Текст книги "Обида предков"

Автор книги: Дэниел Уолмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Мерзкая ненасытная тварь! Она не только не дала ему выспаться. По милости этого воющего в ночи исчадия на душе у него так гнусно, так тоскливо, как вряд ли когда-нибудь еще было…

Конан пытался думать о будущем. Он заставлял себя строить планы, представлять, что предпримет в первую очередь, лишь только доберется до Нумалии, богатой, беспечной, изобилующей столькими прекрасными возможностями для предприимчивого чужеземца. Но в памяти его то и дело вставало кроткое и измученное лицо Аниты, ее серые глаза с печальной обреченностью на дне их, ее упрямое и глупое нежелание оставлять безумную бабушку… В ушах его гудел ночной вой призрачной твари…

* * *

Селение, в котором проживала одинокая тетка Аниты, было больше предыдущей деревушки раза в три. В остальном оно ничем от него не отличалось. Такие же приземистые избы из толстых бревен, аккуратные огороды, ухоженные и подстриженные живые изгороди. Вдоль берега ручья носились мальчишки, увязая босыми ногами по щиколотку в песке. Беззлобно лаяли лохматые собаки…

Решив, что хотя бы этой ночью он должен выспаться и отдохнуть как следует, Конан, не особенно выбирая, постучал в первый попавшийся дом, собираясь договориться о ночлеге. Но оказалось, что в этом селении есть и трактир, и постоялый двор, где находят приют и пищу усталые путники, не беспокоя мирных обитателей иных жилищ. Известие это несколько смутило киммерийца, так как платить за постой ему было нечем. Впрочем, он не стал особенно колебаться и раздумывать. Зайдя в трактир, он заказал себе пару кружек пива и пообедал припасами, которые дала ему в дорогу девушка.

Несмотря на дневной час, в трактире кроме него сидело еще несколько мужчин, по-видимому, не знающих, как убить время. Двое из них лениво бросали на обшарпанный дубовый стол кости. Недолго думая, киммериец присоединился к ним, внеся в игру оживление и горячий азарт. Вскоре он смог уже не только расплатиться за пиво, но и заказать себе внушительный кусок жареной оленины.

На душе у него сразу повеселело. Он заказал еще пива, и не только себе, но и двум проигравшим и приунывшим было по этому поводу игрокам. Вскоре они уже болтали и смеялись, как добрые приятели.

Хотя Конану не слишком хотелось говорить сейчас о мрачном, но он не мог не расспросить своих новых знакомых о напасти, постигшей соседнюю с ними деревеньку. Кто она есть такая, эта самая наньяка?.. Почему избрала для своей ночной охоты именно это селение и никакое другое?.. Можно ли как-нибудь справиться с этой тварью, пока она не прикончила последнего жителя?..

Один из его собеседников, селянин лет пятидесяти с неухоженной, растрепанной бородой и лукавыми глазами, по имени Михес, охотно утолил его любопытство.

– Значит, ты имел счастье познакомиться с наньякой, чужеземец? – спросил он и сочувственно покивал головой, не дожидаясь ответа.– Считай, что тебе здорово повезло! Ты слышал ее, до тебя доносилось ее ледяное дыхание, и все-таки ты жив-здоров и пьешь сейчас пиво, как ни в чем не бывало!.. Поблагодари своего бога-хранителя, принеси ему хорошую жертву.

– Сдается мне, что не бог сохранил меня, а вот это,– Конан постучал согнутым пальцем по своему лбу.– Когда она вопила за дверью женским голосом, подделываясь под голос подруги хозяйки дома, у меня хватило ума не позволить распахнуть дверь.

– Да-да, наньяка хитра,– снова покивал Михес.– У нее есть масса уловок, одна другой хлеще… Ты спросил, почему она выбрала для своей охоты именно эту деревню? Причин много. Деревушка крохотная, сильных и умных мужчин мало – это раз. С четырех сторон окружают ее глухие леса – два. Но самое главное – жителей больше не охраняют их предки.

– Не охраняют предки? – удивился Конан.– Как это понимать?..

