Текст книги "Бальзак и портниха китаяночка"

Автор книги: Дай Сы-Цзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

гуськом движется целая процессия. Двое крепких мужиков несли на плечах стул-носилки, на котором восседал человек лет пятидесяти. А следом за этим переносным троном еще один тащил на спине швейную машину. Портной наклонился к переднему носильщику и, похоже, справлялся, кто мы такие.

Мне он показался низеньким, тощим, морщинистым, но полным энергии. Его стул, упрощенная разновидность паланкина, был привязан к двум бамбуковым шестам, которые держали на плечах двое носильщиков – один спереди, другой сзади. Слышно было, как в ритме неспешного, уверенного шага носильщиков поскрипывают стул и бамбуковые шесты.

И вдруг, когда стул поравнялся с нами, портной наклонился ко мне, да так близко, что я почувствовал его дыхание.

– Вай-о-лин! – изо всех сил заорал он якобы по-английски.

И расхохотался, увидев, что от его громогласного крика я чуть не подскочил. Вот уж поистине веселый феодал.

– А вы знаете, что из всех, кто живет на этой горе, больше всех и дальше всех путешествовал наш портной? – осведомился у нас один из носильщиков.

– В молодости я побывал даже в городе Лань, а это в двухстах километрах от Юнчжэна, – объявил нам великий путешественник. – И у моего хозяина на стене висел, чтобы произвести впечатление на клиентов, такой же музыкальный инструмент, как ваш.

После чего он умолк, и процессия двинулась дальше.

Но перед самым поворотом, прежде чем скрыться из наших глаз, он обернулся и снова крикнул:

– Вай-о-лин!

Носильщики и десяток крестьян, составляющих его свиту, медленно подняли головы и издали протяжный крик, до того искаженный, что он больше смахивал на скорбный стон, чем на английское слово:

– Вай-о-лин!

И, точно компания проказливых мальчишек, они разразились бешеным смехом. А затем продолжили путь. Вскоре вся процессия исчезла в тумане.

И вот спустя несколько недель после этой встречи мы с Лю вступили во двор его дома. Здоровенная черная собака следила за нами, но не облаяла. Мы вошли в мастерскую. Старик пребывал в очередном вояже, и мы познакомились с его дочкой, Портнишечкой, которую попросили удлинить штаны Лю на пять сантиметров, поскольку несмотря на плохое питание, частые бессонницы и тревожные мысли о будущем, он все равно продолжал расти.

Представившись Портнишечке, Лю рассказал ей про нашу встречу с ее отцом под дождем и в тумане и при этом не отказал себе в удовольствии преувеличить до крайности скверное произношение портного. Она зашлась веселым смехом. Талант имитатора был у Лю в крови.

Я отметил, что когда она смеется, в глазах у нее отражается та же примитивность натуры, что у дикарок-девчонок из нашей деревни. Глаза ее блестели, как драгоценные камни, но неограненные, как неотполированный металл, и это впечатление еще более усиливали длинные ресницы и чуточку приподнятые уголки глаз.

– Не сердитесь на него, – сказала она, – это большой мальчишка.

Неожиданно лицо ее помрачнело, и она опустила глаза. Кончиком пальца она водила по металлической плите швейной машины.

– Моя мама рано умерла. С тех пор он делает только то, что ему нравится.

Лицо у нее было загорелое, и очерк его – чистый, почти благородный. В его чертах ощущалась чувственная, величественная красота, отчего мы

оказались не способны противиться желанию остаться посидеть здесь и любоваться тем, как она нажимает ножкой на педаль шанхайской швейной машины.

Комната служила одновременно и лавкой, и мастерской, и столовой; деревянный пол был грязен, на нем виднелись черные и желтые следы плевков, оставленных клиентами, и было ясно, что моют его далеко не каждый день. Посреди комнаты от одной стены до другой была натянута веревка, на которой на вешалках висела уже готовая сшитая одежда. В углах громоздились штуки тканей и кипы сложенной одежды, и по ним ползали тучи муравьев. Было видно, что об эстетическом облике этого помещения никто не заботится, и вообще тут царил полнейший беспорядок.

