщинистые пальцы теребили бахрому на крае одежды.

– Скажи им всем, Буно, – попросил Меттинг. – Боюсь, что мне они не верят. Да и впрямь: трудно поверить, что кто-то, кого чуть не ограбил вор, может просить о снисхождении.

– Да, я прошу помиловать этого мальчика, – сказал Буно мягко и сокрушенно. – Он еще неразумен, несмотря на высокий рост и крепкие мускулы. Его ум – это ум ребенка. Конечно же, он не понимал, каким позором покрывает себя и свою достойную мать, забравшись ночью в мой дом. Да, я прошу, я очень прошу вас его помиловать!

Рты распахнулись даже у солидных густобородых мужчин, не то что у юнцов или женщин. Поражены были и те, кто требовал снисхождения. Подобные снисходительность и кротость были внове этим суровым сердцам. Если бы просьбу помиловать своего врага произнес кто-нибудь другой, его могли бы засыпать обидными насмешками. Но смеяться над знахарем никому не хотелось.

– Ну, раз Буно так просит… Пускай… Пусть мальчишке не рубят руку… Пусть не выгоняют… – заговорили растеряно требовавшие для Конана взрослой кары.

– Конечно же, совсем безнаказанным его поступок оставить нельзя, – снова заговорил Меттинг. – Посоветовавшись, мы решили, что будет справедливо, если накажет вора тот, кто дал ему жизнь, кто должен был воспитать его таким, каким надлежит быть мужчине. Мать Конана, Маев, должна будет нанести сыну десять ударов плетью.

Толпа согласно и удовлетворенно загудела.

– Правильно… конечно… Раз нет отца, должна мать… Рука у Маев крепкая, она справится…

Десять плетей! Конан чуть не подпрыгнул от радости, как сопливый мальчишка. Всего-навсего десять плетей!.. И рука его, теплая, родная рука останется с ним! И родная деревня останется с ним. Конан изо всех сил втянул щеки и сдвинул брови, чтобы на лице его не проступило лившееся через край ликование. Десять плетей!..

В руке у Маев оказалась услужливо поданная ей плеть, которой обычно деревенский пастух оглаживал самых непокладистых жеребцов. Охранники Конана подвели его вплотную к стволу Черной Ели, грубым толчком заставили наклониться и стянули со спины одежду. Повернув голову, мальчик исподлобья посмотрел на лица зачарованно притихших соплеменников. Его интересовало, правда, всего лишь одно лицо. Сморщенное, слащавое личико колдуна. Конан думал, что старик со злорадством вопьется в него своими белесыми глазками и будет сладко причмокивать от каждого удара. Но он ошибся. Буно и не думал смотреть на него. Прикинув направление его взгляда, мальчик догадался, что старик не сводит глаз с его матери.

Вжжик!.. Первый удар рассек Конану спину. Он не позволил себе не то что вскрикнуть, но даже поморщиться.

Лишь мелькнула короткая, но достаточно горькая мыслишка, что уж родного и единственного сына можно было бы хлестать не с полной оттяжкой…

Вжжик!.. Второй удар был сильнее первого. Буно все так же не сводил цепкого взора с лица Маев. Конан, едва не вывернул себе шею, посмотрел на мать. Ее побелевшие губы были закушены, а глаза… Глазами она вбирала в себя взгляд старика, хотя лицо ее, похоже на меловую маску, было повернуть в сторону оголенной спины сына…

Кром! Неужели та сила и жестокость, с которой опускает свистящую плеть его мать, тянется, как по невидимой ниточке, как по невидимой трубочке, из острых глазок, похожих на два белых когтя, обмакнутых в сладкий, но смертельный яд?.. И это его мать!.. Не боявшаяся в одиночку сражаться с толпой ваниров, метким выстрелом попадающая прямо в глаз разбуженного среди зимы и оттого особенно яростного медведя… Его мудрая, его гордая, его отважная мать Маев…

Маев подняла руку для третьего удара, но отчего-то медлила. Толпа зашелестела, недоумевая, что с ней случилось. В глазах матери, обращенных к колдуну, появилось что-то странное. Затем в них сверкнул гневный огонь, и занесенная рука опустилась. Женщина отбросила от себя плеть и, ни слова не говоря, отошла прочь от ели.