– Да так и понимать, Духи предков сильно разгневались и ушли. А все из-за этого прохиндея и лежебоки Жиббо. Если б не он, если б не его лень и жадность, ничего плохого бы не случилось… Жиббо всегда был голодранцем. Его тошнило от любой работы, какая бы она ни была. Он и жениться не стал из-за этого. Целыми днями валяться на кровати да почесывать пятки – было его излюбленным занятием. Около двух лун назад Жиббо неожиданно привалила большая удача. Он нашел крупный золотой самородок на берегу речки, в двух шагах от собственной хижины. В то время через их селение проезжал купец, которому Жиббо, не будь дурак, показал свою находку. Купец отвалил ему столько монет, что Жиббо ошалел, Куда девалась его лень! Он стал настоящим золотоискателем. С рассвета и до заката ползал он вдоль берега речки с деревянным совком, по колена в воде, без устали перемешивая песок. И удача улыбнулась ему во второй раз! Правда, лишь сначала это показалось удачей, затем же обернулось бедствием, страшнее которого давно ничего не было на этой земле… Жиббо набрел на золотую жилу. Знаешь, как это бывает: тоненькая нить золотого песка в двух-трех локтях под землей, она тянется, извивается, становится все шире… Позабыв обо всем, Жиббо рыл землю, набивая все новые кожаные мешочки золотым песком.

Он даже стал работать ночами, прихватывая с собой факел. Жила все расширялась. И вела она прямиком на… деревенское кладбище! Как только Жиббо осознал, в каком месте залегает главное богатство, он стал работать только ночами. Если б кто-нибудь из его соседей заметил случайно, где он роет, Жиббо не поздоровилось бы. Самое меньшее – его изгнали бы навсегда за пределы деревни. Но, к сожалению, никто ничего не заподозрил… Обуреваемый жадностью, Жиббо совсем спятил. Он потерял и рассудок, и совесть, и стыд, он ничего не соображал больше. Настала ночь, когда лопата его, охотясь за золотым песком, стала выбрасывать из-под земли белые кости предков…

Михес замолчал. Глаза его больше не были лукавыми и насмешливыми. Слишком страшные и суровые вещи приходилось ему рассказывать. Он подкрепил свой дух несколькими глотками пива и продолжал:

– Духи предков разгневались. Да разве и могло быть иначе?.. Никогда прежде в этих краях не совершалось такого кощунства, такого святотатства. Они разгневались и ушли, лишив деревню своей защиты. А всяческая нечисть, она сразу чует, если людское поселение лишается священной защиты своих предков. Так было и в этот раз. Наньяка напала на несчастную деревню, как волк на больную, отставшую от стада овцу. Самой первой ее жертвой стал Жиббо. Воистину этот прохиндей заслужил такую участь! Тело его обнаружили мальчишки-подпаски однажды утром на кладбище.

На нем не было ни одной раны, ни одного синяка.

Лицом он уткнулся в землю, и губы его были перепачканы золотым песком, словно он пытался наесться им напоследок… К сожалению, о том, что он стал первой жертвой наньяки, догадались не сразу. Вначале решили, что духи предков покарали святотатца, посмевшего нарушить их покой. Лишь через несколько дней, когда наньяка, приходя каждую ночь, уносила с собой по две-три жизни, стало ясно, что духи предков разгневались и ушли…

– И куда же они ушли? – спросил киммериец, заинтересованно внимавший рассказу.

– Кто их знает!.. Места много – и на земле, и в ее глубинах… Возвращаться они не захотели. Видимо, слишком сильна была обида. Не помогли ни молитвы, ни заклинания, ни обильные жертвы… Вот уже пол-луны, как наньяка приходит к ним каждую ночь. Она воет под окнами, стучится в двери и ставни. Все знают, что это нечисть, не человек, но голодный призрак, все знают, что в дом ее пускать нельзя ни в коем случае, но… каждую ночь наньяка уходит с добычей. Она очень хитра и изворотлива. Каждый день соседи хоронят соседей: мужчин, женщин, детей, стариков… В течение половины луны деревня опустела почти на треть.

