Текст книги "Избранники Смерти"

Автор книги: Дарья Зарубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 29

– Стой.

Цепкие пальцы сдавили предплечье. Не высвободить руки. И кажется, держат не крепко, а все не вырвешься.

– Пусти, Владислав Радомирович. Окончена сказка. Мне ко княгине пора.

Агнешка отвела взгляд, чувствуя, как заливаются румянцем щеки. Князь разжал пальцы, опустил руку на колено.

– Останься. Еще сказку скажи. Важно это. Весна, а я все не пойму, в чем дело. А впрочем… – отмахнулся он рассеянно. – Иди. Верно ты говоришь, у тебя дело есть. Воротишься через час, скажешь, как княгиня моя себя чувствует.

Владислав поднялся из кресла, подошел к окну, отворил ставень. В покои хлынул холодный душистый воздух, вдали где-то в голых еще ветвях свистела, выкликая солнце, птичка.

Агнешка сама не знала, отчего осталась стоять. Горел на коже след княжеских пальцев.

Князь стоял у окна, вглядываясь куда-то в хрустальную даль, звенящую струнами первых теплых лучей. Заговорил тихо, словно самого себя спрашивал, забыв о лекарке:

– Всю зиму мы словно в силке. Испокон веков. И зиму, и жизнь всю бьемся, а крыльев ни один не расправил. Думал я, что лечу, а оказалось, дергаюсь в тенетах, как и другие. А вот ты – другое дело, Ханна.

Обернулся. Кольнул внимательным, пронизывающим взглядом-стилетом и продолжил все так же задумчиво:

– Смотрю на тебя – словно тебе и стен нет. Меня не боишься, Элькина дурь тебя не берет, ворона старая Надзея едва не лопнет – а тебе нет ничего. Словно силка на тебя не связали еще. Захочешь – и дальше полетишь, и никто не остановит. Откуда ты, лекарка, знаешь о свободе больше, чем я, владыка стольких земель?

Агнешка не смела шевельнуться. Отчего-то страшно ей стало такой княжеской откровенности. Впервые наедине с князем стало страшно. Она сама подивилась тому, что поняла: ни разу за все дни, что была она под крышей Чернского Влада, не испугалась она его самого.

Великана его – да, боялась до дрожи, боялась княгини Агаты, что та каким-то чудом узнает в ней встреченную на дороге много лет назад девчонку-оборванку, испугалась при встрече плешивого старика-словника, который один-единственный и мог признать в ней вечоркинскую ведьму. Не было бы счастья, да несчастье помогло – переменило лесную лекарку предательство Илария. Когда пыталась прибрать ее смерть, так выпила живую силу, что осталась от прежней сильной и доверчивой девочки половина, черный пустой остов, оболочка, из которой ушли в землю и молодость, и красота, и доверчивость. Такую не узнал ее старик, а скоро и вовсе уехал на башню на зимнее служение, и Агнешка могла успокоиться.

У нее была крыша над головой и похлебка в миске. Она могла слушать травы, уходя в лес, собирать, сушить, составлять мази и притирки. Она могла помогать тем, кто в помощи ее нуждался, и знала, что под рукой жестокого к дурным людям князя Владислава умеющим работать и приносить людям благо всегда заплатят и монетой, и добрым словом. И не боялась она его. Ни мгновения всерьез не боялась. Отчего? Одна Землица ведает. И только теперь, идя, словно по шаткому мосту, вслед за княжеской мыслью, рыскучей, лютой до правды, испугалась…

Владислав стоял, не оборачиваясь. Ждал ответа.

– Не силок это, – ответила Агнешка, тщательно подбирая слова.

Не Страстной стены она боялась, нет. Боялась навредить человеку, который обнажил перед ней пусть не телесную, но самую глубокую свою рану. Она, как лекарь, чувствовала это очень остро и боялась неумелым душевным лекарством причинить лишнюю боль, не сумев помочь.

