Текст книги "Террор"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Сразу по вступлении в новую должность он сделал одно: распорядился перевезти по льду свыше пяти тонн продовольственных припасов и снаряжения на Кинг-Уильям и устроить склад неподалеку от каменной пирамиды Росса. Теперь они не исключали возможности, что Кинг-Уильям является островом, поскольку Крозье – послав к черту чудовищного медведя, – неоднократно отправлял санные отряды обследовать местность. Он сам с полдюжины раз ходил на разведку с санными отрядами, помогая искать наиболее доступные – или по крайней мере наименее труднопроходимые – пути через торосные гряды и барьер айсбергов вдоль берега. Они переправили на берег запасные комплекты зимней одежды, палатки, строительные материалы для будущих лачуг, бочонки с сухими продуктами и сотни консервных банок, а также громоотводы – даже медные прутья кроватных спинок из принадлежавших сэру Джону кают, чтобы использовать оные в качестве грозовых разрядников, – и предметы первой необходимости, которые понадобятся обеим судовым командам, коли придется внезапно покинуть корабли посреди зимы.

Четверых человек утащило обитающее во льдах существо – двух прямо из палатки во время одного из походов с участием Крозье, – но конец походам с гружеными санями положили возобновившиеся сильные грозы и густой туман. Более трех недель оба корабля стояли в густом тумане, под ударами молний, и на лед люди выходили лишь в случае крайней необходимости и на предельно короткое время – в основном охотничьи отряды и команды, прикрепленные к пожарной проруби. К тому времени, когда аномальные грозы прекратились и туман рассеялся, было начало сентября, и опять наступили холода и пошел снег.

Тогда Крозье, несмотря на ужасную погоду, снова стал отправлять санные отряды с грузом на Кинг-Уильям, но после того, как второй лоцман Джайлс Макбин и один матрос были убиты всего в нескольких ярдах перед тремя санями – из-за сильной метели остальные матросы и офицер, второй лейтенант Ходжсон, ничего не увидели, но предсмертные крики слышали до жути отчетливо, – Крозье «временно» приостановил переправку припасов на берег. К настоящему моменту эта вынужденная пауза продолжалась уже два месяца, и к первому ноября ни один мало-мальски здравомыслящий член экипажа не подписывался на десятидневный поход в темноте.

Капитан знал, что на берегу следовало схоронить по меньшей мере десять тонн припасов, а не пять, доставленных туда. Проблема заключалась в том (как он и прочие участники санного отряда убедились той ночью, когда чудовищный зверь разодрал палатку, стоявшую рядом с капитанской, и утащил бы матросов Джорджа Киннарда и Джона Бейтса, не пустись они наутек), что любой лагерь на плоском каменистом, открытом всем ветрам пятачке суши защитить от нападения не представлялось возможным. На кораблях, покуда они не развалились, обшивка корпуса и приподнятая верхняя палуба служили своего рода стенами, превращавшими оба судна в подобие крепости. На каменистом берегу и в палатках, сколь угодно тесно поставленных, потребуется по меньшей мере двадцать вооруженных человек, несущих дозор денно и нощно, чтобы охранять периметр лагеря, и даже тогда этот зверь может напасть на них прежде, чем часовые успеют среагировать. Все, кто ходил на Кинг-Уильям и ночевал там и на льду, знали это. И по мере того, как ночи становились длиннее, страх перед ночными часами в палатках укоренялся в душах людей все глубже.

Крозье отпил еще виски.

Был апрель 1843 года – ранняя осень в Южном полушарии, хотя дни еще стояли длинные и теплые, – когда «Эребус» и «Террор» возвратились на Землю Ван-Димена.

Росс и Крозье снова гостили в губернаторском доме – который старожилы Хобарта официально называли правительственной резиденцией, – но на сей раз пасмурная тень уныния лежала на челе супругов Франклинов. Крозье, счастливый возможностью находиться рядом с Софией, не хотел замечать этого, но даже веселая и жизнерадостная София была подавлена тягостной атмосферой – событиями, заговорами, предательствами, разоблачениями, кризисами, – царившей в Хобарте в течение двух лет, проведенных «Эребусом» и «Террором» во льдах, и за первые два дня своего пребывания в правительственной резиденции он узнал достаточно, чтобы понять причину уныния, владевшего Франклинами.

