Текст книги "Горячее молоко"

Автор книги: Дебора Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

У раковины стоит молодая женщина и моет руки. Примерно моего возраста, в обтягивающих синих шортах. Светлые волосы заплетены в толстую косу. Бармен спрашивает по-испански, не видела ли она в Senoras мужчину. Она мотает головой и продолжает мыть руки; бармен сапогом распахивает дверь в кабинку.

– Единственный мужчина здесь – это вы, – указывает ему посетительница. Она говорит с немецким акцентом.

Пристыженно уставившись в пол, я замечаю, что блондинка обута в те самые мужские штиблеты. Черные, кожаные, с золотой пряжкой на боку. Потеряв дар речи, я заливаюсь краской, и на меня повторно накатывает все тот же мандраж. Вскинув руки, бармен с сердитым топотом выходит из Senoras, оставляя меня наедине с этой девушкой.

Мы обе молчим; чтобы хоть чем-то заняться, тоже начинаю мыть руки, но потом не могу сообразить, как выключить воду. Незнакомка хлопает по крану ладонью, и струя воды иссякает. Поднимаю взгляд, смотрю в зеркало над раковиной и вижу, что меня разглядывают чуть раскосые зеленые глаза. Да, она моя ровесница. Брови густые, почти черные. Волосы золотистые.

– Это мужские танцевальные туфли, – сообщает она. – Откопала их в винтажном магазине на горке. Я там летом подрабатываю.

Мокрыми пальцами я тереблю волосы. Она, спокойная и невозмутимая, стоит передо мной, а у меня волосы начинают виться мелким бесом.

– Латаю, вышиваю. Мне эти туфли бесплатно достались. – Она дергает кончик шелковистой косы. – Пару раз видела тут вас с матерью.

Над деревенской площадью гремит усиленный динамиками мужской голос. Сидящий в своем грузовичке торговец арбузами, как видно, не в духе: он беспрестанно сигналит.

– Да. Мама лечится в здешней клинике.

Бубню, как последний лузер. Почему-то мне хочется произвести на нее впечатление, но значительности не хватает. Сердце все так же колотится, футболка залита водой.

Незнакомка рослая, худая. На загорелых руках пара серебряных браслетов.

– Мы с другом снимаем тут дом, – говорит она. – Летом почти каждый год сюда приезжаем. Сегодня мне в магазине кучу заказов надавали. А вечером поедем в Родалквилар ужинать. Я люблю вечерами кататься, по холодку.

Мне бы так пожить. Пальцы ее по-прежнему гладят косу.

– Повезете маму по самым красивым местам?

Я объяснила, что нам предстоит забрать из клиники взятую напрокат машину, только загвоздка в том, что у меня нет прав, а у Розы больные ноги.

– Как это нет прав?

– Четыре раза провалила вождение.

– Такого не бывает.

– И теорию не сдала.

Поджав губы, она устремила обрамленные длинными ресницами глаза на копну моих волос.

– Верхом ездите?

– Нет.

– А я с трех лет в седле.

Мне решительно нечем похвалиться.

– Прошу прощения за эту путаницу, – сказала я.

И унесла ноги из Senoras, стараясь не переходить на бег. Куда мне податься? Податься некуда. Нас с матерью объединял тот самый страх, который внушали нам плакаты в ипотечной компании. И были правы. Я двинулась в сторону главной площади – как будто для того, чтобы прицениться к арбузам.

Корки сохраняю для кур, которые поразительным образом несутся даже на такой жаре. Разводит их сеньора Бедельо, потерявшая мужа в гражданскую войну: он сражался против фашиствующих франкистов.

Оказывается, арбузами торгует не мужчина, а женщина. Устроилась на водительском месте пикапа и сигналит напропалую маленькой коричневой пятерней. Я совсем запуталась. У меня в сознании сложился образ потного небритого шоферюги, а передо мной сидит немолодая женщина в соломенной шляпе. Синее платье запылилось, необъятные груди лежат на руле.

И тут я вспоминаю, что не допила кофе.

Возвращаюсь в кафе «Плайя» и залпом проглатываю свой кортадо, как деревенский пьянчужка – утренний коньяк.

А она тут как тут.