Перекрывая недовольный, осуждающий рокот толпы, заговорил Меттинг:

– Наказывать и карать – дело мужчин. Дело женщин – рожать, кормить и залечивать раны. Наверное, мы поторопились, заставив Маев творить расправу над собственным сыном. У Конана нет отца, нет старших братьев.

Но может быть, найдется у него родственник из мужчин, пусть и не близкий, который мог бы вместо Маев закончить начатое ею?

Родственник нашелся быстро. Из толпы охотно протиснулся толстый Черок, не то двоюродный дядя, не то троюродный брат Конана, он точно не помнил. Похлопывая себя по ляжкам и подмигивая дружкам, он подошел к ели и поднял в земли плеть.

– Тебе осталось восемь ударов, – напомнил Меттинг.

Вжжик!.. Черок был не столько силен, сколько толст, но хлестал он крепче матери. По силе ударов Конан чувствовал, что Буно теперь не сводит взора с его услужливого родственника.

Вжжик!.. Мальчик был уже на грани. Вот-вот он заскулит или взвоет, покрыв себя навеки позором. Чтобы этого не случилось, он еще раз взглянул прямо в лицо колдуну и, чувствуя, как ненависть выжигает ему глаза и сдавливает горло, крикнул:

– Эй, ты! Жалкий и грязный колдун! Вжжик!.. Ты просил меня помиловать?.. Вжжик!.. Я плюю на твои милости, слышишь?! Клянусь Кромом… Вжжик!.. я… тебя… Вжжик!.. уничтожу!..

Казалось ли Конану, либо на самом деле с каждым его выкриком удары становились все яростнее, но только удар, последовавший за криком «уничтожу!» обрушился на него такой болью, что мальчик потерял сознание.

Словно сквозь мутную и душную пелену сна он слышал голоса, витающие вокруг него, сокрушенные, сочувственные, злорадные, – и среди них выделялся приторный ненавистный говорок Буно:

– Ну, разве ж так можно? Так недолго засечь и до смерти. Ведь это же мальчик, а не рыжий ванир. Ах, Черок, Черок… Если бы ты был таким в бою… Но отойдите-ка все от него! Я попробую его вернуть, если сумею.

Конан чувствовал, как на горящую его спину льют потоки теплой воды, как кто-то из женщин забинтовывает ее мягкой тряпицей… Ему растирали виски, дышали на веки. Голоса становились все отчетливей, в голове его понемногу прояснялось. Мальчик готов уже был открыть глаза и крикнуть насмешливо: «А я и не думал отправляться на Серые Равнины! Зря радуетесь!»

Но внезапно он почувствовал, как зубы его разжимают острием кинжала и в рот вливается жгучая горькая жидкость.

– Сейчас-сейчас, попробуем вытащить мальчишку с того света… – бормотал ласковый голос. – Если уж и это питье ему не поможет, тогда я не знаю… тогда уж ничем не поможешь ему больше… Ах, Черок! Неужто же твои удары оказались для бедного мальчугана роковыми…

Конану захотелось выплюнуть горькое снадобье и громко крикнуть, что старик поит его отравой. Но он не успел: яд уже проник в горло и заструился вниз, к желудку. Странное онемение разливалось по всему его телу. Конан перестал чувствовать свои руки, ноги, пылающая болью спина словно уплыла от него куда-то… Только искра сознания шевелилась под лобной костью.

