Текст книги "Тайна голландских изразцов"

Автор книги: Дарья Дезомбре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Маша

На следующее утро Маша отзвонилась и отчиталась перед заказчиком. Ревенков в кажущемся совсем далеким Питере был неожиданно мягок.

– Вы, Мария, прям молодец! – сказал он, перекрывая музыку какого-то, похоже, едального заведения. – Бодро так! По ходу, движетесь вперед. Скоро антиквар тамошний вернется, сможете с ним побазарить, покопаться, типа, в современной истории. Но ваша заварушка с изразцами еще любопытнее будет, ага.

– Да, – кивнула Маша. Но в голосе ее звучало сомнение.

– Не согласны? – удивился Ревенков.

– Согласна, только…

– А… Только, думаете, зря деньги мои тратите? – усмехнулся бизнесмен. – Кофе двойное, свари, друг!

– Что? – переспросила Маша ошарашенно.

– Это не вам. А вы, Маша, много – как это? Рефлексируете, ага. Это у вас от интеллигентных корней. Достоевщина, так сказать. Так вот, вы это дело бросьте! У меня, Маша, в жизни все налажено. С деньгами. А вот загадок таких, по ходу, еще не было. Так что вы копайте давайте, не сомневайтесь. Вы ж понимаете: как врубимся, что ж в них такого, типа, замечательного, так сразу поймем, почему их решили у меня стибрить. И даже, возможно, кто. Верно я говорю?

Маша опять кивнула.

– Верно? – повторил нетерпеливо Ревенков, и Маша в этот раз озвучила:

– Верно.

– Вот и лады! – явно довольно улыбнулся на том конце трубки Машин клиент. – Короче, буду с нетерпением ждать от вас новостей! Удачной охоты!

Он отключился. А Маша вздохнула: Ревенков был, конечно, прав. Но история флешки с фотографиями изразцов… Флешки, возникшей ниоткуда в ее гостинице, словно черный человек, заказавший у Моцарта его «Реквием», Машу сильно смущала. И чем дальше, тем больше. Однако, сказала себе Маша, как верно заметил ее клиент, единственный для нее путь заключался в попытке разгадать, что же такого необыкновенного есть в тех изразцах. А она, та еще сыщица, пока даже не способна выяснить, что за семья решила облицевать себе стену или камин играющими детьми. Но сегодня в ночи у нее появилась идея, и, пока Ревенков радовал себя где-то там, на родине, ранним обедом, она спустилась к позднему отельному завтраку.

На этот раз Маша оказалась последней из постояльцев – прочие туристы явно более практично распоряжались своим временем в бельгийской столице. Плюс к сиротливо-пустому обеденному залу минор наводил дождь за окном. Площадь Саблон была пуста: антиквары разъехались, а на их месте образовалась парковка. Машины, впрочем, не перекрывали вид на узенькие домики, зябко сгрудившиеся напротив, беленые и красного кирпича. Но и милейшая площадь, и даже недавно отреставрированная, жемчужная, будто вырезанная из слоновой кости церковь Нотр-Дам де-Саблон – все терялось под угрюмыми, абсолютно питерскими, серыми небесами. «Однако, – сказала себе Маша, – в Питере даже под дождем есть обзор, пространство для глаза, раздолье Невы и перспектива каналов». Тут же казалось, будто кто-то сверху накрыл город крышкой – выходить на улицу решительно не хотелось. Хотелось спать или, на худой конец, пить горячий шоколад в одной из шоколадных лавок, которыми так славится Брюссель.

– С сегодняшнего дня здесь можно будет разве что по музеям ходить, – словно извиняясь за свой город, произнес Седрик, ставя перед ней чашку кофе и круассаны. – Вы уже побывали в Королевском музее изящных искусств?

– Нет, – покачала головой Маша. – Но обязательно схожу!

– Сходите! Там у нас такой Брейгель! И Босх! И Мемлинг! Ну, это если вы любите фламандскую живопись, – сбился он, застеснявшись собственной пылкости.

– Люблю. Очень, – уверила его Маша. – Даже не знаю почему. Успокаивает нервы, наверное.

– О нет! – Седрик обернулся, бросил взгляд на пустой зал и, убедившись, что никому не нужен, кроме этой странной русской туристки, показал на стул: – Вы позволите?

Маша кивнула:

– Конечно.

