Текст книги "Восход Эндимиона"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Где она?

Исодзаки покачал головой:

– Если Техно-Центр это и знает, то не потрудился сообщить. Однако командование Флота вызвало того капитана – де Сойю…

– Центр предсказал, что он должен участвовать в поимке девочки, – едва заметно улыбнулась Коньяни.

– Ну и? – Исодзаки явно гордился своей ученицей.

– Закон Ома.

– Именно.

Женщина снова невольно прикоснулась к груди.

– Если мы первыми найдем девочку, мы получим рычаг… сможем вступить в переговоры с Центром. И еще средства – наши новые возможности… – Никто из руководства Гильдии не упоминал о секретном проекте вслух, даже в защищенных от прослушивания кабинетах. – Если у нас будет девочка и средства, – продолжила Коньяни, – у нас появится рычаг, чтобы потеснить Церковь в сделке Техно-Центра с человечеством.

– Если только мы выясним, что же дает Центру Церковь за контроль над крестоформами, – пробормотал Исодзаки. – И предложим то же самое… или нечто лучшее.

Коньяни рассеянно кивнула. Она видела, как все это связано с ее деятельностью координатора «Опус Деи».

«Любым путем», – внезапно поняла она.

– Тем временем мы должны первыми найти девочку… Флот, конечно, задействует свои средства, о которых никогда не узнают в Ватикане.

– Верно и обратное. – Исодзаки очень любил интеллектуальные игры.

– И мы тоже должны последовать их примеру, – сказала Коньяни, направляясь к лифту. – Все средства… – Она улыбнулась учителю. – Решающая игра на троих с нулевой суммой, так, Кендзо-сан?

– Именно, – кивнул Исоздаки. – Победителю достается все – власть, бессмертие, богатство, превосходящее всякое воображение. Проигравшему – полное разорение, истинная смерть и вечное рабство всех потомков. – Он поднял указательный палец. – Но игра – не на троих, Анна. На шестерых.

Коньяни остановилась у самого лифта.

– Я вижу только четверых… У Техно-Центра – свои причины первым отыскать девочку. Но…

– Мы должны допустить, что ребенок преследует собственные цели в этой игре, верно? И есть еще кто-то – или что-то, – кто ввел ее пешкой в эту игру… итак, вот вам шестой игрок.

– А может, это кто-то из пяти? – Коньяни улыбнулась. Она тоже любила азартные игры с высокими ставками.

Исодзаки кивнул и повернулся в кресле – смотреть сквозь прозрачную стену очередной восход. Он не оглянулся, когда закрылась дверь и Анна Пелли Коньяни уплыла в лифте из его кабинета.

Над алтарем Сикстинской капеллы Иисус Христос – лик Его неумолим и безжалостен – делит людей на праведных и неправедных, на благословенных и проклятых. Третьего не дано.

Кардинал Лурдзамийский, сидя в своем кресле под балдахином, разглядывал «Страшный Суд» Микеланджело. Христос на этой фреске всегда казался кардиналу устрашающим, властным и беспощадным – словом, идеальный наблюдатель за выборами первосвященника.

В маленькой часовне едва уместились восемьдесят три высоких деревянных кресла под балдахинами с восемьюдесятью тремя кардиналами. Оставшегося места как раз хватило для голограммы отсутствующих тридцати семи – если проецировать их по очереди.

Это было первое утро «сидения» кардиналов в Ватиканском дворце. Кардинал Лурдзамийский чувствовал себя свежим и бодрым – этой ночью он спал на жесткой кровати в своем Ватиканском кабинете, на завтрак монахини принесли ему в покои Борджа простую еду и дешевое белое вино. После трапезы все кардиналы собрались в Сикстинской капелле – каждый в своем кресле, занавески раздвинуты.

И вот час настал. Все кардиналы поднялись со своих мест. Рядом со столом декана коллегии кардиналов замерли голограммы тридцати семи отсутствующих. Из-за тесноты изображения были совсем маленькими – крохотные фигурки в кукольных домиках, парящие над полом, словно тени былого. Кардинал Лурдзамийский привычно улыбнулся: размеры изображений строго соответствовали рангу отсутствующих.