«Вот что, должно быть, та самая искра жизни, – вяло подумал мальчик. – То, что живет, когда все остальное умерло…»

* * *

Конан не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог вздохнуть, не мог приоткрыть веки. Яд, которым опоил его Буно, сделал все мускулы холодными и безжизненными, как стоячая вода на дне колодца. Но он все слышал, все чувствовал, все осознавал.

Он слышал, как говорила с ним его мать. Киммерийские женщины никогда не плачут, даже когда теряют своих сыновей. Маев сидела возле недвижного тела сына долго, очень долго. Порой она брала его холодную ладонь и держала в своей, словно пытаясь отогреть, оживить, растопить застылую кровь. Конан изо всех сил пытался шевельнуть пальцами, дать ей понять, что он жив, – но даже пальцы, даже легкие и чуткие пальцы не слушались его…

«Отчего ты ушел, Конан? – спросила Маев после долгого и черного, как беззвездная ночь, молчания. – В мир Серых Равнин не уходят от десяти ударов плетью. Ты обиделся на меня за два моих удара и ушел?.. Но разве моя обида не больше? Мой сын, сын могучего и славного Ниала стал вором. Может быть, ты ушел, чтобы не носить на себе всю жизнь позорное клеймо вора? Тогда я понимаю тебя. Я прощаю тебя, сын мой, если ты ушел от стыда. Прости и ты».

Конан слышал, как к ней подходят мужчины и говорили, что тело мальчика нужно предать земле. Они говорили, что нельзя держать тела умерших не зарытыми слишком долго. Но Маев только молча смотрела на них, и они уходили.

«Но что ты будешь делать на Серых Равнинах, сын мой?» – снова спрашивала она его. – Кром почитает и сажает с собой за пиршественный стол лишь тех, кто погиб славной смертью в битве. У тебя не будет там друзей. Не будет зеленых лесов для охоты, синей воды, в которую можно нырять с разбега…

Не будет лугов и резвых коней, и верной собаки. Зачем ты ушел? Ты ведь еще так молод. Позорное клеймо вора ты мог бы смыть с себя воинской доблестью, кровью и жизнью врагов, своей собственной, пролитой в честных битвах кровью. Отчего ты так поспешил? Ведь там, на Серых Равнинах, где нет битв, где мечи со звоном не ударяются друг о друга – клеймо вора будет пребывать на тебе вечно».

Мать сидела над ним всю ночь и весь следующий день. Вечером снова пришли мужчины, снова требуя похоронить тело, уже резче и тверже. «Ты сошла с ума, Маев, ты стала безумна, – слышал Конан их грубые, режущие слух по сравнению с тихим голосом матери, речи. – Посмотри на себя, Маев. Посмотри в полированный медный щит или в воды озера: ты стала совсем седой, ты стала совсем безумной. Если тело не опустить в землю до тех пор, пока на ней не появятся первые признаки разложения, дух умершего разгневается. Он оскорбится, он сочтет это надругательством над своим телом и будет мстить. Он будет мстить всем нам, Маев».

Невзирая на молчаливый протест матери, они взяли тело мальчика, завернули в грубую ткань и понесли на кладбище, к уже готовой, разверстой в земле яме.

«Не отдавайте меня им, мама!» – беззвучно молил Конан, но Маев, даже если и слышала что-то в самой глубине души, уже ничего не могла поделать. Обычаи деревни были сильнее любых материнских чувств.

Голоса ее Конан больше не слышал. Как только холодную ладонь сына выдернули из ее руки, Маев замолчала и хранила молчание во все время недолгих похорон.

Другие голоса кружились над недвижимым, закутанным в холстину телом. Отрывистые, сокрушенные, хмуро-деловые…

Чаще и громче всех жужжал приторный голос вездесущего колдуна. Он причитал, вздыхал, укорял Черока за то, что тот не мог сдержать праведный гнев руки… Он укорял и ругал сам себя за то, что не был достаточно настойчив и не смог убедить мужчин не наказывать мальчика вообще… Конана мутило от бессильной ненависти. Кром! Если б у него хватило сил, хотя бы на одно движение – этим движением был бы плевок в наигранно сокрушающееся лицо…

И еще один голос – тонкий, отчаянный – плеснулся над ним однажды. Это было, как только тело мальчика опустили в землю.