Блондинка в мужских туфлях стоит возле моего столика. Рослая, по-солдатски осанистая. Изучает море. Яхты. Детишек, которые бултыхаются в гигантских надувных кругах. Отдыхающих, которые воткнули в песок тенты и нежатся в шезлонгах или на расстеленных полотенцах. В океан уходит принадлежащий школе дайвинга катер, нагруженный всевозможным инвентарем. Гремит цепью рыжеватая овчарка, которую я до сих пор не освободила.

– Меня зовут Ингрид Бауэр.

Принесла нелегкая.

– А меня – Софи, по-гречески София.

– Будем знакомы, Зоффи.

В ее устах мое имя звучит, будто из другой жизни. Мне стыдно за свои унылые белые шлепанцы. На летней жаре они стали серыми.

– У вас губы растрескались от солнца, – говорит она. – Как миндальные орехи, созревающие в Андалусии.

Собака Пабло начинает выть.

Ингрид смотрит вверх, на солярий школы дайвинга.

– Немецкая овчарка – это служебная собака, ее не полагается круглые сутки держать на цепи.

– Ее хозяин – Пабло. Его все терпеть не могут.

– Я знаю.

– Сегодня пойду освобождать этого пса.

– Правда? И как вы собираетесь это сделать?

– Еще не решила.

Она воздевает взор к небу.

– Будете смотреть ему в глаза и отмыкать цепи?

– Да.

– Это ошибка. Никогда так не делайте. Вы сможете на подходе замереть как дерево?

– Дерево никогда не замирает.

– Ну, тогда как бревно.

– Да, замру как бревно.

– Как лист.

– Лист никогда не замирает.

Она по-прежнему смотрела в небо.

– Есть одна сложность, Зоффи. Собака Пабло страдает от жестокого обращения. Как распорядиться свободой, она не знает. Начнет бегать по деревне и пожирать младенцев. Если вы спустите этого пса с цепи, придется отвести его в горы и там отпустить на волю. Вот тогда он станет по-настоящему свободным.

– Но в горах он умрет без воды.

Теперь она переводит взгляд на меня.

– Что хуже: сутками сидеть на цепи над плошкой воды или глотнуть свободы и умереть от жажды?

Одна ее бровь поползла вверх, точно вопрошая: Ты слегка истеришь? Заставила бармена распахнуть двое дверей, чтобы найти мужчину, которого нет; не смогла выключить воду; не умеешь водить машину – и собираешься вызволить одичавшего пса?

Она спросила, не хочу ли я прогуляться по пляжу.

Хочу.

Я сбросила шлепанцы, и мы спрыгнули с трех бетонных ступенек, отделяющих террасу кафе от пляжа. Что-то было в этом прыжке особенное: мы не сошли по ступенькам, а одновременно разбежались и прыгнули. А дальше помчались по песку, словно хотели поймать нечто такое, что – мы знали наверняка – там было, только до срока оставалось невидимым. Через некоторое время мы перешли на шаг и двинулись вдоль берега. Ингрид сбросила свои ботинки, а потом, взглянув на меня, зашвырнула их в море.

Я услышала свой крик «Нет-Нет-Нет». Подобрала юбку и пошла отвоевывать их у волн. Наконец, прижав ботинки к груди, я вышла из моря и вернула их Ингрид.

Она повертела каждый в руке, вылила из них воду и рассмеялась.

– Господи, эти мужские туфли. Я не хотела тебя напугать, Зоффи.

– Ты не виновата. Я не из-за этого перетрусила.

Зачем я это сказала? Разве я не из-за этого перетрусила?

Мы шли дальше, огибая песчаные замки, построенные детьми и их родителями, – целые замысловатые королевства с башнями и рвами. Девочку лет семи закопали по пояс в песок, ноги ее оказались похоронены заживо, а вместо них три ее сестры принялись выкладывать русалочий хвост. Мы перепрыгнули через эту малышку, снова пустились бежать и остановились только в конце пляжа. Когда я рухнула на гряду прибившихся к скале черных водорослей, то же самое сделала Ингрид Бауэр. Мы бок о бок лежали на спине, глядя на плывущий в синем небе синий воздушный змей. Я слышала ее дыхание. Змей вдруг съежился и начал опускаться. Мне захотелось, чтобы вся моя прежняя жизнь уплыла с набегающими волнами, а вместо нее чтобы началась совсем другая. Но что все это значит и как к этому подступиться, я не знала.

