Текст книги "Лечебный факультет, или Спасти лягушку"

Автор книги: Дарья Форель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– А ты случайно не знакома с представителями шоу– индустрии?

– Что?!

– А кто-нибудь в прокуратуре служит?

– Я бы не сказала…

Соболев задумался. Он докурил сигару, качнулся назад и медленно водрузил китовые ноги на стол.

– Ммм. Что с тебя взять-то?

Затем, долгой секундой позже:

– А у тебя есть, скажем, какие-нибудь таланты? Ты танцуешь? Или, может, поешь?

– Ну разве что как любитель.

– Продемонстрируй.

– Прямо здесь?!

– А что, в анатомичке тебе спелось бы лучше?

Я опрокинула голову вниз. Кажется, это был последний раз. Да точно. Начиная с того момента я решила прекратить терпеть. Я больше не буду позволять над собой издеваться. Но пока эта мысль касалась отдаленной перспективы.

– Слушай, а как у тебя с аккуратностью? Дай тетрадь, гляну почерк.

– Переписать что-то надо? Не вопрос. Это я люблю (кстати, действительно люблю).

– Нет, не переписать. А руки у тебя – хорошие? Моешь часто?

– Прошу прощения?

– Ну, я вижу – ты девушка аккуратная. У меня для тебя серьезное партийное задание.

– Спасибо, – говорю, – товарищ Берия…

В моей голове бегущей строкой промелькнул список всевозможных вариантов, включая нехитрые хирургические манипуляции, а также действия уголовно наказуемого характера, связанные с химией или секс-услугами. Я почувствовала, что бледнею.

В общем, речь идет о пяти килограммах сельди. Ее надо порезать. Только смотри у меня, режь тонко! Чтобы каждый кусочек просвечивал!

– Извините, я что-то не пойму.

– Банкет у меня, дура! Завтра тебя встретит человек. У него в руках будет два черных полиэтиленовых пакета. Он тебя узнает. Так что сама не подходи. Дальше идешь в лабораторию, торчишь там хоть до ночи и режешь сельдь. Ясно или не ясно? Или хочешь все-таки спеть?

– Нет, – сказала я, – с сельдью у меня выйдет лучше.

– Умница. Все, дуй отсюда.

– А как же…

– Не волнуйся. Я беру это на себя.

Рита услышала все и сказала:

– Форель против сельди. Кто победит?..

На следующий день я встретила человека с пакетами. Им оказался лаборант Сережа, друг Коли Игнатьева. Он любезно помог мне дотащить пять килограммов рыбы вверх по лестнице. Я прикрыла дверь, достала доску для порошков, помыла ее и начала резать.

Работа оказалась неприятной. Ноги сразу затекли. Тогда я переместила всю рыбу на парту; при этом добрая ее часть скатилась на пол, серым мясом вниз. Моя месть заключалась в том, что я его так и не сполоснула.

Сельдь я резала долго. За окном стемнело. Кто-то уже погасил свет в коридоре. Несколько раз мигнув, зажглись уличные фонари.

А ведь я уже давно так живу. Два года. Два года унижений, мольбы и клятв. И все это из-за какого-то глупого импульсивного решения поступать в мед. Стоит один раз смириться и проглотить обиду, и это ощущение подавленности растет как снежный ком. Я же всегда могу встать, возразить, ответить. Но что-то останавливает. Ну, допустим, меня отчислят. Я ведь не помру. Лучше чего-то лишиться, чем потом долго вспоминать, как я позволяла над собой издеваться. Я – далеко не отличница. Хотя честно стараюсь, учу. Да большая часть группы не сильней меня. Периодически спасает случай, удача, деньги, в конце концов. Иногда везет, иногда – нет. Всем, кому довелось учиться в медицинском, известно: на протяжении шести лет ты словно участвуешь в автогонке. Один случайный удачный поворот – и выйдешь в финал. Одна случайная остановка – и система выплюнет тебя на просторы большого мира. И даже если ты умен как, скажем, Короткое, или хитер, как Власов, или настойчив, как Лаврентьева, – все равно надо держать руку на пульсе. И посветить этой учебе, среде, профессии всю жизнь. Другого не дано. Медицина…

Мои глубокие экзистенциальные рассуждения прервал странный грохот. Затем послышался тоненький мужской голос:

– Сука ты эдакая! Анархист! Наркоман!