– Я не совсем понимаю,– перебил собеседника Конан.– Ты говоришь: наньяка уходит с добычей. Но в чем она, эта добыча?.. Она ведь не пожирает тела убитых. Может быть, она пьет их кровь, и тогда это вампир, обыкновенный вампир, которого у вас, в Немедии, просто называют другим именем?..

– Наньяка не вампир,– возразил Михес.– Это было бы слишком просто и слишком хорошо, если бы она оказалась вампиром! Она не пьет крови, ей не нужны тела. Ее добыча – души убитых ею людей. Каким-то образом она ловит душу, покидающую тело, и присваивает ее себе.

– Но зачем?!..

– Об этом тебе лучше спросить у кого-нибудь, кто постарше и помудрее меня! Я ведь могу и соврать, и напутать. Помнится, от кого-то из стариков я слышал, что людские души нужны наньяке, чтобы увеличить собственную силу. У них, у наньяков, есть свой собственный мир, хотя человек никогда не сможет побывать в нем, не сможет даже увидеть его. Как и у людей, в их мире сильные побеждают слабых и становятся властителями, слабые же влачат участь слуг и рабов. Чтобы увеличить свою силу, наньякам приходится то и дело наведываться в мир людей. Они поглощают души своих жертв, они сплавляют их вместе, превращая в одно большое целое, обрекая на вечное бесформенное рабство. Поэтому-то так страшно оказаться их жертвой! Страшнее любой смерти, страшнее сожжения заживо… Впрочем, я уже сказал тебе: я могу и напутать. Может быть, на самом деле все и не так. Может быть, на самом деле все еще страшнее…

– Да уж куда может быть страшнее! – невесело усмехнулся Конан.– Спасибо тебе за рассказ, хоть он оказался не слишком-то веселым. Видимо, придется заказать еще пару кружек пива… Но ты забыл поведать мне сущую малость: можно ли расправиться с наньякой или хотя бы прогнать ее прочь, в тот мир, из которого она выползла?

– За пиво – спасибо, киммериец, оно будет кстати… Расправиться же с наньякой нельзя. Следом за злосчастным золотоискателем Жиббо жертвами ее стали самые отважные и сильные мужчины деревни, попытавшиеся вступить с ней в честную схватку. Никто толком не знает, как убивает наньяка: то ли из глаз ее исходят пронзающие насквозь лучи, то ли от ужасного лика ее разрывается сердце, то ли человек лишается чувств от страха, и она выпивает душу его, словно драгоценное вино из глиняного кувшина… Точно никто не знает, потому что ни один из видевших ее не спасся, чтобы нам это рассказать!.. А прогнать ее прочь могут только духи предков, если они вернутся на свое опозоренное кладбище. Но это вряд ли! Ни молитвами, ни щедрыми жертвами не удается вернуть их назад, не удается загладить причиненную им великую обиду.

– Хороши предки! – усмехнулся Конан.– Неужели же им совсем не жалко своих внуков? И все из-за того, что разрыли пару старых костей!

– Не говори так, киммериец! – испуганно замахал рукой Михес.– Только безродный бродяга может насмехаться над этим. Нет ничего страшнее, чем обидеть собственных предков и вызвать их гнев. Обида их так велика, что даже жалость к собственным внукам и правнукам меркнет перед ней. А может быть, они ушли так далеко, что просто не слышат молитв, не чувствуют ароматного дыма от сжигаемых жертвенных овец и телят. Может быть, они не знают, не видят, как страшно гибнут их правнуки и праправнуки…

– Может быть, они вернутся, если зарыть их кости назад? – предположил киммериец.

– Кости давно зарыты! Каждая могила полита благовониями, полита кровью жертвенных животных. Что толку! Видимо, они не вернутся никогда… С наньякой могли бы справиться новые духи предков, если бы они появились в деревне и обрели покой на опозоренном кладбище. Но таких нет! Никто больше не умирает там ни от старости, ни от болезней. Видимо, деревня эта обречена. Пока останется в ней хоть один живой житель, неважно, старик или грудной младенец, наньяка будет приходить туда по ночам и собирать свой страшный урожай… Благодари своего бога-хранителя, что ты унес оттуда ноги живым, киммериец!