На столе я заметил валяющуюся книжку и, признаться, был изрядно удивлен, обнаружив ее в этих местах, населенных сплошь неграмотными; при том что я и сам уже целую вечность не держал в руках книги. Я ринулся к ней, схватил и претерпел страшное разочарование: то был каталог расцветок тканей, изданный каким-то красильным предприятием.

– Ты читать умеешь? – спросил я Портнишечку.

– Чуть-чуть, – ни капли не смущаясь, ответила она. – Но только не думайте, что я совсем уж дурочка, я очень люблю беседовать с теми, кто умеет читать и писать, с молодыми ребятами из города. А вы что, не догадались? Ведь наша собака не облаяла вас, когда вы вошли, она знает мои вкусы.

Похоже, ей тоже не хотелось, чтобы мы сразу же ушли. Она встала со своего табурета, разожгла железную печку, стоящую посреди комнаты, поставила на нее чугунок и налила в него воды. Лю, который не сводил с нее глаз и следил за каждым ее передвижением, поинтересовался:

– А ты чем будешь нас угощать, чаем или горячей водой?

– Пожалуй, горячей водой.

Это свидетельствовало о том, что мы ей нравимся. В здешних местах, если кто-то приглашает вас выпить горячей воды, это значит, что в кипящую воду он вобьет яйца, добавит сахара и угостит вас вкусной похлебкой.

– А знаешь, Портнишечка, – обратился к ней Лю, – у нас ведь с тобой есть кое-что общее.

– У нас с тобой?

– Да. Хочешь поспорим?

– А на что?

– А на что хочешь. И я тебе докажу, что у нас с тобой есть кое-что общее.

Портнишечка на миг задумалась.

– Ладно. Если я проиграю, штаны тебе я удлиню бесплатно.

– Договорились, – объявил Лю. – А теперь сними тапочку и носок с левой ноги.

Несколько секунд Портнишечка пребывала в нерешительности, но любопытство взяло верх, и она стала разуваться. Ее ножка, куда более застенчивая, чем она сама, но чрезвычайно чувственная, сперва явила нашему взору прелестную свою форму, затем точеную лодыжку и блестящие ноготки. Маленькая бронзовая ножка с почти прозрачной кожей и голубыми прожилками.

А когда Лю поставил рядом с ножкой Портнишечки свою костлявую грязную лапу, я убедился, что у них и впрямь есть нечто общее: второй палец на ноге и у нее, и у него был длиннее остальных.

* * *

Дорога до нашей деревни была долгой, и потому, чтобы прийти туда до темноты, в обратный путь мы отправились в три часа.

Уже на тропе я спросил у Лю:

– Тебе понравилась Портнишечка?

Но он продолжал шагать, опустив голову, и ничего не ответил.

– Ты что, влюбился в нее? – не отставал я.

– Она некультурная, во всяком случае для меня недостаточно культурная.

Где– то в непроницаемом мраке длинной узкой штольни медленно, с трудом двигался огонек. Время от времени крохотная светлая точка вдруг, мигнув, опадала вниз, но потом обретала прежнее положение и опять продолжала продвигаться вперед. Штольня иногда шла вниз, и тогда огонек пропадал довольно надолго; в такие минуты слышался только скрежет тяжелого короба, который человек тянул по каменному полу штольни, да хриплое, надсадное дыхание этого человека, свидетельствующее о напряжении всех его сил; в черном мраке эти звуки порождали странное эхо, распространявшееся далеко-далеко.

Неожиданно огонек появился вновь, подобный глазу невидимого во тьме животного, которое, словно в кошмаре, движется шатким, неверным шагом.

Дело происходило в крохотной угольной шахте, и человеком этим был Лю, а на лбу у него была закреплена на кожаном ремешке масляная лампа. Когда свод штольни становился слишком низким, Лю опускался на четвереньки. Он был совершенно голый, в грудь ему врезался ремень, прикрепленный к здоровенному коробу в форме лодки, нагруженному большущими глыбами каменного угля, и, впрягшись в эти жуткие постромки, Лю тащил его к выходу из штольни.