Я бросила нож и скользкими руками схватилась за дверь, потом снова цапнула нож и выбежала в коридор.

– Пожалуйста, успокойтесь!!! – донеслось откуда-

то издали.

– Нет, гад! Не успокоюсь я! И не смей, не смей меня успокаивать!

В дальней по коридору аудитории горел свет. Ворвавшись туда, я увидела лежащего на полу полуживого уголовника Игнатьева. Над его дрожащим телом возвышался остервеневший Анатолий Семенович Бурт. Вот он взмахнул деревянной табуреткой…

– Форель, Форель! – застонал Коля.

– Тихо ты, – уже более спокойно выдал Бурт. – Встань. Вытри кровь.

– Анатолий Семенович, у вас все дома?! – спросила я.

– Не смей, шалава! – огрызнулся педагог и опять схватился за табурет. Коля посмотрел на него жалобным взглядом. Бурт молниеносно отвернулся, опустил мебель, собрал папки под мышку, несколько раз злобно дернул ключи в замочной скважине и быстро скрылся. Коля медленно поднялся. Он весь дрожал, из его ноздри вытекала багровая струйка.

Я спросила:

– Коль, что произошло?

– Да ничего такого.

– Да ладно тебе. Валяй.

– Ну, в общем, все шло как обычно. Я привел пацанов на химию. Мало ли, в жизни ведь пригодится. Да я их и раньше приводил. Сидим мы, значит, учим книгу. Немного болтаем между собой. Пивасик пьем. Между прочим, Сашок предложил и Семеновичу присоединиться. Тот наотрез отказался. Мы стали дальше учить. Ну, короче, парни разошлись, я остался с Семеновичем один. Говорю: не понимаю, при чем тут бета-фруктоза. Тут вдруг он затих. Молчит, на меня смотрит. Глаза прям кровавые. Он берет, медленно подходит ко мне и вдруг как заорет: «Не понимаешь?! Не понимаешь?! Я тебе сейчас покажу, не понимать! Бета-фруктоза…» Я говорю: «Алло, папаша, уймитесь», – а он мне: «Да ты мудак! Ты мудак, понял? Сука ты неблагодарная! Убью!!!» – повалил меня на пол и начал бить… По ходу, он какой-то ненормальный.

– Ладно, – бросила я, – бывает. Тебе ль привыкать…

Коля округлил глаза.

– Я такого не ожидал. Да я психопатов вообще не видел!

До самой сессии с Буртом здоровались все. Особенно Колины друзья-хулиганы (которые начали исчезать из коридоров кафедры). Но те, кто пока не исчез, медленно проплывая мимо доцента, на миг останавливались:

– Как поживаете, Анатолий Семенович?

Кто-то принес ему коньяк «Хеннесси». Под страхом, что бутылка разобьется о голову, этот кто-то не оставил даже записки. Коля старался не попадаться ему на глаза.

Антон Серых, Серый, начал посещать химию. Потом – биохимию. Потом окольными путями попал на факультатив по фармакологии, где ему позволялось сидеть на последних рядах. Этот загадочный ученик внезапно появился в нашей группе. Только немногие знали, что Серый – недавний выпускник детской исправительной колонии номер шестьдесят восемь. Что к медицине он имеет такое же отношение, как электромагнитола к слону. И что он попал сюда абсолютно случайно. Мариам стала вести себя тихо. А словосочетание «рыжий банан» больше никто не смел произносить вслух.

А потом Бурт уволился. От него осталась задумчивая тишина, звенящая в каждом хим. кабинете, и кисловатый запах клубничных леденцов. Говорят, он перешел управляющим к Соболеву, так и не покинув органически родную криминальную среду.