У Ингрид в заднем кармане шортов звонил телефон. Чтобы его достать, она перевернулась на живот, я тоже перевернулась, и мы подвинулись ближе друг к дружке. Мои растрескавшиеся губы соединились с ее полными мягкими губами, и мы стали целоваться. Начинался прилив. Я закрыла глаза и почувствовала, как море накрывает мои лодыжки; а в голову лезла экранная заставка моего ноута, созвездия цифрового неба, светящиеся розовые завитки из газа и пыли. Телефон не умолкал, но мы не переставали целоваться, и она держала меня за искусанное медузами плечо, сжимая лиловые рубцы. Было больно, но я даже не охнула, а потом она отстранилась, чтобы ответить на звонок.

– Я на пляже, Мэтти. Слышишь море? – Она протянула руку с телефоном к волнам, но ее чуть раскосые зеленые глаза не отрывались от меня.

Одними губами она говорила: «Я опаздываю, жутко опаздываю», как будто винила меня за свое опоздание.

Совершенно сбитая с толку, я встала и пошла прочь.

И даже не обернулась, услышав за спиной свое имя. Девочка-русалка, по пояс закопанная сестрами в песок, теперь обзавелась полноценным хвостом-веером, украшенным ракушками и мелкой галькой.

– Зоффи Зоффи Зоффи.

Я брела, как в тумане. По моей воле произошло нечто. Дрожа, я сознавала, что слишком долго держала себя в узде: свое тело, свою кожу; а между прочим, слово «антропология» восходит к греческому anthropos, что значит «человек», и logia, что значит «изучение». При том, что антропология – это наука, изучающая род человеческий с момента его зарождения миллионы лет назад и по настоящее время, сама я, антрополог, не очень-то преуспела в изучении собственной личности. Темами моих исследований в разное время становились культура австралийских аборигенов, иероглифы майя и корпоративная культура одной японской автомобилестроительной компании, а помимо этого я написала рефераты по внутренней логике других обществ, но нисколько не приблизилась к пониманию собственной логики. И вдруг это сделалось лучшим из всего, что со мной произошло. А самым сильным ощущением стало то, как она давила на мое искусанное медузами плечо.

________________

На площади она пьет персиковый чай и мучается от жары, потому что ее голубая с черным клетчатая рубашка предназначена для зимы, а не для андалусийского лета. Мне кажется, она представляет себя ковбоем-одиночкой в рабочей одежде; по ночам ей не с кем любоваться холмистым горизонтом, некому сказать: о боже, какие звезды.

Стук

Вечером я слышу стук в окна нашего пляжного домика. Дважды проверяю – никого. То ли это чайки, то ли ветер бросается пляжным песком. Смотрю в зеркало и себя не узнаю.

Загорелая, с отросшими непослушными волосами и сверкающими белизной зубами на фоне смуглой кожи; глаза будто увеличились, засияли – чтобы плакалось легче, когда мама на меня кричит, кричит что-то вроде «Ты даже обувь не способна туго зашнуровать». И каждый раз я бегу к ней, опускаюсь на колени, спешно наклоняюсь и опять затягиваю шнурки, а они тут же развязываются – и так до того момента, пока я, сев, наконец, на пол, не кладу ее ступни себе на колени, чтобы развязать все старые узлы и завязать новые.

Процесс долгий: ослабить, распутать, начать сначала.

Я спросила, зачем ей вообще надевать обувь. Тем более на шнуровке. Уже стемнело, да и вечерних развлечений она не планировала.

– В зашнурованной обуви лучше думается, – заявила мама.

Не отрывая взгляда от побеленной стены, она полулежала, пока я возилась со шнурками. Разреши она повернуть кресло, могла бы сейчас любоваться звездным небом. Одно малейшее движение – и совсем другой вид, но это ее не интересует. Звезды будто причиняют ей обиду. Все до единой – ее оскорбляют. Мать говорит мне, что у нее перед мысленным взором и так есть вид. Это Йоркширское нагорье. Она идет по тропе, под ногами пружинят сочные травы, ей на голову мягко падает морось – легчайший дождик, а в рюкзаке лежит булочка с сыром. Вот бы мне тоже пройтись вместе с матерью по Йоркширскому нагорью; я бы с радостью намазывала маслом булочки и ориентировалась по карте. Когда я открываюсь маме, она отвечает полуулыбкой, как будто уже отреклась от своих ног в пользу кого-то другого. Я всю ночь нервничаю. Мне до сих пор чудится стук в окна. Вероятно, это мыши – возятся в стене.

