Текст книги "Береговая стража"
Автор книги: Дарья Плещеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава десятая
Летний дворец, который звали еще Деревянным, был дворцом-призраком – заброшенным, ненужным, несмотря на свою необъятность и обветшавшую роскошь. Строил его для государыни Елизаветы еще сам Бартоломео Франческо Растрелли.
Он не жался и каждый вершок не считал – дворец вышел просторный, с огромным двусветным залом, великолепными галереями, в том числе и перекинутой через Мойку – чтобы Елизавета Петровна могла ходить гулять для разнообразия в Летний сад, хотя и у самого дворца, перед главным фасадом устроили великолепные фигурные цветники, высадили подстриженные деревья, соорудили фонтаны, и получился хотя невеликий, но ухоженный парк.
Государыня Екатерина Алексеевна жить в этом дворце летом не пожелала – с ним были связаны печальные воспоминания. В Летнем дворце она родила сына, которого у нее тут же забрали, с триумфом унесли в покои Елизаветы Петровны, а она, мать, лежала одна, беспомощная и забытая, на растерзанной постели, – не у кого кружку воды попросить.
Растреллиево творение считалось двухэтажным, первый этаж – каменный, второй – деревянный, с высокими большими окнами. Был и третий – вроде чердака. Когда-то решено было красить здание в розовый цвет, но уже давно его не обновляли, стены стояли облупившиеся, из многих окон пропали стекла, воры понемногу растаскивали и печные изразцы, и наборный паркет, не говоря уж о зеркалах.
Дворец с парком и прилегающими землями занимал огромную площадь – меж Фонтанкой, Мойкой, Итальянской улицей и Екатерининской канавой. Вдоль Фонтанки еще уцелел старый фруктовый сад, но строения Слонового двора погибли – давно уж не было деревянного спуска к речке, по которому водили слонов купаться их смотрители-персы. Для персов выстроили тут же особый дом, назвали его Караван-сараем, и он тоже уже пришел в совершенную ветхость.
Мимо этого дома, сущей развалины, и катили санки, а в них сидели Санька и Никитин. После гостиной госпожи Фетисовой они успели заехать домой, взять фонарь, корзину, обвязанную холстинкой, и переобуться, поскольку предстояла, как предупредил Никитин, беготня по снегу.
– Во дворце еще живет кое-кто из служителей, – рассказывал Никитин, – но это ненадолго. Сказывали, его хотят разобрать. Подумай сам – столько места пропадает, а столица-то растет, земля дорожает.
– Что нам тут надо? – спросил Санька.
– Навестить надо одного человечка. Ты как, не труслив?
– Нет, – ответил Санька.
– Приехали. Тогда – держи.
И Никитин выдал фигуранту большой охотничий нож.
– Это еще зачем?
– А затем, что сильфы вышли на охоту. Пахомыч, жди нас тут, – сказал Никитин крепкому тридцатилетнему детине, из тех гордых столичных извозчиков, что нанимаются помесячно за сорок рублей и еще не всякого согласятся возить. – Не скучай! Идем, Румянцев. Нам нужно забраться в эту храмину с заднего крыльца. Слушай меня – коли увидишь что странное, отойди, гляди издали. Заметят тебя – скрывайся. Нападут – убегай. Придется отбиваться – не коли, а отмахивайся, режь руки, одежду, образину. Покойники нам не нужны, а меченая образина, как у господина Орлова, – пожалуй, пригодится.
От таких поучений Санька онемел. Он не имел привычки носить при себе оружие и сдуру сунул нож в карман острием вниз.
Здание окружали сугробы, Никитину до пупа, но дорожка от Караван-сарая к черному ходу была протоптана. В верхнем этаже и на чердаке тускло светилось вразнобой несколько окошек.
– Они дров не покупают, а стенки выламывают. Погоди, эта хибара непременно кому-нибудь на голову рухнет, – предрек Никитин. – Бери корзину, ступай вперед, выходи на тропку, я за тобой.
Санька невольно усмехнулся – Никитин нашел применение его высокому росту; сам-то, чай, сразу увяз бы в сугробе.