Но на этом история не заканчивается. Дело в том, что Серый увлекся учебой. Все принимали его за лаборанта. В университете у парня не было официального статуса, однако он исправно посещал семинары, колдовал в лаборатории и часами торчал в студенческой библиотеке.

К теперь уже скромному увлеченному молодому человеку в халате относились с добродушным безразличием. Он стал достаточно вежливым, тихо здоровался с преподавателями и быстро убегал либо в лабораторию, либо на очередной семинар. И вот объявили олимпиаду по химии. Серый зашел к Соболеву.

– Роман Евгеньевич, позвольте принять участие.

Соболев нахмурился.

– Так-с…

Соболев дал свое согласие после того, как Серый заштопал ему штаны, прибрал кабинет и починил ультрафиолетовую лампу. Пару раз мы видели замученного «лаборанта» в столовой. Он сидел в самом углу и что-то читал, читал… потом он попадался нам на глаза и возле копировальной машины, компьютерного кабинета, преподавательской.

Вскоре наши пасмурно-грязные стены украсили плакаты с объявлением: «Семнадцатая межгородская олимпиада по химии». Обсуждая будущую олимпиаду и делая ставки, студенты ожидали триумфа какого-нибудь вундеркинда из Пироговки. Нам казалось, что наши вряд ли победят. Потом все успокоились, вернулись к учебе и стали ждать результатов. В олимпиаде принимал участие и наш Короткое. Но золото досталось Серому.

Гиста

От нашего профессора Рубильникова откровенно плохо пахло. И фамилия у него была смешная. Федор Маркович вносил в нашу жизнь развлекательный элемент. Как только он входил в кабинет, у всех вдруг начинали мелко подрагивать плечи. Кроме этого, народ болтал, что Рубильников уже давно выжил из ума. Мне кажется, это не так, хотя возраст у него был подходящий. Видимо, причиной запаха была старческая рассеянность, которая заставляла Марковича забывать про душ. Я бы не сказала, что профессор был не в себе. На фоне нашего философа Рубильников сиял психическим здоровьем. Маркович был просто странноватым. Он имел золотое, ярчайшее свойство – не сдерживать себя, когда на ум приходит какая-то нестандартная мысль.

Странности Рубильникова носили резкий и случайный характер. Обычно он вел себя вразумительно. Но вдруг на него находило – и начинались провокации:

– Я вот смотрю и думаю: нельзя ли нам разделить группу на мужскую и женскую? Это значительно снизит риск преждевременной беременности.

Или:

– Зимой почему нельзя без шапки выходить? Микробы ведь цепляются за волосы. Я специально бороду сбрил…

Однажды профессор с нами поделился:

– Построю коммерческую клинику. Буду заниматься проблемами толстой кишки. Заболевание века – геморрой. Это же просто бич. У молодых предпринимателей – особенно. У них ведь деятельность располагает. Не говоря уж про чиновников… Вот на чем делаются деньги. Ну, кто со мной? Только мне нужен начальный капитал…

Федор Маркович был великолепен в своей непосредственности. Например, как-то на лекции, когда все зашумели и отвлеклись, он вдруг выдал:

– А вы слышали про синдром «черного волосатого языка»? Между прочим, британские ученые уже доказали…

На словосочетании «черного волосатого» аудитория мигом стихла.

Когда-то Рубильников был хорошим врачом. Даже не хорошим, а великим. Гистология – не самая подходящая кафедра для блестящего медика. Этот предмет – общий, не клинический. Поэтому для Федора Марковича преподавательство служило своего рода компромиссом. Ходили слухи, что по молодости Рубильников был, так сказать, шебутным. Поругался с главой своего отделения и вылетел на фиг из практической медицины. Юрченко мне насплетничала, что какое-то время Маркович занимался даже криминальными абортами. Но это маловероятно, ведь сам профессор утверждал, что работал полостным, абдоминальным хирургом.