– Вечно ты где-то далеко, София.

Не исключено, что это мой отец. Вернулся к нам, чтобы позаботиться о маме и дать мне отдохнуть. Не исключено, что это североафриканская беженка, вплавь добравшаяся до здешних берегов. Дам ей приют на одну ночь. Надо бы. Думаю, я могла бы это организовать.

– София, в холодильнике есть вода?

Вспоминаю таблички на дверях общественных туалетов. Они сообщают нам, кто мы такие.

Gentlemen – Ladies

Homines – Femmes

Herren – Damen

Signori – Signore

Caballeros – Señoras

Неужели каждый из нас тайно присутствует в соседней табличке?

– Принеси мне воды, София.

Мне вспоминается, как Ингрид протягивала мобильный к волнам. Я на пляже, Мэтти. Слышишь море? Во время разговора со своим другом она положила ступню на внутреннюю поверхность моей правой ляжки, повыше колена.

Ее мужские туфли, брошенные на водоросли, покачивало приливом, как две маленькие плоскодонки. От темных, свободно плавающих водорослей исходил соленый минеральный запах, манящий, густой.

Я на пляже, Мэтти. Слышишь море?

Море, кишащее медузами.

Море, намочившее синие вельветовые шорты.

Я продолжаю развязывать старые узлы на маминых шнурках и завязывать новые. Нет, кто-то определенно стучится в оконное стекло. Причем теперь это не легкая дробь, а решительные удары. Сняв с колен мамины ступни, иду к дверям.

– Ты кого-то ждешь, София?

Нет. Да. Возможно. Не исключено, что я кого-то жду.

На ногах у Ингрид Бауэр серебристые римские сандалии с высокой шнуровкой; Ингрид раздражена.

– Зоффи, я стучу не знаю сколько!

– Я тебя не видела.

– Но я не отходила ни на шаг.

Она рассказывает, что обсудила мое положение с Мэтью.

– Какое положение?

– Отсутствие личного транспорта. Тут пустыня, Зоффи! Он вызвался завтра пригнать твою машину от клиники Гомеса.

– Машина была бы очень кстати.

– Покажи укусы.

Я закатала рукав и предъявила ей лиловые рубцы. Они начинали покрываться волдырями.

Ингрид обвела укусы пальцем.

– От тебя пахнет океаном, – шепнула она. – Как от морской звезды. – Палец проник ко мне подмышку. – На тебя охотились эти мелкие чудовища. – Она попросила номер моего мобильного, и я записала его у нее на ладони.

– В другой раз открывай, Зоффи, когда я постучусь.

Я сказала, что вообще не запираю дверь.

Наш пляжный домик темноват. Даже в летний зной толстые стены хранят в нем прохладу. Мы зачастую включаем свет не только вечером, но и днем. Вскоре после ухода Ингрид у нас вдруг вырубилось электричество. Пришлось мне залезть на стул, чтобы открыть щиток на стене возле ванной комнаты и щелкнуть предохранителем. Вспыхнул свет, я слезла со стула и пошла заваривать чай для Розы. Перед отъездом в Испанию она положила в чемодан пять упаковок йоркширского чая в пакетиках. В конце нашей улицы в Хакни есть магазинчик, где всегда продается такой сорт; она дошла до него своими ногами ради этой мелкооптовой закупки. Потом сама пришла домой. Вот загадка маминой хромоты. Иногда ее ноги выходят в свет как фантомные действующие конечности.

– Принеси ложку, София.

Я принесла.

Так жить невозможно. Всю дорогу на побегушках.

Время разбито, оно трескается, как мои губы. Записывая идеи для полевых исследований, я уже перестала понимать, в каком времени излагаю: в настоящем, в прошедшем или в обоих разом.

И собаку Пабло я так и не освободила.