– Сегодня тут будут чудеса, – продолжал Никитин, бредя за Санькой по снегу, который так и разлетался, взрываемый длинными и сильными ногами танцовщика.
– Отчего сегодня?
– Оттого, что в столицу вернулся некий гвардейский офицер, по прозванию Орест Ухтомский. Я про это слышал в фетисовской гостиной, оттого мы и сбежали. Ты его не раз в своем театре видывал.
– В партере много гвардейцев бывает.
– А ты припомни…
– Не припоминаю.
– Ну, может, завтра или на той неделе я его тебе покажу – признаешь.
Крыльцо, к которому они подошли, имело жалкий вид. Не то что парадный вход – широченная двухмаршевая лестница, которую завалило снегом так, что она походила на выросшую возле дворца гору.
– Осторожнее, – предупредил Никитин. – Это старичье тут прямо у стенки гадит. То-то весной будут ароматы.
– Ты тут уже бывал? – спросил Санька.
– Бывал, конечно, я всюду нос сую. Сейчас войдем и фонарь зажжем.
Дворец был огромен – Саньке показалось, что прошли по нему не менее двух верст, подсвечивая дорогу фонарем. Словно путешествие на тот свет – в мир, обитатели коего уже лежали в могилах. Залы и анфилады, лестницы узкие и широкие располагались в причудливом порядке, иногда Никитин из баловства освещал потолки, на коих нарисованы греческие пейзажи с храмами, рощами, полуголыми нимфами и купидонами. Кое-где попадалась мебель, еще не угодившая в печки, набрели на старую шпалеру с преогромным букетом цветов, увидели в углу позабытые клавикорды.
– Разве нельзя было войти с другого конца? – спросил Санька.
– Можно, да я люблю тут прохаживаться. Прямо готический роман – ты читал «Защитника добродетели»?
– Нет…
– Ты что-либо вообще читал?
– Мне недосуг. С утра – урок, занятия, репетиции, потом перед представлением полезно поспать, а после представления тоже не до книг, – объяснил Санька. Это было не совсем правдой – свободное время найти можно, и не каждый вечер представления. Но чтение для него обременительно.
– Стой…
Никитин втащил Саньку в узкую дверцу, которая когда-то, прикрытая шпалерами или гобеленами, была потайной. Оба прислушались. Сверху спускался человек, медленно, неровной поступью. Он незримо прошел по анфиладе, стуча палкой, и пропал.
– Здешний, – сказал Никитин. – Лакей какой-нибудь отставной или истопник. Их отсюда пока не гонят. А теперь – соберись с духом…
Следующим помещением, куда они попали, была домовая церковь, когда-то великолепная, с позолоченным иконостасом, с дорогими образами, теперь – заброшенная. Один иконостас остался – разорять его ни у кого рука не поднялась. А паникадило сняли и унесли, напольные подсвечники также.
– Почти пришли, – прошептал Никитин. Вид разоренного храма даже его лишил ненадолго веселости.
Они пересекли церковь наискосок, Никитин отворил неприметную дверь, за ней был узкий и короткий коридор, куда выходили еще две двери. В одну он постучал условным стуком. Она отворилась.
– Здорово, Потап Ильич, – приветствовал Никитин обитателя темной комнатушки. – Вот мы тебе провиант принесли, на два дня хватит.
– Заходите скорее, ваши милости, нечего жилье выстужать, – отозвался бас.
– Ты что в потемках сидишь? – спросил Никитин, вталкивая в конурку сперва Саньку, потом войдя и сам. – Может, у тебя тут баба?
– Баба!.. – от этакого предположения бас расхохотался. – А что? Когда бы сама пришла – я б ее не выгнал. Так ведь не приходят, стервы.
– Держи провиант и докладывай.
– Ничего не было.
– Как – ничего?
– А так – батюшка наш только в храм выходил, служил, туда стариков человека три сбрелось, ну – для них. Потом ему просвирня Марковна узелок с просфорками да ковригу хлеба по старой памяти принесла, ругалась очень – сидит по уши в грязи. А кому у него блеск наводить? Попадья-то еще когда померла? Чуть не при покойной государыне.
