Текст книги "Спят усталые игрушки"

Автор книги: Дарья Донцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 6

Через два дня позвонила Лиана.

– Уж извините, – смущенно забормотала она в трубку, – завтра хороним Нину, вот подумала, может, захотите проститься…

Во вторник, сжимая в руках букет темно-красных гвоздик, я подошла к дверям Николо-Архангельского крематория. От небольшой группки людей отделилась фигурка и помахала мне рукой. Одетая во все черное, Лиана выглядела старше.

– Спасибо, что пришли, – грустно сказала она, – сейчас как раз наша очередь подошла.

Четверо мужчин понесли гроб внутрь. Все двинулись следом. Потянулись тягостные минуты молчания, послышались всхлипы и вздохи.

– Как смерть человека меняет, – услышала я за спиной.

Я машинально повернулась. Крупная большеносая женщина качала головой.

– Ниночка сама на себя не похожа, словно это не она, только волосы прежние. Надо же так перемениться: и нос другой, и лоб, и губы.

– Ладно тебе, Надежда, – буркнул мужик, стоящий рядом, – покойник всегда другим кажется.

– А вот и нет, – настаивала Надя, – ты на руки погляди! У Нинельки пальцы короткие и толстые, а тут прямо веточки, и полнее Нинелька раза в два.

– Ой, замолчи, – зашипел мужчина, – имей совесть, хоть у гроба язык придержи!

Надежда шумно задышала; так сопит наш мопс Хуч, когда Аркашка прогоняет его из кресла.

Терпеть не могу поминки и уж совершенно не переношу, когда приходится при этом бывать в компании абсолютно незнакомых людей. Но Лиана мертвой хваткой вцепилась в мою руку:

– Ну прошу тебя, просто умоляю…

Пришлось покориться. Поминки устроили на Сиреневом. Запущенная квартира действовала угнетающе. Видно было, что тут проживали люди, которым абсолютно наплевать на быт. В ванной и туалете кое-где отлетел кафель, раковина с трещиной, шланговый душ замотан лейкопластырем. Маленькая кухонька поражала полным хаосом. Подоконник заставлен банками, бутылками и кастрюльками. На плите почему-то громоздится электрочайник, и запах стоит невыносимо гадкий. То ли где-то под мойкой и впрямь завелись мыши, то ли покойная никогда не мыла помойное ведро.

Стол накрыли в большой комнате, отодвинув для этого к окну тумбу с телевизором. Здесь тоже пахло отвратительно, но по-другому, чем на кухне, – пылью, старыми книгами и лежалым бельем.

Мое место оказалось возле Надежды, и женщина недрогнувшей рукой налила мне стопку водки, граммов сто, не меньше. Я с тоской покосилась на хрустальную «бомбочку». Ну вот, придется пить. Обычно в незнакомых компаниях ко мне сразу начинают привязываться: «Давай, давай, до дна, не обижай хозяев». Потом следуют аффекты: «Ишь, гордая, западло ей с нами…» Но я на самом деле не могу пить.

Сейчас, когда все вокруг обнаружили у себя дворянские корни, мне похвастаться нечем. Прадедушка был сапожник и, насколько знаю, его отец тоже. Прабабка ходила мыть полы к местному священнику. Добрый батюшка держал служанку исключительно из христианского милосердия, потому что женщина приплеталась на работу покачиваясь и частенько заваливалась на кухне спать, оглашая тихий дом церковнослужителя густым пьяным храпом. Не отставал от нее и муж. Впрочем, даже есть пословица – «пьет, как сапожник», да и выражение «напиться в стельку» – тоже о представителях данной славной профессии, и прадедушка оправдывал репутацию на все сто. Трезвым его не видели никогда.

Надо же было случиться, что в такой семье родился удивительно тихий, послушный и талантливый сын. Однажды священник с изумлением отметил, что мальчик в пять лет бегло читает и умеет совершать простые арифметические действия. Батюшка пригрел ребенка, а когда запойные родители скончались, усыновил сироту, выучил и даже добился для него стипендии в университете.

Перед смертью священник велел моему будущему деду поклясться на Библии.

– Вот, – проговорил он, протягивая книгу, – обещай, что никогда в жизни не прикоснешься к зелью.

