Текст книги "Живой проект: солдат (СИ)"
Автор книги: Дарья Еремина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Анне Кириной было тридцать шесть лет. С шестилетним сынишкой они жили в поселке, построенном для своих сотрудников в паре сотен километров от Москвы корпорацией ЖИВОЙ ПРОЕКТ. Большинство ее соседей являлись бывшими служащими офисов или станций корпорации, нянчивших внуков на заслуженной годами верной службой земле. Ее считали дочерью одного из тысяч сотрудников корпорации. Они знали, что Анна числится штатным сотрудником ЗАО «ЖИВОЙ ППРОЕКТ», но полный список ее обязанностей не совсем совпадал с официальной должностью.
Ей якобы принадлежал крохотный домик с несерьезным участком земли. Здесь хватило бы места для пары грядок, имей женщина страсть к земледелию. Работа ее состояла в наблюдении и контроле над живыми проектами, находящимися на участках настоящих и бывших служащих корпорации на побывке. Это было не обсуждаемым условием предоставления надела: одиннадцать месяцев в году обеспечивать жильем, пропитанием и общением отдыхающих на территории поселка живых проектов. Воистину, щедрость корпорации не знала пределов, когда речь шла о ее выгодах и обеспечении необходимых условий.
– Мама! – с терраски раздался детский плач, Анна поднялась с дивана, где за ноутбуком читала новости.
В слезах и расстройстве, мальчуган зашел в дом. Анна присела перед ним и осмотрела лицо.
– Она говорят… – всхлипывал малой, – они говорят…
Подавившись рыданиями, он направился, влекомый матерью, в ванную комнату.
– Давай умоемся, хорошо? – предложила Анна, присаживаясь на край ванны и сажая сына на колени.
– Они говорят, что мой папа… не человек! – ревел малыш, размазывая сопли и кровь по лицу.
– А подрались из-за чего? – Анна умывала сына.
– Я сказал, что они врут!
– Маленький мой, – женщина прижала мальчишку к груди и замолкла.
– Их было четверо! – начал успокаиваться малыш, когда кровь, грязь и сопли были смыты.
– Ты наподдал им?
– Да!
– Значит, не о чем больше плакать?
– Нет… – неуверенно согласился мальчик.
Накормив сына, Анна отправила его на улицу. Лето заканчивалось, и нужно было ловить каждый из последних жарких дней. Мальчишка иногда приходил побитый, но с каждый разом перевес сил неуловимо перемещался на его сторону. Анна преподавала русский стиль и по животному любила бокс. Она обучала сынишку всему, что знает с тех пор, как посадила его на горшок.
Несмотря на последние летние деньки, ей не хотелось выходить на улицу. Сегодня она решила прогулять работу. Душу окутала тоска, какая посещала ее редко, в основном по праздникам. Сегодня же Анна отворила ящик стола и достала несколько писем в большом почтовом конверте. Адресатом значилась она, поле адресанта же было пустым. Она знала их все наизусть, но все равно иногда перечитывала. Вынув из первого конверта листок бумаги, она забралась с ногами на диван и принялась читать.
«03 марта.
Здравствуй, Аня, » – на приветствии она всегда усмехалась. Такое простое и банальное, затертое… и неописуемо правильное, пронесшее себя сквозь века, пожелание здоровья. Анна улыбнулась.
« Я не думал, что решусь написать тебе. И все же начал, но не собираюсь отправлять. Но если ты читаешь эти строки, кто-то это сделал за меня. Твой адрес я написал на конверте. Ты была адресатом. Я не считаю себя вправе сделать это самому…
Вряд ли я могу написать тебе что-то интересное или романтичное. Я не знаю ничего такого, я этому не обучен. Я знаю так мало, что иногда кажется, что своим вниманием я могу оскорбить тебя. Я не думал об этом до того отпуска, не подозревал, как много не знаю. Не знал и не хотел знать. Не видел, что есть что-то большее… И чувствую себя странно теперь, здесь, когда я вернулся, а тут все по-прежнему, а я – другой. Из-за тебя, Аня…
Я не знаю, выдастся ли возможность снова приехать в ваш поселок. Не знаю, будет ли у меня отпуск в следующем году. Не знаю, доживу ли я до следующего года вообще. Раньше я не думал об этом, теперь же мне очень хочется дожить до следующего отпуска, чтобы увидеть тебя снова. Я не знаю, Аня, как тебе объяснить. Я хочу жить, чтобы увидеть тебя вновь, понимаешь?
