355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дарья Зарубина » Ведьма » Текст книги (страница 11)
Ведьма
  • Текст добавлен: 22 февраля 2018, 10:30

Текст книги "Ведьма"


Автор книги: Дарья Зарубина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 26

– Думаешь, с бабой справиться не смогу? – Самодовольная улыбка никак не вязалась с тревожным блеском небольших темных глаз.

– Такое дело доверили, а ты собственной бабе нрав укоротить не можешь, – усмехнулся в ответ Косма. – Илажку, и то не устерег. Может, Каська его и вывезла, у муженька из-под носа. Схоронила где-нибудь в лесной хижине да похаживает…

Улыбка сползла с круглого лица Юрека, он насупил густые брови, задышал тяжело и шумно, как дышит бугай, завидев красную тряпку. Но Косма не заметил перемен в лице приятеля:

– Вон твоя-то как вырядилась, на площадь, знать, собралась…

– Дома посидит, не убудет, – прошипел Юрек.

Загривок палочника от ярости налился красным, руки сами собою сжались в кулаки.

Но суровый вид мужа вовсе не испугал Катаржину. Сопревшая от важности и жары, в новой нарядной красной юбке, в праздничной душегрейке, темная соболья опушка которой так шла к ее широким блестящим бровям, молодая женщина неторопливо спустилась с крыльца и пошла прочь, покачивая бедрами.

Косма усмехнулся было, Юрек подался вперед. И тут Каська замедлила шаг, обернулась через круглое сдобное плечо и так глянула на мужа, что его сердце ухнуло вниз, в одно мгновение перевернув нутро, отчего поселилась в кишках ноющая боль, а потом рванулось и застряло комом в горле, перекрыло дыхание. И тотчас схлынула ярость, улегся гнев, растаяла решимость. Любил, пуще жизни любил Юрек свою блудливую гордую Каську.

Толстую черную косу, соболиные брови, томный с поволокой взгляд, пышное, податливое тело.

И верил, что и она любила его. По-своему, как умеют лишь бабы да кошки: то ластилась, то рвала в кровь острыми коготками.

Соблазнил, заморочил голову Катаржине чернявый манус Иларий, словами ласковыми заворожил смазливый молодчик красавицу колдунью. А может, и без заклятья не обошлось – Каське хоть белыми искрами в глаза сыпь, не заметит. И не ворожея почти, без малого мертвячка. Дала Землица красоты, а силой колдовской обделила.

«Да и зачем ей сила, – подумал с горьким вздохом Юрек, – когда она одним взором своим, одним изгибом бровей все нутро мне выжигает».

Выговорил через нахлынувшую влюбленную робость:

– Ты куда, Кася?

– На площадь пойду, – фыркнула Катаржина. – На Черного князя смотреть. Авось приглянусь кровопийце, сжалится он надо мной, да тебя, постылого, в жабу оборотит…

Хмыкнул за спиной Юрека насмешник-приятель, только не обратил палочник на него внимания, пошел рядом с женой, приноравливаясь к ее шагу. Зашипел, склонившись к самому уху:

– Думаешь хахаля своего повидать? Так не надейся, нет его… Весь был спесь – да вышел весь…

– Бодливой корове Землица рогов не дает, – отозвалась Катаржина, опуская взор, в котором на миг мелькнула тревога. – Вот и ты, сколько ни бреши, ветер унесет. Откуда тебе знать, если тебя Казимеж за стол не пускает. Ишь, важная птица, для князя шкуру готов выворотить, а за чаркой с ним другие сидят…

– Другие, да не твой Илажка, – глухо рыкнул Юрек. – Если он и сидит сейчас за столом, кушать ему Безносая подает.

Вымолвил, да так и впился взором в лицо жены, надеясь угадать, не она ли помогла скрыться полумертвому манусу.

Вспыхнули страхом и болью бархатные Каськины глаза, приоткрылись алые губы, сбилось дыхание.