Дедушка, тогда еще студент, никогда не нарушал своей клятвы. Только потом выяснилось, что батюшка волновался зря. У деда оказалась аллергия на алкоголь. Он не то что пить, даже нюхать ничего спиртосодержащего не пытался. Всякие лекарственные настойки, валокордин, корвалол моментально вызывали реакцию отторжения. Моя мать не могла, говорят, даже принять стаканчик пива. Я моментально падаю, проглотив чайную ложку коньяка, правда, могу выпить чуть-чуть вина или ликера.

Один специалист-генетик объяснил нам, что людей, чьи предки были алкоголиками, как правило, поджидают два пути: либо они тоже спиваются, либо совершенно не переносят горячительного. Что-то он еще говорил о ферментах, особенностях желудочно-кишечного тракта, но я не поняла. Уловила только суть – я из тех, кто пить не может.

В молодости из-за этой моей особенности возникало много проблем. Веселых студенческих сборищ, где бидонами выпивались сомнительные напитки «Солнцедар» и «Горный дубняк», я избегала, как чумы, прикидываясь примерной маменькиной дочкой. Сложнее пришлось на работе.

В нашем заштатном институте после каждого заседания кафедры устраивалось застолье. Стоило мне в первый день прийти на службу, как коллектив радостно загудел. Я купила несколько бутылок «Московской» и килограмм вареной колбасы. Сели, налили, опрокинули… Потом главный алконавт, профессор Радько, грозно спросил, указуя перстом на мою полную рюмку:

– Почему не трогаем?

– Не употребляю, – категорично заявила я.

Повисло тягостное молчание. Шел 1980 год. И у всех в голове возникло только одно предположение: на работу прислали стукачку. Сейчас дождется, пока все напьются, расслабятся, разболтаются, а потом побежит куда надо докладывать, кто какие анекдоты травил…

Глядя в изменившиеся лица коллег, я безнадежно сказала:

– Ладно, эту рюмку выпью, только домой потом отвезите.

В Медведково меня доставил на своей машине лично профессор Радько. Он же вызвал «Скорую помощь» и даже заплатил докторам за «реанимацию». С тех пор меня никогда пить не заставляли. На стол коллеги водружали бутылку лимонада «Буратино» и приговаривали:

– Это, Дашка, тебе. Посудку потом помой, трезвая ты наша.

Не пристают ко мне с предложением выпить и близкие приятели, но с незнакомыми людьми начинаются сложности.

Вот и сейчас толстый мужик громовым голосом заявил:

– Не уважаете нас, за покойницу не подняли.

Но я теперь умею отбиваться.

– Язва желудка замучила.

Обычно подобного заявления хватает, чтобы отвязались, но не в этот раз.

– Так некоторые язву водочкой лечат, – настаивал мужчина, – давайте, а то обидимся…

– Отстань, Лешка, – велела Надежда.

– Нет, пусть выпьет за Нинельку, чтоб земля ей пухом, – не успокаивался Алексей.

– Ладно тебе, – вмешалась незнакомая женщина, – чего привязался.

– Нет, – уперся захмелевший мужик, – пока не опрокинет, из-за стола не выпущу.

– Вот идиот, – в сердцах воскликнула Лиана, – не обращай на него внимания. Пойдем, вынем пирог из духовки.

Полная благодарности, я побежала за ней на кухню. Мне вручили большой поднос с кулебякой. Стараясь не уронить изумительно пахнущий кулинарный шедевр, я задом попятилась в прихожую, аккуратно стала разворачиваться и услышала стук входной двери.

– Что тут происходит? – раздался недовольный молодой женский голос.

Странный вопрос для пришедшей на поминки. Я попробовала разглядеть новую гостью, но в маленькой прихожей почти непроглядная темнота.

– Да вы пройдите в комнату, – велела я, с трудом удерживая тяжеленный пирог, – там все.

– Ладно, – грозно сообщила женщина.

Я снова пошла на кухню, а таинственная незнакомка сумела продвинуться в помещение, где вовсю шли поминки.

– Назад несешь? – удивилась Лиана.

– Там женщина появилась.

– Кто?

– Не знаю.