* * *

Рассказ словоохотливого любителя пива произвел на Конана гнетущее впечатление. Все удовольствие от выпивки и сытного обеда бесследно исчезло. Как ни пытался он настроить себя на будущее, как ни пытался думать о перспективах, ждущих его в богатой Нумалии, мысли его упорно возвращались назад, в прошлую ночь, в сегодняшнее утро. Судьба несчастной Аниты, милой, измученной и беззащитной, не оставляла его в покое. Да и малышей ее с синими тенями под глазами от страха и недосыпа – жалко… Пожалуй, они были несколько легкомысленны, его заверения, что с воском в ушах им не грозит ничего плохого. С чего он взял, что наньяка не способна выдумать что-нибудь похлеще, чем подделывание голосов?.. Быть может, уже нынешней ночью зловещий рок предназначил девушке и малышам стать жертвами и вечными рабами призрачной твари. Бесформенными рабами, не помнящими, не ощущающими себя…

Киммериец обрел некоторое внутреннее спокойствие, приняв самое правильное, на его взгляд, и единственно возможное в этой ситуации решение. Наведя справки у Михеса, он разыскал дом, где жила одинокая тетка Аниты.

Вышедшая на стук пожилая рыхлая женщина с настороженной неприязнью уставилась на чужеземца.

– Я только что от Аниты,– сказал Конан.– Наверное, ты в курсе, что творится сейчас в ее селении?..

Женщина кивнула все с тем же выражением лица.

– Значит, мне не надо тебе объяснять, какая опасность грозит твоим племянникам. Уже треть деревни переселилась из своих домов в сырые ямы в земле. Каждое утро хоронят двоих, троих или четверых… Девчонку и малышей надо спасать немедленно!

– А ты кто такой? – спросила женщина.

– Да какая разница?! – огрызнулся Конан.– Проезжий странник! Лучше б, конечно, пути мои пролегали подальше отсюда… Но раз уж так вышло! Мне некогда объясняться с тобой долго: до наступления ночи нужно привезти Аниту и детей сюда, в твой дом. Но там есть еще безумная бабушка, с которой твоя племянница ни за что не желает расстаться. Поэтому мне нужна еще одна лошадь. Одолжи у соседей, если у тебя нет своей. И побыстрее! Путь туда и обратно неблизкий… Прошлой ночью наньяка уже приходила к ним в дом. Они уцелели по чистой случайности.

Осознав, чего требует от нее подозрительный незнакомец, женщина отреагировала неожиданно. Вцепившись в дверной косяк, она закричала на него, словно торговка на базарной площади, у которой стащили медяк.

– Лошадь тебе дать?.. Не будет тебе лошади, проходимец! Иди, иди отсюда!..

– Ты что, свихнулась? – растерялся Конан.– Ты что, не поняла, что речь идет о жизни Аниты?

– Поняла, я все поняла! Либо ты меня обмануть хочешь, либо беду навлечь на мой дом! Не смей никого привозить ко мне из проклятой деревни, которую бросили ее предки! Ты хочешь, чтобы наньяка стучалась теперь в мои окна?! – Она кричала и трясла головой в исступлении, не давая ему вставить слово.– Я не пускала назад Аниту и малышей, когда они гостили у меня семь дней назад! Я умоляла ее остаться со мной, не возвращаться на верную гибель! Но она не послушалась. Она сама выбрала свою судьбу!.. Ты говоришь, чужеземец, что прошлой ночью наньяка приходила за Анитой и стучалась к ней в дом. Наньяка никогда не отступится от добычи, которую один раз выбрала! Она будет возвращаться снова и снова. Наньяка придет под мои окна, если Анита будет жить здесь! И думать забудь привозить ее сюда, чужеземец!..

Напрасно Конан пытался убедить вопящую женщину, что ей нечего опасаться: ведь духи ее предков не покидали селения, их кладбище не осквернено, над их домами простирается невидимая защита, и потусторонняя тварь никогда не осмелится приползти под их окна… Все было напрасно. Перепуганная тетка Аниты не желала слушать никаких доводов.