– Вот упрямый черт! – даже с неким восхищением произнес Никитин.
– Ты сдурел – попа чертом честить?
– Вот, Румянцев, всем нам образец, – Никитин повернулся к Саньке. – Жил себе батюшка, в штате домовой государыниной церкви состоял. Дворец пришел в запустение, всех в другие места отправили, старых и бездетных – по богадельням, а этот остался. Я, говорит, своего храма не брошу. Я при нем сколько лет состоял, при нем, говорит, и помру. А смерть, говорит, если застанет в облачении и в алтаре, так то мне будет награда от Бога.
– Норовистый старчище отец Мисаил! – подтвердил бас. – И точно тут помрет. К нему уж приходили из епархии – ты, говорят, не крестишь, не венчаешь, не отпеваешь, отдай церковную книгу, помрешь – пропадет ведь, непременно на растопку пустят. Уперся – нет, да и все тут!
– А ты почем знаешь? Выспросил кого?
– Я вчера со здешним жителем Мирохой сошелся. Я ему стопочку налил, он мне полночи городил дребедень. Он сам из кухонных мужиков, а когда определили в богадельню – сбежал. Я, говорит, человек пьющий, но меня сама государыня помнит и в обиду не даст! Меня, мол, отсюда не погонят. А в богадельне тоска и от присмотра никуда не денешься.
Санька слушал, но не вникал. Он опять осознал нелепость своего положения – обстоятельства мешали душе скорбеть. Как вышло, что его загнали сперва в гости к госпоже Фетисовой, где он чудом избавился от чтения стихов? Как вышло, что он поехал в Деревянный дворец? Никитин тащил его и подгонял, а кто послал самого Никитина? Ведь было же над ним начальство – тот черный господин с сопливым носом, что ли?
Вместо того чтобы искать, найти и припереть к стенке красавчика Сеньку, он шатается по огромному заброшенному дворцу и слушает про неведомого батюшку…
– Точно ли никто за эти сутки не приходил к нему? – спросил Никитин.
– Точно так. Я для того и сижу тут в потемках, чтобы увидеть и услышать, коли кто идет.
– А чем развлекаешься? Богу молишься?
– Да песни пою, – несколько смутившись, признался бас.
– От твоей глотки как бы стекла не повылетали.
– Я тихохонько…
– Итак – что мы имеем? Днем отец Мисаил бывает в храме, посетители к нему приходят, вот, просвирня была. А как стемнеет? Один сидит?
– Один, да я за стеной, и слышу, когда кто через храм идет. Коли что – я тут же прибегу да криком всех соберу! – похвалился бас.
– А спишь когда?
– Сегодня заснул, как он спозаранку служить пошел. Я, ваша милость, честно хлеб свой зарабатываю! – обиделся бас. – Велено батюшку стеречь – я и стерегу!
– И стереги. Вот, Румянцев, обошлось без драки… – с заметным унынием сказал Никитин. – А я-то думал… Вот что, Потап Ильич. Ухтомский в Питер вернулся. Коли не сегодня – завтра, боюсь, прибежит. Бди, Потапушка, бди! Но не переусердствуй – ему довольно знать, что у его безо бразий могут быть свидетели, он не дурак. А то я тебя знаю – у тебя кулаки чешутся. Сие – во-первых, а будет и во-вторых. Поищи церковную книгу, братец.
– Я к нему заглядывал, когда он с утра в церковь пошел. Под кроватью – и то нет. Мало ли куда он ее во дворце спрятать умудрился! Она ведь ему каждый день не надобна. А тут драгунский полк вместе с лошадьми спрятать можно.
– Ну, ты все ж подумай, пораскинь мозгами. Пошли отсюда, Румянцев.
– Пошли, – согласился Санька. – Будь здоров, Потап Ильич.
– И ты, ваша милость, не хворай, – отозвался бас. – А служим честно, как государыне служили.
Санька понял – это отставной солдат, каких немало в столице.
Они вышли из Потаповой конурки и двинулись обратно – по коридору и через церковь. Никитин остановился у иконостаса.