В этот момент из комнаты раздался крик. Так вопит стадион, когда болельщики видят необыкновенно красивый гол, на одном дыхании, все сразу: а-а-а!

Мы с Лианой разом кинулись в коридор. Я не удержала пирог, и кулебяка с размаху вылетела в прихожую, шлепнувшись в чьи-то ботинки. Крик продолжался. Чертыхаясь, Лиана понеслась в комнату и завизжала. Я отодвинула ее и уставилась на виновницу переполоха.

У стола стояла полноватая женщина. Красивые черные волосы спускались волнами на плечи. Огромные бездонные карие глаза гневно оглядывали гостей. Тонкий нос подрагивал, а полукружья бровей грозно насупились.

– Что здесь происходит? – закричала гостья.

Лиана, не говоря ни слова, села на пол. Толстый мужик, предлагавший мне выпить, абсолютно бледный, вытянув вперед руки, словно заведенный, твердил:

– Нет, нет, нет…

– Говорила же, – завопила Надежда, – в гробу не она лежала. Нинелька совсем другая, а вы мне: смерть меняет! Вот она, живехонька-здоровехонька!

– Вы Нинель Сундукян? – спросила я в ужасе. – Нина Вагановна, поэтесса?

– Она самая, – подтвердила женщина, раздраженно смахивая со лба спутанные прядки, – именно Нина Сундукян. Кстати, я здесь живу и совершенно не понимаю, что происходит в моей квартире и отчего тут устроен праздник!

– П-п-праздник, едрена Матрена, – ожил толстый мужик, – ни фига себе удовольствие, на поминки собрались, после похорон.

– Умер-то кто? – изумилась Нина. – Но… почему у меня в квартире?

– Так тебя сегодня кремировали, – радостно пояснила Надежда, – жаль, не видела. Здорово все прошло. Платье надели бархатное, темно-синее, платочек кружевной, цветов принесли, речь сказали, а теперь, вот погляди, стол собрали, не одну тысячу истратили…

– Кто же сказал, что я умерла? – изумилась Нина.

– Лианка, – ответила Надя.

Лиана медленно помотала головой.

– Лично твой труп видела.

– Значит, не мой, – спокойно ответила Нина и расхохоталась: – Ну и морды у вас!

Лица присутствующих и впрямь слегка вытянулись.

– Не может быть, – схватилась за голову Лиана, – я же видела твое тело!

– Следовательно, не мое, – усмехнулась Нина, – зря обрадовалась.

– Так чье же? – воскликнула Лиана. – Кого мы сегодня кремировали?

Вот это вопрос!

Успокоились не сразу. Потом снова сели за стол и принялись радостно поднимать бокалы за здравие хозяйки дома. Через час присутствующие оказались пьяными в стельку. Трезвыми оставались только я и Нина.

– Просто Кафка, – вздохнула хозяйка, закуривая, – ни за что бы не поверила, если бы кто рассказал про такое! Ну Лианка, ну дура, ну что же ты мне устроила! Как теперь паспорт получать… да и доказывать придется, что я жива! Вот уж поторопилась меня похоронить…

Ее довольно полные руки нервно вздрагивали.

– Не ругайте сестру, – тихо сказала я, – она очень переживала, что толкнула вас на самоубийство.

– Фу, – гневно воскликнула Нина, – придет же такая дурь в голову!

Я молча вытащила из сумки записку и протянула женщине.

– Вы писали?

– Никогда. И почерк не мой.

– А в Доме творчества отдыхали?

Нина многозначительно улыбнулась.

– Зачем вам знать?

– Искали погибшую женщину и следы привели к писателям…

Сундукян ухмыльнулась:

– Да уж, не хочешь себе зла, не делай людям добра! Пожалела Людмилку, вот и результат.

– Кого?

– Людмилу, стоматолога.

Я непонимающе уставилась на Нину, и та мне все объяснила.

Зубы у Нины плохие с детства, вот всю жизнь и мучается. Много лет искала хорошего врача и напала на Людмилу Георгиевну Шабанову. У той – золотые руки. Ниночка стала постоянной клиенткой ее кабинета. Сначала просто ставила пломбы и штифты, затем женщины подружились, сблизились, стали вместе ходить в театры и на концерты. У Людмилы не было семьи, Нина тоже не обременена ни мужем, ни детьми. Отношения крепли.