Под конец она стала вопить так громко, что собрались соседи. Узнав, в чем дело, они полностью поддержали охрипшую от крика и обезумевшую от страха женщину. Разом посуровевшие, заигравшие желваками мужчины заявили, что если киммериец привезет к ним из обреченной деревни хоть одного жителя, они встретят его на подходе к селению с луками, вилами и топорами.

Сплюнув и отведя душу в крепких ругательствах, пришлось смириться.

Некоторое время Конан пребывал в тягостных колебаниях. Рассудок настоятельно требовал отвязать от коновязи отдохнувшего и воспрянувшего духом жеребца и немедля продолжать свой путь на север, в направлении Нумалии. Но иная часть натуры, подспудная и непонятная, звала его вернуться. Киммериец, кляня себя последними словами, подчинился ей.

Михес, прощаясь с новообретенным приятелем, безмерно удивился, узнав, в какую сторону он намеревается держать путь.

– Пресветлый Митра! Ты показался мне нормальным парнем! Неужели у тебя с головой не в порядке?.. После рассказа о наньяках, который ты клещами из меня вытащил, ты все-таки возвращаешься туда?!

– Я позабыл там кое-что,– сухо ответил Конан.– Думаю, завтра к полудню уже вернусь.

– В этом я очень и очень сомневаюсь! – воскликнул добряк Михес, рассматривая безумца с искренним сожалением.– Впрочем; да помогут тебе твои боги-хранители!..

* * *

Конан то и дело пришпоривал своего жеребца, но тот, хотя отдохнул и пообедал не хуже хозяина, все время капризничал, изображая то усталость, то голод, то дурное настроение. Видимо, сообразительное животное смекнуло, по какой дороге они едут, и изо всех сил пыталось показать, насколько неразумно им возвращаться в места, полные невыносимой жути.

– Ах ты, хитрец! Ах ты, трусливая скотинка! – пожурил его Конан.– Уж тебе-то бояться нечего! Лошадиная душа – если она вообще у тебя имеется – наньяку не заинтересует!..

Конан хотел было огладить вороного упрямца плетью, но передумал. Обласканный свистящей кожей, жеребец, конечно, прекратит своеволие и помчится вскачь. И тогда он успеет в деревню до темноты. Появится там примерно в то самое время, что и вчера вечером. Но нужно ли ему это? Ведь тогда придется объясняться и препираться с Анитой, которая вряд ли поддержит его идею встретиться с наньякой один на один. Нет уж, лучше вступить в пределы обреченного селения вместе с первыми лучами луны.

Тогда у него будет шанс понаблюдать за призрачной тварью издали и, может быть, незаметно подкрасться к ней.

– Ладно, плетись рысью,– разрешил он коню.– Но уж если ты перейдешь на шаг… Плеть моя славно поработает!

Расчеты его оказались точными. Когда до деревни оставалось шагов пятьсот, сгустившиеся сумерки перешли в ночь. К счастью, луна неплохо высвечивала тропу под копытами, вьющуюся вдоль берега ручья. Почти одновременно с этим послышался знакомый омерзительный вой, пока еще далекий и довольно слабый.

При первых звуках воя конь захрипел и остановился. Вот тут оказалась кстати и плетка. Но даже под ее ударами жеребец продвигался вперед черепашьим шагом, хрипя, тряся головой, то и дело, оглядываясь на хозяина выпученным и налитым кровью глазом. Когда показалась крайняя хижина, Конан спешился и крепко привязал рвущегося из рук скакуна к дереву.

– Ладно, не трясись,– проворчал он, оглаживая его круп и спину.– Я же сказал, что тебя она не тронет. Если, конечно, не существует каких-нибудь лошадиных призраков, пожирающих души простых лошадей…

Судя по долетающим звукам, наньяка была в той стороне деревни, где жила Анита. Возможно, она опять завывает под самыми ее окнами, словно обезумевшая волчица. Правда, девушка клятвенно обещала ему затыкать уши. Но звуки эти настолько пронзительны, что, верно, растопят, разрежут любой воск…