Он добрался до меня, и я сменил его. Я тоже был голый, весь в угольной пыли, въедавшейся в каждую пору тела; короб я не тянул на кожаной лямке, как Лю, а толкал. Перед самым выходом нужно было преодолеть крутой подъем, но, благо, штольня там была высокая, Лю часто помогал мне преодолеть этот подъем и вытащить груз наружу, а иногда и перевернуть короб, чтобы опорожнить его на большую кучу угля. Поднималась густая черная туча пыли, а мы, окутанные ею, совершенно обессиленные, бросались на землю.

Некогда гора Небесный Феникс, как я уже рассказывал, славилась медными рудниками. (Они даже удостоились чести войти в историю Китая в

качестве щедрого подарка первого официально упомянутого китайского гомосексуалиста, императора, своему возлюбленному.) Но рудники эти, давно уже заброшенные, пришли в упадок. А вот угольные шахты, маленькие, кустарные, остались общим достоянием всех деревень, и горцы продолжали добывать в них уголь для отопления. Так что нам с Лю, как, впрочем, и остальным ребятам из города, не удалось увильнуть от этого урока в нашем трудовом перевоспитании, продолжительность которого была установлена в два месяца. И даже несмотря на бешеный успех сеансов «устного кино», не удалось как-то сдвинуть срок и продолжительность этого испытания.

Сказать по правде, мы согласились отправиться на эту каторгу только ради того, чтобы не попасть в «черный список», хотя шансы наши вернуться в город были совершенно ничтожными; вероятность возврата, как я уже упоминал, составляла три тысячных. Но мы и вообразить не могли, что эта шахта оставит неизгладимые черные следы не только на наших телах, но и в душах. До сих пор еще слова «угольная шахта» заставляют меня в страхе вздрагивать.

За исключением входного участка длиною метров в двадцать, где свод был подперт стойками из толстых древесных стволов, кое-как обтесанных и скрепленных между собой, вся остальная штольня, то есть почти что семисотметровая кишка, не имела никакой крепи. В любой момент нам на головы могли посыпаться камни, и трое старых шахтеров из местных крестьян, которые трудились на проходке штреков, без конца рассказывали нам страшные истории про катастрофы со смертельным исходом, происходившие до нас.

Так что каждый короб, который нам предстояло выволочь из бездн этой самой шахты, превращался для нас в своего рода русскую рулетку.

Однажды, когда мы в очередной раз толкали на длинном крутом подъеме наполненный углем короб, я услыхал, как Лю бормочет:

– Не знаю почему, но с тех пор как мы здесь, в голове у меня свербит одна и та же мысль: я подохну в этой шахте.

Услышав это, я онемел. Мы продолжали толкать проклятый короб, но я чувствовал, что меня бросило в холодный пот. С этого мгновения я тоже заразился страхом подохнуть здесь.

Жили мы вместе с шахтерами в приткнувшейся к горному склону убогой деревянной хижине, над которой нависала скала. Каждое утро, проснувшись, я слушал, как капли воды, падая со скалы, стучат по крыше, сделанной из коры деревьев, и с облегчением убеждался, что я еще жив, не погиб. Но когда выходил из хижины, то отнюдь не был уверен, что вечером вернусь в нее. Что угодно, например какая-нибудь неуместная фраза или мрачная шутка крестьян-шахтеров, а то даже просто перемена погоды, обретали в моих глазах размеры дурного предзнаменования, превращались в предвещение моей неминуемой гибели.