– Пусть у нас нет выдающейся музыки, да и выдающейся литературы, как у вас, русских. Но у нас выдающаяся живопись! На мой взгляд, даже лучше итальянской! – Он покосился на Машу, ожидая от нее, очевидно, выпада на спорное утверждение, но Маша с неясной улыбкой пила кофе. Она тоже предпочитала малых голландцев с их фотографической точностью и лиризмом итальянцам – более ярким, драматичным, но куда менее обаятельным.

– А знаете, что отличает наших художников от всех прочих? – ободренный ее вниманием, продолжил Седрик.

– Да? – И Маша, вздохнув – стоит, не стоит? – все-таки взяла второй круассан.

– Те, другие, – махнул он рукой в неопределенном направлении, – рисовали библейские и мифологические сюжеты, панорамные исторические полотна… А фламандцы просто изображали свой быт – ничтожные, казалось бы, каждодневные события. Но мы относимся к ним с глубочайшим вниманием, чтобы показать: такова наша жизнь. И она так же, а то и более важна, чем подвиги Геракла или, положим, снятие Иисуса с креста. Все эти пирушки, сцены на кухне между служанкой и хозяйкой, играющие дети…

Маша вздрогнула:

– Что с играющими детьми?

Седрик пожал плечами:

– В них часто больше смысла, чем в больших полотнах на религиозные темы. – Он встал, забрал у Маши пустую тарелку. – Сходите в музей. Не пожалеете.

И ушел на кухню. А Маша залпом допила почти холодный кофе и вышла под дождь.

* * *

В музее было два этажа. На первом – современная живопись и скучнейший XIX век. На втором она сразу «напала» на Мемлинга. Но не стала задерживаться – что-то, обрывок мысли, осколок памяти, то, что англичане называют «колокольчиком», звякнуло в голове, когда Седрик говорил о детях. И имя всплыло, любимейшее имя: Питер Брейгель. Родоначальник живописной династии, где каждый последующий – сын, внук, правнук – оказывался все менее одаренным. Питер был просто гением. Жил в Антверпене и еще тут, в Брюсселе, совсем недалеко от ее отеля на площади Саблон, во времена испанского владычества. Вокруг царил террор, герцог Альба вешал фламандцев тысячами, а Брейгель как будто и не замечал его, паря в своей живописи на высоте птичьего полета. Только иногда иносказательно, намеками все-таки подгаживал «правящему режиму»: то рисовал герцога в виде Ирода на картине об избиении младенцев, где все действие разворачивалось в типичной фламандской деревне, то изображал сороку на виселице, как символ сплетников и доносчиков, по чьим наветам хватали людей.

«Символы, ищи символы», – сказала себе Маша, оказавшись в небольшом квадратном зале, почти полностью посвященном Брейгелю, и выдохнула от полноты чувств. Вот они – зимние пейзажи, домики со ступенчатыми крышами, голые деревья, замерзшие пруды, галки, курицы и ослы, крестьяне, нищие, калеки и дети, катающиеся на коньках и в корыте, приспособленном под санки. Но это были не те дети – и Маша, нахмурившись, покинула зал, прошла, не глядя, мимо Босха и Ван дер Вейдена, спустилась к выходу.

– Простите, пожалуйста, – обратилась она к проверяющему билеты высокому молодому человеку с неровно растущей бородкой. – У вас же есть при музее бутик?

Молодой человек кивнул:

– Пройдите направо. Там будет и магазин, и музейное кафе.

Маша поблагодарила и, переступив порог магазина, удовлетворенно кивнула: прославленному земляку тут были посвящены и постеры метр на метр, и магнитики на холодильник.

– Я ищу книгу про Брейгеля, – сказала она совсем юной улыбчивой продавщице, явно из студенток.

– Конечно, – кивнула та и выложила на прилавок несколько изданий. В одном – сплошные картинки, в другом – смесь из картинок и крупного текста. И еще один том, явно серьезная монография, с минимумом иллюстраций и мелким шрифтом.

Маша кивнула и взяла первую – с большими изображениями и толстую – в надежде вычитать что-нибудь важное. Расплатилась и через боковую дверь вошла в кафе при музее. Здесь, несмотря на непогоду на улице, было светло: высокие окна выходили на Королевскую площадь, где с ровным усыпляющим шумом продолжал литься дождь, поливая старинную мостовую и позеленевший конный памятник какому-то величеству в наряде крестоносца. Зачем идти искать другое кафе? И Маша, с удовольствием оставив тяжелый зонт на входе, заказала шоколад, развесила влажный плащ на изогнутой спинке стула и выложила на белоснежную скатерть, рядом с быстро прибывшей толстостенной фарфоровой чашкой с горячим шоколадом, книжки из пакета.