Конан медленно крался по направлению воя, стараясь, все время держаться в тени, для чего приходилось совершать перебежки от стены к стене и от дерева к дереву. Дома с плотно закрытыми ставнями, запертые на все замки и засовы, были угрюмы и беззвучны, словно гробы. Ни одна собака не лаяла, ни одна птица не свистела, ни одна цикада не тянула свою монотонную ночную песню. Перед потусторонней тварью трепетало все живое, от венца природы до крохотных насекомых…

Как и опасался Конан, наньяка осаждала дом девушки, которую ей не удалось поглотить и поработить прошлой ночью. Видимо, она обладала чем-то вроде самолюбия, которое ныне было уязвлено. Вой ее то становился мягким, вкрадчивым, похожим на расслабленное мурлыканье кошки, то превращался в визг, разрывающий барабанные перепонки, ломающий сухие ветви в саду.

Осторожно приблизившись на расстояние тридцати шагов от крыльца, киммериец попытался, как следует, рассмотреть призрачную нечисть. Но ему это плохо удавалось, Наньяка все время находилась в движении, скользя от окон к дверям и обратно, то заворачивая за угол дома, то блуждая среди деревьев сада. Больше всего она напоминала туманный, слабо светящийся столб, но не ровный, а извивающийся, колеблющийся, мерцающий. То и дело от туловища-столба вытягивались отростки, ощупывали двери, ставни, бревенчатые стены избы и втягивались обратно. В ее движениях было что-то студнеобразное, вязкое и в то же время стремительное и неуловимое. Она ни разу не обернулась назад, поэтому лица или того, что было у нее на месте лица, Конан рассмотреть не мог, как ни пытался.

Внезапно наньяка прекратила свои завывания и замерла. Перебежки, колыхания и извивы кончились. Теперь она больше всего напоминала призрак женщины, высокой, худой и прямой, закутавшейся с головы до ног в мерцающий, словно пыль под луной, саван. Она стояла на крыльце, прижавшись к двери и вытянувшись во весь свой немалый рост.

Конан подумал, что тварь, скорее всего, замышляет очередную уловку. Должно быть, сейчас она начнет стучаться и молить человеческим голосом… Хвала Митре, Анита больше не попадется ни на какие ее хитрости. Даже если девушка и не заткнула уши, как обещала ему, ее не обманут никакие поддельные голоса.

Как и ожидал киммериец, наньяка, выждав паузу, застучала в дверь. Стук ее не был лихорадочно-испуганным, как прошлой ночью, но – спокойным, неторопливым. И голос, который исторгла она из мерцающего столба, был негромким мужским голосом. Слов разобрать Конан не мог, но интонация показалась ему успокоительно-убеждающей.

Кром! А что если у Аниты есть жених в деревне, и именно его голосом убеждает ее наньяка отодвинуть засов с двери?.. Несмотря на все предупреждения, девушка может сглупить и послушаться своего затрепыхавшегося сердечка!

Конан, стараясь двигаться столь же неслышно, как босые пикты в своих диких лесах, перебежал к дому и вжался в стену, напротив крыльца. Теперь он не мог видеть наньяку (как, впрочем, и она его), но зато слышал каждое ее слово. Мужской голос, имитируемый ею, показался ему смутно знакомым. Где же он мог слышать этот уверенный, грубоватый тембр с легкой хрипотцой?..

– …открой же, открой, Анита? Это я, твой вчерашний гость, чужеземец с ceвера! Я вернулся с полдороги, я передумал!.. Я решил не оставлять тебя здесь одну!.. Ты не узнаешь меня? Это я, киммериец, я, Конан!..

– Не открывай, Анита!!! – взревел Конан, толчком выбрасывая тело из-за угла дома.

Одновременно с криком он обрушил свой меч в самый центр мерцающего столба. Лезвие вонзилось в доски двери, не встретив никакого сопротивления на своем пути. С таким же успехом он мог бы пронзить лунный блик или отражение дерева на водной глади. Ему потребовалось время, чтобы вытащить меч обратно, с такой силой он рассек дубовые доски. За это время тварь переменилась: из ровной и высокой стала приземистой и колеблющейся, волнообразной…

И еще она повернулась к нему лицом!