Папу Юлия всегда переизбирали единогласно. Один из помощников декана поднял руку: возможно, Дух Святой и направляет собравшихся, но без координации не обойтись. Рука опустилась, и восемьдесят три присутствующих кардинала и тридцать семь голограмм разом заговорили.

– Eligo! Отец Ленар Хойт! – закричал кардинал Лурдзамийский и оглянулся на кардинала Мустафу, выкрикивавшего те же слова из своей кабинки.

Декан коллегии кардиналов и его помощники замерли в ожидании. Выкрики были громкими и отчетливыми, но – и это совершенно очевидно – единодушия не наблюдалось. Впервые за двести семьдесят лет.

Кардинал Лурдзамийский не улыбался и не оглядывался по сторонам. Он и так знал, кто именно не стал выкрикивать имя Папы Юлия. Он знал, чем удалось подкупить этих мужчин и женщин. Он знал, чем они рискуют, и знал, что им почти наверняка придется расплачиваться. Кардинал Лурдзамийский знал все это потому, что именно он тайно дирижировал происходящим.

После недолгого совещания тот кардинал, по сигналу которого началось голосование, произнес:

– Будем считать голоса.

Пока готовили и раздавали бюллетени, кардиналы возбужденно переговаривались между собой. На памяти большинства из них еще ни разу не случалось ничего подобного. Тем временем почти все голографические изображения разом исчезли. Остались лишь те, кто догадался заранее подготовить для выборов интерактивные чипы.

Церемониймейстеры прошли вдоль старинных кресел, раздавая карточки. Помощники декана заглянули к каждому – убедиться, что у всех есть перо. Когда все было готово, декан снова поднял руку, открывая голосование.

Кардинал Лурдзамийский взглянул на карточку. В левом верхнем углу были напечатаны слова: «Eligo in Summum Pontificem».[11]11
  Избираю Верховным Понтификом (лат.).


[Закрыть] Чуть ниже оставалось место для одного имени. Симон Августино кардинал Лурдзамийский вписал: «Ленар Хойт», сложил карточку и демонстративно поднял руку. Вслед за ним все восемьдесят два кардинала, присутствовавших лично, и с полдюжины интерактивных голограмм проделали то же самое.

Декан коллегии начал вызывать кардиналов по рангу. Кардинал Лурдзамийский первым встал с кресла и, преследуемый неотступным, пугающим взглядом Христа, направился к алтарю. У самого алтаря он осенил себя крестным знамением, опустился на колени и склонил голову в безмолвной молитве. Затем поднялся и громко произнес:

– Призываю в свидетели Господа нашего, Иисуса Христа, который судит все мои помыслы, намерения и действия, в том, что я отдаю свой голос за человека, достойного быть Его наместником.

Кардинал торжественно положил сложенную вдвое карточку на серебряное блюдо и, выждав несколько мгновений, опустил ее в ящик. Декан коллегии кивнул; кардинал Лурдзамийский снова преклонил колени перед алтарем и вернулся на место.

Кардинал Мустафа, Великий Инквизитор, прошествовал к алтарю – отдать свой голос…

Голосование длилось больше часа. Один помощник декана высыпал карточки на стол. Второй пересчитал – восемьдесят девять, включая шесть интерактивных, – и аккуратно переложил в другой ящик. Начался подсчет голосов.

Первый кардинал развернул карточку, переписал с нее имя и передал второму, тот, отметив карточку, протянул ее третьему и последнему – Куэзнолю. Куэзноль громко и отчетливо объявил имя и лишь затем сам расписался на бюллетене.

Кардиналы тотчас записали имя на скрайберы. После Конклава скрайберы соберут и файлы уничтожат, чтобы не осталось никаких записей о ходе выборов.

Итак, подсчет голосов продолжался. Кардинала Лурдзамийского – как и остальных присутствовавших – интересовало одно: смогут ли кардиналы-отступники реально ввести в игру новую фигуру.

Огласив очередное имя, Куэзноль одну за другой нанизывал карточки на нить, протыкая иголкой слово «eligo». Когда были зачитаны все бюллетени, на обоих концах нити завязали узлы.

Избранника пригласили в капеллу. Стоя у алтаря в простой черной сутане, он казался смиренным и несколько растерянным.