Похоже, местные мелкие землевладельцы, от имени которых выступал один подлый иуда в лице управляющего колонией капитана Джона Монтегю, на шестом году пребывания сэра Джона в должности губернатора решили, что он просто-напросто их не устраивает, как не устраивает его жена, прямодушная и неординарная леди Джейн. От самого сэра Джона Крозье услышал (на самом деле случайно подслушал, когда удрученный сэр Джон разговаривал с капитаном Россом в своем полном книг кабинете с горящим, несмотря на восьмидесятиградусную жару,[9]9
  80 °F = 26 °C


[Закрыть] камином, где трое мужчин пили бренди и курили сигары) лишь одно пояснительное замечание: что местные жители «обнаруживают известную недоброжелательность и прискорбное непонимание общественных интересов».

От Софии Крозье узнал, что сэр Джон – по крайней мере, в глазах общественности – из «человека, который съел свои башмаки» превратился сначала в «человека, который мухи не обидит» (каковое определение он сам к себе постоянно применял), а затем получил широко распространенное на острове прозвище «размазни и бабы». Последнее, по заверениям Софии, объяснялось неприязнью местных жителей к леди Джейн, а равно попытками сэра Джона и его супруги улучшить положение туземцев и заключенных, которые работали там в нечеловеческих условиях.

– Понимаете, предыдущие губернаторы просто отдавали заключенных внаем для осуществления безумных проектов местных плантаторов и городских предпринимателей, получали свою долю прибыли и держали язык за зубами, – объяснила София Крэкрофт, когда они прогуливались в тенистых садах правительственной резиденции. – Дядя Джон никогда не играл в такие игры.

– Безумные проекты? – переспросил Крозье.

Он остро сознавал, что ладонь Софии лежит у него на руке, пока они идут и разговаривают приглушенными голосами, одни в теплых сумерках.

– Если владелец плантации хочет проложить новую дорогу на своей земле, – сказала София, – предполагается, что губернатор должен дать ему внаем шестьсот изнуренных голодом заключенных – или тысячу, – которые будут работать с рассвета до глубокой ночи, в ножных и ручных кандалах, под палящим тропическим солнцем, без воды и пищи, подвергаясь жестокой порке, коли они упадут или споткнутся.

– Боже мой, – сказал Крозье.

София кивнула. Она продолжала смотреть себе под ноги, на белый булыжник садовой дорожки.

– Управляющий колонии, Монтегю, решил, что заключенные должны вырыть карьер – хотя никакого золота на острове никогда не находили, – и несчастных поставили на эту работу. К тому времени, когда проект закрыли, глубина карьера превышала четыреста футов – он постоянно затапливался, уровень грунтовых вод здесь очень высокий, разумеется, – и говорят, каждый вырытый фут этого мерзкого карьера стоил жизни двум или трем заключенным.

Крозье удержался от того, чтобы снова воскликнуть «боже мой», но, по правде говоря, только эти слова и пришли ему на ум.

– Через год после вашего отплытия, – продолжала София, – Монтегю – этот скользкий тип, эта гадина – убедил дядю Джона уволить местного врача – человека, очень популярного среди приличных людей здесь, – по сфабрикованному обвинению в нарушении служебного долга. Это разделило колонию. Все общественное негодование обрушилось на голову дяди Джона и тети Джейн, хотя тетя Джейн с самого начала возражала против увольнения врача. Дядя Джон – вы знаете, Френсис, как он не любит конфликтовать, а тем более прибегать к каким-либо карательным мерам, вот почему он часто говорил, что мухи не обидит…

– Да, – сказал Крозье, – я однажды видел, как он осторожно выносит муху из гостиной и отпускает на волю.