– Он не был вором! – кричала Гэлла. – Вы не должны были его наказывать! Он пытался спасти Кевина и всех остальных, а вы… вы убили его!.. Теперь Кевин не вернется к нам!.. Зачем, зачем вы поверили колдуну?!

«Замолчи, глупая! – хотел крикнуть ей мальчик.

Он мучительно и безуспешно пытался хотя бы шевельнуть языком.

– Замолчи, убегай, прячься… Буно уничтожит тебя. Он расправится с тобой так же, как и со мной…»

– Бедная девочка, рассудок ее совсем помутился… потерять жениха, а теперь еще эта нелепая смерть… но я попробую ее исцелить… Не отчаивайся, моя девочка… – скрипел сладкий голосок, в то время как Гэлла все кричала, вырываясь из рук рассерженных женщин.

Конан слышал, как ее силой оттаскивали от распахнутой могилы.

И наступило самое страшное. На грудь, на живот, на лицо мальчика, прикрытые тканью, полетели комья глины. Они больно ударяли его и царапали, и казалось, что это враги побивают его камнями. Конан напрягся в последнем, разрывающей изнутри жилы усилии, чтобы крикнуть: «Не зарывайте меня! Я живой!» – но не смог издать даже слабого шепота.

Глина давила на рот и ноздри. Безжалостная, холодная тяжесть земли навалилась на грудную клетку. Конан стал задыхаться. Великая мука удушья охватила его, но даже от этой муки ни один мускул его тела не дрогнул, ни один звук не сорвался с его белых губ.

* * *

Конан очнулся от того, что кто-то рядом с ним громко прошипел:

– О, непокорный камень! Погоди же, я сумею тебя укротить…

Мальчик открыл глаза и тут же зажмурился: тысячи разноцветных искр переливались прямо над его зрачками, и вынести их яркое сияние было совершенно невозможно.

– Я все-таки заставлю тебя работать на меня, мой чистенький, мой благородненький камушек… – раздалось возле него опять.

Хотя интонации были другими, чем обычно, голос узнать было нетрудно. Конечно же, это опять Буно. Вездесущий и омерзительный…

– Проклятый колдун… – пробормотал мальчик.

К его удивлению, язык и губы снова его слушались, и негромкие эти слова прозвучали вполне отчетливо.

– Очнулся, очнулся, мой мальчик! – радостно захихикал Буно. – Открой же свои синие глазки, не бойся!

Конан снова приоткрыл веки, на этот раз совсем чуть-чуть, и повернул голову, чтобы пляшущие вверху искры не слепили его. Веки, язык, губы и шея теперь его слушались. Но как он ни напрягал мускулы спины, рук и ног, встать или хотя бы приподняться он был не в силах.

– Не дергайся, не дергайся, – заметив его усилия, весело сказал старик. – Пока что ты мне нужен спокойненьким. Неподвижным, как камушек. Этакий большой, теплый камень, смирно лежащий там, куда его положили… совсем скоро ты забегаешь, можешь мне поверить! И даже не на двух, а на целых шести ножках! Ведь, правда, здорово, мой мальчик? Шесть замечательных быстрых ножек, вместо вот этих двух неуклюжих столбов…