– Румянцев, ты в Бога веруешь? – вдруг спросил он.
– А как же.
– Ну так помолись, что ли… Думаешь, я не вижу, что тебе тошно?
Сам он отошел к дверному проему (сама дверь давно была снята с петель), поставил фонарь на пол, прислонился к косяку – вроде бы и в храме, а вроде и снаружи.
Как молиться за упокой души – Санька не знал. Раньше не доводилось. Свечки за покойного отца и усопшую родню ставила мать, она же заказывала требы.
Санька подошел к иконостасу – в былые времена сиявшему позолотой. Лунный свет через высокие окна падал на невнятные лики – а ведь когда-то фигурант Румянцев мог на память перечислить образа местного чина, деисусного чина, праздничного чина, пророческого чина, как им следует располагаться. Всякие сведения, полученные в Театральной школе, вылетают из головы за ненадобностью – думал ли он, что придется ночью в разоренном храме вглядываться в лики, ища Богородицу и Господа в терновом венце, чтобы просить их за бедную Глафиру?
Но молитва за упокой не сложилась – зато родилась другая.
– Господи, найди убийцу, Господи, укажи его, – беззвучно твердил Санька. Теперь он даже был рад, что Никитин затащил его в Деревянный дворец. Темнота и смутные очертания ликов скорее помогали, чем мешали сосредоточиться, и молитва была проста – как у каждого обиженного: покарай, Господи!
– Румянцев! – тихо окликнул Никитин. – Слышишь?
– Что?
– Вот дурень…
Теперь и Санька услышал шаги. Кто-то двигался по дворцу – кажется, бежал…
– Двое? – сам себя спросил Никитин. – Чего их тут носит?
Шаги то удалялись, то приближались. Наконец они смолкли. Санька с Никитиным боялись дышать и простояли в полной неподвижности минут десять.
– Нам уходить нельзя… – прошептал Никитин. – Сейчас тут будет нечто любопытное…
– Эй, эй! – вдруг заорал Потап.
– Аларм! – вскрикнул Никитин и, подхватив фонарь, кинулся обратно через храм – на выручку. Санька же остался стоять без всякого соображения.
Он от природы не был драчлив, а тут еще побоище началось внезапно и неведомо где.
– Сюда! Ко мне! – раздался звонкий голос Никитина, и Санька побежал к нему. Вдруг он вспомнил – в кармане нож! Схватив за рукоять, Санька с трудом вытащил его – лезвие, как и следовало ожидать, пропороло подкладку.
Никитин с фонарем исчез во мраке, Санька кое-как добрался до комнатушки Потапа Ильича – она была пуста. Куда бежать дальше – он не понимал, а шум был совсем близко.
– Вот я вас! – гремел Потап Ильич. – Ишь, налетчики! А не угодно ли?!
Что-то грохнулось оземь, раздался крик, опять затопотали бегущие ноги.
– Ты где, олух?! – услышал Санька совсем близко и выскочил из комнатушки.
Откуда-то, из незримых распахнутых дверей, падала полоса света, в которой стоял Никитин, прижимавший к груди некий предмет.
– Бери и уноси ноги! – велел он, всучив Саньке тяжеленную книжищу.
– Куда?
– Куда хошь! Только из дворца уберись! Ну?! Пошел, остолоп!
Развернув Саньку спиной к себе, он дал фигуранту хорошего пинка.
Санька побежал.
Он выскочил в домовую церковь и понесся дальше, держа книгу, как мамка младенца. Дороги он, конечно, не помнил, свет был лишь тот, что из окон. Наконец он оказался в анфиладе, которая вроде была знакома, – и перевел дух.
У стены стояло канапе, такое же разоренное, как прочая обстановка. Санька уселся, положил книгу на колени, нож – поверх книги и стал ждать. Просидел он не менее получаса. Наконец услышал шаги. Чьи – понять было невозможно. Санька встал. Ободранное канапе было в самой глубине помещения, он знал, что быстро идущий человек не заметит слившуюся со стеной фигуру.