Встав, декан коллегии кардиналов спросил:

– Принимаешь ли ты свое каноническое избрание на Святой Престол?

– Да, принимаю, – ответил священник.

При этих словах перед ним поставили кресло с балдахином. Декан простер руки и возгласил:

– Принимая твое каноническое избрание, все собравшиеся – перед лицом Бога Всемогущего – признают тебя епископом римской Церкви, Папой и главой коллегии епископов. И да поможет тебе Господь.

– Аминь. – Кардинал Лурдзамийский потянул за шнур и опустил балдахин.

Балдахины опустили все восемьдесят три присутствовавших и тридцать семь голографических образов. Лишь новый Папа не опустил балдахина. Священник – теперь Верховный Понтифик – сидел в своем кресле, откинувшись на подушки.

– Какое имя ты избираешь для своего понтификата? – спросил декан.

– Я избираю имя Урбан Шестнадцатый, – ответил священник.

По капелле пронесся шепоток. Декан протянул руку, помог Папе подняться и вместе с помощниками вывел его из капеллы.

Кардинал Мустафа сказал, повернувшись к кардиналу Лурдзамийскому:

– Он, должно быть, имел в виду Урбана Второго. Урбан Пятнадцатый жил в двадцать седьмом веке – жалкий трус, способный только детективы читать да писать трогательные послания бывшей возлюбленной.

– Урбан Второй, – задумчиво протянул кардинал Лурдзамийский. – Да, конечно.

Через несколько минут декан и его помощники вернулись вместе со священником – теперь уже Папой, облаченным во все белое – белая сутана, белая шапочка, широкий белый пояс. Кардинал Лурдзамийский – как и все остальные – опустился на колени прямо на каменный пол, и новый понтифик дал свое первое благословение.

Карточки сожгли, предварительно плеснув в огонь bianco, чтобы дым был по-настоящему белым.

Кардиналы вышли из Сикстинской капеллы и направились древними коридорами в собор Святого Петра. Декан кардинальской коллегии объявил с балкона многотысячной толпе имя нового Папы.

Среди пятисот тысяч людей, собравшихся в то утро на площади Святого Петра, был отец капитан Федерико де Сойя. Его выпустили из ректория Легионеров Христа лишь несколько часов назад. Чуть позже, после полудня, ему надлежало явиться в космопорт Имперского Флота для отправки на корабль. Прогуливаясь по Ватикану, де Сойя внезапно оказался в толпе среди тысяч мужчин, женщин и детей, и толпа, как могучая река, вынесла его на площадь.

Когда показались первые клубы белого дыма, собравшихся охватило ликование. И без того немыслимое скопление народа под балконом Святого Петра стало каким-то образом еще гуще под напором тысяч и тысяч, стекавшихся из-под колоннады и с ближайших улиц. Сотни швейцарских гвардейцев с трудом сдерживали этот могучий натиск.

Декан кардинальской коллегии объявил об избрании нового Папы, Его Святейшества Урбана Шестнадцатого, и по площади прокатился вздох изумления. Де Сойя внезапно осознал, что стоит как в столбняке, открыв рот. Никто не сомневался, что новым Папой станет Юлий Пятнадцатый. Неужели?.. Нет, об этом даже думать нельзя.

Новый понтифик вышел на балкон, и изумленные возгласы сменились приветственными – возгласы нарастали, становились все громче и громче и никак не желали стихать.

Это был Папа Юлий – знакомое лицо, высокий лоб, печальные глаза… Отец Ленар Хойт, спаситель Церкви, вновь избран Папой. Его Святейшество поднял руку в привычном благословении и замер, ожидая тишины, но приветствия все не стихали, и рев эхом заполнил всю площадь.

«Почему Урбан Шестнадцатый?» – задумался отец капитан де Сойя. Будучи священником, принадлежа к обществу Иисуса, он достаточно хорошо изучил историю Церкви и сейчас мгновенно перебрал в уме всех Пап по имени Урбан. Почти все они ничем не прославились за годы понтификата. Почему…

– Проклятие! – воскликнул отец капитан де Сойя, но никто не расслышал его за многоголосым ревом толпы. – Проклятие! – повторил он.