Судя по затхлому воздуху и пылающим факелам вдоль стен, он был в подземелье. Но как отличалось это помещение от сырой и грязной шахты, где долбили землю изможденные мертвецы! Низкий потолок был весь выложен прозрачными, как вода в лесном источнике, кристаллами. В их гранях дробился и умножался до бесконечности свет шести факелов, создавая ощущение сказочного дворца, достойного богатейшего из земных королей. Было почти так же светло, как на вершине горы в ясный полдень. Стены были выложены отполированным темным камнем с вкраплениями переливающихся сине-зеленых кристаллов. Из того же камня был и пол, и огромный стол, на котором лежал на спине Конан. За тем же столом на расстоянии одного локтя от головы мальчика сидел Буно, низко склонившись, как индюк над горстью зерна, над россыпью мерцающих разноцветных камней. Внимательно разглядывая и, старик как будто что-то искал, передвигая камни узловатыми пальцами. Вот он ухватил один из них и торжествующе поднял над столом, прицокивая языком от восхищения. Прекрасный изумруд, прозрачный и чистый, мерцал в стариковских пальцах короткой и радостной зеленью. Он был того же оттенка, как самая первая майская листва на деревьях.

– Ты-то мне и нужен, мой чистенький камушек. Отправляйся-ка на свое место, рядом с влюбленными рубинами, и жди, пока я буду подбирать тебе пару…

Но зеленый камень внезапно раскололся прямо в его пальцах, просыпавшись на стол мелкими острыми осколками.

– О, гордец! – огорчился старик. – Уже третий камень убивает себя у меня в руках, – сказал он со вздохом, посмотрев на мальчика. – Изумруд – очень трудный камень.

Может быть, самый трудный. Он очень сильный и очень влиятельный, он талисман Орла, без которого мне никак не сделать настоящее звездное ожерелья из влюбленных камней.

Нет больших гордецов и чистюль, чем изумруд! Он, видишь ли, не желает служить темным и грязным помыслам. Он кончает с собой в руках человека, который кажется ему колдуном, лжецом или убийцей… гордый, гордый камушек! Но я перехитрю его. Когда я делал ожерелье для Шедда, погибло пятеро прекрасных камней, но все-таки я справился с ними. Справлюсь и сейчас…

Буно поднялся из-за стола и похлопал Конана по застылому плечу.

– Побудь еще недолго, мой мальчик. Я скоро вернусь. Я только подберу в своей кладовой несколько стражников. Знаешь, какие камни сторожат лучше всего? Алмазы! Ох, и крепкие это ребята! Они помогут мне справиться с неженками и гордецами. Семь-восемь алмазов – и дело пойдет на лад…

Старик толкнул обшитую медью толстую дверь и вышел. Конан остался один. Он опять попробовал приподняться, но, как и в первый раз, ничего у него не вышло. Тогда он решил крикнуть – крикнуть как можно громче: может быть, Шедд услышит его и догадается, что он тоже отныне пленник проклятого колдуна.

– Я зде-е-есть! Я – Ко-о-о-нан! – закричал он, напрягая ребра и легкие.

Получилось, правда, довольно слабо. Вряд ли этот крик, больше похожий на писк умирающего, сможет выплеснуться за пределы толстых земляных стен, обитых камнем и медью.

Дверь приоткрылась. Но то был не Шедд и даже не Буно, возвратившийся раньше времени. В мерцающую тысячью бликов комнату, испуганно пригнувшись и ошарашено оглядываясь, проскользнула тоненькая фигурка.

– Гэлла! – изумленно воскликнул Конан. – Откуда ты здесь?!

Появление девушки так потрясло его, что он смог, на одном порыве, оторвать от стола голову и взмахнуть руками. Гэлла кинулась к нему, счастливая и безмерно испуганная одновременно. Она прерывисто дышала и моргала так часто, что глаза ее казались подернутыми дымкой.

– О Конан! Попробуй встать, умоляю тебя!.. Я не могу унести тебя на своих плечах, но я будут поддерживать тебя и помогать идти. Только встань! Скорее!..

– Ты думаешь, я не пробую это сделать с тех самых пор, как пришел в себя? – спросил мальчик, еще раз взмахивая руками и шевеля шеей. – Действие яда, которым опоил меня старик, стало слабее. Я могу разговаривать, могу шевелиться. Но встать пока не могу! Спина и ноги не слушаются меня…

– Их надо просто растереть! Они застыли, закоченели! – Девушка принялась быстрыми крепкими пальцами растирать Конану мышцы плеч, груди и спины. Приятное тепло заструилось и защипало под кожей. – Ты встанешь сейчас, ты сможешь!..