– Дядя Джон, прислушавшись к совету тети Джейн, восстановил врача в прежней должности, но тем самым заимел заклятого врага в лице Монтегю. Перебранки и обвинения стали публичными, и Монтегю, в сущности, назвал дядю Джона лжецом.

– Боже мой, – сказал Крозье.

А подумал он следующее: «На месте Франклина я бы вызвал этого негодяя Монтегю на поле чести и там отстрелил ему яйца, прежде чем вышибить мозги».

– Надеюсь, сэр Джон уволил мерзавца.

– О да, – сказала София, печально усмехнувшись, – но от этого положение только усугубилось. Монтегю вернулся в прошлом году в Англию на том же корабле, с которым туда отправилось письмо дяди Джона с уведомлением об увольнении, и, на нашу беду, оказалось, что Монтегю является близким другом лорда Стенли, министра по делам колоний.

«Да уж, губернатор действительно попал в хороший переплет», – подумал Крозье, в то время как они приблизились к каменной скамье в дальнем конце сада.

– Плохо дело, – сказал он.

– Хуже, чем дядя Джон и тетя Джейн могли себе представить, – сказала София. – Корнуэльская «Кроникл» опубликовала длинную статью под названием

 «Бездарное царствование героя-полярника».

 Местная «Таймс» ополчилась на тетю Джейн.

– Да в чем же леди Джейн-то виновата? София невесело улыбнулась.

– Тетя Джейн, она вроде меня… ну, не такая, как все. Полагаю, вы видели ее комнату здесь, в резиденции губернатора? Когда дядя Джон показывал вам поместье во время прошлого вашего визита?

– О да, – сказал Крозье. – Коллекция у нее замечательная.

Будуар леди Джейн – в той своей части, куда они получили доступ, – был заполнен от покрытого коврами пола до потолка скелетами животных, осколками метеоритов, окаменелостями, дубинками и барабанами аборигенов, резными деревянными масками, десятифутовыми веслами, при посредстве которых британский военный корабль «Террор», наверное, мог бы идти со скоростью пятнадцать узлов, многочисленными чучелами птиц и по меньшей мере одним искусно выполненным чучелом обезьяны. Крозье никогда прежде не видел ничего подобного ни в одном музее или зоосаде, а уж тем более в дамской опочивальне. Разумеется, Френсис Крозье видел очень и очень мало дамских опочивален на своем веку.

– Один человек, гостивший здесь, написал в хобартскую газету, что – я цитирую дословно, Френсис, – «личные апартаменты супруги нашего губернатора больше похожи на музей или бродячий зверинец, нежели на будуар леди».

Крозье поцокал языком и устыдился своих мыслей аналогичного свойства.

– Так этот Монтегю по-прежнему причиняет вам неприятности? – спросил он.

– Больше, чем когда-либо. Лорд Стенли – эта гадина из гадин – вернул сюда Монтегю, восстановил в прежней должности и прислал дяде Джону письменный выговор столь ужасный, что тетя Джейн в разговоре со мной сравнила его с поркой кнутом.

«Я бы отстрелил мерзавцу Монтегю яйца, а потом отрезал бы яйца лорду Стенли и подал бы их ему на завтрак сваренными в мешочек», – подумал Крозье.

– Это ужасно, – сказал он.

– Но дальше было хуже, – сказала София.

В полумраке Крозье посмотрел, не плачет ли она, но никаких слез не увидел. София не относилась к числу плаксивых женщин.

– Стенли обнародовал свой выговор? – предположил Крозье.

– Этот… гнусный человек… отдал копию официального выговора своему другу Монтегю, прежде чем отослал письмо дяде Джону, а он, подлейший из подлецов, поспешил отправить ее сюда с самым скорым почтовым судном. Копии разошлись по городу, по рукам всех недоброжелателей дяди Джона, за несколько месяцев до того, как дядя Джон получил письмо в официальном порядке. Вся колония хихикала каждый раз, когда дядя Джон или тетя Джейн посещали какой-нибудь концерт или присутствовали в силу необходимости на каких-нибудь официальных мероприятиях. Я извиняюсь за свои выражения, неподобающие леди.