Я стал осторожен, и это не нравится командиру. Он, будто, подозревает, что я хочу жить, и ему это не нравится. Скажи мне, разве я не имею на это права? Разве не ради этого тот живой проект, Александр, завоевал нам гражданские права? Ты знаешь, о чем я? Ты слышала об этом? Я вижу, как ты молчишь… Я представляю, как ты смотришь на меня и молчишь. А в глазах у тебя все ответы на все вопросы: заданные и не заданные. Все-все… только имей смелость прочесть их, понять, осознать.
Понимаешь ли ты, почему я лежу здесь, на своей койке, и продавливаю бумагу ручкой, выводя слова, которые ты вряд ли прочтешь? Я чувствовал себя глупо, начиная писать это письмо, теперь этого нет. Ты когда-нибудь делала что-то негласно запрещенное, но при этом ощущая всем телом и сознанием, что права? Что это нужно! Тебе самой или тому, для кого ты это делаешь, что нужно в принципе, отвлеченно ото всего, что это – правильно? Именно это я сейчас ощущаю. Я пишу и чувствую, что живу, что прикасаюсь к тебе сквозь расстояние разделяющее нас. Расстояние и, возможно, время… И мне становится проще, потому что есть нечто большее, чем «завтра». И мне становится больнее, потому что нечто большее недостижимо, как «вчера». Ты понимаешь, Аня?»
Анна медленно опустила голову и закрыла глаза. Сердце душила боль, и сила времени, призванная загладить все раны, была над ней не властна.
– Ты плачешь, мам! – воскликнул мальчишка. Анна не заметила, как он вошел в дом.
– Да, сынок, – кивнула Анна.
– Но… но разве ты не сильная? – изумился мальчуган.
– Сильные тоже плачут, родной. Просто об этом знают только самые близкие и родные. Иди ко мне.
Малыш забрался на диван и устроился на коленях матери. Ей очень нужно было прижать его к себе, и так хорошо было от того, что он вернулся домой.
Вечером, после программы «Спокойной ночи, малыши» Аня компоновала отчет руководству. Хандра уходящего лета не отпускала ее, хотелось выть на луну. Проведав сына, она решила прогуляться по поселку. Августовская ночь была теплой, необыкновенно приятной. Аня дошла до перекрестка и вернулась домой.
Вынув из конверта следующее письмо, она подобрала под себя ноги и начала читать.
«14 апреля.
Здравствуй, Аня.
Сегодня выдался прекрасный день. Мы выполнили задачу по захвату контрольной точки и удостоились похвалы. Я все еще жив!
Как же много это стало значить. Я прежде не подозревал, что когда-нибудь смогу испытывать радость от осознания простого факта: я все еще жив.
На меня смотрят как на идиота сейчас, когда я пишу и улыбаюсь. Они думают, что я улыбаюсь себе или бумаге. Они даже не подозревают, что я улыбаюсь тебе. Они не понимают, а я, наоборот, так хорошо их понимаю. Просто у них не было тебя, и нет воспоминаний, и нет надежды, и нет… ничего у них нет, понимаешь? Ничего!
Я как подумаю, что был таким же, одним из тысяч Валетов на одно лицо… мне тошно становится, я не знаю чем это объяснить и мне стыдно это признавать. Я хотел бы…»
Анна поднялась, чтобы раздеться и расправить постель. Письма лежали на столе, пронумерованные, аккуратно подписанные, будто школьником. Взяв следующее письмо, Аня легла в постель и, подбив под собой подушку, начала читать.
«26 июня.
Здравствуй, Аня.
Во время передислокации нас подбили, меня немного задело. Ничего серьезного, через месяц я снова буду в форме. А сейчас, здесь, мне не о чем думать, кроме как о тебе. И никто не смотрит на меня как на идиота, когда я пишу. Им здесь не до одного из сотен Валетов.