Крики еще не стихли, и новый понтифик даже не начал говорить и еще не объяснил свой странный выбор, но де Сойя уже знал. И от этого знания у него заболело сердце.

Урбан Второй был Папой с 1088 по 1099 год от Рождества Христова. На соборе в Клермоне… кажется, в ноябре 1095 года… Урбан Второй провозгласил священную войну против мусульман на Ближнем Востоке, призвал к спасению Византии и к освобождению христианских святынь от мусульманского владычества. Его призыв привел к Первому крестовому походу… первой из многих кровопролитных кампаний.

Толпа наконец успокоилась. Папа Урбан Шестнадцатый заговорил – знакомый, наполненный новой силой голос парил над головами полумиллиона собравшихся и через ретрансляторы разносился по самым дальним уголкам Священной Империи Пасема.

Отец капитан де Сойя протискивался сквозь толпу, стремясь поскорее вырваться с тесной площади, запруженной народом, – его внезапно охватила клаустрофобия.

Бесполезно. Толпа стояла стеной, в радостном возбуждении внимая каждому слову понтифика. Отец капитан де Сойя остановился и склонил голову. Когда в толпе завопили: «Deus le volt!»,[12]12
  Такова воля Господа! (лат.)


[Закрыть] де Сойя заплакал.

Крестовый поход. Слава. Окончательное решение проблемы Бродяг. Неисчислимые смерти. Невообразимые разрушения. Отец капитан де Сойя крепко зажмурился, но его по-прежнему преследовали видения: ослепительно яркие взрывы в бездонной черноте космоса, целые миры, охваченные огнем, океаны, превращающиеся в пар, и континенты, превращающиеся в кипящие потоки лавы; он видел горящие орбитальные леса, обугленные тела, парящие в невесомости, он видел хрупких, крылатых созданий, сгорающих в пламени и обращающихся во прах.

Отец капитан де Сойя плакал, окруженный ликованием полумиллионной толпы.

4

Я по опыту знал – труднее всего уходить и прощаться ночью.

Больше всего любят ночные операции в армии. Кажется, за время моей службы все важнейшие марш-броски в гиперионских силах самообороны начинались после полуночи. С тех пор предрассветная тьма у меня всегда ассоциируется с какой-то странной смесью возбуждения и страха, предвкушения и ужаса, и еще – с запахом опоздания. Энея сказала всем, что я должен уйти вечером, но ведь на сборы нужно время. Мы вылетели где-то в начале третьего и лишь перед самым рассветом достигли места назначения.

А ведь если бы Энея не объявила заранее о моем уходе, можно было бы обойтись без всей этой суеты и спешки. За четыре года очень многие в Талиесинском братстве привыкли во всем следовать советам Энеи. Но только не я. Мне было тридцать два. Энее – шестнадцать. Это я должен был опекать и защищать ее и – если уж на то пошло – указывать ей, что делать и когда. И мне совсем не нравился такой поворот событий.

Кроме того, я думал, что А.Беттик полетит с нами, но Энея сказала, что он должен остаться в лагере, и еще двадцать минут ушло на то, чтобы разыскать андроида и попрощаться с ним.

– Мадемуазель Энея говорит, что мы обязательно встретимся, – сказал он. – Значит, месье Эндимион, так оно и будет.

– Рауль, – в пятисотый раз поправил я его. – Зови меня Рауль.

– Хорошо. – А.Беттик едва заметно улыбнулся: не будет он меня слушаться.

– Иди ты в задницу! – Я пожал ему руку. Мне очень хотелось обнять старого друга, но я знал, что это лишь смутит его. Не могу утверждать, что андроиды в буквальном смысле слова запрограммированы на роль холодного чопорного слуги – в конце концов, они не роботы, а живые органические существа, – но по сути своей они все равно безнадежно официозны. Уж этот-то по крайней мере точно.

Ну вот, а потом мы отправились в путь: вывели катер из ангара в ночную пустыню и тихо-тихо – как только можно было – взлетели. Мне не удалось попрощаться со всеми – время было позднее и многие легли спать. Но я тешил себя надеждой, что еще встречу кого-нибудь из старых друзей на своем пути. Впрочем, на самом-то деле надежды было мало.