«Я бы скормил лорду Стенли его поганые яйца, запеченные в куче собственного дерьма», – подумал Крозье. Вслух он не сказал ничего, но кивнул, давая понять, что прощает Софии выражения, неподобающие леди.

– И когда дядя Джон и тетя Джейн думали, что хуже уже быть не может, – продолжала София слегка дрожащим голосом (но дрожащим от гнева, не сомневался Крозье, а не от слабости), – Монтегю послал своим здешним друзьям-плантаторам пакет, содержащий триста страниц частных писем, документов из архива губернаторской резиденции и официальных донесений, которые он использовал, чтобы скомпрометировать губернатора в глазах лорда Стенли. Означенный пакет хранится в Центральном банке колонии здесь, в столице, и дядя Джон знает, что две трети местных знатных семейств и крупных предпринимателей совершили паломничество в банк и ознакомились с содержанием бумаг. В них капитан Монтегю называет губернатора «круглым дураком»… и, насколько нам известно, это самое вежливое высказывание из всех, употребленных в этих отвратительных документах.

– Похоже, положение сэра Джона здесь крайне неблагоприятно, – сказал Крозье.

– Иногда я опасаюсь за его рассудок, если не за жизнь, – согласилась София. – Губернатор сэр Джон Франклин человек ранимый.

«Он мухи не обидит», – подумал Крозье.

– Он подаст в отставку?

– Его отзовут в Англию, – сказала София. – Вся колония знает это. Вот почему тетя Джейн находится на грани нервного срыва… я никогда еще не видела ее в таком состоянии. Дядя Джон ожидает официального уведомления о своем отзыве к концу августа, если не раньше.

Крозье вздохнул, выбрасывая вперед трость. Он мечтал о встрече с Софией два года в антарктических льдах, но теперь понимал, что их визит останется незаметным событием на фоне обычных политических дрязг и оскорбительных нападок на губернатора. Он подавил следующий вздох. Ему было сорок девять лет, а он вел себя как дурак.

– Вы не хотели бы прогуляться к Утконосову пруду завтра? – спросила София.

Крозье налил еще виски в стакан. Сверху донесся леденящий душу вопль, но то просто завывал арктический ветер в остатках такелажа. Капитан искренне сочувствовал вахтенным.

Бутылка была почти пустой.

Тогда и там Крозье решил, что они возобновят переправку провианта и снаряжения на Кинг-Уильям этой зимой, несмотря на темноту и снежные бури, несмотря на постоянную угрозу со стороны существа во льдах. У него не оставалось выбора. Если им придется покинуть корабли в ближайшие месяцы – а сдавленный льдами «Эребус» уже обнаруживал признаки неминуемого разрушения, – они не смогут просто стать лагерем здесь, на льду, рядом с местом гибели кораблей. В обычных обстоятельствах такое решение имело бы смысл – далеко не одна злополучная полярная экспедиция в аналогичной ситуации располагалась лагерем на льду и ждала, когда течение Баффинова залива отнесет их на сотни миль к югу, в открытое море, – но этот лед никуда не двигался, а здесь, на замерзшем море, защитить лагерь от чудовищного зверя будет еще труднее, чем на каменистом берегу полуострова или острова в двадцати пяти милях отсюда, в темноте. И он уже схоронил там свыше десяти тонн провианта и снаряжения. Остальное надлежит переправить туда до возвращения солнца.