Для начала она взялась за ту, что с картинками: продавщица обещала полное собрание живописных полотен «под одной обложкой». И замерла, перевернув очередную глянцевую страницу: вот они!

Играющие дети Брейгеля, так схожие с ее изразцами! Трактир, огражденный забором, напротив маленькой сельской церкви, как раз на углу улицы, уходящей вдаль. И повсюду: на улице, на площади перед церковью, на церковном крыльце, на берегу илистой речки слева и во дворе трактира – повсюду играли дети. Картина буквально кишела детскими фигурками: выдувающими пузыри, висящими на брусьях, играющими в лошадку и серсо. Это был странный мир, где не было места взрослым, но дети играли, не улыбаясь и не смеясь, с серьезными лицами. И от этого становилось чуть жутковато. «Где их родители? – думала Маша, разглядывая оборванные детские фигурки. – Куда они смотрят, чем заняты, пока брейгелевский городок захвачен страшноватой детворой? Чем могут закончиться эти бесконтрольные игры?» Маша прочитала краткий комментарий к репродукции: оказалось, кто-то подсчитал эту ребячью толпу – получилось двести детей, играющих в восемьдесят разных игр. Была отмечена и детская неулыбчивость – автор искал причину в жестокой эпохе, которую детям пришлось наблюдать: ранние смерти, эпидемии, испанские виселицы, костры инквизиции. Маша поморщилась: глупости! Дети умудряются радоваться жизни даже тогда, когда внешних причин к тому не наблюдается. На то они и дети. Но эти мрачные человечки – кто они? В памяти вдруг всплыла фраза из любимой, зачитанной до неприличия книжки: «Вот передо мною эти забавные рисунки, которые могли бы вызвать улыбку, если бы не оказались предвестниками столь страшной трагедии…» О чем там дальше?.. В детстве у нее была неплохая память.

Пытаясь вспомнить, Маша повернула голову к окну, за которым впервые за утро выглянуло солнце, отражаясь в обилии мокрых предметов: влажных кровлях домов, морде бронзовой лошади и даже в блестящих от только прошедшего дождя тяжелых темно-серых булыжниках мостовой.

«Я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором научного труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, однако я вынужден признаться, что этот шифр для меня совершенная новость. Цель изобретателя этой системы заключалась, очевидно, в том, чтобы скрыть, что эти значки являются письменами, и выдать их за детские рисунки…» – всплыли из далекого прошлого слова Конан Дойля. Рассказ «Пляшущие человечки». А что, если?..

И Маша лихорадочно стала листать страницы серьезной монографии по Брейгелю. Вот! «Детские игры», 1560 год. Она быстро пробежала глазами текст: «Самая загадочная картина великого мастера… Не существует никакой информации ни о заказчике картины, ни о том, как продвигалась работа художника по ее написанию. Не осталось ни эскизов, ни записей… В полотне наличествует четкая композиция, будто направляющая взгляд будущего зрителя… И при этом нет никакого основания думать, что художник хочет рассказать нам какую-то последовательную историю – игры детей в центре картины, на площади, не кажутся более важными, чем игры в дальнем конце улицы…» Маша вынула из сумки блокнот для записей и ручку: в блокноте уже было занято несколько страниц – сведениями об изготовлении изразцов, почерпнутыми из Интернета перед поездкой; основными темами фламандской плитки, о которых ей поведал антиквар; схематичным рисунком неизвестного герба со стрелочками – какой знак что символизирует, от графа д’Урселя. Написала крупно: «Детские игры», Питер Брейгель-старший. Пункт первый – четкая композиция, смысл которой неясен. И вернулась к книге: «Картина породила множество интерпретаций знатоков живописи и исследователей творчества…» Ну же! Маша с досадой вчитывалась в заумный текст на английском: «Исследователи детского фольклора и этнографы нашли в ней богатейший источник…» Мимо, мимо!

Подошла официантка, Маша оторвалась от страницы, посмотрела на нее безумными глазами.