Иногда во время работы в шахте у меня случались видения. Неожиданно у меня появлялось ощущение, будто я ступаю по мягкой, подающейся под ногами земле, мне становилось трудно дышать, и тогда я осознавал, что это пришла моя смерть, потому как в голове у меня с безумной быстротой проносились картины моего детства, а именно так, если верить рассказам, всегда бывает в предсмертные мгновения. Резиноподобная земля подавалась под ногами при каждом шаге, и вдруг над головой у меня раздавался глухой грохот, словно рушился свод штольни. Я, как безумный, пытался бежать на четвереньках, а в глухой черноте передо мной проплывало лицо мамы, которое тут же сменялось отцовским лицом. Длилось это всего несколько секунд; видение так же внезапно, как возникало, пропадало, и я вновь оказывался в узкой кишкообразной штольне голый, как червяк, и по-прежнему толкал этот проклятущий короб к выходу из шахты. Пол штольни, по которому я ступал, был все таким же

твердым, и при колеблющемся свете масляной лампы я видел себя, жалкого муравьишку, который упорно ползет к дневному свету, одержимый жаждой выжить.

А однажды, это было на третью неделю нашего пребывания там, я услыхал, как в штольне кто-то плачет, однако света не видел.

То не был плач, вызванный сильным душевным потрясением, или болезненные стенания раненого, нет, в кромешном мраке раздавались горестные неудержимые рыдания, явно сопровождающиеся обильными слезами. Отражаясь от стен, они порождали долгое эхо, которое улетало вглубь штольни, растворялось там, сгущалось и становилось частью всеобъемлющей непроницаемой тьмы. Плакал, тут у меня сомнений не было, Лю.

А на исходе шестой недели он заболел. Малярия. В полдень, когда мы обедали под деревом напротив входа в шахту, он сказал, что ему холодно. А уже через несколько минут руки у него так тряслись, что он был не в силах держать ни палочки, ни чашку с рисом. Он встал и пошел в хижину, чтобы лечь, и я обратил внимание, что его шатает из стороны в сторону. Перед глазами у него словно бы висела какая-то пелена. А подойдя к широко распахнутой двери хижины, он крикнул кому-то невидимому, чтобы тот ему дал пройти. Это рассмешило шахтеров, которые сидели и ели под деревом.

– Кому это ты? – крикнули они. – Там никого нет.

Всю ночь, несмотря на несколько одеял, которыми его накрыли, и жарко пылающую в хижине печку, он жаловался на то, что замерзает.

Между крестьянами начался долгий спор вполголоса. Один из них предложил отвести Лю на берег речки и неожиданно столкнуть его в ледяную воду. От купания, а главное, от неожиданности больной якобы должен был немедленно выздороветь. От плана этого однако отказались, убоясь, что в темноте Лю может утонуть.

Один из крестьян вышел и вернулся с двумя ветками– персикового дерева и ивы, сказал он мне. Другие деревья для этого не подходят. Лю подняли с топчана, поставили на ноги, задрали куртку и остальные одежки, после чего этот крестьянин стал хлестать его ветками по голой спине.

– Сильней! – кричали ему двое других. – Если будешь бить слишком слабо, болезнь не выгонишь.

Обе ветки попеременно со свистом разрезали воздух. Крестьянин входил в раж, бичевание набирало силу, и на спине Лю появились первые багровые полосы. А он, внезапно разбуженный, воспринимал удары с полным безразличием, как будто все это происходило во сне, в котором секли кого-то другого, а не его. Не знаю уж, что творилось в этот миг в его голове, но мне было страшно, и в памяти внезапно всплыли слова, которые он произнес в штольне несколько недель назад: «С тех пор как мы здесь, в голове у меня свербит одна и та же мысль: я подохну в этой шахте».

Первый секатор устал и попросил сменить его. Однако никто не изъявил желания перенять орудия исцеления. Сонливость брала свое, оба других крестьянина уже завалились на свои топчаны, им хотелось спать. Так что ветка персикового дерева и ветка ивы перекочевали ко мне. Лю поднял голову. Лицо у него было бледное, лоб усыпан мелкими капельками пота. Невидящими глазами он посмотрел на меня.

– Давай, – еле слышно шепнул он.

– Может, тебе немножко отдохнуть? – спросил я. – Посмотри, как трясутся у тебя руки. Ты чувствуешь их?

– Нет, – отвечал он и, подняв руку к глазам, стал пристально рассматривать ее. – Да, ты прав, меня всего трясет и мне холодно, точно старику, который вот-вот умрет.