– Но ты-то, ты откуда взялась здесь? – опять спросил он, с усилием ворочаясь с боку на бок, чтобы подставить ее рукам каждую мышцу. – Буно ушел ненадолго. Если он заметит тебя здесь, он тебя уничтожит. Хуже, чем уничтожит, – поправился мальчик, вспомнив о той участи, о которой намекал ему старик, говоря о «шести ножках».

– Я спряталась на кладбище, когда все ушли, – негромко и торопливо стала рассказывать девушка, в то время как ее руки, горячие и маленькие, продолжали растирать оживающие мышцы Конана. – Я догадалась, что задумал Буно. Я ждала его. О, как же мне было страшно!.. Я спряталась за камнями и чуть не умерла от ужаса, совсем одна… Он пришел, как только стемнело, с ним был еще кто-то, огромный, как зубр. Кто это был, я не поняла: было темно, и он все время молчал… Буно приказывал ему, как своему рабу, а тот слушался. Когда он стал разрывать твою могилу, мне стало еще страшнее… Я все время ждала, что разгневанные духи мертвых выскочат и набросятся на них, и на меня заодно… К счастью, духи не выскочили… Огромный раб достал тебя из могилы и взвалил себе на плечи. И они пошли. Буно все время бубнил о чем-то. Что ему очень повезло и теперь у него есть мальчишка… Что ему пригодится твоя отвага и ловкость… Что какой-то жук не боится ожогов подземного огня… Он бубнил и хихикал, и прищелкивал языком, и оттого, наверное, они не слышали моих шагов за своими спинами… Потом они залезли в какую-то щель в скале. И я за ними. Сначала было очень темно, я все время спотыкалась, а один раз даже упала… Хвала Крому, они не слышали, потому что раб, несший тебя, тоже часто спотыкался, хрустел камнями и шаркал ногами, как глубокий старик… Потом появились факелы, стало светлее… Если бы они оглянулись и увидели меня, я умерла бы от страха! Буно не пришлось бы даже убивать меня специально… Но они не оглядывались, хвала великому Крому!.. Они дошли до двери в эту комнату и вошли в нее. Я осталась снаружи, погасила факел над дверью и затаилась в тени… потом раб вышел, уже без тебя. Меня он не разглядел, но я увидела его лицо. О Конан, мне показалось, что это был Браг! Тело его было все в заживших шрамах и блестело, как живое… мне очень хотелось его окликнуть, но я не решилась, потому что помнила, как он слушался Буно, каждого его слова… Браг ушел, а я осталась под дверью. Если б не ужас, я бы заснула… Я прислушивалась, но из-за двери не доносилось ничего. Не было вообще никаких звуков, только глухие удары доносились издалека… потом Буно вышел. Мне показалось, что ты зовешь на помощь, хотя слов было не разобрать… Я вошла… Ты не можешь еще подняться, Конан?..

Усилия ее маленьких рук не прошли даром. Руки и ноги мальчика оттаивали и оживали. Напрягшись, он выбросил вперед ладонь, ухватился за плечо девушки и сел. Затем согнул колено.

– О, ты совсем выздоровел, Конан! – обрадовалась Гэлла.

Но тут, заслышав скрежет открываемой двери, мальчик мгновенно оттолкнул ее под прикрытие выступающей длинной плиты стола. Гэлла сжалась в комочек и зажмурилась. Конан хотел было принять прежнее положение, но успел только упасть навзничь, больно ударившись затылком о холодный полированный камень.

Вошедший старик окинул быстрым взглядом его тело с раскинутыми руками и полусогнутой ногой, но не рассердился, а понимающе покивал головой.