Но того, что было у нее вместо лица, Конан не увидел. Он все время помнил про пронзительный, убивающий взгляд твари и держал глаза свои опущенными. Он видел только доски крыльца, свои собственные ступни в кожаных сапогах и слабое мерцание (предположительные конечности твари, закутанные саваном). Ориентируясь по этим косвенным признакам, он снова вонзил меч, теперь уже в лицо (место, где обычно бывает лицо у людей), и провернул его несколько раз вращательным движением кисти. Ему показалось, что второй его удар достиг кое-какой цели, поскольку тварь издала невнятный звук.

Одновременно с этим Конан увидел, что дверь в избу начала приоткрываться.

– Не открывай! – еще громче и отчаянней проревел он.

Кром! Неужели она ничего не слышит, ничего не соображает?! И отчего она так быстро сумела сдвинуть свой ящик и отбросить засов?..

Он поднял глаза выше, примерно до середины груди твари. Он увидел, как наньяка отвернулась от него, вильнула и устремилась в расширившуюся дверную щель.

– Стой! Стой, отродье Нергала!

Конан взмахнул мечом и в третий раз всадил его, на этот раз в спину чуть ниже уровня шеи. И этот удар достиг, наконец, цели. Ладонь его, сжимающая рукоять меча, ощутила, что лезвие вошло не в лунный блик, но в плоть!

Что она там говорила, эта девочка: у наньяки нет тела, в которое можно всадить меч, нет крови, которую можно выпустить?.. Но вот же оно, тело, живое, упругое, он прочувствовал его всей своей задрожавшей от торжества ладонью! И вот кровь – красная, как и у людей, обагрившая до середины лезвие, теплая, обильная, красная…

– Конан! – слабо окликнула его Анита.

Она лежала навзничь в темных сенях, раскинув руки, в полотняной ночной рубашке, с разметавшимися волосами.

В полосе лунного света, падавшей в приоткрытую дверь, было видно, что на груди ее рубашка быстро темнела.

Мерцающей твари не было ни видно, ни слышно.

– Конан!.. Посмотри… как… дети…

Киммериец опустился на колени возле девушки. Он знал силу своей руки и не обольщался. Жить ей оставалось не больше нескольких мгновений.

– Дети… – снова попросила она.

Лицо ее стремительно белело.

Конан послушно поднялся и отворил дверь в комнату.

Мальчик и девочка, напуганные до оцепенения, но живые и невредимые, сжались в углу лежанки среди вороха лоскутных одеял. Ни наньяки, ни каких-либо следов ее видно не было. На этот раз призрачная тварь никого не убила.

Вместо нее убийцей стал Конан.

Он вернулся в сени и снова присел рядом с умирающей девушкой.

– Дети живы,– тихо сказал он.– Она их не тронула. Но ты!.. Зачем ты открыла дверь? Неужели ты ничего не слышала?..

– Я слышала,– прошептала Анита.– Она говорила твоим голосом… потом ты пытался ее убить… Ты забыл… это невозможно…

– Кром! Ведь ты же обещала заткнуть уши!..

– Да я хотела их заткнуть… Но я испугалась… что ты можешь вернуться… а я не услышу…

– Вот я и вернулся,– глухо пробормотал он.– Вернулся… чтобы тебя убить.

– О, нет…– Она попыталась улыбнуться ему, но лишь слабо дрогнули уголки губ. Сил на улыбку уже не было.– Не говори так… Это только к лучшему… То, что произошло…

– К лучшему?..– усмехнулся он с горечью.– Как это понимать?..

Анита хотела ответить ему. Она приоткрыла губы, но последние силы оставили ее. Она попыталась ответить глазами, подняв их на киммерийца. И больше не отводила их.

* * *

Всю оставшуюся часть ночи Конан просидел на крыльце, подставив лицо игольчатым звездным лучам.

Он ждал наньяку. Она должна была вернуться, ведь ей никем не удалось поживиться на этот раз. Она должна была вернуться – ведь до первых солнечных лучей было еще столько времени! Но призрачная тварь не приходила.

Должно быть, при всей своей хитрости тварь эта не особо умна, думал Конан, машинально поглаживая лезвие меча, лежавшего на коленях. Ей бы каплю разумения и она бы вернулась. Ибо он, Конан, ничего не хочет и ничего не может сейчас другого, кроме, как броситься на нее. Не с мечом, так с голыми руками. Он не способен сейчас холодно и трезво взвешивать. Не способен думать об осторожности и выстраивать хитрые стратегические приемы.