Катер мог бы долететь до цели и на автопилоте – Энея ввела в компьютер все координаты, – но я включил ручное управление, чтобы хоть чем-то занять себя и отвлечься. Нам предстояло преодолеть около полутора тысяч километров. Мы бы запросто покрыли это расстояние за десять минут, если бы не необходимость экономить энергию, а так пришлось максимально раздвинуть крылья и лететь на субзвуковой скорости в десяти километрах над поверхностью. Мы приказали бортовому компьютеру помалкивать и откинулись в креслах, наблюдая, как проносится внизу ночной материк.

– Детка, куда мы так торопимся? – спросил я.

Энея задумчиво повела рукой – я знал этот жест уже пять лет.

– Главное – начать. – Сейчас ее голос звучал совсем тихо, почти безжизненно, в нем не осталось и следа той бодрости и энергии, которая всех в Талиесинском братстве заставляла следовать ее воле. Возможно, я был единственным, кто это почувствовал, только мне в ее голосе послышались слезы.

– Ну конечно… Взять и выгнать меня глухой ночью…

Энея покачала головой и отвернулась к черному ветровому стеклу. И я понял, что она действительно плачет. Когда она повернулась, в мокрых глазах отразились на миг красные огоньки приборов.

– Если ты не отправишься сегодня, я не выдержу и попрошу тебя не уходить. А если ты не уйдешь, я снова не выдержу и останусь на Земле… и никогда не вернусь.

В эту секунду мне безумно захотелось взять ее за руку, но я только крепче сжал штурвал.

– Эй, мы же можем вернуться вместе. Я вообще не вижу смысла уходить порознь.

– Смысл есть, – прошептала Энея так тихо, что мне пришлось склониться к ней – иначе бы я не расслышал.

– За кораблем мог бы съездить А.Беттик. А мы с тобой останемся на Земле до тех пор, пока не поймем, что готовы вернуться…

Энея покачала головой:

– Я никогда не буду готова вернуться, Рауль. Мне просто до смерти страшно!

Перед глазами у меня пронеслась вся наша лихая скачка по планетам – погони, перестрелки, факельщики, истребители, морские пехотинцы, швейцарские гвардейцы и та тварь, что чуть не прикончила нас на Роще Богов, – и я сказал:

– И мне страшно, детка. Может, нам лучше остаться? Здесь они не смогут добраться до нас.

Энея посмотрела на меня, и я узнал это выражение: нет, не упрямство, просто уверенность в том, что решение принято и говорить больше не о чем.

– Ладно. Но ты не ответила, почему А.Беттик не может сесть в этот каяк, проплыть по реке Тетис и привести корабль. И почему мне нельзя телепортироваться вместе с тобой.

– Я ответила. Ты просто не слушал. – Энея поежилась. – Рауль, если ты уйдешь и мы договоримся встретиться в определенное время в определенном месте в пространстве Ордена, мне придется телепортироваться отсюда и сделать то, что я сделать должна. А то, что я должна сделать сейчас, я должна сделать одна.

– Энея…

– Что?

– Ты хоть сама догадываешься, что это полный бред?

Девочка не ответила. Под нами, чуть левее, промелькнули костры какого-то лагеря. Я поглядел на них и прибавил:

– Не знаешь, что за эксперимент проводят там твои инопланетные друзья?

– Не знаю. И они не инопланетные друзья.

– Не инопланетные? Или не друзья?

– Ни то и ни другое. – Пожалуй, она впервые дала столь четкое определение тому богоподобному разуму, что похитил Старую Землю – и нас вместе с ней.

– Расскажи что-нибудь об этих не-инопланетных не-друзьях, – попросил я. – В конце концов все может случиться… Не факт, что я доберусь до назначенного места встречи. А знаешь, мне бы хотелось узнать их тайну, пока я еще не ушел.

Не успел я закончить фразу, как тут же пожалел о своих словах. Энея вздрогнула как от удара.

– Прости, детка. – На этот раз я все-таки взял ее за руку. – Прости, я не хотел. Просто я очень зол.

Энея кивнула, и я снова увидел слезы на ее глазах.