Я нашарил в кармане окурок сигареты, прикурил и протянул ему. Лю взял его, но окурок тут же выпал у него из пальцев.

– Черт! Какой он тяжелый, – пробормотал

Лю.

– Ты и вправду, хочешь, чтобы я тебя сек?

– Да, – кивнул он. – Это меня немножко согреет.

Я наклонился и взял окурок, который еще не успел погаснуть. И вдруг увидел, что около ножки топчана что-то белеется. Это оказался конверт.

Я поднял его. На конверте была написана фамилия Лю, и он был не распечатан. Я поинтересовался у крестьян, откуда он тут взялся. Один из них буркнул с топчана, что днем его оставил здесь человек, приходивший купить угля.

Я вскрыл конверт. Там лежал всего один листок, исписанный карандашом, причем иероглифы то прижимались друг к другу, то разбегались, некоторые были плохо выписаны, но от их неумелости, неловкости веяло такой женственностью, такой детской непосредственностью. Я медленно прочел письмо Лю:

«Лю, который рассказывает фильмы.

Не смейся, пожалуйста, над тем, как я написала это письмо. Я ведь никогда не ходила в школу в отличие от тебя. Тебе же известно, что ближайшая от нас школа находится в Юнчжэне, а это два дня пути. Читать и писать меня научил отег. Так что можешь считать, что у меня незаконченное начальное образование.

Недавно я узнала, что ты и твой друг замечательно рассказываете фильмы. Я пошла поговорить со старостой нашей деревни, и он согласился послать на шахту двух крестьян из нашей деревни, чтобы они заменили вас на два дня. А вы придете к нам в деревню и расскажете какой-нибудь фильм.

Я хотела сама подняться к шахте и сообщить вам об этом, но мне сказали, что мужчины там ходят нагишом и девушкам там появляться нельзя.

Всякий раз, когда я думаю о шахте, я восхищаюсь твоей смелостью. И лишь надеюсь, что она не обрушится. Я добилась для вас двух дней отдыха, двух дней, когда вам ничего не будет угрожать.

До скорой встречи. Передай привет своему другу скрипачу.

Портнишечка 08. 07. 1972

Я уже закончила письмо и вдруг вспомнила, что хотела рассказать тебе одну забавную вещь: после того как вы ушли, я стала обращать внимание, что очень у многих людей, как и у нас с тобой, второй палец на ноге длинней большого. Я была разочарована, но ничего не поделаешь, такова жизнь».

Мы с Лю размышляли и решили выбрать для рассказа «Цветочницу».

Из тех трех фильмов, что мы посмотрели на баскетбольной площадке в Юнчжэне, наибольшей популярностью пользовалась северокорейская мелодрама, главная героиня которой называлась «девушка с цветами». Мы рассказывали ее крестьянам в нашей деревне и в конце сеанса, когда я, имитируя сентиментальный и роковой закадровый голос, с легкой горловой дрожью произнес завершающую фразу: «Пословица гласит: чистое сердце может заставить зацвести и камень. Но неужели сердце девушки с цветами было недостаточно чистым?» – это произвело грандиозный эффект, право же, ничуть не меньший, чем при демонстрации самого фильма. Все слушатели плакали навзрыд, и даже староста, невзирая на всю его суровость, не мог сдержать слез, и они ручьями струились у него из глаз, в том числе и из левого, меченного тремя кровавыми пятнышками.

Хотя приступы малярии продолжались, Лю объявил, что он здоров, и, преисполненный пыла истинного покорителя сердец, отправился вместе со мной в деревню Портнишечки. Но по дороге у него случился новый приступ.

Хотя солнце вовсю светило и грело, Лю пожаловался мне, что его опять охватывает леденящий холод. Из сухих веток и палых листьев мне удалось развести костер, однако Лю, сидя у него, не только не согрелся, но ему стало еще холодней.

– Пошли дальше, – сказал он мне, поднявшись. (Зубы у него выбивали дробь.)