– Скучно лежать без движения?.. Потерпи, мой мальчик. Скоро ты задвигаешься, забегаешь, заползаешь… Уже завтра наступит для тебя новая и такая увлекательная жизнь, мой славный, мой дерзкий… Если бы ты знал, как нужна мне твоя отвага, твоя дерзость, волчий твой блеск в синих глазенках!..

– И для чего же тебе все это? – поинтересовался Конан, стараясь потихоньку принять прежнее положение.

Он решил поддерживать разговор со словоохотливым стариком. Во-первых, Буно мог при этом выболтать нечто важное, что пригодилось бы ему для спасения – себя и всех остальных. А во-вторых, болтая, старик не расслышит шорохи и вздохи, которые неминуемо будет издавать безрассудная девчонка.

– А для того, чтобы добывать мне самые чистые, самые бесстрастные камушки! – охотно ответил Буно. – За ними нужно спускаться в глубины гор, а там бывает жарко, очень жарко. Шедд рассказывал мне, что видел дивное скопление сапфиров, прозрачных и голубых, как сам воздух, но подобраться к ним не мог: кожа его чуть не полопалась от невыносимого жара. Твоя же кожа будет прочной, как щит, а для лица и глаз мы придумаем какую-нибудь защиту… Да ведь ты же уже познакомился со свей будущей кожей и ножками, разве не так?.. Нравится тебе эта прочная и красивая спинка, которую не проткнет ни стрела, ни меч? Скоро она будет твоей!

От мысли, что старик не шутит и действительно собирается превратить его в одно целое с гигантским жуком, голова мальчика закружилась и к горлу подступила тошнота. Он едва не потерял сознание. Но молчать и, тем более, валяться в обмороке было нельзя, поэтому, преодолев Леденящее отвращение, он отозвался слабым, но заинтересованным голосом:

– Интересно, как это у тебя получится?..

– А так же, как получилось с Шеддом! – воскликнул Буно.

В голосе его слышалась гордость.

– Главное – сделать Звездное ожерелье. Для этого нужно подобрать двенадцать пар горячо любящих друг друга камней и выстроить их в цепь по особым знакам. Такая цепь сможет соединить и удержать вместе самые несоединимые вещи. Скажем, голову человека и туловище гигантского червя. Или жука, или медведки… Если снять с Шедда ожерелье, он тут же умрет, потому что человеческая плоть не может срастись с плотью более низкой твари. Но влюбленные камни творят чудо! Любовь вообще чудо, мой мальчик, даже у людей она кое-что может, а уж среди камней!.. Соединенные в ожерелье пары силой своей любви заставляют кровь человека течь по телу ползучей твари и наоборот.

– Разве камни могут любить? – спросил Конан, на этот раз уже с неподдельным интересом.

– И любить, и ненавидеть, и дружить, и враждовать – как и люди! Только нужно большое умение и большая зоркость, чтобы заметить их любовь или ненависть…

За разговором Буно продолжал перебирать свои камни, низко склонившись над столом и прищурившись. На этот раз на руках у него было что-то вроде грубо сшитых кожаных перчаток, на кончиках пальцев которых искрились небольшие алмазы.

– Смотри, смотри, – сказал старик. – Я вижу, как тебе интересно. Твои синие глазенки сверкают не хуже двух лазуритов! Если тебя по-настоящему увлекут камни, я могу поведать тебе много-много секретов. Наверное, я совсем состарился: так и тянет передать кому-то свои знания. Так и хочется видеть возле себя пытливые и внимательные глаза ученика. Ты не глуп, Конан. Ты многое мог бы перенять у меня. Впрочем, – спохватился старик, – в твоем новом положении тебе будет трудно даже держать камушки, а не то, что работать с ними… Трудно будет держать их в лапках, славных, мохнатеньких шести лапках… Но это ничего. Знание тебе не помешает. Ты будешь разбираться, какие камни чего стоят, и имеет ли смысл ради них забираться в раскаленные расщелины…