«Нет, не она Илария увезла, – с затаенной радостью подумал Юрек. – А значит, и опасаться нечего, пусть ищут мужички беглого и его помощников».

– А ты бы и рад на тризне манусовой выпить, – чуть дрогнувшим голосом ответила Катаржина, – да только не дождешься. Жив манус. Вот здесь чую…

Юрек глянул на маленький кулачок, прижатый к сердцу, и лицо его сделалось страшно. Ненависть, жгучая, черная ненависть сжала сердце. Показалось ему, что, будь перед ним сейчас княжий манус Иларий – не пожалел бы, ни за какие господские милости не пожалел, бросил посох, вцепился обеими руками мучителю в горло и давил до последнего хрипа.

– Что ж ты не чуешь, как ты мне душу рвешь? – Горький укор вырвался сам, слетел с губ раньше, чем Юрек успел перехватить выпорхнувшие слова.

Каська надменно усмехнулась, и только темная складка, затаившаяся между бровей, выдала с головой ее горе и тревогу.

Давно не был у нее красавец манус. Уже стала она думать, что забыл Иларий свою Касю, нашел посговорчивей. Как корила она себя, лежа за полночь в темной спальне, и сон не шел, лишь дразнил обещанием покоя. А под утро, смежая усталые глаза, видела перед собой синие очи Илария, вспоминала до последнего слова дерзкие речи.

И тоска, от которой жизнь казалась мучением, точила изнутри белое сдобное тело молодой красавицы. От этой тоски втрое, вчетверо отвратителен был постылый муж. И ласка, и любовь его были хуже побоев.

Сейчас, глядя на стриженую голову мужа, на темные, глубоко посаженные злые глаза, на крепкую коренастую фигуру, видела она рассыпавшиеся черные кудри, синий насмешливый взгляд, высокий гибкий, как тополь, стан своего ненаглядного.

«А вдруг не брешет?» – зашептал кто-то внутри, и от этого шепота похолодели руки.

Но крепкая деревенская природа взяла свое – Катаржина сжала губы, заставляя тревогу умолкнуть, и прибавила шагу. В потайных карманах широкой красной юбки хватало монет, чтобы не слушать попусту шепот страха, а выведать правду, если не в княжьем доме, так хоть в цветастом шатре словника-ясновидца. Любит, не любит, к сердцу прижмет…

Но не случилось Катаржине спросить у старого Болюся о своем возлюбленном. Шустер оказался плешивый прощелыга – утек, как вода. Зря толкалась Каська на базаре, зря заглядывала в шатры.

Люд широкой рекой тек на площадь, к месту свадебного обряда, и как ни толкалась молодая женщина локтями, как ни бранилась – толпа проволокла ее по улице почти к самому княжьему крыльцу.

Девки торопливо накрывали «людские» столы, а крепкие дружинники, большей частью палочники, сдерживали зевак и разномастный сброд, ожидавший щедрой княжьей подачки. Катаржина, яростно работая плечами и локтями, пробралась вперед и стала выглядывать черноволосого мануса, думая, как начнется толчея, кинуться под один из столов.

Страдая от жары, удушливого запаха немытых тел и ароматов еды, от которых сводило живот, Катаржина оглядывалась по сторонам. Сжатая со всех сторон, она едва могла дышать, но все-таки нашла в себе силы игриво улыбнуться одному из дружинников. Детина-палочник загляделся на чернобровую красавицу, рыкнул на оборванца и толстую, красную от натуги бабу, что старалась локтем запихнуть девушку обратно в колышущуюся толпу. Красавица улыбнулась вновь, обнажив белые ровные зубки, и дружинник, словно зачарованный, шагнул ей навстречу, не замечая, как щуплый мальчишка-оборвыш в штопаном колпаке нырнул ему под руку и ужом скользнул за угол княжьего дома, сшиб с ног высокую худую ведунью в черном, что уже собиралась скользнуть в сторону дома. Но дружинник увидел ее и затолкал обратно в толпу.