Тот человек нес фонарь, анфилада осветилась.
– Эй, Румянцев! – позвал Никитин. – Ты где?
– Тут я, – отозвался Санька.
– Ну, натворили мы дел…
– А что такое?
– Отец Мисаил… Царствие ему Небесное…
– Убили? – изумился Санька.
– Можно и так сказать… Когда человек от удара на пол валится и затылком об угол бьется, а после того не дышит – то, может, и убили… Идем. Книга при тебе?
– Вот, цела.
– Стало быть, с крещением тебя. С боевым, – хмуро сказал Никитин. – Никто не видел, как ты книгу уволок. Истинный сильф!
Он вывел Саньку из пустого и холодного дворца во двор. Извозчик Пахомыч прохаживался, чтобы не замерзнуть, и вытоптал площадку сажени в три длиной.
– Вези нас домой, старинушка, – сказал Никитин, садясь в санки. И всю дорогу молчал.
Заговорил он только в Санькиной комнате.
– Ты этой ночью, может статься, с убийцей Глафиры поквитался. Более сказать не могу – дело темное. Это все прояснится дня через два, через три. Но это для нас прояснится – а управе благочиния и сыщикам бестолковым еще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.
– Кто напал на отца Мисаила? – спросил Санька.
– Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они – на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный – а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…
– И где? Под тюфяком?
– Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке – тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот – за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.
– Где они?
– Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.
– А Потап?
– Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге – сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.
– Да что за книга? – спросил Санька.
– Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай – тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.
– Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? – прямо спросил Санька.
– Теперь – еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…
Никитин вздохнул.
– Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!
– С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили – их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.
– Сеньке?
– Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.
Он ушел.
Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом – напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа – фигурантка Бянкина.
Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все – и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.
Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул – но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз – зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.
Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!
Глава одиннадцатая
Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе – роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!
– Хозяин велел сказать – сегодня много работать будем, – предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась – она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.
Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.
– Доброго утра! – пожелал фигурант и сразу похвастался. – А я с лестницы скатился!
– Это с которой?
– Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же – хромать и за поясницу хвататься, а он мне – езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал – и сюда!
– Завтракать, что ли?
– Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный – опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?
– Я уж не успею.
Вошел Шапошников.
– Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, – сказал он весело. – Какое славное утро!
– Я насчет словаря, – немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. – Я в сомнении, на верном ли пути.
– Опять чего-то неудобоваримого насочинял?
– Я ничего не сочиняю! – обиделся Бориска. – А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!
– Григорий Фомич! – крикнул Шапошников. – Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!
– Вы не завтракали? – удивилась Федька.
– Я только встал. У меня была бессонная ночь.
Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!
– Тут жарче, чем в бане, – пожаловался Бориска.
– Ну так разденься. Мы дров не жалеем.
Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.
– Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман – всем известно?
– Меня танцам не худо учили, – ответил живописец. – Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню – батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…
Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.
– Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».
– Биения? Может, удары? – предложил Шапошников.
– Удары? – Бориска задумался. – Нет, ударить ногой – это пинка дать. А тут – изящно и на воздухе… тут – биения! А дальше – подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».
– Хм… уверен ли ты, что это необходимо? – осведомился сильно озадаченный таким пассажем Шапошников.
– Так в книжке написано, или примерно так. Там вообще много разумного! – кинувшись на защиту автора-француза, выпалил Бориска. – Там очень верно про позиции рук!
– Пор-де-бра, – вспомнил Шапошников.
– Пор-де-бра ведь следует знать всякому! Сейчас разве что схимонахи не танцуют, а все прочие в танцах упражняются. Потому надобно особо написать – коли кто имеет короткий стан, руки поднимать выше и располагать с приятностью, кто имеет долгий стан – опускать их вниз, к лядвеям.
– А когда у кого соразмерный стан?
– Тому держать их у средины брюха! – и Бориска показал, как именно держать.
– Так и напишешь?
– Так и напишу!
– То-то порадуются прекрасные дамы.
Федька засмеялась. Сейчас Шапошников ей нравился – после приятно проведенной ночи он резвился и шутил, а не мазал по холсту с каменной физиономией.