Знаешь, я на мгновение испугался, думал конец мне. Ан нет, пронесло. А вот соседнего Валета разнесло в клочья. Интересно, как нас списывают? В запястье чип, а если запястье в кашу и оторвало? Минус один… Просканировать оставшихся и списать недостающего. На самом деле не один, нас много списывают. Когда все на одно лицо и молчаливы как болванки, сложно понять, кто старый, а кто новый. Хотя самых-самых новичков определить несложно. Они как свежая трава и глаза большие, удивленные, лицо чистое, и рвутся первыми, словно сделаны не из мяса.
Ты понимаешь? Мне кажется, ты не можешь не понимать, ты настоящая…»
Тяжело вздохнув, Аня отложила письмо и выключила ночник. Она еще долго не могла уснуть, вспоминая автора читаемых строк. Он пробыл в поселке месяц, весь август. Возможно, потому ей так тягостно в этот месяц? Закрыв глаза, Аня попыталась освободить мысли от дум. Не скоро, но ей удалось уснуть.
С утра из дома они вышли вместе с сыном. Было еще не жарко. На Анне были спортивные шорты, майка и кроссовки. Проходя мимо великолепно обустроенной детской площадки, женщина успела лишь кивнуть на предупреждение: «Я побежал!» Анна же шла дальше, украдкой поглядывая за рабицу заборов по сторонам дороги. Через десять минут она вышла к перекрестку. Во все четыре стороны шли такие же улицы с участками, построенными ЗАО «ЖИВОЙ ПРОЕКТ». Некоторые пустовали. Практически на всех, кроме еще не сданных в бессрочную аренду, сейчас отдыхали живые проекты. В основном это были солдаты, но встречались и спасатели или техники. Для других видов живых проектов предназначались другие места отдыха. Но всегда это были схожие поселки, раскиданные по всему миру.
Повернув направо, через минуту Анна остановилась на границе огромного поля, огороженного той же рабицей, но вдвое выше обычного. Здесь были турники, футбольное поле и двухэтажное здание с крытым бассейном, спортивным залом, тренажерами, игровым залом, стрельбищем и душевыми. Здесь же, как ни странно, размещалась администрация поселка.
Анна числилась тренером со свободным графиком работы. Раньше она вела физзарядку по утрам, но вскоре поняла, что это необязательно. Достаточно было составить график для находящихся на побывке солдат, и ответственный за утреннюю разминку живой проект безропотно начинал занятия ровно в семь. Это было обязательным для солдат. Не было ни единого случая неявки. Зачастую к ним присоединялись и другие виды живых проектов.
Сейчас было около десяти. На поле играли в футбол. Несколько человек следили за игрой с лавочек. Заметившие ее появление поднимали руку в приветствии или кивали. Направившись к турникам, Анна занялась собственной разминкой. Это должно занять минут пятнадцать, после чего она привычно организует спарринг-группу из желающих и обязательно поборется сама.
«27 июня.
Здравствуй, Аня.
Мне, на самом деле нечем заняться здесь, даже вставать пока запрещено. Я пробовал читать, здесь раздают книги для желающих, но мне не понравилась та, которую я выбрал. Меняться никто не захотел, а новую я смогу взять только завтра, так как не должен вставать сам.
Когда лежишь так целый день, понимаешь, как ценно иметь возможность двигаться. Я никогда не думал, что до чесотки буду желать просто встать и пойти, побежать, потренироваться. С утра лежу и слышу звуки тренировки внизу, на улице. Один из Валетов отдает команды, слышу хлопки и прыжки, топот. Оказывается, наши утренние разминки производят такой шум! Я и не подозревал. Так хочется уже поскорее оказаться среди них! Хочу на это посмотреть, ведь мало кто может выполнять упражнения в полную силу. Здесь нет полноценных Валетов, все что-то лечат. Шум от тех, кого на днях выпишут. Остальные разминаются, как могут, как позволяет их нынешнее состояние. Я не знаю, отдает ли кто-то команду на зарядку. Но в уставе больницы есть пункт: «Валет, находящийся в приемлемой для физических упражнений форме, должен сообщить об этом медперсоналу для внесения своего номера в график ведения утренних тренировок». Я подумал… ты только не смейся, но мне показалось, что таким образом они вычисляют нашу готовность вернутся к службе. Хотя, это может быть глупо, ведь врачам виднее… В общем, не обращай внимания.