– Не путы, а ответственность, Владислав Радомирович, груз ваш и ваше право. Все земли чернские, весь люд – все они под вашей рукой, вы судьбами их повелеваете. И вы никогда доверие их не предадите, постараетесь от врагов и негодяев защитить, позаботитесь о сиротах, вдовах и юродах, проследите, чтоб старики были накормлены, а на башнях стояли маги, охраняя Черну от радужной топи. Семья ваша – княгиня и наследник еще нерожденный – от вас зависят. И никого из тех, кто вам доверился, вы не предадите. И не от того, что князь, – видала я других князей, что легко предавали своих людей и родных. Не предадите, оттого что честь и совесть – не пустой звук. Не путы это, а привязанности. Может, и рада была бы я попасть в такой силок, что называется семьей, да только не привела еще судьба.

– Счастливая ты, словница Ханна, если видишь во всем этом привязанность. Эльжбета ненавидит меня. Сколько раз убить пыталась, да глупа, не сумела. Теща того хуже. Слуги – все работают с оглядкой на Страстную стену. Игор и Конрад задолжали мне свои жизни, в их привязанность я могу поверить… Отец мой, привязанностями скованный, кровью захлебнулся, умирая от рук предателей. Поэтому дал я себе слово ни к кому не привязываться. Так что меня держит, лекарка? Отчего душит меня мое собственное княжеское право и знаю, что одной только смертью вырвусь?

– Не может человек не привязываться. Такова суть человеческая. Так или иначе пускаем мы корни в других людей, питаемся их любовью, их благодарностью и добротой, растем над собой, приносим плоды. И они нами питаются, нами живут. А когда вырывает человек другого из своей жизни, словно половину себя, вырванный, теряет. Иные гибнут, а иных Землица зачем-то оставляет жить.

Агнешка замолчала, сдерживая слезы. Сколько дней прошло, а не желала заживать рана, оставленная Иларием. Глубоко пускает корни первая любовь, долго шрамы от нее кровоточат. Разбередил, растревожил душу своими расспросами да разговорами князь Черны.

Владислав молчал. Думал о чем-то своем. Лицо его стало мрачным. Молчание становилось тягостным. Птица, смолкшая ненадолго, перелетела под самое окно и засвистела, защелкала с новой силой.

– Когда уйти думаешь? – спросил князь медленно.

«Когда придумаешь ты, князь, средство от радужной топи», – хотела сказать Агнешка, но осеклась. За все время, что жила она в чернском тереме, ни разу не дал князь никому понять, чем занят. Исчезал куда-то, появлялся, но и словом не обмолвился никому, что ищет средство от земного проклятия. Если б хоть кому сказал – знала бы уже Агнешка. Разговоры слуг она слушала всегда внимательно, а от слуги редко что можно утаить. Но Владислав свои тайны охранял крепко. Верно сказал: не умел он привязываться, доверять не спешил. Отчего же тогда сегодня ей душу приоткрыл?

– Когда нужды во мне не станет у вашей супружницы, – ответила она тихо. Ей все казалось, что птичья песня, тонкая, хрупкая, как весенний лед, повисла между ними, дрожа, как нитка стеклянных бус, и стоит кому-то из них двинуться, шевельнуть хоть пальцем, и она оборвется, тяжелые капли разобьются на тысячи осколков.

– А если у кого другого еще будет в тебе нужда?

Он так и не обернулся. Ветер касался отросших за зиму темно-русых волос князя, солнце превращало седину на висках в расплавленное серебро. Агнешка сжала в руках край душегрейки, не в силах понять, что за чувство откликнулось в ее душе на слова господина Черны. Странная жалость требовала, чтобы она приблизилась, чтоб обняла, заставив треснуть ледяную шкуру его одиночества, так похожего на ее собственное. Неприкаянное тянулось к неприкаянному. Досада и гордость шептали, что, пусть и обошлись с ней дурно и жизнь, и манус Иларий, а ни в чьих полюбовницах она ходить не станет, хоть бы и сам князь позвал. Страх кричал, что единого касания высшего мага может быть довольно, чтоб вся Черна в колдовском огне сгинула. Достоинство велело поклониться и выйти прочь, а доброта – остаться и выслушать до конца мучительную княжескую исповедь.