О хирургах хочется сказать отдельно. Я хирургов видала разных и, как бывший инсайдер, могу поделиться своими наблюдениями. В общем, есть у хирургов одна черта: многие из них после долгих лет работы начинают мнить себя полубогами. Выражается это в высокомерии, полной уверенности в том, что он, хирург, видит любого человека насквозь, в неком пренебрежении к представителям других медицинских профессий. Разумеется, бывают очень скромные хирурги (обычно это, кстати, онкологи), встречаются среди них и трогательные, внимательные, тактичные люди. Мои немедицинские подруги часто спрашивали:

– Ох, наверно, хирурги – самые лучшие любовники. У них ведь такие руки, такие руки… да?

На самом деле хирурги зачастую не соизмеряют свою силу. Если хирург жмет тебе руку – рука потом больно пульсирует. Если дружески хлопнет по плечу – плечо будет ныть. Хирурги работают с анестезиологами, и о том, что чувствует больной, обычно не задумываются. Так что насчет хороших любовников, это, пожалуй, вопрос спорный. Хотя кому что нравится…

И еще. У отечественных хирургов считается особым шиком выполнить какую-нибудь проникающую манипуляцию с минимальной анестезией. Если умудрился удалить воспаленный аппендикс без наркоза – ты вообще король. Многие не знают такую штуку – хирурги действуют потом. Они начинают работать только после анестезиолога. Анестезиологи – как раз те доктора, которые перехватывают человека на пути в небо. То есть делают реанимацию. На этой почве, смею полагать, и выросла эта анекдотичная конкуренция. Это вопрос из разряда «кто главнее».

Хирургом вообще быть сложно. Это серьезный, кропотливый физический труд. При этом во время работы в срочном порядке приходится принимать роковые решения. Резать живое, корректировать своими руками тело – это не для слабонервных. Больше всего медицинских шуток – как раз о хирургах. Об их пронзительном бесстрашии. Об этой ненавязчивой игре в жизнь и смерть. В общем, хирурги бывают и кровожадными. Очень даже кровожадными…

Рубильников был не кровожадным, а гениальным. Например, он мог окинуть тебя одним взглядом и с точностью сказать, что ты вчера пил и в каком количестве. Как знаток вопроса, он называл даже правильную марку. Перед его семинарами лучше было не принимать, иначе Маркович начинал объяснять всему классу, как у тебя на лице возникла конкретно вот эта вмятина. А любимчика Маркович нашел себе сразу. Его выбор оказался необычным.

Почему-то Рубильникову очень нравился Хутаев. Остальные преподаватели к Нанзату относились либо нейтрально, либо с юмором. А вот Федор Маркович с нашего мальчика тащился.

Что Нанзат ни скажет, о чем ни спросит – на все Рубильников реагировал. Причем – мягко и спокойно. Когда запыхавшийся и красный Хутаев появлялся в дверях с неправдоподобным: «От меня ушел троллейбус», – Анатолий Семенович говорил:

– А вот и мой любимый ученик…

Сначала Хутаев приценивался к этой необъяснимой любви. Проверял Рубильникова на прочность. Задавал ему контрольные вопросы:

– А почему у вас такие белые руки? Это анемия?

Рубильников объяснял, что ладони у хирургов от частого мытья немного обесцвечиваются. Нанзат продолжал:

– А почему вы не носите обручального кольца?

Маркович рассказывал о своей покойной супруге.

Хутаев не останавливался:

– А вы еще не заболели рассеянным склерозом? В вашем-то возрасте…

Рубильников рассказывал о своих геронтологических проблемах.

Тактичность была одной из сильнейших нанзатовских черт. Через некоторое время наш отрок стал воспринимать профессора как терпеливого и заботливого папашу. Или скорее – балующего дедушку. Он постепенно прекратил умничать и начал проявлять благодарность.

Хутаев обещал, что будет стараться и работать над собой. Когда над профессором смеялись, Нанзат возмущался и всех затыкал. Гистология становилась для него все интересней и интересней. В общем, получилась у нас такая парочка – отец и сын. Очень даже симпатично.