Я вспоминаю тренировки в вашем поселке и твои спарринги. Помню, как увидел тебя на поляне в конце твоей улицы. Вечерело, солнце уже ушло за деревья, но было еще светло и очень тепло. Был август. Я узнал тебя, но ты была какой-то другой. Не такой, как по утрам на поле. Ты была одновременно мягче и резче, добрее и злее. Ты понимаешь? Казалось, что там, на поле, ты выполняла свою работу, и это предполагало строгость и техничность, а здесь, на поляне, ты тренировалась для себя. И это выглядело по-другому. Я очень хорошо помню, что пытался понять, как ты можешь быть такой разной, когда делаешь одно и то же. От тебя нельзя было отвести взгляда, твои движения… гипнотизировали. Именно гипнотизировали.
А потом ты развернулась и заметила меня. И я подумал, что не имел права смотреть на тебя там, что вторгся в твою личную жизнь на твоей поляне. Ты ведь, была не на поле…
Вот так вот хорошо я помню тот вечер, когда позволил посчитать тебя не тренером, а человеком. Ты понимаешь? Я хочу сказать, что ты…»
Спрыгнув с турника, Анна хлопнула в ладоши и приглашающее приподняла ладони. Живые проекты, что сидели или занимались поблизости, направились к ней. Когда они выстроились в полукруг перед ней, Аня кивнула. Как удобно, когда у каждого вида живого проекта свое лицо. Сразу видно: вот каким-то образом затесавшийся техник. Его в спарринге использовать нельзя, покалечат еще… Его вместе со спасателями можно будет направить в бассейн или к теннисным столам, да куда угодно. Хоть в библиотеку. Могут, при желании, понаблюдать за солдатами. Основная ее забота – они.
С заднего ряда раздался приглушенный вскрик, Анна приподняла подбородок во внимании. За ее взглядом проследили остальные и чуть расступились. Еще один, укрытый спинами техник, потирал спину. Футбольный мяч катился обратно к полю.
– Костя, ты в порядке? – спросила Анна и, получив утвердительный кивок, начала расставлять пары Валетов. Одно имя для всех живых проектов одного вида – это тоже очень удобно.
«27 июня. Вечер.
Здравствуй, Аня.
Письма к тебе входят в привычку. Теперь я знаю, что это такое – привычка. И мне это нравится, как будто я говорю с тобой. Как будто говорю на самом деле. И ты понимаешь меня.
С утра я вспоминал вечер, когда увидел тебя на поляне в конце улицы. А теперь у меня здесь вечер и я вспомнил утро следующего дня. Хотя, это было уже не утро, солнце стояло высоко, было жарко и на поле практически никого не было. Ты еще не ушла. Я вышел из корпуса, где наплавался вволю, помню, как здорово мне было тогда и что так здорово мне бывало не часто. Вообще это время в поселке, оно было таким особенным, таким настоящим, таким неправильным… ты понимаешь, после него кажется, что месяц в году мы имеем право жить для себя. Я не знаю, как это объяснить, мы ведь делали то же самое, разве что в боевых действиях не участвовали и командиры не кричали. Мы делали то же самое, а чувства были другие. Вот, чувства были, понимаешь? И, вот, это не так, это всего лишь один месяц и это неправда. А это… это неправильно, понимаешь?
Ты бы молчала, говори я с тобой сейчас об этом. Ты всегда молчала, но я помню твои глаза. Я помню, как много в них было ответов, но так и не научился их читать. Возможно, если меня еще хоть раз отправят на побывку в ваш поселок, я смогу понять.
Так вот, ты еще не ушла с поля, ты… дралась. Аня, не говори мне, что это спарринг, что это техничный бой, не говори этого. Я увидел, что ты дерешься. Что ты хочешь сделать больно. Ни обездвижить, но свалить, не ликвидировать, но убить. Я знаю разницу, хотя об этом нельзя говорить. Я видел ярость в твоих движениях, видел силу, с какой ты била, хотя ударов быть не должно. Они были, настоящие, жесткие, злые. Аня, я замер и не смел пошевелиться. Ты будешь смеяться снова, как тогда, когда я признался, что хотел оказаться на месте того Валета. Я помню, как напряжено было его лицо, в те минуты он имел право только защищаться. Он понимал, что с тобой что-то не так, но видел ли он, с каким удовольствием ты молотишь его? Никогда до того момента и после него я не видел проявления подобного удовольствия и подобной ярости. Я помню так много деталей, что кажется, это было вчера. Но самое яркое мое воспоминание, это желание оказаться на его месте. А удивился я лишь потом… Намного позже.