– Наследнику вот нужен будет уход. У нас в роду сила рано просыпается, а когда не ведаешь, как с нею быть, бывает, и самому, и домочадцам лекарь нужен.

Владислав, не глядя на нее, отошел от окна, толкнув рукой полуоткрытый ставень. Склонился над столом с рассыпанными по нему свитками. Принялся торопливо записывать некоторые строки из сказок, что спела ему Агнешка.

– Придешь доложишь, как княгиня себя чувствует. Сейчас ты… свободна, – глухим сердитым голосом бросил князь.

Волшебство рассыпалось, раскатившись ледяной пылью по полу. Агнешка опустила взгляд…

Глава 30

…поклонилась и вышла. Князь проводил ее тяжелым взглядом. Давно не радовали его ни красивые девки, ни еда. Песни захожих сказителей навевали тоску. Было время, казалось ему, что княжеское житье – предел мечтаний младшего сына, но теперь Тадеуш понимал, что крепко ошибался. Истерзанное годами правления Казимежа Бялое опустилось ему на плечи непосильной ношей, едва не переломило хребет. Понятно, отчего Якуб в петлю полез. Ясное дело, не только из-за того, что один остался. Представил, верно, свое княжение, да и удавился.

Долгая зима навалилась на Бялое, а Тадеуш ни на единую пядь не приблизился к Эльжбете. Она ждала его, не могла не ждать. А он до глубокой ночи просиживал с советниками, трепал по допросам вороватых дворян и уже нет-нет да думал, не завести ли себе, как в ненавистной Черне, Страстную стену. Уж больно многие позабыли, под чьей рукой ходят, чьи гербы носят.

С каждым днем, как ни кликала, ни аукала память, все труднее вызывалось из былого светлое личико Эльжбеты. Стирались родные черты, превращаясь в бледное марево, словно отражение плыло в дрожащей воде. Исчезло все, растворилось, потерялось, как белый, вышитый любимой рукой платочек. Уже с трудом вспоминал он Эльжбетину улыбку, ясные глаза, светившиеся любовью и нежностью. И сама душа князя-самозванца, казалось, все меньше откликалась доброму чувству.

Он бродил по знакомым переходам, пытаясь припомнить их с Якубом подростковые дурачества, звонкий Эльжбетин смех. Но вставали из памяти одутловатое, посиневшее лицо удавленника с вывалившимся сизым языком да распахнутые глаза Якубовой девки. Как звали ее? Ада? Ядзя?

Тадеуш с детства не силен был запоминать имена прислуги.

Мертвецы. Они выступали из прошлого, словно сумрачная стража, не позволяя памяти коснуться родных лиц и светлых воспоминаний.

Всю зиму они приходили к нему во снах, а порой и наяву. Пророчили дурное. Якуб, мертвый, синий, объеденный рыбами, указывал на него из клубящегося марева распухшим от речной воды пальцем, и тысячи безликих мертвецов бросались на Тадека, грызли, давили. Он выхватывал книгу, но магия, его верная магия уходила куда-то, бросив его одного против сонма неупокоенных. Тадеуш падал на землю и, сбиваясь и путаясь, бормотал трясущимися губами молитву, испокон веков почитавшуюся бабьей: «Землица-заступница, благая помощница…» И земная мощь ударяла в ладони, наполняла тело неслыханной силищей. Руки и плечи окутывало облако белых искр, змейками сновавших между пальцев, нырявших под кожу, так что волоски на руках вставали дыбом, словно в грозу.

И Тадеуш сбрасывал искры снопами в мертвые глаза своих палачей, со злорадным удовольствием наблюдая, как лопаются бельма, как трескается серая мертвая кожа, обнажая кости, и те в свой черед с хрустом рассыпаются в пыль. И никакой отповеди. За мертвое Землица не карает.

– Мертвые вы! – кричал Тадеуш. – Мертвые! Нет у вас надо мной власти!