Так бы они и жили душа в душу, если бы не новое увлечение Хутаева. Все началось с какой-то идиотской книжки…

Склонность к оккультизму Нанзат начал проявлять по окончании вторых летних каникул. Как выяснилось позже, интерес у мальчика возник после просмотра парадокументальной передачи про могучий Байкал. Нет, конечно, тигровых клыков на груди Хутаев не носил, но со временем все беседы с ним стали сводиться ко всякой дешевой эзотерике. Например, придет Нанзат на занятия и вдруг скажет:

– А вы знаете, что один бурятский шаман случайно превратился в оленя?

Нанзат и сам по себе, даже без этих реплик, был смешным. Он носил широкую отцовскую куртку, праздничные туфли с плетеным ремешком, учебники совал в коричневый дипломат. При этом его лицо отображало всю сущность не оформившейся отроческой души. Как я уже говорила, он был похож на симпатичную девочку подростка. Только со щетиной.

Отец Нанзата работал офтальмологом. Мама трудилась в косметологическом кабинете. Нанзат твердо решил, что он их непременно превзойдет как врач. Сначала он собирался стать абдоминальным хирургом, как Рубильников. Но затем его вдруг захватила одна необычная медицинская специализация – креативная кардиология, сложная смесь из сердечной хирургии и микроинженерии. Креативные кардиологи придумывают различные аппараты, которые могут заменить так называемый стент и стимулировать работу сердечной мышцы. О креативной кардиологии Нанзат узнал из не менее креативной книжки про медицину будущего некого О. Н. Правдина. Она называлась «Вены жизни», на ее обложке был нарисован бородатый мужчина (никак сам автор), у которого изо лба сочилась небесная радуга. С тех пор Хутаев сильно переменился.

Нанзат вообще был доверчивым. Он верил и Рубильникову, и этому Правдину, и даже мне. Случился у нас на патфизе [7]7
  Патологическая физиология.


[Закрыть]один инцидент. Обо мне тогда ходило множество разных слухов, в том числе, что я – наркоманка. Слухи возникали оттого, что мое поведение казалось странным, то есть не таким, как у остальных. Я дерзила, когда меня оскорбляли, отстаивала свою точку зрения, пыталась вмешаться, когда видела несправедливость. Короче, поступала как любой человек, давно находящийся под давлением и ищущий хороший предлог, чтобы уйти. И при этом носила в кармане пакетик с солью. Кто-то мне сказал, что соль приносит удачу. Однажды я достала этот пакетик, подбросила и опустила обратно в карман.

– Это что, героин? – спросил несмышленыш Нанзат.

– Нет, – ответила я, – это «кристэл». Хочешь поробовать?

– А ты что, употребляешь? – заинтересовалась Цыбина.

– Нет, продаю.

Тут вмешалась Уварова. Покачав головой, она грустно переглянулась со своими подружками, мол, бедненькая, наркоманка, фи…

– А, ну понятно тогда… – Они отвернулись и принялись шептаться. Эти девочки меня тоже немного побаивались. У нас был, как выражалась Юрченко, антагонизм. И еще – Цыбина, Уварова и Катя Лаврентьева всегда воспринимали мою скромную персону максимально серьезно. С ними и пошутить было нельзя.

Нанзат ткнул мне в руку грифелем автоматического карандаша и сказал:

– Я хочу. Давай.

– Ладно. Сначала надо натереть этим порошком верхнюю десну. Только смотри – не проглатывай. Иначе будешь видеть мультики всю жизнь…

Нанзат взял пару крупинок, нанес их на передние зубы и замер. Здание поплыло… На протяжении всего урока Хутаев таращился по сторонам. Ерзал на стуле. Потом – застывал. Потом снова ерзал и испуганно вздрагивал от резких звуков; когда за окном лопнула шина, он подскочил. Парню определенно что-то мерещилось. Когда Бабин начал объяснять механизм появления гиперемии и отвернулся к рисунку на доске, Нанзат уставился туда, как будто увидел голую девушку. Он долго не решался, но спросил:

– А почему вкус такой соленый?

– С непривычки…

Всю последующую неделю Нанзат божился:

– У Бабина из жопы вылетел огненный дракон! Форель не подвела!!