А маленький попрошайка, согнувшись в три погибели и надвинув на самые глаза колпак, пополз, прижимаясь к стене, но не в сторону кухни. Он обошел дом, двинулся к открытым окнам домашнего крыла, постоял, прислушиваясь, а после скользнул к двери.

Глава 27

Осторожно приоткрыл створку, воровато заглянул одним глазом, сунул голову, а после и весь просочился через узкую щель.

А любопытство так и толкало идти дальше, посмотреть, разнюхать.

И было что разнюхивать.

Тонкой атласной лентой вился из глубины дома нежный, пряный дух жаркого. Стелился широким бархатным полотном запах перловой каши, крупинка к крупинке, что скатный жемчуг. Сплетался в кружево аромат свежей ушицы: дохнет сорожкой, поманит лещиком, закружит стерлядочкой.

Проха принюхался, и пасть тотчас наполнилась вязкой слюной.

Живот зашелся голодным стоном, и Проходимка потрусил в сторону кухни. Авось бросит Судьба косточку с барского стола.

Только не смилостивилась. Манила, ласкала собачьи ноздри ароматами, искушала песью утробу обещанием благостной сытости. И провела. Прошлась по Прошкиной мечте большими вороными сапогами. Да что там, сапожищами.

Сапоги, громадные, как кухаркины чугуны, вынырнули из-за угла так внезапно, что Проходимец, неумолимо влекомый запахами съестного, налетел на них, взвизгнул и, невзначай поддетый носком, отлетел к противоположной стене.

– Куда, песья харя, али брюха не жалко? – рыкнул на гончака Игор.

Жалко было брюха. Голод так и крутил собачье нутро. Со всей этой свадьбой старому хозяину было не до Прошкиного счастья, вот и ходил Казимежев любимец с урчащим животом да вострым носом. К каждому ластился. К добросердечной Ядзе, к капризной, но отходчивой молодой княжне, к молодому князю, когда тот бывал в духе, даже к толстомясому Коньо.

А вот к беловолосому Игору подходить побаивался. Все чудилось Прошке, что от чужака пахнет чем-то страшным, нехорошим. Смертью пахнет, кровью. Вот и сейчас, получив сапогом под ребра, пес не рыкнул, не залаял на нежданного обидчика, а засеменил прочь, опасливо оглядываясь.

От беловолосого тянуло бедой.

Но, видно, невзлюбила нынче Судьба своего пасынка – гончака Прошу, потому как великан, бесшумно ступая громадными сапогами, двинулся за ним.

Страх вышиб Проходимке нюх, и запахи из кухни больше не имели над ним власти, временщики-ноги мигом поволокли пса дальше в дом. Напрасно верещала во лбу разумная мыслишка, что бежать надобно на улицу, нырнуть в колени беловолосого, юркнуть между глыбами сапог – и давай Землица ноги… Твердил здравый собачий смысл, что во дворе что ни куст, то спасение, а в доме за каждым углом не трепка, так затрещина.

Но, хоть тащи из Прошки потроха, не решился бы он оглянуться на Игора. Только прибавил ходу да поджал широкий хвост. И аут навстречу вынырнул, отдуваясь и пыхтя, толстолицый Конрад. От него пахнуло кухней – и Прошка с тоской понял, что негодный толстяк уж побывал в чудном царстве и, верно, щедро попробовал из котелков княжьей стряпухи.

– Собирайся, Коньо, хозяин требует, – без приветствия буркнул Игор. Проходимка нырнул под широкие полы Конрадова одеяния и кинулся за угол.

И остолбенел.

Прямо перед ним на высоком столе стояло чудо, за которое Проха мог бы и поверить во всех богов, и продать радуге свою собачью душу. Дымящееся блюдо, на котором возлежал, сладко раскинувшись, жареный гусь. Золотом светились на солнце, в пышном убранстве зеленых косм петрушки, круглая грудка и соблазнительно выставленное над тарелкой пышное бедро, по которому вниз от желтой косточки медленно ползла одинокая янтарная слеза гусиного жира.