– Вот и наша дама развеселилась. А что, сударыня, верно ли это – насчет пор-де-бра? – спросил Шапошников.
– Когда танцует дансер, верно, – согласилась Федька. – А когда фигуранты стоят в ряд, то лучше, чтобы у всех руки были подняты или опущены на одну высоту.
– Ну, я не для фигурантов словарь пишу! – обиженно возразил Бориска.
Шапошников взял его листки, просмотрел и с недоумением прочитал:
«Что касается до движения плеча, то оно видимо только бывает в шагах, называемых “томбе”, где кажется, по причине наклонности, делаемой всем телом, силы у вас совсем ослабевают».
– Это как же? – спросил он.
– Вот так, – Бориска встал в ровненькую пятую позицию, выставив вперед правую ногу, присел в деми-плие, невысоко подпрыгнул, при этом правая ступня скользнула до колена. Пришел он на левую ногу, опять же в деми-плие, но правая нога, выброшенная вперед, опустилась в целом шаге от левой и согнулась. Тут же Бориска перенес на нее вес тела и наклонился очень выразительно – как если бы собрался грохнуться носом в пол. При этом левая рука отлетела назад, а правая округлилась, едва не касаясь локтем колена.
– Вот это и есть движение плеча? – уточнил живописец, хватаясь за карандаш. – Стой, стой, как стоишь! Голову опусти!
– Нельзя! – возразил Бориска. – Голову надобно держать!..
– Опусти, кому сказано!
И Шапошников не менее пяти минут держал танцовщика в позе согбенной и даже скорбной.
– Славно! – объявил он. – Я как раз задумывал виньетку с надгробным камнем и безутешной девой!
За это время Федька без спросу тоже сунула нос в листки. Описания танцевальных па ее мало волновали, но кое-что показалось любопытным.
– Дмитрий Иванович, вы знаете, кто такие акробаты?
– Ярмарочные штукари, что на руках ходят и в воздухе с прыжка переворачиваются, сударыня, – поправляя мелочи в рисунке, отвечал Шапошников. – А что?
Федька протянула ему страницу. Он прочел про себя и произнес одно только слово:
– Ого!
– Не «ого», а так у француза было написано! – вступился за свой труд Бориска.
– А сам-то ты понял, чего нагородил? «Акробаты. Род греческих танцовщиков, которые бегали весьма скоро сверху на низ по веревке, привязанной к их брюху, и притом имея протянутые руки и ноги». Как ты это себе представляешь?
– Никак не представляю, я не ярмарочный штукарь.
– Ну так убери из книги. Коли у тебя – «Танцовальный словарь», то нужны ли такие загадки?
Пока Бориска думал над ответом, прибыл горячий кофей. Напоив приятеля, Шапошников весьма деликатно его выставил.
– Приступим, сударыня? – спросил он.
– Да, сударь.
– Комиссию мою исполнили?
– Званцев весь день в театре не показывался. Ни на уроке, ни на репетициях, ни на представлении.
– Занятная новость… Скажите, сударыня, есть ли у вас сорочки из тонкого полотна?
– Есть две, – ответила удивленная Федька.
– Предлагаю сделку. Я вам дам денег на полдюжины сорочек с тем, чтобы вы купили полотно в лавке Огурцовой, – сказал Шапошников. – Вам – сорочки, мне – сведения об Огурцовой.
– Так она же сама полотно аршином не мерит!
– Я научу вас, как добыть сведения… – Шапошников задумался. – Принимайте позу, а достоверное вранье для вас я изобрету.
Федька скинула шлафрок, надетый на голое тело, и улеглась.
– Дмитрий Иваныч, у меня сорочек довольно, – сказала она. – Вы мне лучше иным отплатите.
– А чем?
– За мной, когда я из театра бегу к вам, кто-то следить повадился. Я иду – он за мной, и до самой канавы провожает…
– Отчего до канавы?
– А там я наловчилась от него избавляться. Это кто-то из наших, из балетных. А я не хочу, чтобы он знал, где я ночую.