Кажется, некоторые чересчур доверчивые люди могут со временем превратиться в шарлатанов. Все дело в том, что они способны поверить, главным образом свою собственную ложь. Нанзат, например, сегодня работает обманщиком. Но об этом – чуть позже. Вернемся к науке о тканях.

Итак, за неокрепшую душу Хутаева продолжилась упорная борьба. Силы тьмы желали обрести нового слугу. Нанзат начал все на свете объяснять с мистической точки зрения: закат и восход, чередования дня и ночи, везение на экзамене. Каждому из нас, по его мнению был уготовлен свой кармический путь. Мне он предвещал скорый арест за неповиновение духам и торговлю наркотиками. Во время лекций Хутаев отвлекал педагога:

– По-вашему, кровь состоит из металла, да? А душа тогда что – комок эпителия?! Сколько весит душа? Вот когда человек умирает – сколько он теряет? В граммах? Вот видите! И зачем нам эту ложь учить?!

Коротков взывал к спокойствию:

– Нанзат, ты вправе верить во что угодно. Но необязательно же вмешиваться в учебный процесс… Мудрецы вообще, говорят, немногословны…

Замечания только распаляли Нанзата. Он искал любой предлог, чтобы обличить сомнительность и грязь эмпирических учений. Заткнуть его было невозможно. «Вены жизни» подверглись неоднократным нападкам и критике извне. Саран Тогутаева обещала их сжечь. Нанзат никого не слушал и с пеной у рта отстаивал свою веру. Однажды он даже чуть не расплакался.

Рубильников не до конца понимал, что творится с любимым студентом. Он придерживался позиции – «скоро переболеет». Слишком упрямую заумь профессор пропускал мимо ушей.

Перед экзаменами Нанзат подарил Федору Марковичу большой и красивый амулет. Он был сделан из дешевого сплава и походил на обручальное кольцо, только с тонкими прутьями внутри. Рубильников спросил:

– Нанзатик, это как понять? Ты чего хочешь сказать сим жестом?

Нанзатик объяснил:

– Федор Маркович, решил обезопасить вашу душу. Чтобы вы не болели. Носите, пожалуйста, и даже в не снимайте. Это приведет к вашим чакрам энергию ни.

Рубильников удивленно приподнял брови, но подарок все-таки взял.

Так все и шло. Нанзат продолжал разгуливать над пропастью оккультизма, и Федор Маркович уже забеспокоился. Он говорил:

– Да чушь это все! Прекрати засорять себе голову всякой дрянью! Лучше вон гистологию учи. Выучишься нормально – устрою в московскую больницу…

Но Хутаев продолжал:

– Если физраствор энергетически зарядить, то пациент будет выздоравливать гораздо быстрее… Но для этого нужен батюшка. Или, как минимум, хороший знахарь…

Рубильников прикладывал руку к щеке и качал головой. Он начал ставить под сомнение свою привязанность к Хутаеву.

Однажды Нанзат решил посоветоваться:

– Скажите, Федор Маркович, с точки зрения кармы хирургом быть – плохо или хорошо? Я имею в виду – опыт со смертями, великую ответственность…

На этот экзотический вопрос Рубильников ему все-таки ответил. Нанзат случайно, сам того не поняв, ковырнул старинный, но все еще воспаленный шрам.

– Это было в начале девяностых. Я после пяти лет без медицины наконец поступил в хорошую государственную больницу. Шло как обычно – работа, дом, работа. Ничего сверхъестественного, Хутаев… Больные у меня помирали. Как без этого… В общем, лежала у меня одна бабка. Ей было столько, сколько мне сейчас.

семьдесят шесть… Я подключил ее к аппаратуре, собирался выйти, справить нужду. Бабка говорит: «Доктор, отключите хоть на десять минуток. Жара – несусветная, дайте хоть передохну…» Я долго спорил, объяснял что не стоит, но все-таки отключил. А как из уборной вернулся, смотрю – у нее по левому веку ползает муха. Ну, там сразу все было ясно.

Мы все смотрели на Рубильникова открыв рты. Он тотчас поник и заметно потускнел.