– Еще шоколада? – спросила девушка, возвращая ее обратно в реальность из затягивающего кошмара брейгелевской картины. Маша облизнула губы, обернулась: кафе начало наполняться работниками музея и клерками из соседних офисов. Наступало время ланча. Маша помотала головой – после сладкого густого шоколада ее мучила жажда. Больше шоколада она не будет. Но останется пообедать. И узнав, что сегодня за блюдо дня, кивнула: тыквенный суп так тыквенный суп. Прямо скажем, не самое любимое блюдо. Но тратить время и силы не хотелось – не только на поиск нового места для обеда, но даже на чтение меню.

Маша вернулась в 1560 год. «Попытки найти аллегории возраста, как в «Четырех возрастах человека», или аллегории времен года не увенчались успехом. Игры, в которые играют дети, не относятся к какому-либо из сезонов». Маша записала в блокноте – «нет аллегорий». «…Ученые также искали способ «расшифровать» игры детей, подозревая, что это популярные в ту эпоху ребусы, пришедшие в Нидерланды из Франции». Популярные в ту эпоху! Но эпоха у Брейгеля и у неизвестного ремесленника, рисовавшего сценки на дельфтской плитке, одна и та же – XVI век. Значит, популярны? Маша сама себе кивнула. «В 1582 году в той же Франции выходит в свет первый печатный сборник ребусов, очень распространенный среди образованных людей своего времени». «Вряд ли его читал тот, кто рисовал картинки для камина, – подняла Маша глаза от книги. – Но вот заказчик, тот самый неизвестный с загадочным гербом, был явно образован и вполне мог прочесть книжку про ребусы…» «Мода на ребусы стала повсеместной – шутливыми ребусами обменивались в письмах и любовных записках, рисунками-ребусами зазывали вывески харчевен. В Лондоне ребус украшал крышу одной из часовен Вестминстерского аббатства. Пришли ребусы и во фламандскую живопись. Особенно популярна стала тема пословиц. Знаменитая картина Брейгеля «Фламандские пословицы» очень схожа с «Детскими играми»: тот же размер, тот же знаменитый взгляд с высоты птичьего полета, множество разбросанных по полю картины фигурок. Ученые пытались «прочитать» «Детские игры» так же, как и «Пословицы». Там мужчина, кусающий колонну, означал религиозное ханжество, а рыцарь, вешающий колокольчик на кота, – совершение опасного и неразумного поступка. Некоторые фигурки, казалось, оправдывали эту теорию: так, ребенок, надувающий мыльный пузырь, означал «быстротечность бытия», а двое мальчишек, катящих обручи на переднем плане, – «тщетность усилий». Маша нахмурилась, посмотрела опять в книжку с репродукциями, вздохнула. Может, и тщетность усилий… А может, круговорот жизни в виде обруча.

Все это казалось ей притянутой за уши искусствоведческой спекуляцией на тему. Она захлопнула монографию, придвинула к себе уже почти остывший суп и стала есть, мрачно глядя на картину – ровесницу ее изразцов. Ничего не понятно: ни с Брейгелем, ни с таинственно пропавшей плиткой. Ничего общего, кроме играющих детей. Даже если это хитроумный ребус, его разгадку нужно искать не здесь. Пора было возвращаться к исходной точке – к гербу с буквой в форме меча.

Андрей

И не то чтобы Андрею сильно хотелось увидеть эту Славикову невесту. Но раз уж он проделал зря такой путь, следовало выжать по максимуму из дурацкой командировки. В конце концов, Славик, точнее, его последователь, был на данный момент единственной его зацепкой. Соответственно, все, что с ним связано, могло представлять для Андрея определенный интерес. Найти адрес Евы Прокловой, названой невесты знаменитого пиромана, удалось без труда. Уктусская улица, она же переулок. Тихое, вполне себе приятное местечко для жизни. Особенно после визита на зону. Или это послеполуденное солнце так преобразило пейзаж? Андрей пригляделся: судя по качеству машин рядом на парковке, барышня живет в приличном доме.

Оставив сержанта дожидаться его в автомобиле, Андрей поднялся на последний этаж и нажал кнопку звонка. Дверь, серьезную, стальную, открыла сама Ева – тощая сутулая девица в белой футболке и выцветших голубых джинсах. Половину Евиного лица скрывали большие темные очки, делавшие девушку похожей на стрекозу. На том, что оставалось доступным взгляду, Андрей разглядел маленький невыразительный нос и невыразительный же тонкий рот. Каштановые, явно давно не мытые волосы забраны в небрежный хвост. И на что тут «запал» огненный гуру Славик? Впрочем, сказал себе Андрей, в колонии его выбор сильно подсократился.