– Вы боитесь его? – вдруг спросил Шапошников.
– Нет, я никого не боюсь, а просто… просто незачем…
– Вы боитесь. И вы, сдается мне, знаете, отчего тот человек вас преследует, – прямо сказал Шапошников. Федька даже изумилась – вроде старалась сказать, как о странном недоразумении, а не вышло.
Живописец переменился на глазах – пропало беззаботное веселье, глаза опять сделались строгими, и если, подшучивая над Бориской, он словно бы помолодел, то теперь стало видно – не юноша, лет тридцать пять ему, пожалуй… вот и седина в коротких волосах блестит на солнце…
– Не знаю.
– Знаете. Кабы это был ревнивец – вы бы с ним и без меня управились.
Федька вздохнула.
– Да говорите же! – прикрикнул Шапошников. – В театре совершилось загадочное преступление, убийца – кто-то из ваших. Может статься, вам случайно сделалось известно то, что разоблачит убийцу! И вас до поры Господь берег, но чудеса-то по заказу не случаются!
– Убийство тут ни при чем! То есть… то есть, я ни при чем, – объяснила Федька, чтобы поменее врать.
– Коли начали, то уж говорите все, сударыня. Я человек простой и не чиновный, но если вы действительно в опасности – догадаюсь, как вас защитить.
Отродясь Федька ни от кого не слышала таких слов.
Живописец – господин не очень приятный ей. Потому, возможно, что совсем не походил ни на танцовщика, ни на певца, среди которых она выросла, к которым привыкла. И потому два противоположных чувства вдруг воспылали в Федькиной душе: благодарность и упрямство.
– Я не защитить прошу, а помочь мне узнать, кто тот человек, вот и все, ничего иного, – сказала она как можно более гордо.
– Полагаете, ревнивец?
– Ничего я не полагаю! Мне просто нужно знать, кто меня преследует! – воскликнула танцовщица, уже теряя терпение.
Живописец рассмеялся.
– Ну и горячая же у вас кровь, сударыня. А для чего преследует – узнать не угодно ли? Так… Именно это вы знаете, теперь я вижу ясно. Ну, говорите. Иначе помощи не будет – а получите сорок аршин тонкого полотна. И сражайтесь с ним хоть до морковкина заговенья.
Федька решилась.
– Тот человек думает, будто я знаю, где прячется фигурант Румянцев.
– Тот, кого обвиняют в убийстве?
– Он не виноват.
– Точно знаете?
– Точно!
– Уж не с вами ли он провел ту ночь?
– Нет!
– Вы влюблены в него?
– Да!
Выпалив это, Федька очень смутилась – теперь Шапошникову уже незачем спрашивать, для чего она зарабатывает деньги. По тому, как он покачал головой, она поняла: не одобряет…
– Ох… – сказал, подумав, Шапошников. – Зря время тратите. Я-то с вами о деле хотел поговорить.
– О каком деле?
– Вы, сударыня, уже не юное создание, вам за двадцать, пора бы замуж… не перебивайте! Есть подходящий человек, моих примерно лет, не красавец, умница, будет вам хорошим и надежным супругом. Надежным, слышите? Так вот, совершенно не красавец, наш брат типографщик, и хочет жениться на достойной девице. Могу посватать…
– Полон Петербург достойных девиц! – отрубила Федька. И даже брови сдвинула, приглядываясь к Шапошникову: уж не себя ли он в женихи-то предлагает?
– Еще что важно – он не против вашего танцевального ремесла, – преспокойно и даже несколько высокомерно продолжал живописец. – И более скажу – коли станете его женой, то вскоре вас переведут во вторые дансерки. Сколько можно в береговой страже прозябать?
– Господин Шапошников, я сюда не за женихами пришла. Угодно вам меня малевать – извольте, – ответила на это Федька.
– И то верно, – живописец взял преогромную палитру и стал на нее выкладывать из горшочков свежие краски. – Но приятель мой выгодно отличается от вашего избранника тем, что готов жениться на вас. А господин Румянцев – нет, не готов. Стоит ли любить, зная, что Гименей не увенчает любовь…