Крозье отхлебнул немного виски и решил, что сам возглавит следующий санный поход. Горячая пища являлась единственным средством, способным укрепить моральное состояние замерзших людей, лишенных надежды на скорое спасение и дополнительных порций рома, посему в ближайшее время он распорядится снять камбузные печи с вельботов – надежных шлюпок, оснащенных для продолжительного плавания на случай, если настоящие корабли придется бросить в море. Фрейзеровские патентованные плиты, установленные на «Терроре» и «Эребусе», слишком громоздки и неподъемны для транспортировки – и мистер Диггл будет выпекать на своей плите лепешки вплоть до момента, когда Крозье отдаст приказ покинуть корабль, – так что лучше воспользоваться печами с вельботов. Четыре железные печи – тяжеленные, что дьяволовы копыта, – тащить будет трудно, особенно вместе с дополнительным грузом снаряжения, продовольствия и одежды, но на берегу они будут в безопасности и их можно будет быстро растопить в любой момент, хотя сам уголь тоже придется перевезти по искрещенному торосными грядами замерзшему морю, преодолев двадцать пять миль выстуженного ада. На Кинг-Уильяме не росли ни деревья, ни кустарник, как не росли они нигде в пределах многих сотен миль к югу отсюда. Печи отправятся на берег в следующую очередь, решил Крозье, и он отправится с ними. Они поволокут груженые сани в кромешной тьме и лютом холоде – и пусть дьявол заберет отставших.

Следующим апрельским утром 1843 года Крозье и София выехали к Утконосову пруду.

Крозье ожидал, что они поедут в легкой двухместной коляске, на какой выезжали в Хобарт, но София распорядилась оседлать двух лошадей и погрузить на мула корзинку со съестными припасами и различные принадлежности для пикника. Она сидела в седле по-мужски. Предмет одежды, поначалу принятый Крозье за темную «юбку», на деле оказался гаучосами. Белая холщовая блузка, надетая с мешковатыми брюками, казалась одновременно по-женски изящной и по-мужски непритязательной. София была в широкополой шляпе, защищавшей лицо от солнца, и в высоких, до блеска начищенных сапожках из мягкой кожи, стоимость которых, вероятно, равнялась годовому капитанскому жалованью Крозье.

Они двинулись на север от правительственной резиденции и столицы, по узкой дороге, которая пролегала между плантациями, мимо огороженных бараков штрафной колонии, тянулась через участок тропического леса, а затем снова выводила на открытую возвышенную местность.

– Я думал, утконосы водятся только в Австралии, – сказал Крозье, тщетно пытаясь устроиться в седле поудобнее.

Он никогда прежде не имел ни возможности, ни повода освоить искусство верховой езды. Голос у него по-дурацки вибрировал и пресекался от сильной тряски. София же сидела в седле абсолютно непринужденно; она и лошадь двигались слаженно, словно слившись в единое целое.

– О нет, дорогой мой, – сказала София. – Эти странные маленькие животные водятся лишь в отдельных прибрежных районах континента к северу от нас, но на Земле Ван-Димена обитают повсюду. Однако они очень пугливы. В окрестностях Хобарта утконосы больше не встречаются.

При словах «дорогой мой» у Крозье запылали щеки.

– Они очень опасны? – спросил он. София весело рассмеялась.

– Самцы действительно опасны в период брачного сезона. У них есть скрытые ядовитые шпоры на задних лапах, и в период спаривания яд становится довольно сильным.

– Достаточно сильным, чтобы убить человека? – спросил Крозье.

Предположение, что маленькие забавные зверьки, которых он видел лишь на картинках, могут быть опасны, он высказал в шутку.

– Не всякого человека, – сказала София. – Впрочем, выжившие после укола утконосовой шпорой говорят, мол, боль такая дикая, что они предпочли бы умереть.

Крозье бросил взгляд на молодую женщину, ехавшую справа от него. Иногда было непонятно, когда София шутит, а когда говорит серьезно. В данном случае, казалось, она говорила правду.

– А сейчас у них, часом, не брачный сезон? – спросил он. София снова улыбнулась.

– Нет, дорогой Френсис. Сезон у утконосов продолжается с августа по октябрь. Мы будем в полной безопасности. Если только не встретим дьявола.

– С рогами и копытами?

– Нет, дорогой мой. Так называемого тасманийского дьявола.

– Я о них слышал, – сказал Крозье. – Говорят, это ужасные звери с пастью размером с трюмный люк. Они считаются свирепыми, ненасытными хищниками, способными проглотить коня или тасманского тигра целиком.