Мысленно отвесив себе подзатыльник, я сказал:

– В Талиесине все были уверены, что эти инопланетяне – великодушные, богоподобные создания. Люди говорят: «Львы, и тигры, и медведи», а думают «Иисус, и Яхве, и И.П.» – ну тот, из старого фильма, который нам показывал мистер Райт. И все были уверены – когда братству придет конец, они явятся и отведут нас домой, к маме. Никакой опасности. Никакого переполоха. Никакого психоза.

Энея улыбнулась сквозь слезы.

– Люди ждут явления Иисуса, и Яхве, и И.П., которые придут спасать их задницы, уже давно, задолго до того, как, научившись прикрывать вышеозначенные задницы медвежьими шкурами, вылезли из пещер. Придется им подождать еще немного. Это наше дело… наша битва… и мы сами должны заботиться о себе.

– Чья «наша»? Ты, я и А.Беттик против восьмисот миллиардов возрожденных христиан? – горестно спросил я.

Энея снова изящно махнула рукой.

– Ага, – сказала она. – Пока – так.

Там, где мы приземлились, мало того что было темно, так еще и лил дождь – холодный, противный осенний дождь. Миссисипи – большая река, одна из самых больших на Старой Земле; катер долго кружил над водой, пока наконец не приземлился в маленьком городе на западном берегу. Я следил за посадкой по монитору – в залитом дождем иллюминаторе царила непроглядная тьма.

Мы пролетели над холмом, покрытым голыми деревьями, потом – над узким асфальтированным мостом и приземлились метрах в пятидесяти от берега, на мощенной камнем площади. Городок лежал в распадке между лесистыми холмами, и я разглядел на мониторе маленькие деревянные домики, кирпичные пакгаузы и несколько высоких зданий у самой реки – должно быть, силосные башни. Словом, самая обычная архитектура девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого столетий, характерная для этой части Старой Земли: то ли этот город почему-то миновали землетрясения и пожары Эпохи Бед, то ли львы, и тигры, и медведи восстановили его – не знаю. Узкие улочки были совершенно пусты, и инфракрасный датчик не обнаружил поблизости ни живых существ, ни работающих двигателей – но опять-таки было ведь всего полпятого утра, дикий холод и дождь. Кто, будучи в здравом уме и твердой памяти, выйдет из дома до рассвета в такую погоду?

Мы накинули пончо, я подхватил свой рюкзачок и попрощался с катером:

– Пока, Корабль. Веди себя прилично.

Мы спустились по трапу в дождливую ночь.

Энея помогла мне вытащить из багажника каяк, и мы двинулись вниз, к реке, по мощенной камнем улочке. В прошлый раз у меня были очки ночного видения, какое-никакое оружие и крепкий плот со всякими приспособлениями. А сейчас – только лазерный фонарик, единственное, что напоминало о нашем путешествии на Землю (поставленный на минимум, луч освещал скользкую от дождя брусчатку метра на два перед нами), охотничий нож навахо в рюкзаке, несколько сандвичей и пакет с сухофруктами.

Я был вполне готов выступить против Ордена.

– Что это за город? – спросил я.

– Ганнибал, – ответила Энея, пытаясь удержать скользкий каяк.

Пришлось мне взять фонарик в зубы и подхватить проклятую лодчонку второй рукой. И лишь когда мы добрели до берега и я, опустив каяк на землю, снова взял фонарь в руку, я наконец сказал:

– А, Сент-Питерсберг.

Недаром я столько часов провел в талиесинской библиотеке за чтением древних печатных книг.

Энея задумчиво кивнула.

– Это безумие. – Я повел лучом фонарика вдоль пустынной улицы, по кирпичной стене пакгауза, вниз, к темной реке. Течение было ужасающе быстрым. Только безумец мог рискнуть пуститься в плавание.

– Да, – согласилась Энея. – Безумие.

Холодные струи дождя стекали с ее капюшона.

Я обошел каяк и взял ее за руку.

– Ты видишь будущее. Когда мы должны встретиться снова?

Она стояла, опустив голову, и я не видел ее лица. В руке, которую я отчаянно сжимал сквозь полу пончо, жизни было не больше, чем в засохшей ветке. Она что-то проговорила, но так тихо, что я ничего не расслышал сквозь шум дождя и рев воды.

– Что? – переспросил я.

– Я невижу будущее. Я помню отдельные его фрагменты.