Не так давно Мила пожаловалась Нине, что очень устала. Люди раздражают ее до бешенства, даже в метро ездить противно.

– Отдохни, – посоветовала Сундукян, – скатай на море, в Египет или Эмираты, там сейчас классно.

– Не хочу, – отрезала подруга, – на курортах полно народа. Мне бы куда-нибудь в глушь, чтоб никого рядом и тишина… Только где найдешь подобное?

И тут Нине пришла в голову гениальная мысль.

– Слушай, давай устрою тебе путевку в Ложкино, почти даром поедешь. Зимой там, говорят, никого.

– Как мы это сделаем? – удивилась Мила. – Я же не писательница.

– Мы с тобой похожи, – воодушевилась Нина, – обе черненькие, смуглые, глаза карие. Ты, правда, постройней будешь, да в паспорте только лицо. Я оформлю путевку на себя, а поедешь ты, и никто не заметит. Сама я в этом Доме творчества никогда не была, никто меня там не знает. Будешь на Сундукян откликаться, всех делов-то. Зато путевку получишь за копейки, как член Литфонда.

Нина вытащила паспорт, и Мила согласилась, что по фотографии невозможно понять, кому из них принадлежит документ. Снимок делали давно, Нинель тогда носила другую прическу, да еще очки в придачу. В прошлом году Нина сделала операцию лазером и избавилась от близорукости.

Горя желанием помочь подруге, Сундукян понеслась в Литфонд. Через неделю Мила отбыла на отдых.

– А вы куда подевались? – прервала я повествование.

Нина пожала плечами.

– Никуда, ездила на две недели в Кострому, там устраивали праздник поэзии и фестиваль.

Я потрясенно молчала. Значит, похоронили Людмилу Шабанову?

– У Милы были дети или муж?

Нина молча курила в форточку, меланхолично наблюдая, как клубы дыма теряются в воздухе.

– Взгляни на серый дым над крышей. Все холоднее холода, к которым он уходит, вот так и ты уйдешь за ним…

– Что? – растерялась я.

– Это Бертольт Брехт написал, – пояснила поэтесса, раздавливая окурок в пустой консервной банке, служащей в этом доме пепельницей, – гениальный Брехт, абсолютно неправильно понимаемый в нашей стране. Вы что-то сказали?

– Семья у Милы есть?

Нина задумчиво повертела банку.

– Да нет как будто бы, по крайней мере сейчас.

– А раньше? Может, у нее остались дети…

Нина покачала головой:

– Как раз думаю сейчас о том, что совершенно ничего не знаю о ее прошлом. Мы познакомились два года назад, и она никогда не упоминала о своих близких. Один раз только обронила, что воспитывалась в детском доме. Мы ехали в автобусе по Холмской улице, и она, указав на маленький дом, сообщила: «Вот тут прошло мое детство, не дай бог кому-нибудь такое».

Сундукян поинтересовалась почему. Тогда Мила ответила:

– Здесь приют, слышала, остановка называется «Детский дом»? Так я в нем несколько лет провела, все испытала: голод, холод, побои. Спасибо Елене Вадимовне, воспитательнице, это она меня в стоматологический пристроила.

Потом, словно испугавшись, закрыла рот. Нинель попробовала снова завести этот разговор, но Мила ловко переменила тему и больше никогда к ней не возвращалась. Не знала Нина ничего о том, как жила Мила до их встречи. Подруга никогда не рассказывала о бывшем супруге или других родственниках, о детях также не упоминалось. Вообще-то она была приветливой, контактной, охотно приходила в гости и с удовольствием приглашала к себе, вот только о прошлом предпочитала не распространяться. Впрочем, и у Нины ничего не выспрашивала, довольствуясь тем, что подруга сообщала сама.

Я сбегала в машину и принесла сумочку.

– Узнаете?

– Да, – безапелляционно заявила Нинель, – Милочкин ридикюльчик. Я ей его на Новый год подарила, разорилась.

– Не помните, в чем она уезжала?