София кивнула с серьезным выражением лица.

– Истинная правда. Тасманийский дьявол – косматое чудовище с могучей грудью, прожорливое и яростное. И он издает такие жуткие звуки – не лай, не рычание, не рев, но скорее хриплые нечленораздельные вопли и леденящий душу вой, какие могут доноситься из горящего сумасшедшего дома, – что, ручаюсь вам, ни один человек, однажды их слышавший, – даже столь отважный путешественник, как вы, Френсис Крозье, – никогда не осмелится отправиться один в здешние леса или луга ночью.

– А вы слышали? – спросил Крозье, снова вглядываясь в серьезное лицо девушки в попытке понять, не морочит ли она ему голову.

– О да. Неописуемые звуки, нагоняющие смертельный ужас. Они повергают жертву в оцепенение на несколько секунд, которых дьяволу достаточно, чтобы разинуть свою громадную пасть и проглотить добычу целиком. Сравниться с ними могут только душераздирающие предсмертные крики самой жертвы. Однажды я слышала, как стадо овец истошно блеяло и визжало, пока один-единственный дьявол пожирал всех по очереди, не оставляя даже копыт.

– Вы шутите.

Крозье по-прежнему пристально всматривался в лицо Софии, пытаясь понять, так ли это.

– Я никогда не шучу, когда речь идет о дьяволе, Френсис, – сказала она.

Они снова въехали под сень тропического леса.

– А утконосов ваши дьяволы едят? – спросил Крозье. Он задал вопрос совершенно серьезно, но был рад, что ни Джеймс Росс, ни любой из членов его судовой команды при этом не присутствует. Вопрос звучал глупо.

– Тасманийский дьявол ест все, – сказала София. – Но опять-таки, вам повезло, Френсис. Дьявол охотится по ночам, и мы – если только не заблудимся очень уж сильно – увидим Утконосов пруд и самого утконоса, перекусим и вернемся домой до наступления темноты. Но избави бог нам оказаться здесь в лесу ночью одним.

– Вы боитесь дьявола? – спросил Крозье.

Он хотел задать вопрос беспечным, поддразнивающим тоном, но сам услышал напряженные нотки в своем голосе.

– Нет, дорогой мой, – с придыханием прошептала молодая женщина. – Я боюсь не дьявола. Я боюсь за свою репутацию.

Прежде чем Крозье успел сообразить, что ответить, София весело рассмеялась, пришпорила лошадь и галопом ускакала вперед по дороге.

Виски в бутылке осталось меньше чем на два полных стаканчика. Крозье вылил большую часть, поднес стаканчик к глазам и посмотрел сквозь золотистую жидкость на свет мерцающего масляного фонаря, висящего на внутренней перегородке. Потом медленно выпил.

Они так и не увидели утконоса. София уверяла, что зверька практически в любое время можно увидеть здесь, в крохотном круглом пруду меньше пятидесяти ярдов в диаметре, расположенном в четверти мили от дороги, в густом лесу, и что входы в его нору находятся под корявыми корнями огромного дерева, спускающимися по крутому склону к воде, но утконоса они так и не увидели.

Зато он увидел Софию Крэкрофт обнаженной.

Они устроили замечательный пикник на тенистом берегу пруда, расстелив на траве дорогую скатерть, на которой разместились корзинка с едой, стаканы, судки и они сами. София приказала слугам уложить завернутые в водоотталкивающую ткань ростбифы в то, что здесь ценилось на вес золота и ничего не стоило там, откуда прибыл Крозье, – в лед, – чтобы они не испортились за время утренней поездки. В судках оказались печеный картофель и вкуснейший овощной салат. София также прихватила бутылку очень хорошего бургундского с хрустальными, украшенными гербом бокалами из сервиза сэра Джона и выпила больше, чем Крозье.

После ланча они полулежали, опершись на локоть, всего в нескольких футах друг от друга и с час болтали о том о сем, постоянно поглядывая на темную гладь пруда.