________________

Когда девушка-гречанка по ночам жжет антимоскитные спирали цитронеллы, я вижу плавные очертания ее живота и груди. Соски у нее темней, чем губы. Надо ей завязывать с привычкой спать голышом, если не хочет, чтобы в ароматной домашней тьме комары съели ее заживо.

Море идет к Розе

Когда Гомес повел маму обедать, я пообещала, что за столом буду нема как рыба. Это он запретил мне открывать рот и попросил, чтобы я доверилась его суждениям. И добавил, что медперсонал будет ежедневно забирать Розу из пляжного домика, а я смогу располагать своим временем. По вторникам он будет вызывать меня в клинику, поскольку я – мамина ближайшая родственница. А в остальном – выбор за мной. Гомес хотел поближе познакомиться с Розой, так как его реально озадачил ее случай. Его интересовала не причина ее инвалидности. Его интересовало, откуда у нее время от времени берется способность ходить. На первый взгляд, этот недуг имеет сугубо физическую природу, но нельзя же быть рабом теоретической медицины. А каково мое мнение?

Гомесу я отвела роль своего ассистента: я наблюдаю этот случай всю жизнь, а Гомес только-только приступил. В том, что касается маминых симптомов, грань между победой и поражением расплывается. Как только он ставит диагноз, у мамы обнаруживается очередной симптом, который опровергает предыдущие заключения. Похоже, для него это не секрет. Вчера он велел ей изложить свои последние жалобы какому-нибудь мертвому насекомому, хотя бы мухе: ту легко прихлопнуть. Он предложил, чтобы она отдалась этому странному действу и внимательно прислушалась к монотонному предсмертному жужжанию насекомого. Есть вероятность, сказал Гомес, что она обнаружит сходство жужжащего звука, который многим режет слух, с тембром и тоном русской народной музыки.

Впервые в жизни вижу, чтобы Роза оглушительно хохотала, раскрыв рот. Между тем Гомес направил ее на всевозможные сканограммы, а его персонал следил, чтобы на правой ноге у мамы всегда была повязка с сульфадиазином серебра.

Столик на троих был заказан в ресторане на главной деревенской площади: Гомес рассудил, что маме относительно легко будет туда добраться. Но путь был тернист. Роза поскользнулась на скорлупе от фисташек, не убранной со вчерашнего вечера. До этого я битый час провозилась с ее шнурками, а в итоге маму свалил с ног орех размером не крупнее горошины.

Гомес поджидал за столиком. Во время обеда он сидел напротив Розы, а я, по его указанию, рядом с ним. Вместо официального костюма в карандашную полоску он надел элегантный кремовый льняной, не то чтобы совсем уж повседневный, но менее деловой, чем тот, в котором он впервые предстал перед нами в качестве знаменитого консультанта. Из нагрудного кармана пиджака торчал желтый носовой платок, сложенный на старинный манер: не под прямым углом, а наподобие круглой пуховки. Вид у Гомеса был щегольской, породистый и учтивый. Они с мамой уставились в меню, а я, как глухонемая, вывезенная на экскурсию, просто указала пальцем на первый попавшийся салат. После долгих раздумий Роза выбрала суп из белой фасоли, а Гомес с шиком заказал фирменное блюдо: осьминога на гриле.

Роза поспешила сообщить, что у нее аллергия на рыбу: сразу пухнут губы. Не дождавшись от Гомеса признаков понимания, она наклонилась вперед и ткнула меня в плечо.

– Расскажи ему о моих проблемах с рыбой.

Как наказывал мне Гомес, я промолчала.

Мама переключилась непосредственно на него.

– Я на дух не переношу рыбу. От вашего осьминога на меня повалит пар, и я вся покроюсь сыпью.

Гомес рассеянно покивал и взял ее за руку. Она вздрогнула, но, сдается мне, он проверял ее пульс, потому что его палец лег ей на запястье.

– Миссис Папастергиадис, вы принимаете вспомогательные средства, содержащие рыбий жир, а кроме того, вы принимаете глюкозамин. Эти препараты я отправлял на проверку в нашу лабораторию. Ваша разновидность глюкозамина изготавливается из панцирей моллюсков. А первое средство содержит вытяжку из хряща акулы.