Вечером же ноги сами привели меня на поляну и надежда, в которой я сам себе не признавался, оправдалась. Ты была там. И снова была другой. Вообще другой. Какой-то снова абсолютно новой, непонятной. И еще ты была босиком…»
Уложив мальчишку на послеобеденный сон, Анна прошла в свою комнату и включила ЖК-панель. Выбрав в появившемся меню записи с камер на поле, устроилась с ноутбуком на диване. Идентификационные чипы в запястьях давали возможность найти заинтересовавший экземпляр, если такой появится. Каждую минуту детекторы в десятке камер вокруг поля определяли новое местонахождение чипа и на экране у каждого живого проекта был семизначный номер. Утренняя запись не показала даже малейших поведенческих отклонений, признаков нездоровья или иных причин для детального наблюдения. Иногда Анна нажимала «стоп» и прокручивала материал заново, всматриваясь в выражение лица или движения какого-нибудь экземпляра, но в итоге просмотрела запись, не сделав ни одной пометки. После камер с поля шли камеры из игровой комнаты, бассейна, спортивного и тренажерного залов. Где-то между игровой комнатой и бассейном проснулся ее сынишка. Они перекусили пудингами и занялись своими делами: Анна работать, а мальчишка собирать лего у ее ног. Тренажерный зал еще не закончился, когда паренек потребовал внимания и пока он не решил, что пора прогуляться, Анна оказалась во власти его роботов и динозавров, оставив работу на потом.
«28 июня.
Здравствуй, Аня.
Я взял новую книгу, сказки для детей. Не то, чтобы я хотел почитать сказки, но медсестра, что развозит книги, сказала: «Если ты не смог это читать, то ничего кроме сказок посоветовать не могу». Вложила мне в руку книгу и укатила тележку. Вот так.
Знаешь, тут есть вступление в виде письма. Оказывается, принято подписываться в конце. Я сначала не понял зачем, ведь адресат может прочесть сведения об отправителе на конверте, а потом решил, что это верно. Буду подписываться, раз уж пишу самые настоящие письма. И еще… ты знаешь, я будто начал доверять бумаге… не знаю, как объяснить. Мне кажется, что я обзавелся другом, которому могу рассказать о тебе, о своих воспоминаниях, и это – бумага. Ты понимаешь? И не нужно беспокоиться, понимает ли она меня, и ей все равно, что я напишу. Она… Ты понимаешь?
Нам говорили, что наши друзья – Валеты, с которыми ты стоишь в строю и наш командир. А я думаю, что друг это тот, кому можно сказать то, что не стоит говорить Валетам и командиру, и кто примет все, что узнает как есть и спокойно. Как бумага, на которой я пишу. Я думаю, ты понимаешь. Иначе ты не сказала бы мне тогда, что я могу тебе написать, если захочу, и не написала бы адрес. Ты знала это уже тогда. А я понимаю только теперь.
Одна из сестер спросила, что я постоянно пишу и, когда меня возили на рентген, достала письмо и прочитала его. Я увидел это по возвращении. Знаешь, что она сказала? Ты будешь смеяться, я знаю. Я был уверен, что и она будет смеяться. Но она положила письмо, как было, помогла мне лечь удобнее и сказала, что я хорошо пишу. И она не смеялась. Что это значит? Как можно писать хорошо или не хорошо? Можно стрелять хорошо, что значит метко, и плохо, что значит мазать. Можно выполнять или не выполнять нормативы. Но как можно хорошо или не хорошо писать, Аня? Вот это я не могу пока понять. Она сказала, что больше не станет читать то, что я пишу, хотя и сказала, что это хорошо. Вот так вот странно.
Валет»
За ужином сын спросил:
– Мам, а что значит не человек?
У Анны кусок в горле застрял, она отпила сока и, взглянув на сына, мягко произнесла:
– Это все те существа, которые не подходят под определения человека. Собачки, например, кошечки.