Но отчего-то среди мертвецов видел он не только Якуба с его полюбовницей да старого Казимежа. Мелькали в толпе и отец, и братец Лешек, и лица окрестных князей, которых так жарко подбивал он встать против Владислава Чернского. Тадеуш вглядывался, надеясь отыскать среди мертвецов главного своего врага, но едва казалось ему, что вот он, Владислав Радомирович, его цепкий взгляд, ядовитая усмешка, – и тотчас в том самом месте лопалась ткань бытия и проступало в сизом мареве радужное око. Переливалось, играя, хватало Тадеуша за нутро, за самые хребетные струны, и тянуло к себе так, что кости трещали. Роняло наземь, тащило под хохот мертвецов.

Тадеуш просыпался в холодном поту, ожидая с весной самых дурных вестей.

Что, если кто-то выдал их заговор Владиславу? Высшему магу не нужно через снега ехать, чтоб отомстить. Нахмурится Чернец – и упадут замертво отец и Лешек, одной мыслью до них дотянется.

«Это все зима, – уговаривал себя Тадеуш. – Метель воет, дороги нет. Нет вестей. Вот и лезут в голову мысли одна другой страшнее. Вот вскроется Бяла – и расставит весна все на свои места».

Не обманула говорливая Бяла, одарила, чем могла.

Не сумел Тадеуш посмотреть в лицо утопленнику. Скользнул взглядом по груди, по мокрому грязному сукну кафтана, в котором когда-то так себе нравился. Поднял глаза на бледного Илария, обвел взглядом перепуганные лица слуг.

– Тадеуш это, из Дальней Гати. Позаботьтесь о теле.

– В Бялом думаешь схоронить, княже? – проговорил медленно Иларий. Тадеуш кивнул, думая об отце и брате. Как скоро долетит до них весть, что мертв их Тадек? Сколько горя придется им вынести, думая, что он больше не вернется, что всю зиму пролежал он подо льдом кормом для рыб?

– Да, в Бялом.

– На общем кладбище? – не желал отвязаться Иларий. За зиму всю душу выпил манус из Тадека. Хваток оказался, как щука, и безжалостен. Приставил тайну их общую к горлу Тадеуша, как нож, и все давил, по капле кровь пил. – Не думаете же вы положить дальнегатчинца в семейный склеп?

– Он здесь с малых лет при бяломястовском дворе. Он был мне… как брат, – Тадеуш не мог отвести глаз от руки утопленника. Не могла эта раздувшаяся сизая плоть быть рукой друга его детских дней. Как могла смерть так изуродовать его, сохранив почти нетронутой одежду? Медные пуговицы с гатчинскими медведями блестели на рукавах.

– И все-таки, если позволишь мне дать совет, княже, стоит отправить тело к его отцу, князю Войцеху. Верно, он захочет похоронить сына сам. Оплакать его.

Тадеуш почувствовал, как перехватило горло, подступил под самый корень языка горький ком. Он жестом отослал прочь прислугу.

– Отправь тело отцу, – Иларий, не боясь лишних ушей, заговорил громче. – Если похороним его здесь, неужели не захочет Войцех узнать, почему? Приедет тебя расспрашивать, князь Якуб Бяломястовский.

В голосе Илария звучала ядовитая издевка.

– Да, Якуб. Государь Бялого мяста! – рыкнул на него Тадеуш. – И ты под моим гербом ходишь, если не забыл.

– Как забудешь, – оскалился Иларий. – Только, если помнишь, княже, затеяли мы это все, чтобы Бялое сохранить от лап Чернца и Эльжбету тебе вернуть. Хочешь, чтоб вскрылось все? Тогда прощайся и с княжеством, и с возлюбленной, и с головой. Спрячем тело в земле – и тотчас все вокруг зароятся, захотят узнать, отчего так скоро схоронили и домой не отправили. Войцех ведь не слушал тебя, не хотел связываться с Чернским Владом, боялся его силы. А если привезу я ему на порог тело его младшего сына и намекну ненароком, что последний раз видели тебя… то есть его вместе с властителем Черны, после чего Владислав уехал, а полюбовника его жены и след простыл? Да твой отец первый дружину соберет и по соседям поедет, подбивая против Влада пойти. Тебе останется лишь возглавить поход против душегуба. Искалеченный топью против того, кто топь в руке держит. А? Что молчишь?