– Мы ждем утконоса, мисс Крэкрофт? – спросил Крозье во время короткой паузы, возникшей в разговоре об опасностях и прелестях арктического путешествия.

– Нет, я думаю, он бы уже давно объявился, если бы хотел показаться нам, – сказала София. – Я жду, когда мы пойдем купаться.

Крозье недоуменно уставился на нее. Она явно не взяла с собой купального костюма. У него вообще не имелось купального костюма. Ясное дело, София снова шутила, но она неизменно сохраняла такой серьезный вид, что он никогда не чувствовал стопроцентной уверенности. От этого ее проказливое чувство юмора еще сильнее восхищало Крозье.

Продолжая свою щекочущую нервы шутку, она поднялась на ноги, стряхнула сухие листья с темных гаучосов и огляделась по сторонам.

– Пожалуй, я разденусь вон за теми кустами и войду в воду там, с травянистого мыска. Разумеется, Френсис, вы вольны присоединиться ко мне или нет – согласно вашим представлениям о правилах приличия.

Он улыбнулся, стараясь принять вид искушенного джентльмена, но улыбка получилась неуверенной.

София направилась к густым кустам, не оборачиваясь. Крозье остался лежать у скатерти в прежней позе, с понимающей шутливой улыбкой на чисто выбритом лице, но, когда он увидел, как белая блузка внезапно взмывает вверх, стянутая через голову тонкими бледными руками, и повисает на ветках высокого куста, лицо у него застыло. В отличие от члена. Под бриджами и слишком коротким жилетом мужское естество Крозье в две секунды перешло из положения «вольно» в положение «вытянуться по струнке».

Темные гаучосы, трусики и прочие белые, оборчатые, безымянные предметы туалета присоединились к висящей на кусте блузке несколькими секундами позже.

Крозье мог только пялиться. Его непринужденная улыбка превратилась в застывшую гримасу покойника. Он чувствовал, что глаза у него вылезают из орбит, но никакими усилиями не мог отвести взгляд в сторону.

София Крэкрофт вышла на солнечный свет.

Абсолютно голая. Со свободно опущенными вдоль тела руками, с чуть подвернутыми ладонями. Груди у нее были небольшие, но очень высокие и очень белые, с крупными сосками, розовыми, а не коричневыми, как у всех других женщин – портовых девок, редкозубых проституток, туземок, – которых Крозье доводилось видеть голыми прежде.

Да видел ли он когда-нибудь прежде по-настоящему голую женщину? Белую женщину? Тогда он подумал: нет. А если и видел, знал он, это не имело ровным счетом никакого значения.

Солнечный свет отражался от ослепительно белой кожи молодой Софии. Она не пыталась прикрыться. Оцепеневший Крозье – он по-прежнему полулежал в томной позе, с бессмысленной улыбкой на лице, не в силах пошевелиться, и только член у него набух еще сильнее и болезненно ныл, – осознал, что поражен тем, какие у этой богини, этого идеала английской женщины, этой прекрасной девушки, которую он умом и сердцем уже выбрал себе в жены и в матери своих детей, густые, буйно растущие лобковые волосы, местами словно стремящиеся вырваться за пределы отведенного им черного треугольника. Непокорные – было единственным словом, пришедшим Крозье в голову, во всех прочих отношениях пустую. София также вынула шпильки из прически, распустив по плечам свои длинные волосы.

– Вы идете, Френсис? – негромко спросила она, останавливаясь на травянистом мыске, таким нейтральным тоном, словно интересовалась, не желает ли он съесть еще немного салата. – Или собираетесь просто таращиться?

Не сказав более ни слова, она нырнула, описав в воздухе идеальную дугу; бледные руки рассекли зеркальную гладь пруда за долю секунды до того, как вся она ушла под воду.

К этому моменту Крозье уже открыл рот, словно собираясь заговорить, но способность членораздельной речи явно еще не вернулась к нему. Мгновение спустя он закрыл рот.