Собеседница покачала головой:

– Не провожала ее. Просто созвонились перед отъездом. Но ведь было довольно прохладно. Наверное, накинула норковый полушубок и кожаную шляпку, с мехом, черненькую.

– Почерк ее знаете?

Нина призадумалась.

– Думаю, что нет. Мы не переписывались, больше об искусстве говорили: театр, литература, живопись… Думаете, Милочка умерла?

Я с сомнением покосилась на сумочку. Вроде все свидетельствует о том, что из окна шагнула Людмила Георгиевна Шабанова, но ведь еще несколько часов назад я так же абсолютно уверена была в смерти Нинель Сундукян. А она вот, сидит передо мной. Второй подобной ошибки допустить нельзя.

Глава 7

Утром снова вошла в кабинет капитана. Тот от возмущения покраснел и гневно спросил:

– Ну?

Я принялась объяснять суть.

– Уж извините, перепутали. Самоубийцу на самом деле звали Людмила Шабанова, Нина Сундукян жива.

– Как это жива? – изумился следователь. – Вы тело видели? Опознали?

– Да сестра ошиблась, – каялась я, – погибшая страшно похожа на Сундукян. Тоже смуглая, волосы черные, глаза карие, потом учтите стресс… Лиана нервничала и не разглядела как следует.

– Бред, – возмутился капитан, – первый раз с подобным сталкиваюсь. Глупость несусветная и безответственность. С чего вы решили, что умершая Сундукян? Кто это придумал?

Я начала бестолково излагать факты. Капитан замахал руками:

– Дамочка, вы из коттеджного поселка Ложкино?

– Да.

– Ясно. Не работаете небось, делать целыми днями нечего. Так вы собачку заведите, пуделя. А нам не мешайте. Теперь целое дело назад возвращать, труп оформлять…

– А его нет, – сообщила я.

– Куда подевался?

– Кремировали вчера.

– По документам Сундукян?

Я безнадежно кивнула. Капитан раскрыл рот, но удержался все же от крепких выражений, только прошипел:

– Давайте все координаты: адреса, телефоны.

– Чьи? Свои?

– И свои тоже, – лютовал следователь. – Ну заварила кашу!

– Меня накажут?

Капитан тяжело вздохнул и вытащил сигареты. Отчего-то он перестал меня раздражать. Внезапно стало понятно, что следователь скорей всего незлой человек, просто задерган и измучен до крайности, да еще карьера явно не удалась: лет ему не так уж и мало, а сидит в районном отделении с мелкими звездочками на погонах.

Я, похоже, тоже непонятным образом начала ему нравиться, потому что милиционер неожиданно улыбнулся:

– Ну артистка, зла не хватает. Когда узнали-то, что Сундукян жива?

– На поминках.

Следователь ухмыльнулся:

– Устроили цирк. Теперь родственники в суд на вас подадут, слупят все деньги за похороны, да еще моральный ущерб припишут, кругленькая сумма получится.

– Давайте проверим Шабанову, – попросила я.

– Дама… – завелся мент.

– Меня зовут Даша.

Следователь закурил новую сигарету.

– И отчество напомните.

– Ивановна.

– Так вот, Дарья Ивановна…

– А к вам как обращаться? – не утерпела я.

– Николай Васильевич. Так вот, многоуважаемая Дарья Ивановна, идите домой спокойно, компетентные органы во всем разберутся.

Я выползла на станционную площадь с гудящей головой. Естественно, никто ни в чем разбираться не станет, у них теперь благодаря моим стараниям даже трупа нет. В принципе я могла заставить этого капитана работать. Полковник Дегтярев, довольно крупный милицейский начальник – мой давний друг. Сколько раз помогал он нам в самых разных обстоятельствах! И, честно говоря, при любых жизненных неприятностях я привыкла тут же звонить ему. Но Александр Михайлович как назло взял отпуск и уехал. Мы отправили его к Наташке в Париж, и он сейчас, наверное, ходит по Лувру или Сен-Дени, любуясь картинами и скульптурами. А я стою посредине грязной площади и решаю сложный вопрос: если самоубийца и впрямь Людмила Шабанова, то где ее дочка? Кто такой Николай? И за что она убила неизвестного Леонида?