Мы плелись по тропе и слышали шум потока внизу, крики обезьян и других диких животных. Вскоре Лю стало бросать то в жар, то в холод. И тут я увидел, как он неверным шагом бредет по краю пропасти такой глубокой, что когда комья земли срывались у него из-под ног, звук их падения на дно долетал до нас не сразу. Я остановил его, заставил сесть на камень, чтобы переждать, когда пройдет лихорадка.

Придя к Портнишечке, мы узнали, что нам повезло: ее отец опять отправился в какую-то деревню. Черная собака, как и в прошлый раз, пропустила нас, не залаяв.

Лицо у Лю было цвета зрелого помидора, он бредил. Из-за этой малярии вид у него был такой жалкий, что Портнишечка даже перепугалась. Она тут же отменила сеанс «устного кино» и уложила Лю у себя в комнате на кровать, завешенную белой москитной сеткой. Длинную свою косу она обернула вокруг головы, так что у нее получилась высокая прическа вроде короны. Потом сбросила розовые тапочки и босиком выбежала на улицу.

– Пошли со мной, – позвала она меня. – Я знаю одно средство, которое очень помогает в таких случаях.

Этим средством оказалось обычное растение, росшее на берегу ручья, что протекал около их деревни. То был небольшой куст высотой сантиметров тридцать с ярко-розовыми цветами, отражавшимися в прозрачной воде неглубокого ручейка; их лепестки были похожи на лепестки персика, но только чуть побольше. Целительными же свойствами обладали листья этого растения, шероховатые, остроконечные, по форме смахивающие на утиные лапы. Портнишечка нарвала их довольно много.

– Как называется это растение? – полюбопытствовал я.

– «Осколки разбитой чашки».

Она истолкла их в белой каменной ступке. И когда они превратились в зеленоватую кашицу, Портнишечка обмазала ею левое запястье Лю, который хоть и бредил, но сознания окончательно не потерял. Он не сопротивлялся и не мешал ей обвязать его запястье длинной белой тряпицей.

К вечеру дыхание Лю стало ровным, и он уснул.

– Скажи, ты веришь… ну, в разные такие вещи…– нерешительно спросила у меня Портнишечка.

– В какие?

– Ну, которые кажутся сверхъестественными?

– Когда верю, а когда нет.

– Можно подумать, будто ты боишься, что я на тебя донесу.

– Да вовсе нет.

– Так как же?

– Я считаю, что на сто процентов верить в них нельзя, но и стопроцентно отрицать тоже нельзя.

Судя по ее лицу, мой ответ удовлетворил ее. Она бросила взгляд на кровать, где спал Лю, и спросила:

– А кто у Лю отец? Он буддист?

– Право, не знаю. Но он великий дантист.

– А что это такое?

– Ты не знаешь, что такое дантист? Это тот, кто лечит зубы.

– Кроме шуток? Ты хочешь сказать, что он вытаскивает из зубов тех червяков, которые вызывают боль?

– Вроде того, – ответил я, постаравшись не рассмеяться. – Я тебе выдам даже один секрет, но ты никому не должна его рассказывать.

– Клянусь, что буду молчать.

– Его отец, – чуть ли не шепотом сообщил я ей, – вытащил этих червей из зубов самого председателя Мао.

После чуть ли не минутного почтительного молчания Портнишечка спросила:

– А он не рассердится, если я сегодня ночью приведу к его сыну колдуний?

Четыре старухи в длинных черных и синих юбках, с цветами, воткнутыми в волосы, и нефритовыми браслетами на руках, пришедшие из трех соседних деревень, собрались около полуночи вокруг постели Лю, который метался в неспокойном сне. Они расселись по четырем углам его кровати и смотрели на него сквозь москитную сетку. Трудно было бы сказать, какая из них была самая сморщенная и самая уродливая и нагоняла самый большой страх на злых духов.

Та, что была самой скрюченной, держала в руке лук и стрелу.