– Да, но на все другие породы рыб у меня аллергия.

– Акула – не моллюск.

Его золотые резцы сверкнули на солнце. Он мог бы заказать столик в тени, а так белая дорожка у него в волосах пропиталась потом, от которого пахло имбирем.

Когда Роза потянулась за картой вин, он ловким движением выхватил у нее папку и отодвинул на край стола.

– Нет, миссис Папастергиадис. Работать с подвыпившей пациенткой не в моих правилах. Я ведь не стал бы предлагать вам вино у себя в кабинете. Считайте, что я всего лишь изменил место. У нас сейчас очередная консультация; не вижу препятствий для проведения ее под открытым небом.

Жестом подозвав официантку, Гомес заказал бутылку определенной минеральной воды, которую, как он объяснил Розе, разливают в Милане, затем экспортируют в Сингапур, а уже оттуда везут в Испанию.

– Ах, Сингапур! – Он хлопнул в ладоши, сигнализируя, очевидно, что требует безраздельного внимания. – В прошлом месяце я был на конференции в Сингапуре и сильно разволновался. Чтобы успокоиться, мне посоветовали утром кормить карпов в гостиничном фонтане, а днем созерцать Южно-Китайское море. Ну, не прекрасно ли это звучит… «Южно-Китайское море»?

Роза содрогнулась, точно сама мысль о чем-то прекрасном была для нее личным оскорблением.

Гомес откинулся на спинку кресла.

– На крыше моей гостиницы был устроен бассейн, куда туристы из Великобритании ходили пить пиво. Сидя по брюхо в воде, они накачивались пивом и ни разу даже не взглянули в сторону Южно-Китайского моря.

– Мне кажется, это чрезвычайно приятно: пить пиво в бассейне, – резко высказалась Роза, напомнив ему заодно, что сама она – не любительница запивать обед водой.

Золотые резцы полыхали огнями.

– Вы сидите на солнце, миссис Папастергиадис. Витамин Д показан для ваших костей. Вам необходимо пить воду. А теперь у меня к вам серьезный вопрос. Ответьте: почему вы, англичане, говорите «вай-фай», а у нас в Испании говорится «вии-фии»?

Роза пригубила воду с таким видом, будто ей порекомендовали пить собственную мочу.

– Очевидно, из-за различия в произношении ударных гласных, мистер Гомес.

Посреди площади тощий мальчишка лет двенадцати надувал резиновую лодку. На голове у него был зеленый «ирокез»; нога давила на пластмассовую педаль насоса, а рука отправляла в рот мороженое. Время от времени к нему подбегала пятилетняя сестренка и проверяла, не превратился ли жеваный ком резины в нечто годное для мореплавания.

Официант подал салат и фасолевый суп, балансируя тарелками на согнутой руке. А потом склонился над плечом Гомеса, чтобы театральным жестом опустить на бумажную подложку огромное блюдо, на котором красовался pulpo alla griglia с лиловыми щульцами.

– О, да, gracias, – сказал Гомес на своем испано-американском наречии. – Я мог бы питаться одними этими созданиями! – Перед ним на бумажной подложке стояло огромное блюдо с pulpo, раскинувшим лиловые щупальца. – Главное украшение – маринад… несколько видов красного перца, лимонный сок, паприка! Кланяюсь этому древнему обитателю морских глубин. Спасибо, пульпо, за твой ум, тайны и необыкновенные защитные механизмы.

У Розы на левой щеке выступили два красных прыща.

– Известно ли вам, миссис Папастергиадис, что в целях маскировки осьминог способен менять цвет кожи? Как американец, я до сих пор считаю, что пульпо – загадочное существо, маленький monstruo, но моя испанская кровь находит это чудовище вполне симпатичным.

Он занес нож и отсек пупырчатое синюшное щупальце. Правда, есть не стал, а бросил на пол, недвусмысленно приглашая деревенских кошек разделить с ним обед. Те набежали со всех сторон и стали кружить у его ботинок, готовясь вступить в драку за порцию морского чудовища. А Гомес изящным движением отпилил кусочек резиновой тушки и с вожделением положил в рот. Через некоторое время он надумал отдать в кошачьи лапы еще три щупальца.