Робкое солнце пробилось сквозь тучи. Его лучи осветили ряд ларьков с нехитрым водочно-пивным ассортиментом. Между торговыми точками, прямо в грязном снегу мирно спал местный бомж Костя. Я хорошо знала этого оборванного мужика. Сколько ему лет – загадка. По виду около шестидесяти, но на самом деле может быть и тридцать. Синее распухшее лицо, всегда подбитый глаз и вечная грязь на лице затрудняют возможность определения возраста. Он постоянно отирается возле павильонов в надежде на подачку. В отличие от множества других бомжей Костя никогда не ворует и пытается работать. Подметает площадь, сгребает снег, протирает стекла, мне он частенько подносит тяжелую сумку с бутылками минеральной воды. Одна беда – получив в руки хоть какую-нибудь наличность, Костик моментально покупает «огненную воду» и напивается. Вот и сегодня, видно, уже успел где-то подзаработать, потому что блаженно дрыхнет, подсунув под голову яркую дорожную сумку.

Я подошла поближе. Всклокоченная вонючая шевелюра бомжа покоилась на ярких картинах. Тут и там нарисованы веселые личики Микки-Мауса, Гуффи и Минни-Маус. Дурацкая сумка из Диснейленда! Именно с ней уезжала из Дома творчества лже-Сундукян.

Наклонившись, я потрясла Костю за плечо.

– Эй, проснись!

Бомж разлепил веки и попытался сфокусировать взгляд. Но это не получалось, зрачок уплывал куда-то вбок. Вздохнув, я купила бутылку пива и сунула Косте в руки:

– Возьми.

«Балтика» оказала волшебное действие. Тело пьяницы село, руки моментально перестали трястись, и он почти трезвым голосом поинтересовался:

– Что делать надо?

– Скажи, – попросила я, стараясь не вдыхать исходящие от него ароматы немытого тела, мочи и перегара, – где сумочку взял?

Костя уставился на яркую кожу и яростно зачесал в затылке.

– Эту?.. Нашел.

– Прямо так и нашел?

– Ага, иду себе, а она на дороге валяется.

– Где?

Бомж опять призадумался, потом начал описывать рукой замысловатые кренделя.

– Ну там, возле леса, аккурат у поворота на шоссе, в канавке. Думал, чего хорошее лежит, а там только шмотки кое-какие да пудра с помадой.

– Покажи вещи.

– А на фига они мне. Ленке отдал, пусть носит.

Ленка – абсолютно высохшая от пьянства баба – нашлась у будки стрелочника.

– Вещи? – хитро переспросила она. – Ничего не видала, врет Костя. Чего ты вяжешься, твои, что ли?

Я достала из бумажника сто рублей и повертела перед ее носом.

– Хочешь?

Ленка уставилась на огромную, по ее понятиям, сумму, шумно сглотнула и спросила:

– Делать-то чего?

– Покажи вещи, которые дал Костя. Да не бойся, не заберу, только посмотрю и верну.

Ленка огорченно шмыгнула носом.

– Продала, там штуки такие были… мне ни к чему.

– Кому?

Пьянчужка посмотрела в сторону каскада блочных домов.

– А шут их знает! Встала у станции, бабы с электрички пошли, мигом расхватали. Вот сумочку такую маленькую, с помадой, Любке подарила, продавщице из винного, она завсегда со мной ласковая.

Пришлось идти в горку, к павильончику с вывеской «Богатырь». Вообще спиртное на станции продается повсюду. Но местные алкоголики предпочитают «Богатырь». Его хозяин резко увеличил свои доходы, начав торговать водкой в розлив. Причем продавцы безбожно разбавляют «брынцаловку», справедливо полагая, что пьяницы не слишком разбираются в качестве напитков. Люба – добрая баба и изредка наливает кое-кому бесплатно из жалости, за что и получила косметичку.

Услыхав про подарок, Люба покраснела:

– Ваша косметика, да?

– Уж извините, – изобразила я смущение, – будьте любезны, покажите.

Люба вытащила из-под прилавка красивую замшевую сумочку и пояснила:

– Ленка в долг водку брала, а денег все не несет. Ну я и отобрала у нее, так сказать, в залог…

Густо подведенные глаза продавщицы бегали из стороны в сторону. Небось частенько забирает у пьянчужек краденое, но меня абсолютно не волнуют ее моральные устои. Руки сами потянулись к замшевому мешочку, а губы произнесли:

– Ну надо же, нашлась! Потеряла, когда сигареты покупала, а Ленка, наверное, подобрала.