– Можешь быть уверен, – заверила она меня, – этой ночью злой дух из шахты, что навел болезнь на твоего друга, не посмеет приблизиться к нему. Лук у меня с Тибета, а у стрелы серебряный наконечник. Когда я ее выстреливаю, она свистит в воздухе, как летучая свирель, и пронзает грудь демона, каким бы могучим он ни был.

Однако их преклонный возраст и позднее время отнюдь не способствовали исполнению взятых на себя обязательств. Сперва они начали зевать. А потом, несмотря на крепкий чай, которым их потчевала хозяйка, стали клевать носом и в конце концов задремали. Владелица лука тоже заснула. Свое оружие она положила на кровать, и ее дряблые накрашенные веки медлительно и грузно смежились.

– Разбуди их, – велела мне Портнишечка. – Расскажи им фильм.

– Какой?

– Неважно. Любой. Главное, чтобы они не заснули…

То был самый невероятный сеанс в моей жизни. В затерянной горной деревне при колеблющемся свете керосиновой лампы я у постели моего друга, лежащего в забытье, рассказывал северокорейский фильм молоденькой девушке и четырем старым колдуньям.

Я худо– бедно справлялся с сюжетом, кое-как разматывал его. И уже через несколько минут история несчастной «девушки с цветами» завладела вниманием моих слушательниц. Они даже задавали мне вопросы, и чем дальше, тем реже клевали носом.

И все– таки я чувствовал: мне было далеко до магии, которую создавал своим рассказом Лю. Я не рожден сказителем. И не был им. Примерно через полчаса после начала рассказа я добрел до того места, когда «девушка с цветами», с огромным трудом раздобыв немножко денег, прибегает в больницу и узнает, что ее мать умерла и что перед смертью она долго и отчаянно повторяла имя дочери. В общем, все как в нормальном пропагандистском фильме. Это был первый кульминационный момент сюжета. И при показе фильма и когда мы рассказывали его крестьянам нашей деревни, в этот миг все зрители и слушатели плакали. Но, возможно, колдуньи были сделаны из другого теста. Слушали они внимательно и даже не без некоторого волнения. Я даже иногда словно бы чувствовал, как по спинам у них пробегают мурашки, но ни единой слезинки из них выжать не удалось.

Слегка разочарованный достигнутыми результатами, я решил подкинуть несколько трогательных подробностей про то, как у «девушки с цветами» задрожали руки и денежные купюры посыпались на пол. Однако на слушательниц должного впечатления это не произвело.

И вдруг из-за москитной сетки раздался голос, причем звучал он так, словно доносился из глубокого колодца:

– Пословица гласит, – вибрировал голос Лю, – что чистое сердце способно заставить расцвести и камень. Но скажите мне, неужели сердце «девушки с цветами» было недостаточно чистым?

Я куда больше был поражен тем, что Лю слишком рано произнес финальную фразу фильма, чем его внезапным пробуждением. Но какое потрясение я испытал, когда взглянул на слушательниц: все четыре колдуньи плакали! Слезы, прорвав все плотины, торжественно струились обильными и бурными потоками по их старческим, изборожденным морщинами лицам.

Какой несравненный сказительский талант был у Лю! Даже повергнутый на ложе болезни жестоким приступом малярии, он был способен воздействовать на слушателей, всего лишь промолвив, пусть и не к месту, фразу, которую в фильме произносил закадровый голос.

Ни шатко ни валко я продолжал рассказ, и вдруг у меня появилось смутное ощущение, что во внешности Портнишечки произошла какая-та перемена. И вправду, ее длинная коса была расплетена, и густые волосы, подобно гриве, обильным потоком струились по спине. Я догадался, что это сделал Лю рукой, высунутой из-за москитной сетки. Внезапно сквозняком погасило лампу, и в самый миг, когда она гасла, мне показалось, что я вижу, как Портнишечка приподнимает край москитной сетки, наклоняется к Лю и губами касается его лица в поцелуе.

Одна из колдуний снова зажгла лампу, и я еще долго пересказывал истерию про северокорейскую девушку. Рассказ мой сопровождался обильным елезо– и соплеизвержением старых колдуний под аккомпанемент всхлипываний и сморканий.