– Что тебе, Хутаев, сказать? С точки зрения твоей кармы – да, пожалуй, плохо. Прошло уже десять лет. А бабку эту я до сих пор вспоминаю. И до сих пор себя корю – мог и не дать ей умереть.

Все задумались, притихли. И только Нанзат спрашивает:

– А вы не побоялись, что дух старушки вам отомстит?..

Саран хорошенько треснула Нанзата по башке учебником.

Время шло. Внутри Нанзата сражались две могущественные силы. Сила здравомыслия, которую воплощал профессор Рубильников, и сила потусторонняя, исходящая от некоторых ночных телепередач и прочитанной от корки до корки книги «Вены жизни». В последнее время Рубильников даже пересиливал. Хутаев записался на гистологический кружок.

…Ничто не предвещало беды. Мы сидели за столами и разглядывали в микроскоп какую-то противную желтую слизь. Точно не вспомню, откуда она была изъята. Рубильников шутил:

– Спасибо донорам, которые высморкались ради науки.

Нанзат томно поглядывал на своего учителя. Ему льстило внимание старого чудного профессора, его терпеливость и опека. Фактически юноша уже был готов учиться у него уму-разуму и отказаться от своих шаманских затей. Это был последний шанс. Никто так не влиял на нашего медиума, как пожилой гистолог. Родители Нанзата тоже, ко всеобщему сожалению, были с прибабахом. Оказывается, книги Правдина читала вся семья Хутаевых.

Профессор вышел к доске, взял указатель, провел им кривому рисунку передней доли гипофиза моего, кстати, авторства.

– Мы сейчас видим… видим…

Палочка нарисовала в воздухе несколько зигзагов, рука профессора плавно скользнула вниз, голова запрокинулась.

– Плохо что-то. Принесите кто-нибудь стул.

Коротков подлетел к нему с маленьким табуретом, Рубильников сел и уперся руками в колени. Казалось, что он из последних сил держит весь свой корпус.

Тут мы, разумеется, засуетились. Кто-то побежал за валидолом, кто-то помчался в лаборантскую за подмогой. Мы с Саяной пошли наполнить графин водой, а когда вернулись, профессор уже лежал на трех сдвинутых вместе стульях. Голова его упиралась в стену, к которой прислонили несколько больших гистологических атласов.

– Пусть вывозят меня. Скорую наберите…

У нас – целый университет докторов. Но только спустя минут двадцать подоспели умудренные наукой аспиранты. Они поместили Рубильникова на носилки и отправились вместе с ним в больницу.

То, что было дальше, мне рассказала Наташка Романова, молодая ординаторша из нашего университета. Она и пять ее коллег оказались с Рубильниковым в больнице.

Что происходит с врачом, который вдруг стал пациентом? Его терзают сложные чувства, мука и страх. Врачи боятся элементарных шприцов гораздо сильней, чем обычные люди. Медики слишком отчетливо воспринимают любой сигнал тела о том, что скоро пора уходить.

Рубильникова положили в кардиологию. Федор Маркович до последнего сопротивлялся капельнице и отказывался принимать лекарства. Анализы профессор тоже сдавать не хотел.

Вокруг него суетились самые преданные люди. Бывшие студенты, которые работали врачами в университетской клинике. Молодые аспиранты, которые не могли отойти от койки старика. Его навещали небольшие делегации с гистологической кафедры, приносили продукты, предлагали финансовую помощь.

Жена Рубильникова умерла, а дети жили в Америке. Кроме своих студентов, которым Маркович посвятил последние годы жизни, он не впускал никого. Объявились какие-то родственники, стали суетиться, беспокоиться. В результате в Россию прилетела очень занятая и состоятельная дочь.