Потусторонняя тварь имеет все шансы попировать на его костях! Впрочем, это еще большой вопрос, кто стал бы пировать и торжествовать сегодняшней ночью…

* * *

С первыми лучами рассвета Конан вернулся в дом. Он не хотел, чтобы дети видели мертвое и окровавленное тело сестры, поэтому прикрыл его от макушки до пят покрывалом.

Когда мальчик и девочка проснулись, он отвел их к соседям, молча, не отзываясь на их испуганные расспросы.

Соседи приняли детей безропотно, но крайне удивились. Их поразила не гибель Аниты, но то, что брат и сестра ее остались живы.

Пришлось Конану нарушить угрюмое молчание и очень скупо, в двух словах рассказать о том, что случилось нынешней ночью. Он нисколько не сомневался, что они не поверили ему.

Рассказ был слишком невероятен. Голос его – слишком бесстрастен и невыразителен. Да и весь облик чужеземца – огромного, угрюмого, заросшего черной щетиной, не мог внушить несчастным, измученным страхом людям ни симпатии, ни доверия.

Впрочем, Конану было абсолютно безразлично, что о нем думают и в чем подозревают…

Вместе со всеми он прошел на кладбище, находившееся за холмом, в двух шагах от деревни. Никаких следов кощунства, канав и ям, прорытых нечестивым золотоискателем Жиббо, не было видно. Погост был чистеньким, аккуратным и ухоженным, как, впрочем, и все остальное в этом немедийском селении.

Аниту похоронили быстро, почти без слов и без слез. Не оттого, что в деревне ее не любили. Видимо, просто иссякли все слезные источники за те пятнадцать дней, что гостила у них хозяйка смерти – наньяка.

Когда девушку, закутанную в плотное светлое полотно, опустили в могилу и стали засыпать землей, случилось нечто, нарушившее кроткий и чинный порядок похорон.

От группы молчаливых, покорно-печальных женщин отделилась старуха. Груз годов пригибал ее к земле, выцветшие глаза слезились, руки тряслись. Распахнув в бессмысленной улыбке рот, в котором желтели два или три зуба, старуха принялась плясать у разверстой могильной ямы.

Она приседала, подбирая юбки, подергивала ногами, кружилась. Больше того, из распахнутого ее рта начали вылетать слова, отдаленно напоминающие песнь радости и торжества.

– Кто эта сумасшедшая? – спросил Конан у ближайшего к нему мужчины, пожилого и понурого.

Тот покосился на него со страхом и неприязнью и ответил с большой неохотой:

– Родственница Аниты. Она осталась теперь совсем одна.

Конан вспомнил слова девушки об одинокой бабушке, которую она никак не хотела оставлять здесь без своей заботы, даже во имя спасения жизни. Правда, она определила ее как «полубезумную», старушка же выглядела свихнувшейся полностью и окончательно… Странно было, что никто из остальных участников похорон не предпринимал ни малейшей попытки остановить старуху с ее жутковатым и неуместным весельем. Должно быть, люди дошли до крайней степени безысходности и апатии.

Старуха, к счастью, была совсем слаба, поэтому веселье ее оказалось непродолжительным. Она быстро выдохлась и рухнула, разметав юбки по высокой траве. Правда, она продолжала радостно бормотать, поигрывая безумными глазами и пощелкивая пальцами…

* * *

Когда Конан вернулся в опустевшую избу Аниты, он застал там двух женщин, сосредоточенно скребущих пол и охотящихся за пылью на полках и шкафчиках. Поистине страсть к чистоте и порядку, свойственная немедийцам вообще, в этой гибнущей деревушке возросла до чрезмерных размеров…

При виде киммерийца они побросали ведра и тряпки и, не докончив свой труд, суетливо и поспешно исчезли. По-видимому, он внушал немалый страх бедным селянам. Он усмехнулся с горечью при мысли, что стал для них чудовищем номер два – после наньяки…