– Нет, ты не понимаешь! – возмутился малыш. Его речь была чистой, не по-детски четкой. – Что значит не человек, когда мальчишки говорят, что мой папа не человек?
– А почему ты не спросишь у мальчишек, если тебе интересно, что они имеют в виду?
– Но ты ведь взрослая!
– И что из этого следует?
Мальчик растерялся и уткнул взгляд в тарелку, по которой вилкой возил макароны с фаршем.
«29 июня.
Здравствуй, Аня.
Я… я скучаю по тебе.
Могу ли я, должен ли пытаться избегать этого, имею ли право скучать? В эти дни я будто вернулся в тот август, мне кажется, ты где-то рядом. Я пытаюсь разглядеть тебя за стеклом палаты. Хочу увидеть в медсестрах. Услышать твой голос, твой смех, твой шепот. Я скучаю по тебе. Ты понимаешь?
Я знаю, что ты есть, по-прежнему работаешь в поселке и сотни, тысячи Валетов могут видеть тебя, а я не могу. И еще… мне становится больно, когда я думаю, что ты можешь спутать меня с кем-то из них. Или заменить… ведь мы так легко заменяемы, Аня…»
Анна досмотрела видеозаписи из тренажерного зала и, включив музыку, принялась за отчет. В распахнутое настежь окно влетел огромный шмель и начал биться об потолок. Какое-то время женщина пыталась не обращать на него внимания, сделала музыку громче. Потом начала наблюдать за насекомым. Через пару минут взяла веник, раздвинула шторы на полную ширину окна, раскрыла вторую створку и начала выгонять шмеля. Через минут пять за ее спиной раздался многоголосый детский смех.
Вся детвора, с которой играл и дрался ее мальчишка, прибежала попить воды, и застала такое развлечение.
«29 июня. Вечер.
Здравствуй, Аня.
Невмоготу здесь. Хочу выбраться. Сестры смеются, говорят: «отдыхай, пока есть возможность!», но разве это отдых? Я здесь всего четыре дня, а ощущение, будто уже месяц. Но завтра обещали выпустить на улицу. Скорей бы уже завтра…
Здесь так жарко. Прямо как в тот наш август.
Ты помнишь тот вечер, когда я пришел к поляне второй раз? Ты обернулась в движении и, не прекращая его, остановила на мне взгляд. Я ждал, когда ты снова, как и в первый вечер, отвернешься, и больше не будешь обращать на меня внимания, но этого не произошло. Ты отворачивалась, но каждый раз, когда разворачивалась вновь, я видел твой взгляд. А потом ты выпрямилась и поманила к себе. Я не сразу понял, что ты хочешь, чтобы я подошел. Я опешил, не понимая, зачем ты можешь меня звать. Решил, что ты отчитаешь меня за вмешательство. А ты стала в стойку и глаза твои сузились, будто ты собиралась не отчитать меня, а прямо таки побить. Я теперь смеюсь, вспоминая это. А тогда я растерялся не на шутку. Конечно, мне ничего не оставалось, как принять твой вызов.
Я помню твои захваты и как сам выкручивал тебе руки, помню чувство мимолетного превосходства и силы, которая уже мгновение спустя переставала иметь значение: я оказывался на коленях, на животе, на лопатках или прижимал твое запястье к спине, уткнув лицом в траву. Ты шипела, а я хотел тебя разозлить, чтобы появилась та ярость, что я наблюдал с утра. Но ты не злилась, ты… играла. Я впервые осознал тогда, что можно так… играть.
Нужно ли упоминать, как нравилось мне происходящее и как пролетело время, когда мы волтузили друг друга по траве? Я поражался твоим уворотам, твоей гибкости, в этом мне с тобой не сравниться. Но на мгновение, прижимая тебя к себе, я понимал, что ты не всегда стремилась выскользнуть. Я помню, как осуществив последний захват, ты оттолкнула меня, и устало села на землю. Я почему-то засмеялся, разворачиваясь и садясь напротив, и ты засмеялась тоже. Тогда я понял, что радость и удовольствие, проявляющиеся в этом смехе – правильны, ведь, ты чувствовала тоже самое. И тогда же я понял, что через минуту, а может раньше, ты встанешь и уйдешь. И я перестал смеяться, а ты усмехнулась, будто прочла мои мысли. И я не знал, что сказать и что сделать, чтобы задержать тебя. Так, не произнеся ни слова, ты ушла…
Я помню тот вечер, будто это было вчера.