– Капитан Яковлев, – представился Андрей. – Это я вам звонил.

– Я узнала голос, – кивнула Ева и, развернувшись, шагнула обратно в квартиру. Андрей проследовал за ней.

Квартира была наполнена радостным мартовским солнцем, пахло мастикой от свеженатертых полов. В большой комнате стояло мягкое кресло в крупный цветок – привет из 90-х – и раскладной диван с неубранной постелью. На низком журнальном столике тихо шелестело старое радио с большими кнопками: Андрей напряг ухо – Ева слушала что-то из попсового репертуара. Но тихо, очень тихо. Ни телевизора, ни книг, ни газет. Андрей сам себе кивнул: ну да, конечно.

– Присаживайтесь, – светски сказала Ева, опустившись сама на диван. Перед тем как сесть, она ощупала и отодвинула простыню с одеялом. – Что вы хотели узнать?

– Как давно вы не видите? – вдруг спросил Андрей, с жалостью наблюдая за ее манипуляциями с бельем.

– Два года. – Ева вскинула подбородок. – Взрыв некачественной видеотехники. Как результат – термический ожог роговиц обоих глаз с множественным попаданием инородных тел, – проговорила она без запинки свой диагноз.

– Взрыв, который вы сами и организовали, верно? – Андрей не спрашивал – он знал ответ, читал досье Прокловой: там кроме сводок о пожарах и поджогах значилось, что Проклова – девочка из вполне приличной семьи средних, на уровне местной мэрии, чиновников. Родители регулярно отмазывали единственную дочь от последствий ее огненных забав. От родителей же, понятное дело, и эта ухоженная квартирка в неплохом районе.

– Верно! – огрызнулась Ева, нащупала на столике пачку сигарет, вынула одну, потянулась за зажигалкой.

Андрей ее опередил: поднес огоньку. Ева с явным удовольствием затянулась.

– Ишь ты, джентльмен, – улыбнулась тонкими губами, не показывая зубов. – Ну и зачем пришел?

– Я хотел расспросить вас о Славике. – Андрей вынул из кармана свою пачку и тоже закурил – раз уж тут курят.

– Славик хороший, – опять неопределенно улыбнулась Ева.

– Человек хороший? – усмехнулся Андрей.

– Нет, конечно. Хороший в нашем деле.

– Пироманском?

– Если угодно.

– Ты тоже, судя по досье, ничего. – Андрей поймал себя на том, что пытается смотреть ей в глаза, точнее, туда, где они должны были находиться за непроницаемыми стеклами очков. Интересно, какого они у нее цвета?

– Я любительница. – Она равнодушно пожала плечами. – А Славик гений. Все наши это понимали.

– «Наши»? – переспросил Андрей, хоть и понял, о ком речь.

– Ну да. Пироманщики. Он же, когда с аудитами ездил, встречался с ними, по Интернету списывался, находил по сайтам и форумам «по интересам»… И они за ним шли, как крысы за дудочником. Все они, конечно, головой ударенные: пожарные, цирковые – знаете, глотатели огня, газовщики… Все как один – чуть-чуть убогие, ну а Славик был их Мессией. Рядом с ним они чувствовали себя всесильными, понимаете?

– Понимаю. – Андрей только пока не рискнул поинтересоваться, зачем они-то, такие убогие, нужны были Славику? Неужели тщеславие?

Но Ева будто услышала его вопрос:

– Они ему, конечно, на фиг были не нужны. Он просто прикрывался их тушками – знаете, на случай расследования. – Ева хмыкнула. – И, надо сказать, они длительное время исправно выполняли свою функцию…

Андрей кивнул – он вспомнил, как долго Чугунова искала на фотографиях с места происшествия среди прочих пироманов то единственное лицо.

– А когда Славик за решеткой оказался, писали, сувениры слали такие, «со значением». Но ни у кого пороху не хватило доехать до лагеря. – Она хмыкнула. – Постеснялись, наверное.

– А ты, значит, не постеснялась. Декабристка? Или большая любовь?

– Второе, – кивнула Ева, ничуть не смущаясь. – Пепельницу на окне не возьмете?