– Что с них взять, пропащие люди, – резюмировала Люба, с жалостью глядя на уплывающую из ее рук косметичку.

Я оставила ей сто рублей и, подпрыгивая от нетерпения, побежала к «Вольво».

Шабанова не жалела на себя денег. Внутри торбочки лежала только элитная косметика, я тоже пользуюсь подобной. Губная помада, тон, тушь для ресниц, румяна – все вызывающе ярких тонов, на грани вульгарности. Хотя на женщине-брюнетке это должно смотреться неплохо. Но самая ценная находка оказалась именно здесь. В сумочке обнаружился небольшой кармашек, а в нем связка ключей с кожаным брелоком.

Я вытащила мобильник и позвонила Нине Сундукян.

– Адрес Шабановой, пожалуйста, скажите.

– Березовский проезд, 18, квартира семьдесят. А зачем это вам?

Но я уже хлопнула крышечкой телефона и завела мотор. Отлично знаю этот проезд, там проживает одна из моих бывших свекровей.

На колечке болталось четыре ключа и пластмассовая палочка. Сообразив, что при помощи последней можно открыть домофон, я ткнула ею в отверстие и вошла в подъезд. Чисто, светло и откуда-то доносятся звуки радио.

Дверь в квартиру, явно железная, обитая кожей светло-песочного цвета, выглядела дорого и элегантно. Ключи беззвучно провернулись в замках, и я вступила в небольшую, но безупречно отделанную прихожую. Встроенные шкафы сияли зеркальными дверями, пол затянут ковролином. Две небольшие комнаты просто сверкали. Мебель, натертая воском, полы покрыты лаком, занавески невероятно чистые. В кухне все мелочи ярко-красного цвета, и от этого она выглядит празднично.

Я принялась рассматривать внутренности шкафов. На полках полным-полно дорогой, красивой одежды. Одних шерстяных пуловеров больше дюжины. Ну, конечно, хорошо зарабатывала и баловала себя любимую. Вот только не похоже, что она была сумасшедшей. Обстановка без слов рассказывала о хозяйке: аккуратная, слегка зануда. Вон как ровно стоят чашки в буфете, все ручками в одну сторону, да и в ванной – два полотенца висят просто по линеечке и шампуни вытянулись по росту. У нас дома все бутылки вечно остаются открытыми…

В спальне, на маленьком столике, возле удобной просторной кровати, в дорогой серебряной рамке стояла фотография. Я схватила снимок. Да, это она. Только на фото черные глаза смотрят ласково, полные, сочные губы растянуты в улыбке и все лицо мягкое, беззащитное, а не злое и ожесточенное. Красивой, полуобнаженной рукой Людмила обнимает за плечики худенькую темноволосую девочку, одетую в яркий костюмчик. По виду ей, тоже радостно улыбающейся, года два, не больше. Я повертела в руках глянцевую бумажку – с оборотной стороны ничего, только дата: 1999 год. Значит, дочка все же есть, только где она?

В квартире ничто не говорит о присутствии ребенка: нет игрушек, книжек и детских вещей. Ни кроватки, ни коляски, ни велосипедика… Значит, в предсмертной записке чистая правда. Где-то живет некая Верочка, и в случае кончины Людмилы она умрет от голода.

Я закурила «Голуаз». Шабанова уехала из Дома творчества раньше срока. Значит, ее родственники думают, что Мила отдыхает себе в Ложкине, и совершенно не волнуются, тревожиться начнут, когда та не вернется в Москву в положенное время.

Я открыла секретер в «стенке» и нашла там коробку с документами. Расчетные книжки за свет, газ и квартиру, несколько оплаченных телефонных счетов, пара каких-то чеков. Здесь же паспорт, диплом об окончании Третьего медицинского института, удостоверение. Я открыла синюю книжечку.

Шабанова Людмила Георгиевна, занимаемая должность – стоматолог и таинственные буквы ОООЗТП. Все, никаких документов ребенка: ни метрики, ни медицинской карты. Скорей всего девочка живет в другом месте, только где?