Валет»
Закончив с отчетом под монотонное нытье сына, Анна отправила файл и закрыла ноутбук.
– Включи мультик! – потребовал он.
– Ты же хотел поиграть, – удивилась Анна.
– Уже не хочу, хочу мультик!
Пожав плечами, женщина включила панель и, щелкнув пультом, предоставила сыну выбирать из меню мультфильм по вкусу.
– Ты не возражаешь, если я полчаса пройдусь? До перекрестка и обратно. Если хочешь, пойдем со мной.
– Нет, я буду смотреть про динозавра.
– Хорошо.
Анну многое не устраивало в поселке, но две вещи с лихвой покрывали все недостатки: абсолютная безопасность, гарантированная корпорацией, и свежий воздух. За сыном же, при желании, она могла наблюдать по наладоннику, камеры были врезаны в углы над дверьми в обеих комнатах.
«30 июня.
Здравствуй, Аня.
Я, наконец, выбрался на улицу. Наблюдал за зарядкой, точнее за пародией на зарядку. У самого кружится голова, ну, и переломы чувствуются. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что я вырвался из палаты!
Валет»
Вернувшись, Анна взглянула на экран, где не прошло и трети мультфильма, перевела взгляд на ноутбук, а потом остановилась на большом конверте с письмами Валета.
– Ты будешь макароны с фаршем или отварить картошку с сосисками?
– Маленькими? – отозвался мальчишка.
– Маленькими, – подтвердила Анна.
– Не, макароны… – решил малой и добавил, – с сосисками!
Анна улыбнулась и прошла на кухню. Через час, вымучив сосиски и размазав макароны по тарелке, они с ужином закончили.
«1 июля.
Здравствуй, Аня.
Как жаль, что я не могу узнать как у тебя дела. Здесь мне постоянно кажется, что и с тобой может что-то случиться. Я понимаю, что это больничная атмосфера так влияет. Ответишь ли ты, если я отправлю это письмо? Мне ничего не мешает проверить, кроме того, что я не получу твоего письма даже если ты его отправишь. Вот в чем дело… Я не узнаю в любом случае. Тогда, зачем? Если даже у меня есть шанс дожить до времени окончания «контракта по рождению» и я смогу стать свободным и устроиться на работу охранником или сторожем, хоть лесником… если у меня и есть такой шанс, то это будет еще не скоро. Разве могу я надеяться, что… что ты… будешь…»
Через два часа, после «Спокойной ночи, малыши», Анна уложила сына и вытянулась на диване. Она ни о чем не думала и никого не вспоминала. Лежа на спине, женщина смотрела в потолок и слушала приглушенный звук телевизора. Перед ней был узор, созданный светом и тенью от ночника. Пару минут спустя она вышла из дома и села на лавочку под окном. Здесь она позволила себе тихо заплакать. Она вряд ли смогла бы назвать причину своих слез, спроси ее о ней даже самый близкий и родной человек. Слезы лились сами по себе. Шел август.
«3 июля.
Здравствуй, Аня.
Я прочел «Колобок». Ты знаешь эту сказку? Я предполагаю, с какой целью он был создан, но не понимаю, что заставило его сбежать. В чем смысл побега в никуда? Что заставило его бежать, не разбирая дороги? Почему он бравирует перед каждым встречным своим побегом, если осознает, какие средства были на него затрачены и их цену для создателей? Какое право позволяет ему так поступать? Я не понимаю, Аня. Я прочитал несколько раз, пытаясь понять, но не получается. Конец же мне очень понравился. Очень правильный конец, логичный. Колобок выполняет функцию, для которой был создан, так или иначе, несмотря на отложенный срок. Но это становится не его гордостью, а его позором. И мне кажется, он заслужил это. Ты понимаешь, если конец такой правильный и логичный, то и в начале тоже должна быть какая-то логика. Почему я не вижу ее? Я спросил медсестру, но она засмеялась и не ответила. Мне кажется, она не знает.