София легко плавала взад-вперед. Он видел ее выпуклые белые ягодицы под белой сильной спиной, на которой тремя раздельными прядями лежали мокрые волосы, похожие на три длинных мазка кистью, обмакнутой в чернейшие индийские чернила.

Она остановилась в дальнем конце пруда, подле огромного дерева, на которое указала сразу по прибытии сюда, и приняла вертикальное положение, свободно перебирая ногами в воде.

– Нора утконоса находится под этими корнями, – крикнула она. – Похоже, он не хочет выйти поиграть сегодня. Он пугливый. Не будьте таким же, Френсис. Пожалуйста.

Словно в сомнамбулическом сне, Крозье встал и пошел к самым густым кустам, какие сумел найти рядом с водой на стороне пруда, противоположной той, где находилась София. Пальцы у него дико тряслись, пока он возился с пуговицами. Он вдруг осознал, что складывает свою одежду аккуратными плотными квадратиками, каковые квадратики укладывает на траве под ногами. Он был уверен, что на раздевание у него ушел не один час. Бешено пульсирующий член оставался в напряженном состоянии. Как бы Крозье ни хотел, как бы ни старался усилием воли снять эрекцию, тот упорно продолжал стоять торчком, поднимаясь к самому пупку и упруго покачиваясь, с красной, как сигнальный фонарь, тугой головкой, вылезшей из крайней плоти.

Крозье в нерешительности стоял за кустами, слыша плеск воды: София продолжала плавать. Если он промедлит еще минуту, знал он, она вылезет из пруда и скроется за своим кустом, чтобы обсохнуть, а он будет до конца своих дней проклинать себя за трусость и глупость.

Глядя сквозь ветки куста, Крозье дождался момента, когда леди повернулась к нему спиной и поплыла к дальнему берегу, а потом стремительно и неловко бросился в воду – скорее упав, нежели нырнув, наплевав на всякое изящество движений, лишь бы только укрыть свой предательски торчащий член под водой, пока мисс Крэкрофт не смотрит.

Когда он вынырнул, отфыркиваясь и отдуваясь, она перебирала в воде ногами в двадцати футах от него и улыбалась.

– Я очень рада, что вы решили присоединиться ко мне, Френсис. Теперь, если утконос со своими ядовитыми шпорами выйдет к нам, вы сможете защитить меня. Не осмотреть ли нам вход в нору? – Она грациозно развернулась и устремилась к огромному дереву, нависавшему над прудом.

Поклявшись себе держаться по меньшей мере в десяти – нет, в пятнадцати – футах от нее, как сильно осевший корабль держится поодаль от подветренного берега, Крозье поплыл за ней по-собачьи.

Пруд оказался на удивление глубоким. Остановившись в двенадцати футах от Софии и принявшись неуклюже перебирать ногами в воде, чтобы удержать голову над поверхностью, Крозье осознал, что даже здесь, у самого берега, где корни огромного дерева спускались по крутому откосу в воду и высокая трава нависала над ней, отбрасывая послеполуденные тени, он не может нашарить ногами дно.

Внезапно София поплыла к нему.

Должно быть, девушка увидела панику в глазах Крозье, который не знал, рвануться ли ему прочь от нее или же просто каким-то образом предупредить о своем непристойно возбужденном состоянии, ибо она остановилась на полугребке – и он увидел белые груди, колышущиеся под водой, – кивком указала налево и легко поплыла к узловатым корням, сползающим с откоса.

Крозье последовал за ней.

Они ухватились за корни – всего футах в четырех друг от друга, но вода здесь, по счастью, была темной ниже уровня груди, – и София указала на черный провал под путаницей корявых корней, который мог быть входом в нору или просто впадиной на крутом заиленном склоне.

– Это становье, или логово холостяка, не гнездовье, – сказала София.

У нее были восхитительные плечи и ключицы.

– Что? – спросил Крозье.

Он страшно обрадовался – и слегка изумился, – что дар речи вернулся к нему, но остался весьма недоволен странным, сдавленным звучанием своего голоса и тем фактом, что зубы у него стучали. Вода была отнюдь не холодной.