Тадеуш опустился на скамью, закрыв руками лицо. Ладони коснулись белого платка. Казалось, проклятая тряпка приросла к нему за эту долгую зиму. В тереме вечно кто-то шнырял, и даже ночью Тадек опасался снять платок, чтобы не быть узнанным. Порой казалось ему, что уж под повязкой не его лицо, а исчерченное лиловыми и белыми шрамами лицо княжича Якуба.

– Прав ты, Илажка. Сто раз прав. Слаб стал отец, стар, глубоко засел в медвежьем нашем углу. А если узнает, что я сел вот этак-то, хитростью, преступлением, на княжество в Бялом, – тем более схоронится, затаится, лишь бы не глядел Влад в сторону Бялого мяста. Без него не поднять мне князей… А вот если отдадим мертвеца… быть может, и сделает жажда мести то, что любовь отцовская не сделала… Готовь мертвеца! Сам с ним поедешь!

Иларий кивнул.

– Скажешь отцу, что не мучился я. Быстро умер, без боли. Лги. Ты умеешь. А потом в Черну поезжай, – Тадеуш с удивлением заметил, как вздрогнул всем телом Иларий.

– Зачем в Черну? – спросил он резко.

– Поедешь к Агате. Успокоишь, отвезешь от меня письмо. И сделаешь все, чтобы Эльжбета о смерти моей не узнала. Не хочу я, чтоб она хоть мгновение думала, что нет меня, что я забыл нашу клятву и не приду за ней. Понял меня, манус Иларий?

Черноволосый маг смотрел пристально, словно перебирал в уме, как отказать.

– После Дальней Гати поедешь с письмом в Черну и останешься там скрытно, пока… – Словно застряли слова в горле Тадеуша, но он справился, выговорил: – Когда наследник у Черны появится, тотчас дашь мне знать. Это я тебе приказываю, твой господин. Сам ты меня им назначил – подчиниться время пришло!

Иларий тихо поклонился, но ясно было им обоим, что в этом поклоне нет ни капли почтения. Иларий опустил руку в карман, сжал там что-то.

На мгновение Тадеушу показалось, что складывает манус тайно пальцы в боевое.

– Что у тебя там?

– Не твое дело, княже, – криво усмехнулся Иларий.

Глава 31

– Покажи!

Выдержав тяжелый, подозрительный взгляд Надзеи, Ханна отдала ей склянку с отваром.

Элька лежала на постели, обложенная пуховыми подушками. По щеке ее катилась одинокая слеза.

Агата, утомленная капризами дочери, присела рядом с ней на обитый алым бархатом табурет. Медленно водя пальцем по строкам, она перечитывала в который раз письмо, привезенное из Бялого перед самым большим снегом. По мере того, как двигался по строкам палец, на душе у княгини светлело: видно, все было хорошо у сына, с княжением он справлялся умело, письма слал пусть и холодные немного, но почтительные. А как иначе должен писать молодой князь вдовствующей матери?

«Вот высохнут дороги, и тотчас уеду», – пообещала себе Агата, с тоской глядя вокруг. Покуда жива была нянька, старуха еще напоминала ей, что она госпожа и княгиня. Но едва отступили от Черны морозы, нянька как-то быстро и сильно заболела, и сколько ни колдовала над ней черная ворожея Надзея, старушка умерла несколько дней назад, сделав страшную небову служанку властительницей судьбы Эльжбеты. Да и ее, Агатиной, судьбы.

Будь воля Надзеи, никто, кроме нее, не приблизился бы к Эльке, и та словно бы рада была этому, на всех, кроме черной страшной бабы, злилась, кричала, а потом, растеряв с криком все силы, подолгу плакала и жаловалась на несчастливую судьбу.

Девки прятались по углам, только бы не позвали ко княгине. Одна Ханна терпела, словно так и быть должно. Агате самой хотелось порой, как дворовой девке, укрыться где-нибудь от дочери, выдумав срочное дело, а порой, стоило глянуть на это расплывшееся, вечно красное от слез лицо, в котором едва угадывались любимые черты, хотелось ударить Эльку, ударить крепко, чтоб слетела с нее эта гадкая скоморошья харя.

А Ханна слушала, кивала, исполняла самые глупые прихоти, и все с такой величавой гордостью, словно не она служила, а ей. Оттого Элька еще больше задорилась и даже раз приказала Ханну выпороть за какой-то пустяковый проступок, к радости черной ворожеи. Агате даже стало жаль девушку. Да только Ханна не лыком была шита, задрала подбородок и ответствовала, что князь Владислав Радомирович приказал ей заботиться о его супружнице, а вот батогов и плетей получать не приказывал, а значит, не бывать тому.

Сколько ни ругалась Элька, а никто не решился прикоснуться и пальцем к гордячке Ханне. Может, боялись князя, может, приставленного к Ханне дружинника, который помогал лекарке со снадобьями, носил тяжелые ведра, сопровождал, когда посылал князь Ханну к больным чернцам, и стал за доброе обращение так верен ей, что едва в рот не глядел. А может, боялись громадного закрайца, который пусть и не показывался подолгу, а знал обо всем, что происходит во дворце, за всем приглядывал. С тех пор как отослала Агата Ядзю к сыну, великан словно бы осерчал на всех. По первому времени все ждал, что вернется, а как понял, что прошла опала, осталась Ядвига в Бялом, и вовсе зверь зверем стал.

Агата уж и сама раскаялась, что отпустила девчонку. Сыну добро сделала, а сама осталась одна-одинешенька в чужом дому. Из хозяек в приживалки.

Раз, не удержавшись, даже написала сыну, чтоб вернул девчонку Эльке, да только Якуб словно и не видал той строки в письме, а может, писарь чернский пропустил, когда записывал с ее слов послание.

Надеялась Агата, что хоть весной вернет Якуб болтушку Ядвигу, чтоб сменила у постели Эльжбеты няньку, прими Землица ее душу.

– Что это ты туда нашвыряла? – сердито ткнула склянкой Ханне в самое лицо Надзея. Видно, никакого колдовства она не учуяла, да и едва ли распознала бы: силы маловато. А вот норову – с лихвой. Перед Элькой она все лебезила, ворковала ласково, а на всех прочих бросалась, как цепная собака.

– Травы это, матушка Надзея, – спокойно ответила словница, отцепила от своей руки пальцы ведьмы.

– Так уж и травы, – вскинула подбородок Надзея. – А ну пробуй тогда сама. А то отравишь ты своими травами нашу голубку и наследника, а мне потом на Страстную стену за тебя идти.

Ханна отпила небольшой глоток.

– Больше пей.

– Тут столько, сколько надобно, отмерено, – ответила Ханна. – Это княгине сил прибавит. Скоро солнышко в полную силу войдет, можно будет в саду гулять. Вот с этих трав силы на гулянье и появятся.

– Дура, – простонала с постели Эльжбета. – Не видишь, до чего меня наследник выматывает? Какие тебе прогулки? Доносить бы этакую ношу. А ты, дура…

Агате стало так тошно, что она поднялась и, вынув из рук Ханны склянку, выпила ее одним глотком. Вкус у настоя был травяной, немного пряный, с нотами земляники и хвои. Мягкое тепло разлилось в груди, словно вдохнула Агата чистый речной запах с берега Бялы.

Она подошла, тихо наклонилась к самому уху дочери и, не скрывая злости, прошептала:

– Сама дура. Высохнет сад, как миленькая выйдешь гулять. Ребенку надо. Одна Землица ведает, чем дитя за глупость твою заплатило. А будешь в постели валяться, за косу сама вытащу.

– И на Страстной стене окажешься, – зашипела Элька. – Мне мужу только слово сказать.

– А за меня вон, Ханна заступится, – ударила по больному Агата. Хоть и не любила Элька мужа, а ревновала так, что стыдоба. А черная Надзея подливала масла в огонь, рассказывая, как вызывает к себе под вечер князь Ханну «сказки сказывать» и дверь в покои запирает, а у дверей Игор караулит, как бы кто не помешал.

– Вот что, Ханнушка. Сделай-ка твоих травок еще для княгини и мне принеси. Дышится с них легче, – обратилась Агата к словнице. Та поклонилась, но не вышла. Ждала, что скажет Элька. Эльжбета поджала губы, наслаждаясь маленькой победой над матерью.

– Потом сделаешь. Сейчас охота мне сказку послушать.

– Которую? – глядя на княгиню непроницаемым взглядом, спросила Ханна. Присела на табурет, с которого совсем недавно поднялась Агата.

– Ту, что муженьку моему последнюю сказывала.

– Было то в стародавние времена… – сложив руки на коленях, заговорила Ханна.

Агата хотела возразить, но Ханна подняла на нее спокойный взгляд и едва заметно улыбнулась. И почудилось Агате внезапно, что видела она где-то эту улыбку, слышала этот напевный говор. Только слова были другие. Всплыло из памяти жалостливое «матушка» и тотчас сгинуло в круговерти былого. Темная тень накрыла Агату, тяжко стало на душе.

– Жил гневный праотец Небо в своем высоком чертоге. Ласкало его огненное золотое светило, ублажали телом белым рассыпчатым облака, а коли хотелось ему ярости своей выход отыскать, выходили против Неба бойцы-тучи, и метал в них праотец стрелы-молоньи. И никого, кроме себя, не видел он, ни к кому душой не оборачивался.

Элька махнула рукой, отсылая прочь Надзею, и та тихо вышла, бросив последний яростный взгляд на рассказчицу.

Ханна только усмехнулась. Видно, не пугали ее взгляды. За зиму похорошела словница, и теперь, глядя, как сидит она у постели молодой княгини, невольно подумала Агата, что дураком был бы зять, если б не взял, как говорят, девчонку в полюбовницы. Элька мужа к себе не подпускала, а мужику – Агата вспомнила о покойном супруге – ласка нужна. Владислав Чернский хоть и суров, а все мужик, все мужское ему надобно, а кроме того, женщина ему нужна такая, чтоб не сумел он, как Эльку, меж двух пальцев зажав, сломить. Вот как эта Ханна: магию свою не выпячивает, дело травничье знает, на злые языки внимания не обращает и гордость имеет, а главное – ни разу, сколько ни гнобили ее Элька и Надзея, не высказала травница своей обиды князю. Вот такую бы девку приставить к Эльке еще в девчонках…

И снова показалось Агате, что когда-то уже приходила ей в голову эта мысль. В точности та же, да только не помнила она, когда и как это было. Снова муторно стало на душе, тяжко, словно набежала на яркое зимнее солнышко серая тяжелая туча.

– И только случилось раз, в день, что зовем мы нынче Землицыным, – продолжала Ханна, – глянул праотец Небо вниз со своей высоты и увидел, как хорошо внизу: текут голубые реки, шумят изумрудные леса. Влюбился он в Землю и, пригрозив ей громами и молоньями, опустился к ней, чтобы сделать ее своей. Земля содрогнулась, принимая его в объятья. И от этого родились семь сыновей: Примек, Вторек, Середек, Квартек, Квиньо, Сектек и Септьо. И последняя вышла из чрева матери ясноглазая Бяла.

Поклялась себе Землица, что защитит детей от грозного отца. Но однажды, когда Земля задремала, во двор, где играли ее дети, вошла незнакомая женщина в голубом плаще.

– Я сестра вашей матери, – сказала она ласково, – и зовут меня Смерть. Я давно хотела познакомиться с вами. У меня есть подарки для каждого от вашего Небесного отца.

– Не нужно мне, – ответил Примек, – мне довольно моего воображения. Мне не бывает скучно.

– И мне не нужно, – ответил Вторек, – мне довольно на мир смотреть да о мире рассказывать.

– И мне не нужно, – ответил Середек, – у меня две руки. Сам себе игрушек возьму.

– И мне не нужно, – ответил Квартек, – матушка дала мне колечко, не нужны мне другие игрушки.

– И мне ничего не нужно, – ответил Квиньо, – мне довольно книги, которую я читаю.

– Не нужно и мне, – ответил Сектек, – мне достаточно любой ветки, что сломаю в лесу.

– Я нашел живую скалу у реки, – отозвался Септьо, – в разговорах с ней день летит незаметно.

Только младшая дочь Бяла подошла к Смерти и сказала:

– Дай мне, тетенька, игрушек.

Улыбнулась Смерть, взяла ее на руки, подняла над головой и спросила:

– Видишь у батюшки-Неба за пазухой серебряный ножичек?

– Вижу, – ответила Бяла и протянула руку к чистому месяцу.

– Возьми его и вырежи себе игрушечки, – ответила Смерть, посадила Бялу с месяцем в руке под калиновый куст, дала ей из своей руки косточку и подошла к старшим братьям. Стала их ласкать, целовать, расспрашивать.

Проснулась мать-Земля. Запричитала зычным голосом. Подбежали к ней дети, подошла Безносая.

– Где моя доченька? – спросила Землица. – Где Бялочка? Не случилось ли беды?

Бросились братья под калиновый куст, привели Бялу к матери.

– Что ты, моя доченька, делала? – спросила.

– Сделала я себе игрушечки, – ответила Бяла, – месяцем чистым из мертвой косточки вырезала, соком калиновым алым выкрасила, в уста поцеловала…

Побежали братья в другой раз под калиновый куст искать сестрины игрушечки. Да только ничего не нашли. Разбежались человечки, расселились по всему телу матери-Земли, стали ее щипать-щекотать. Рассердилась Земля на Бялу:

– Разве затем наделила я тебя силой наравне с братьями?

Отняла Земля у дочери колдовскую силу, хотела стряхнуть с себя да сломать костяные игрушечки.

Тут упала Бяла на материнскую грудь, стала слезами заливаться, обратилась широкой рекой. И по берегам той реки тотчас расселились человечки, стали деревни да города строить.

И стала Бяла игрушечкам своим – народу, из косточки мертвой чистым месяцем вырезанному, – да братьям своим заступницей. Шумит речка, у Земли-матушки за всякого просит…

– Вот так и бывает, – плаксиво пробормотала с постели Элька. – Все детям, а о матери никто не думает. А вот как они даются, дети-то.

Агата, едва сдерживая слезы, поспешно вышла прочь. Что сделала она не так? В чем провинилась перед Землицей, что та наказала ее худшим из испытаний – невозможностью ничего изменить и никого защитить? Бездействие изматывало и злило. Долгие годы была Агата хозяйкой, и не только домом – княжеством заправляла, пока супруг охотами да бабами себя тешил.

А вот как все повернулось. Далеко осталось уже ставшее родным Бялое, и из-за Эльки не могла Агата даже на вокняжение сына приехать, помочь Якубу справиться с уделом, которому княжение Казимежа на пользу явно не пошло. Как ни старалась Агата, а не сумела толком спасти Бялое от мужа, сына от топи не уберегла, дочь – от ненавистного замужества, а внука, еще нерожденного – от дочерней глупости.

Как же так получилось, что она, сильная, смелая, мудрая, сколько ни пыталась заслонить от беды тех, кто ей дорог, ничего не сделала?

Словно солью на живую рану сыпала травница, рассказывая свою сказку.

«Да что ты ревешь? – одернула Агата саму себя. Не умела княгиня Бялого мяста себя жалеть. Дело нехитрое, да полезного мало. – Сказку слушай. Сказки самое мудрое хранят. Сама Землица за дочерью уследить не сумела, а ты, получается, хочешь мудрее праматери всего сущего быть. Не о том молишься, не о том просишь. О мудрости надо просить, а не о всесилии. Ошибки всякий совершает, да не всяк умеет исправить. Сегодня ты бессильна, а завтра все по-другому повернется…»