Валет»
Через полчаса Анна вернулась в дом, разобрала постель, разделась и легла. Пощелкав пультом и не найдя ничего для себя интересного, она выключила панель и потянулась к конверту с письмами Валета. Она знала их все наизусть, но иногда хотелось просто читать, видеть его почерк, ошибки, дотрагиваться до бумаги, чувствовать практически неразличимый запах старой бумаги и высохших чернил.
«4 июля.
Здравствуй, Аня.
Сейчас вечер, у нас дождь.
Ты помнишь, как было душно в тот вечер? В третий вечер, когда я застал тебя на поляне. Было так тихо, недвижимо. Я стоял в тридцати метрах, и казалось, что я слышу твое дыхание. Очень душно было, парило. Я наблюдал за твоими движениями, смотрел на лоснящуюся от пота кожу и не понимал, от чего дыхание становится все глубже и чаще: от духоты или от желания, уже вполне осознанного и понятого, но еще не принимаемого. Я развернулся, чтобы уйти, а ты окликнула: «Валет!» У меня так сердце не билось даже в первом бою. Я думал, оно может выскочить через уши, я на самом деле тогда этого опасался. Ты бы засмеялась, признайся я тебе тогда?
Мне пришлось подойти. Ты стояла прямо, вскинув подбородок, и дышала так часто и глубоко, что я понадеялся, ты примешь мое дыхание за норму.
– Ты хочешь что-то сказать? – спросила ты, а я даже не догадался отрицательно покачать головой. – Вчера и позавчера тоже был ты? – я молчал. – Зачем ты приходишь?
Я должен был отвечать, и я ответил. Ты помнишь? «Мне нравится смотреть на тебя» – я сказал. И твой громкий смех, казалось, был слышен на весь поселок.
А через мгновение хлынул ливень, и ты засмеялась еще громче. Мы промокли в момент. Потом ты сказала, что у меня, у всех нас изменился рацион и это нормально. Я понял, о чем ты, но отрицательно покачал головой, будто тело, наконец, решило отреагировать на самый первый вопрос. Если бы ты не наблюдала за нами на поле, у тебя бы появился повод заявить о моей заторможенности. Но ты как-то по-другому поняла мой жест и удивилась. Ты не представляешь, как часто я вспоминаю тот вечер, я помню каждое слово, каждое движение. Я могу закрыть глаза и посчитать деревья и фонарные столбы. Я помню все. Все, кроме фразы, которой ты отправила меня домой. Я не расслышал, оторвал взгляд от твоей груди, а ты кивнула подбородком вперед по улице. Твое лицо… на нем было написано «убирайся», но я отказывался принимать это. Тогда ты ушла сама. Я смотрел тебе вслед и не мог двинуться с места и одновременно не желал терять тебя из виду.
Смеркалось, было темнее от туч. Еще не зажглись фонари, я двинулся следом тогда, когда ты завернула к своему дому, через два участка от поляны. Я помню, что шел настолько медленно, насколько только можно. Думал о правилах и о тебе. Думал о том, что некоторые правила заставить соблюдать может только страх, а его мы лишены. Помню, как заняла меня эта мысль, такая неожиданная и яркая. Я остановился напротив калитки в твоем заборе и развернулся к твоему дому. Ты помнишь, как я зашел?..»
Анна опустила письмо и закрыла глаза. Где-то в поселке лаяла собака. Послышался гул самолета. Потом стало как будто тихо, лишь стрекот доносился с улицы.
Анна помнила тот вечер и тот ливень так же хорошо, как Валет. Она помнила желание, на которое они оба не имели права. Помнила, как стояла у окна, смотрящего на дорогу, и наблюдала. Вода стекала с волос и одежды, ширя лужицу на ламинате. Она замерзла и дрожала, обхватив себя за плечи. Она молила, чтобы он прошел мимо, и надеялась, что посмеет, осмелиться зайти. Она не думала о том, кем, по сути, является этот Валет. Кем, по сути, являются все Валеты. И она не знала, как поступит до последней секунды. До последнего мгновения, когда он без стука открыл дверь и зашел спокойно и бесцеремонно, такой же мокрый до нитки, но не дрожащий и не испуганный, она не знала, что будет делать. И ей так хотелось, чтобы ей не пришлось решать, чтобы ей не дали выбора.