– Какая разница?

Энея вздохнула и подошла поближе. Было холодно, и наше дыхание, превращаясь в пар, в самом буквальном смысле слова смешивалось в воздухе. От тревожного ожидания отчаянно забилось сердце.

– Разница в том, – объяснила она, – что видение – однозначно, воспоминание… ну, это совсем другое.

Я покачал головой. Дождь, стекая с капюшона, заливал мне глаза.

– Не понимаю.

– Помнишь день рождения Бетс Кимбол? Когда Джев играл на рояле, а Кикки упился до бесчувствия?

– Ну? – Меня уже раздражала эта дискуссия – посреди ночи, посреди дождя, посреди нашей разлуки.

– Когда это было?

– Что?

– Когда это было? – повторила она. Позади нас воды Миссисипи вырывались из мрака, чтобы в следующее мгновение вновь исчезнуть, умчаться во мрак со скоростью монорельсового поезда.

– В апреле. Нет, в начале мая. Точно не помню.

Энея кивнула.

– А как был одет в тот вечер мистер Райт?

У меня еще ни разу не возникало такого желания наорать на Энею или отшлепать ее. Ни разу – до этой минуты.

– Откуда мне знать? Зачем вспоминать?

– А ты попробуй.

Я тяжело вздохнул и устремил взгляд на темные холмы в черноте ночи.

– Вот дерьмо, ну не помню я… в сером шерстяном костюме? Да, точно, помню, он стоял у рояля, и на нем был серый шерстяной костюм. Ну тот, с большими пуговицами.

Энея снова кивнула.

– День рождения Бетс мы отмечали в середине марта, – проговорила она сквозь завесу дождя. – А мистер Райт не пришел, потому что простудился.

– Ну и? – Я уже знал, к чему она ведет.

– Ну и я помню отдельные фрагменты будущего, – повторила она, и в ее голосе послышались слезы. – Я боюсь полагаться на эти воспоминания. Если я скажу, когда мы должны встретиться снова, это может оказаться как серый костюм мистера Райта.

Одну долгую минуту я молчал. Капли дождя колотили по воде, словно крохотные кулачки по крышке гроба. Наконец я кивнул:

– Угу.

Энея подошла совсем близко и обвила меня руками. Зашуршали, соприкоснувшись, наши пончо. Я почувствовал, как пробежала дрожь у нее по спине. Она отступила на шаг:

– Дай мне, пожалуйста, фонарик.

Я молча протянул ей фонарь. Энея откинула нейлоновый фартук на крохотном кокпите каяка и осветила вделанную в фибропластовый корпус деревянную панель. На панели была единственная красная кнопка.

– Видишь?

– Ага.

– Не трогай ее, что бы ни случилось.

Скажу честно, это меня здорово рассмешило. Среди книг, которые я прочел в библиотеке Талиесина, были абсурдистские пьесы типа «В ожидании Годо». У меня возникло ощущение, что нас здесь затопило потоком сюра и абсурда.

– Я серьезно, – сказала Энея.

– Зачем нужна кнопка, если ее нельзя трогать? – поинтересовался я, вытирая мокрое от дождя лицо.

Энея покачала головой:

– Не трогай ее до тех пор, пока у тебя не останется иного выхода.

– А как я узнаю, детка, что иного выхода не осталось?

– Узнаешь. – Она еще раз обняла меня. – Давай-ка лучше спустим лодку на воду.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. За последние несколько лет я делал это десятки раз – провожая ее в «отлучки», встречая, просто чтобы понять, какая у нее температура, когда она болела. Но сейчас, когда я наклонился, Энея подняла голову, и я в первый раз, сам того не ожидая, поцеловал ее в губы.

Кажется, я говорил уже, что во взгляде Энеи было куда больше силы, чем в прикосновении любого другого человека… что ее прикосновение было подобно электрическому разряду. А этот поцелуй… он был сильнее ее взгляда и прикосновения. В ту ночь, в Ганнибале, на западном берегу реки Миссисипи, на планете, которая когда-то звалась просто Земля, затерянной где-то в Малом Магеллановом Облаке, в темную дождливую ночь мне было тридцать два года, и за все тридцать два года я еще ни разу не испытал такого потрясения, каким стал этот наш первый поцелуй.

Я отпрянул. В луче фонаря я увидел, как блестят ее темные глаза… В них светилось озорство и еще, возможно, облегчение, словно закончилось долгое ожидание, и еще что-то…

– До свидания, Рауль! – Она приподняла корму каяка.

Совершенно ошалевший, я толкнул лодку в темную воду и, подтянувшись на руках, нырнул в кокпит. А.Беттик расcчитал все идеально: лодка была как раз по мне, как хороший костюм. Я устроился так, чтобы при гребле не задеть, случаем, красную кнопку. Энея толкнула каяк, и он закачался на воде. Она протянула мне весло, потом – рюкзак, потом – фонарь.

Я направил луч на разделившую нас темную воду.

– Где портал? – Собственный голос показался мне вдруг чужим и далеким. Все мои мысли, все чувства до сих пор были заняты ее поцелуем. Мне тридцать два года. Этому ребенку едва исполнилось шестнадцать. Мой долг – охранять и защищать ее до тех пор, пока в один прекрасный день мы не вернемся на Гиперион, к старому поэту. Нет, это просто безумие.

– Ты его непременно увидишь, – сказала Энея. – Вскоре после рассвета.

Значит, плыть придется не один час. Настоящий театр абсурда.

– А что я должен делать после того, как найду корабль? Где мы встречаемся?

– На планете Тянь-Шань. Это значит «Небесные горы». Корабль должен знать, как найти ее.

– Это в пространстве Ордена?

– На самой границе, – ответила Энея. – Когда-то она была на Окраине Гегемонии. Орден включил Тянь-Шань в свой протекторат и обещал прислать миссионеров, но покорить планету ему пока не удалось.

– Тянь-Шань, – повторил я. – Ладно. Как я тебя там найду? Планеты – они большие.

Ее темные глаза блестели в свете фонарика – то ли от дождя, то ли от слез, а может, от того и другого вместе.

– Ищи гору под названием Хэн-Шань… Священную Гору Севера. Рядом с ней – Цыань-кун-Су – Храм-Парящий-в-Воздухе. Я буду там.

Я рубанул воздух кулаком.

– Класс! Значит, мне всего-то и нужно будет заглянуть в местные казармы Ордена, спросить, где тут Храм-Парящий-в-Воздухе, а ты будешь парить там, поджидая меня.

– На Тянь-Шане всего несколько тысяч гор, – произнесла она ровным, печальным голосом. – И всего несколько городов. Корабль сам найдет Хэн-Шань и Цыань-кун-Су с орбиты. Приземлиться тебе там не удастся, но ты сможешь сойти с Корабля.

– Почему мне не удастся там приземлиться? – спросил я, раздраженный всеми этими головоломками в головоломках.

– Увидишь, Рауль. – В ее голосе были слезы. – Пожалуйста, уплывай.

Течение пыталось увлечь лодку на середину реки, но я отчаянно выгребал вдоль берега. Энея шла вдоль кромки воды, на шаг позади меня. Небо на востоке как будто слегка посветлело.

– Ты уверена, что мы встретимся? – прокричал я сквозь стену дождя.

– Я ни в чем не уверена, Рауль.

– Даже в том, что мы оба переживем все это? – Я не знал, что значит «это». И даже не знал, что значит «переживем».

– А в этом – особенно, – сказала девочка, и я увидел знакомую улыбку, полную озорства, предчувствия, печали и какой-то удивительной мудрости.

Течение уносило меня прочь.

– Сколько времени уйдет на поиски Корабля?

– Думаю, всего несколько дней, – прокричала она. Нас разделяло уже несколько метров, а течение несло меня на стремнину.

– А когда я найду Корабль… сколько лететь до Тянь-Шаня?

Энея что-то прокричала в ответ, но ее голос затерялся в плеске волн о борта моей маленькой лодки.

– Что?! – завопил я. – Не слышу!

– Я люблю тебя! – И ее голос отчетливо и звонко прокатился над темной водой.

Течение подхватило лодку и понесло. Я не мог говорить. Руки не слушались.

– Энея!

Я направил луч света на берег, в темноте промелькнуло ее пончо, а потом луч выхватил бледный овал лица, полускрытый капюшоном.