Мама притихла и подозрительно застыла. Не как дерево, не как лист, не как бревно. Она застыла как труп.

– Мы обсуждали «вай-фай», – продолжил Гомес. – Скажу вам ответ на свою загадку. Я говорю «вии-фии» потому, что это рифмуется с «се ля ви».

У него на штиблетах сидела троица тощих кошек.

По всей видимости, Роза все же дышала, потому что она взъелась на Гомеса. Белки глаз порозовели и припухли.

– Где вы изучали медицину?

– В Университете Джонса Хопкинса^[4], миссис Папастергиадис. В Балтиморе.

– Он шутит, – громко прошептала Роза.

Насадив на вилку помидор, я не отвечала. И все же меня тревожило, что у мамы то и дело закрывается левый глаз.

Гомес спросил, получила ли она наслаждение от фасолевого супа.

– «Наслаждение» – это сильно сказано. Безвкусная жижица.

– Разве «наслаждение» – это сильное словцо?

– Оно не отражает моего отношения к этому супу.

– Надеюсь, ваш аппетит к наслаждениям вернется, – сказал Гомес.

Своими розовыми глазами Роза уставилась мне в глаза. Я предательски отвела взгляд.

– Миссис Папастергиадис, – заговорил Гомес. – У вас есть враги, которых вам бы хотелось со мной обсудить?

Она тоже откинулась на спинку кресла и вздохнула.

Что есть вздох? Вот еще одна подходящая тема для полевого исследования. Что это: просто длительный, глубокий, шумный вдох и следующий за ним выдох? У Розы вздох получился прочувствованный, но не сдерживаемый. Отчаянный, но не грустный. Вздох перезапускает дыхательную систему; следовательно, мама, наверное, долго задерживала дыхание, а это заставляет предположить, что нервничала она сильнее, чем показывала. Вздох – это эмоциональная реакция на трудную задачу.

Я знала, что мама уже обращалась мыслями к своим врагам: у нее был составлен список. Нет ли в нем меня?

К моему удивлению, отвечала она спокойно, почти дружеским тоном.

– Первыми моими неприятелями были, конечно, родители. Они терпеть не могли иностранцев, и я, естественно, связала свою судьбу с греком.

Гомес улыбнулся синюшными от чернил осьминога губами.

И сделал моей маме знак продолжать.

– Родители отошли в мир иной, держась за добрые темнокожие руки ухаживавших за ними сиделок. Наверное, нехорошо сейчас осуждать. Но тем не менее. В мир иной, мои родители. Напомните мне прислать вам имена больничных сиделок, не отходивших от их смертного одра.

Гомес положил нож и вилку на край блюда.

– Вы рассказываете о государственной системе здравоохранения. Но для себя, как я вижу, делаете выбор в пользу частной медицины?

– Так и есть; мне даже немного совестно. Однако София навела справки о вашей клинике и убедила меня попытать счастья. Мы были в тупике. Правда, Фия?

Я смотрела на лодку, вырастающую посреди площади. Синюю, с желтой полосой во весь борт.

– Итак, вы связали свою судьбу с греком?

– Да, и мы с ним одиннадцать лет ждали, чтобы у нас родился ребенок. В конце концов, нам удалось зачать, а когда нашей дочке исполнилось пять лет, глас Божий приказал Кристосу найти себе в Афинах женщину помоложе.

– Сам я исповедую католическую веру. – Гомес отправил в рот следующий кусочек внеземного осьминога. – К слову сказать, миссис Папастергиадис, «Гомес» произносится с межзубным «с».

– Я уважаю ваши религиозные чувства, мистер Гомес. НЕТ, ОСТАВИМ КАК ЕСТЬ. Когда вы отправитесь на небеса, пусть вас встретит там осьминог, распластанный для вашего желанного обеда на просушку поверх жемчужных врат.

Казалось, он подготовился ко всему, что Роза бросала ему в лицо, и отказался от укоризненного тона первой встречи. Мамины глаза уже не были розовыми, а прыщи на левой щеке уменьшились.

– В общем, я очень долго ждала свое единственное дитя.

Гомес достал из нагрудного кармана свернутый наподобие пуховки шелковый носовой платок и протянул моей матери.

– Бог и выход на прогулку. Не это ли ваши враги?

Роза промокнула глаза.