Всем своим существом, от вытянувшегося в струнку хвоста до влажного носа, жадно ловящего немые зовы жареного гуся, стремился Прошка облегчить это одиночество – уступить сладким посулам голода, слизнуть широким языком светлую каплю, вонзить зубы в золотистый бок.

– Дай хоть в дорогу чего соберу, – слезливо отозвался за спиной Коньо. – Вон харчей к свадьбе наготовлено. А мы с тобой с пустым брюхом поедем…

Слюна комом встала у Прошки в горле. Он спружинил на четырех ногах разом и подпрыгнул, надеясь прильнуть жадной пастью к вожделенному поварскому чуду, покуда толстый Коньо не разлучил их. Однако не достал и собрался было уж прыгнуть во второй раз.

– Уймись, – глухо рыкнул Игор. – Уж твое брюхо, видать, праздновать загодя начало. Не на прогулку едем, на такое дело, что, может, и не стоит пузо набивать.

Игор нехорошо усмехнулся. Прошка выдохнул, вслушиваясь, не двинутся ли шаги в глубину дома, подальше от кухни.

И услышал. Да только совсем в другой стороне. Тотчас дверь из кухни распахнулась, и на пороге с полным блюдом пирогов возникла одна из княженкиных девок Круглая, где нужно, румяная от печного жара. Да видно, не только от него, потому как следом за нею скользнул в двери молодой хозяин, ухватил девку за локоток, вынул из рук вмиг сомлевшей дворовой блюдо.

– Ядзя, ласточка, – низким, чужим голосом прошептал молодой хозяин. – Да скоро ль ты управишься?

– А вы бы, княжич, шли к свадьбе одеваться, – краснея, торопливо затрещала Ядзя. – А то ведь сестрица ваша расстроятся. И так с самого утра тоскуют.

– Потоскует, да и повеселеет. У Эльки на тоску ума недостает. А я бы рад переодеться, да только вот незадача, Витека я на рынок услал. Не пособишь ли одеваться, – с улыбкой проговорил молодой хозяин, поднимая блюдо с пирогами над головой. И Ядзя, потянувшись за ним, прижалась к наследнику Бялого полной грудью. А потом, словно забыв о пирогах, провела пальцами по белой повязке на глазах у княжича. Пальчики побежали по щеке, спустились на грудь, скрытую только тонким сукном.

Якуб выдохнул, словно его ударили в живот, ухватил Ядзю за пояс, потянул к себе, резко поставил полное пирогов блюдо рядом с гусем. Янтарная слеза сорвалась и бесследно канула в глубине блюда. Прошкино нутро отозвалось гулким урчанием.

Яздя вздрогнула, вырвалась из рук княжича. И тот, зло глянув на несносного отцова любимчика, схватил со скамьи ополовник и замахнулся, чтобы запустить в широкую морду пса.

– У, проходимец, песья харя! – взвизгнула Ядзя. – Чай, спер чего!..

Проха не стал ждать Якубова подарка и ринулся в двери, мысленно прощаясь с дорогим сердцу гусем. Шарахнулся туда-сюда, заплутал в ногах у торопившихся на двор девок. Видно, у княжьего крыльца уж выставили столы – угощать честной люд в честь свадьбы княжны. Да Прохе было не до того: одна из служанок в суматохе наступила благородному гончаку на вертлявый хвост. Проходимка взвыл, от досады и боли кусанул дуреху за толстую пяту, и тотчас другая, поживей да посмелее, хорошо поддала псу в отместку за подружкину ногу и опрокинутые в сутолоке блины.

Блины подобрали, кое-как уложили на широкое блюдо, отряхнули рукавом – в народную харю за дармовщинку и этак пойдет, повалявши. Только Проха не видел страданий блинов, он уже скрылся от праведного гнева девок под лавкой и, улучив момент, рванул дальше, туда, откуда долетал запах скошенной травы и конского навоза – на двор.