Он не хотел ее принимать. Может, потому, что действительно сошел с ума, может – они поругались, но я думаю, причина была иная. Просто он десятки раз видел подобные сцены. Десятки раз в его кабинет стучались разные люди, беспокойные и грустные, желающие увидеть родных. Некоторым он сообщал фатальную новость. Другим доступным языком обрисовывал положение вещей. Но теперь профессор оказался по ту сторону – на койке, с катетером, с увеличивающимися пролежнями. Да еще и под властью своих молодых учеников… Это уже выше докторских сил – смиренно лежать и терпеть. Чувствовать в полудреме, как из-под тебя вытаскивают мокрую простыню. Рубильников таял быстрее апрельского снега и трепетал от страха, как дошкольник, когда к его венам подводили шприц. Оперировать было поздно. Да и Рубильников наотрез отказался. Он даже никому не читал нотаций. Через пару недель профессор зачерствел и разъярился. Молодые доктора откровенно его раздражали. Наконец в субботу, когда у его постели собрались три свежеиспеченных хирурга, профессор задал вопрос:

– Вы знаете, что сказала шпионка Мата Хари перед расстрелом?

– Федор Маркович, вы так себя настраиваете…

– Знаете, идиоты, или нет? Она сказала: «Мальчики» я готова…»

…Нам отменили лекцию, всё рассказали.

Нанзат прокомментировал:

– Он, дурак, амулет снял. Надел хотя бы крестик…

Саран хотела дать ему пощечину, но Коротков поймал ее руку на взмахе.

* * *

Буквально месяц назад я нашла в почтовом ящике журнал «Тибетские тайны здоровья». На обложке красовалась бабуля с ярко-фиолетовыми волосами и абсолютно пластмассовой улыбкой. У нас живут пенсионеры, очень приятные, добродушные люди. Этот журнальчик с фиговой версткой им подсовывают всякие шарлатаны. Или не шарлатаны, не знаю, но название у журнала – подозрительное. Я открыла первую страницу, и мне в глаза бросилось желтое объявление: «Хутаев Нанзат, потомственный тибетский шаман. Лечит онкологию, вирусные заболевания, ревматизм. Безмедикаментозное снятие аллергии». Я немедленно набрала номер:

– Ты что у нас теперь еще и шаман?

– Ну да. Эй, Дашуня! Как твои наркотики?

– Ничего наркотики, – парировала я, – тебя ждут.

Он притих. А потом сказал:

– Ну, я же с дипломом. Каждый зарабатывает как может. В конце концов, я не наношу вреда.

– Это точно.

Мы немного поговорили про жизнь, поделились личными новостями. Под конец Нанзат спросил:

– А почему ты все-таки не стала врачом? Так рвалась, так хотела…

У него сильно изменился голос. Особенно – интонации. Теперь он говорил вкрадчиво, гипнотично, с абсолютно не свойственным ему раньше акцентом. Мелодично и проникновенно, как бывалый шарлатан.

– Не смогла я. Просто не потянула.

Потом мы договорились встретиться, я настояла, таки очень уж хотелось взглянуть на его тибетскую клинику. Кстати, хочу сказать, что ни в коем случае не принижаю восточную медицину. Просто конкретно Хутаев к ней вообще никакого отношения не имел.

Мы сидели и пили чай из керамической посуды. Нанзат стал похож на человека сомнительных ремесел. Из-под его черной шелковой рубашки выглядывал золотой иероглиф на цепи. Речь, конечно, зашла о медицине.

– Да уж. Наука наша сложная, – сказал Нанзат, – но учить-то было необязательно. Ладно, давай потом. Сейчас у меня на очереди три бабульки. Мозг будут носить. Ой-ой-ой. Хочешь прикол?

– Ну?

– Людей ведь болтовня лечит. Они ходят, там, в поликлинику. Результат – никакой. А я им сую всякие травы, и опля – вдруг бабушки выздоравливают. В натуре, выздоравливают. По результатам лабораторных анализов. Потом говорят: «Вы – настоящий волшебник». А я их все равно, честное слово, пытаюсь убедить, чтоб обычными докторами не брезговали. Я же все понимаю, – он дотронулся до своего иероглифа, – это полная херня… Даже моя мамаша – и та теперь сомневается. А у ней, знаешь ли, уже давно мозги съехали куда– то вбок. Но что ты думаешь? Бабки эти головами качают, зеленеют от страха. «Никаких больниц! Ох, эти медики, эта МедЫцина, медЫцина…»