– Выход на прогулку – нет. Выход из себя – да.

Я с тоской уставилась в пол, усеянный окурками. Хорошо еще, что можно было оставаться немой.

Гомес держался мягко, но настойчиво.

– По поводу личных имен. Тут есть разные тонкости – знаете ли о них вы и Фия? – В его устах «вы и Фия» рифмовалось с «вии-фии». – У меня, например, две фамилии. Первая по отцу – Гомес, вторая по матери – Лукас. Я выбрал для себя сокращенную форму, но официально моя фамилия – Гомес Лукас. Ваша дочь обращается к вам «Роза», хотя официально вы для нее «мама». Наверное, вы испытываете неудобство, да, оттого, что постоянно лавируете между «Роза», «миссис Папастергиадис» и «мама»?

– Вы перешли на какие-то сентиментальности, – сказала Роза, вцепившись в его носовой платок.

У меня пикнул телефон.

Машина тут

Забери ключи

Ждем у бачков

Инге

Я шепнула Гомесу, что нам пригнали арендованную машину и мне придется выйти из-за стола. Он даже не посмотрел в мою сторону, так как полностью сосредоточился на Розе. Во мне вдруг вспыхнула ревность, как будто меня лишили знаков внимания, которыми, вообще говоря, никогда и не награждали.

Парковка представляла собой покрытый засохшими кустиками квадратный участок, примыкавший к пляжу; со всей деревни туда сносили мусор. В зловонных бачках уже не умещались гнилые сардины, куриные кости и овощные очистки. Проходя сквозь черное облако мух, я остановилась послушать жужжание.

– Зоффи! Давай бегом. Мы тут изжарились.

Крылья маслянистые, с замысловатым рисунком.

– Зоффи!

Я побежала к Ингрид Бауэр.

А потом перешла на шаг.

Мне на руку села муха. Я ее прихлопнула, однако излагать ей свои жалобы не стала.

Но загадала желание.

К своему удивлению, прошептала я его по-гречески.

Ингрид опиралась на красный автомобиль с распахнутыми дверцами. На водительском месте сидел мужчина лет тридцати – предположительно, Мэтью. Вначале мне показалось, что парень пристально разглядывает себя в зеркале, но, подойдя ближе, я увидела, что он бреется электрической бритвой.

У Ингрид на ногах что-то сверкало. Она пришла в серебристых римских сандалиях с высокой шнуровкой крест-накрест. Ей, можно было подумать, досталось настоящее сокровище. В Древнем Риме считалось, что гладиатор тем выше рангом, чем выше у него шнуровка сандалий.

На парковке, среди этих пыльных кустиков, она виделась мне воительницей на арене Колизея, куда только что подсыпали песка, чтобы лучше впитывалась кровь ее противника.

– Это мой бойфренд Мэтью, – сказала она.

Стиснув мою потную руку своей прохладной ладонью, Ингрид практически втолкнула меня в салон, да так, что я упала на ее друга и выбила у него электробритву. На лобовом стекле виднелась наклейка: «European».

– Эй, Инге, полегче.

Золотистые, как у Ингрид, волосы Мэтью доходили ему почти до подбородка, все еще белого от пены для бритья. Свалилась я прямо ему на колени, и мы не сразу смогли выпутаться из нечаянных объятий, а бритва знай себе жужжала на полу «европкара». Когда меня вновь обволокла гнилостная помоечная вонь, рубец под плечом уже пульсировал болью, так как аккурат этим местом я ударилась о баранку.

– Господи. – Мэтью испепелил взглядом Ингрид. – Что с тобой сегодня?

Он вышел из машины, подняв с пола бритву, выключил ее и дал подержать Ингрид, а сам начал заправлять белую тенниску в кремовые слаксы-чинос. Затем он пожал мне руку.

– Привет, Софи.

Я поблагодарила его за доставку машины.

– Совершенно не за что. Меня подбросил туда коллега, мой партнер по гольфу, так что любимая смогла поваляться на пляже. – Он обнял Ингрид за плечи. Даже в этих сандалиях на плоской подошве она возвышалась над ним как минимум на две головы. Половина его щеки все еще была в пене. Это выглядело как племенная раскраска. – Пекло безумное, да, Софи?