Андрей послушно встал, наткнулся на стул и подошел к окну, где на подоконнике стояла выточенная из дерева тяжелая, чуть обугленная пепельница. Поставил на журнальный столик перед Евой, и она безошибочным жестом сбросила пепел туда, откуда донесся звук. Андрей, заметив, что худая кисть покрыта шрамами от ожогов, вздохнул.

– Он был настоящий мужик, Славик. Похожий на… – Она мечтательно задумалась. – На загадочное подземное озеро. Абсолютно прозрачное. В абсолютной темноте. Смертельное.

– Значит, романтический герой, – кивнул Андрей, забыв, что она его не видит.

– В некотором роде. Такой весь в черном, окруженный пламенем.

– Ясно. А что-нибудь… Менее иносказательное?

Ева неопределенно пожала острыми плечами под тонкой футболкой:

– Слава отличался от всех пироманов, которых я знала, а я была знакома со многими.

– Чем, например?

– Он был умнее, это во-первых. И практичнее – это во-вторых и в-главных.

– В каком смысле – практичнее?

– В прямом. Часто цитировал Гиппократа: «Чего не излечивает лекарство, излечивает железо. А чего железо не излечивает, излечивает огонь. А чего огонь не излечивает, то должно считаться неизлечимым».

– Хочешь сказать, он «излечивал огнем»? Воспринимал его как лекарство?

Ева вдруг высоко, совсем по-девчоночьи рассмеялась, откинув голову. В тоненьком белом горле смех бился, как трель у певчей птички:

– Да нет же! Я ж говорю – в практическом смысле. Огонь убирает все следы. Он им пользовался как инструментом. Пожар не был его конечной целью – лишь возможностью добиться своего. Мы же все на нем помешаны, молимся ему, вроде как жертвы приносим. А он… относился к огню без всякого почтения. Мне однажды даже стало обидно: как же так?!

Она замолчала, склонив голову, будто вспоминая.

– И как же? – не выдержал Андрей.

– Он ответил, что относится к огню как к женщине. Влюбленной, страстной и послушной. Но способной все разрушить на своем пути, если ее обидеть. Вот поэтому я и хотела быть с ним. – Ева было покраснела, но потом вновь вскинула голову. – Я имею в виду, спать с ним. Тогда получалось, что мы с огнем в одном положении, на одной ступеньке…

– Только вот твоего «огненного Славика» сожрала его пламенная любовница.

– Это вы о его смерти? – Ева вновь улыбнулась одним тонким ртом. – Так он и не умер.

– Умер. – Андрей посмотрел на слепую с жалостью. – Там никто не выжил. Ни один человек из того барака не спасся.

– А Славик и не совсем человек.

Андрей заметил, что Ева скинула мягкие розовые тапки в форме кошачьих мордочек, совершенно не подходившие ее вполне аскетическому образу, и по-девчоночьи болтала ногами. Узкие ступни тоже были в старых шрамах, а на ногтях – ярко-красный педикюр.

– Не совсем человек? – переспросил ошарашенный Андрей, уставившись на этот педикюр: а не повредилась ли она умом сослепу-то?

– Не-а. Как, знаете, греческие герои: дети прекраснейших женщин и богов-олимпийцев. Или человек-амфибия: наполовину человек, наполовину рыба. Ну, то есть, – серьезно поправилась она, – в его случае, конечно, саламандра – дух огня.

– Конечно. – Андрей вздохнул: точно. Сбрендила. Он потер лицо – хотелось спать. И есть. Очередная бессмысленная поездка. – Вы меня не провожайте, – сказал он Еве. – Я сам дверь захлопну.

И пошел было к выходу.

– Он ко мне приходил после того пожара! – услышал он голос Евы и резко затормозил. – Ночью. Грязный, мокрый, замерзший. Ванну принимал – часа два, наверное. Я ему выдала одежду – у меня тут были отцовские свитера и брюки старые. Мы распили бутылку коньяка и…

Андрей вернулся в комнату. Ева сидела на том же месте и все так же болтала ногами.

– Как вы можете быть уверены, что это был именно он? Вы же его не видели?

– Мне и не нужно было видеть. Мы занимались любовью. Я помню все его шрамы, все рубцы от ожогов. Еще по комнате свиданий в лагере. Ошибки быть не может.

И она просияла настоящей, искренней и обаятельной улыбкой:

– Это был точно он.