Внезапно мне стало холодно и неуютно, в открытую форточку начал задувать ледяной ветер. Я выбросила на улицу окурок, пошла было к двери, но потом вернулась, взяла со столика фотографию, а из секретера один из междугородных счетов.

Следователь Николай Васильевич при моем появлении только безнадежно вздохнул. Я выложила на стол ключи, фотографию и счет. Капитан выслушал меня и попытался вразумить в последний раз:

– Ну зачем вам это? Дело у меня закрыто. Самоубийца опознана как Сундукян Нина Вагановна, тело кремировано, все, конец.

– Ничего себе, – возмутилась я, – разве не рассказывала я вам утром про Шабанову? Смотрите, вот он, ребенок, без мамы остался.

– Дела нет, – твердил свое следователь.

– Так заведите.

– На каком основании?

Я подумала секунду и выпалила:

– По факту перепутывания тела и похорон другой личности.

Нет, все-таки стены милиции давят на психику. Сама стала изъясняться нечеловеческим языком.

Николай Васильевич посинел и четко отрезал:

– Вот принесут заявление, тогда и открою дело.

– Так я прямо сейчас и напишу, – обрадовалась я.

– Ну уж нет, – возразил капитан, – бумагу приму либо от самой Сундукян, либо от родственников Шабановой. А вас прошу ко мне больше не ходить.

– Ладно, – покладисто сказала я, – сделайте только одно доброе дело напоследок.

– Какое?

– Узнайте, кому принадлежит телефон, по которому звонила Людмила, и что за предприятие такое ОООЗТП.

Неожиданно следователь охотно согласился.

– Договорились, но только в обмен на услугу.

– Какую?

– Я сообщу вам требуемое, а вы больше никогда ко мне не придете, идет?

«В конце концов можно побеспокоить и начальника отделения», – подумала я и легко согласилась.

По дороге домой позвонила Нине.

– Когда вы соберетесь в милицию заявлять, что живы, позвоните, я вас отвезу.

– А я никуда не поеду, – заявила Нина, зевая.

От удивления я чуть было не вылетела в кювет и, съехав на обочину, спросила:

– Как же так?

– Да просто, – пояснила Нина. – Представляете волокиту воскрешения из мертвых? Справок заставят собрать чемодан. Отнесла сегодня заявление в паспортный стол, что якобы сумочку украли, а там документы. Через две недели новый получу, и все дела.

У меня на мгновение пропал голос.

– Но ведь Шабанову кремировали под вашим именем.

– Ну и что? – заявила поэтесса. – Ей теперь все равно.

– Значит, на нише прикрепят табличку «Сундукян Нина Вагановна»?

– На могильной плите можно написать любое имя. Кстати, никто не собирается забирать урну из крематория. Ее там год подержат, а потом захоронят как невостребованный прах за госсчет.

У меня сильно застучало в висках, очевидно, от подобных заявлений кровь бросилась в голову.

– Послушайте, – попробовала я воззвать к человеколюбию, – сами говорили, будто Людмила ваша подруга. У нее осталась дочка. Начнут искать Милу, никому и в голову не придет, что тело уже кремировано под другим именем. Нельзя так, следует навести порядок.

Нина ухмыльнулась:

– Ну, подруга – это сильно сказано, просто хорошая знакомая. Ни про какую дочку я и слыхом не слыхивала, а родственников у нее никаких нет, искать некому. Ей уже без разницы, все равно сожгли, а мне волокита и головная боль.

Я злобно ткнула пальцем в красную кнопку. Жалобно пискнув, «Эрикссон» отключился. Нет, какова! Интересненько, как она думает получить новый паспорт, коли числится покойницей? Рассчитывает на нерасторопность наших соответствующих служб? Надеется, что информация о ее «смерти» еще не достигла паспортного стола? Что ж, такое возможно. Получит другой документ и преспокойно станет жить дальше. И абсолютно никого не волнует судьба маленькой девочки, потерявшей мать. Я вытащила снимок и еще раз посмотрела на веселые, счастливые лица. Потом завела мотор и поехала домой. Обязательно найду тебя, Верочка!