Столы во дворе уж поставили, а тетушка-суматоха да бабушка-толчея без куска хлеба не оставят. Досадуя на себя, бестолковую голову да урчащую утробу, Проходимец торопливо засеменил по выскобленным до бела доскам. Но Судьба шельму метит, и сколько ни юли, вороватую морду ни прячь, а по носу щелкнет.

Уж хотел непутевый Проха нырнуть в дверь, как она отворилась, и взошел потный и бурый от жары и усердия Юрек.

Прошка метнулся было от его сапог обратно – и тут хода уж не было. Навстречу Юреку, не обращая внимания на сжавшегося под скамьей Проху, вышел скорым шагом старый хозяин. Одетый пышно, богато – видно, уж к свадебке изготовился. На груди, на плечах гербы княжеские – камней, как у бабы на кадке с капустой. Каждый по голубиному яйцу. Так и сияют, так и переливаются, искрами драгоценными сыплют.

– Сколько набрали? – грозно спросил старый князь, а Юрек, дурья башка, все вьется, медлит.

– Двух золотников взяли, слепого да увечного, мануса-старика – отбиться хотел, да мы скрутили.

– А старого словника? – напряженно спросил князь. – Того, что в линялом шатре, взяли?

Глаза Юрека, и без того невеликие, сузились, забегали, правая рука, своевольничая, принялась пощипывать край левого рукава.

– Не поспели взять, княже, – оправдываясь, проговорил Юрек. – Утек старый прохвост. Видно, в будущее глянул…

– Глянул, – осипшим голосом пробормотал князь. – Да ничего. Хватит. Веди этих в подвал да ставь с ними Витека. Он, знать, потолковей тебя. Авось не разбегутся.

Бурая краска не то стыда, не то гнева залила шею и уши Юрека, но князь не глядел на него, потер пальцами высокий лоб.

– Вот что, Юрек, – бросил он, поворачиваясь на каблуках, – дам тебе оправдаться. К вечеру приходи.

И Казимеж ушел, тяжело ступая подкованными сапогами, а Юрек поднялся с пола и принялся отряхивать плащ, бормоча под нос ругательства, от которых даже видавшему виду Прохе стало скверно.

Проходимка высунул нос, надеясь прошмыгнуть мимо Юрека, но тот заметил его и что есть силы ударил по широкой голове.

– У, песье отродье, пшел! – рявкнул он, словно бедолага-гончак был повинен во всех несчастьях палочника. – Пшел, тебе говорят, паскуда! Пришибу!

Прошка, не пожелав быть пришибленным, кинулся прочь, в домашнее крыло. И тут в одно мгновение забыл и страх, и голод. Охотничий азарт поднял голову, заставляя пса устремиться, торопливо стуча коготками, в сторону хозяйских спален.

Пахнуло чужаком. И все было бы ничего. Дом, наполненный людьми, обрушивал на собачий нос тысячи запахов. Но этот… Этот он узнал бы из тысячи тысяч.

В одной из комнат был тот, кого Прошка пытался достать, да так и не достал под воротами княжьей охотничьей деревеньки. Того, чей запах уловил он, когда ткнулся носом в одежду раненого Илария. Прошка любил Илария за щедрость, за веселый нрав. Да разве мог он за все те сахарные кости, за пироги с рыбой, печенкой, мясом, за кулебяки, что получал от мануса, не отблагодарить его лучшей собачьей благодарностью – поимкой злодея-мучителя.

Проходимец кинулся в дверь, другую, третью, чувствуя, как запах чужака из тонкой ниточки превращается в веревочку, узкую ленту…

Крупный пес ворвался в комнату так внезапно и шумно, что одна из девок выронила корыто с водой, вторая поскользнулась и ухнула навзничь, по пути угодив расческой в глаз той, что разлила воду. Обе взвыли, стараясь ухватить вьющегося между ними Проху. Но он перескочил через перевернутое корытце и рванул дальше, в полутемную комнатку, угодил боком в дверь, но створка не поддалась. Тогда Проха разбежался и, подпрыгнув на всех четырех ногах, ударился. Дверь отворилась, и Проха повалился, отфыркиваясь и глухо рыча, прямо к шитым туфелькам княжны.

Эльжбета охнула, бледнея, прижала руки к щекам и тотчас попятилась, потому как гончак смотрел не на нее, а на открытое оконце, в котором – он мог поклясться – мгновение назад исчез штопаный колпак чужака. Не обращая внимания на сдавленный вопль у Эльжбеты, Проходимка вскочил на лавку и перемахнул через подоконник.

Глава 28

– Скорей, скорей! – торопило прыгавшее в груди сердце. – Торопись!

Не разбирая дороги, не оглядываясь по сторонам.

– Эх, Цветноглазая, хоть бы одолжила ты мне свой ветер… – Тадек похлопал усталого коня по шее, но тот уже начал привставать. Тадек любил лошадей и в другой день пожалел бы беднягу, но острая шпора злости колола ему сердце, тревога застилала глаза матовой пеленой, и он жестоко торопил измученного гнедого. Трое суток до Бялого из Дальней Гати. Но если не жалеть лошадей, то можно и раньше поспеть.

Откуда под самые копыта сунулся старик, Тадеуш так и не понял. Увидел только, как плешивый растяпа, дергая ногами, катится в придорожную канаву. Молодой книжник выругался просто и скупо, как человек, которого душит ярость. Спрыгнув с лошади, подбежал к старику и нетерпеливо подал руку:

– Поднимайся, – бросил он. – Жив?

Старик уцепился за протянутую ему ладонь, пыхтя и отдуваясь, выбрался из чертополоха и приготовился стонать и жаловаться, но перевел взгляд на лицо юноши. Тадек даже невольно потрогал ладонью лоб, щеки – может, испачкался где ненароком или запуталась в волосах ветка. Нет. А старик так и впился взглядом ему в лицо, и взгляд был странный, то ли испуганный, то ли печальный.

– Не езди, – наконец зашептал странник, пристально глядя в глаза Тадеку. – Ничего не воротишь, а Безносая тебя уж в перелеске дожидается. Разговор у нее к тебе есть… и не белый, шитый золотом платочек приготовила она тебе в дар…

– Так ты, дед, не иначе словник, мое будущее видел, а копыт конских не заметил? – отозвался Тадеуш, стараясь не поддаться страху. Он собрался снова вскочить в седло, только старик вцепился в его руку своей кривой рачьей клешней, да так, что пальцы свело судорогой:

– Не в твое будущее я глядел, да и для тебя увидел достаточно. Не езди, отступись…

– Нет, старик, твоего будущего, – бросил Тадек, стряхивая с себя цепкие пальцы словника. – Покуда настоящим не станет, нет его. Словно ты молод не был. Сам знаешь, что не отговоришь, зачем каркаешь…

Старый словник обеспокоенно оглянулся и, поднявшись на цыпочки, шепнул:

– Не подашь ли старику на постой да пропитание?

Тревога, давившая Тадеушу сердце, отхлынула. Страх отступил, съежился, поблекнул. Видно, растревоженное сердце сыграло с молодым книжником злую шутку, вот и принял он старого попрошайку за ясновидца, готов был поверить его болтовне.

Тадеуш бросил старику монету, вскочил на коня, досадуя на задержку и собственную доверчивость, и поехал дальше. А старый Болюсь остался на дороге, придирчиво осмотрел монету, фыркнул, достал из рукава толстый, шитый шелком кошелек, подбросил его на руке, определяя вес, и побрел в другую сторону, туда, где ныряла в лес тонкая, едва заметная тропинка.

– Спасибо, Тадеуш из Дальней Гати, – пробормотал себе под нос словник. – Может, и не отворотить этим твоей судьбы, дороги не выпрямить. А всяко благо, коли в пути замешкаешься. Что гневить Чернского Влада? И старый Болюсек сыт нынче будет. Хоть и невелико добро, а спасибо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю