Текст книги "Законом боли земной"

Автор книги: Дарья Радиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Я тоже… помнил тебя.

Она замерла. Потом, словно боясь чего-то, медленно подняла залитое слезами лицо.

– Правда?

Он кивнул.

– Не плачь.

– Я больше не буду. – Она послушно вытерла слезы и улыбнулась. – Это я… так…

«Моя красавица»…

«Родной мой. Родной».

«Хорошо?»

«Да… да, о боги, да… Ты мой хороший… Радость моя…»

Ее волосы разметались по краю постели и казались черными в полутьме. Светильник давно погас, напоследок смутно озарив ее тело, доверчиво и покорно распростертое перед ним, счастливое усталое лицо. Синий свет луны наплывал из атриума сквозь щели в завесах, и вокруг стояла зыбкая мгла, – как в тот миг, когда они видели друг друга последний раз…. всего несколько месяцев назад… а почему кажется, будто прошло несколько веков?… Время исчезло. Тишина.

– Ты останешься в Риме?

– Не знаю. – Она помолчала. – Пока не придется уйти.

– Ты не свободна? – как он не подумал об этом раньше… Она взглянула на него, словно не понимая. Потом улыбнулась:

– Не думай, я не беглая рабыня… У меня нет хозяина. И никого нет. Ни здесь, ни… вообще.

– И ты пришла… одна?

– Я не боюсь ходить одна.

В сумраке он почти не мог разглядеть ее лица, но чувствовал, что она не отрываясь смотрит на него.

– Я просто очень хотела увидеть тебя еще раз.

* * *

Черные щели окон, холодные белые огни звезд. Снаружи влажно дышит ночь. Порыв свежего ветра едва не гасит светильник, и среди пляшущих теней трудно разобрать только что написанные строки. Да и зрение у того, кто написал их, давно утратило остроту. Рука, сжимающая перо, бледнее пергамента. И на лице лежит тень затаенной боли, спутницы смертельного недуга, с которым он ежедневно ведет неравный бой. Но что будет – решать фортуне, а над собой он не признает ее приговора…

Ужасна мука, когда тебя жгут, но еще ужаснее она, когда ты сам себя жжешь. Он стоит, презирая врагов и пламя, покуда враг не уносит огонь…

«Я удалился не только от людей, но и от дел, прежде всего – моих собственных, и занялся делами потомков. Для них я записываю то, что может помочь им. И неужели так я приношу меньше пользы, чем отправляясь в суд ходатаем, или припечатывая перстнем таблички с завещанием, или в сенате, отдавая голос соискателю должности?

Я могу увековечить имена тех, кого приведу с собою. Пусть будут чтимы и часто поминаемы те, кто уже ничего не чувствует».

Но сейчас все слова сказаны. И добавить к ним нечего, кроме этой фразы, словно подводящей черту, – он невольно проговорил ее вслух, перечитывая написанное. Facere aliquid in illis castris felicius potuit, nihil fortius…

Он мог бы действовать в чужом стане с большей удачей, но с большим мужеством не мог…

Гаснет день, и все ярче светится лезвие, раскаленное добела. Она берет нож в руки.

Если стоять здесь, возле окна, еще достаточно светло.

Там было как в лесу – кругом высокие деревья, запорошенные снегом, и глубокая тишина. С пасмурного неба медленно падали снежинки. Следов на снегу почти не видно: сюда давно никто не приходит.

Все глубже сумрак, все длиннее тени.

Ровно горит свеча, и мерцает вода в стеклянном сосуде. Так повелось издревле – «В доме своем я встречаю тебя водой и огнем»…

«Я не огонь зажигаю, а душу и сердце свои зажигаю по тебе навсегда.

Узнай меня и не забудь

лик, что сокрыт за теплотою крови.

Позволь быть с тобою».

Нож с широким лезвием и черной рукоятью – для вены, идущей к сердцу. На снег падают густые красные капли.

«Как кровь живет в моем теле, так всегда будешь ты жить в моей душе.

Отныне и вечно ты будешь единственным светом, озаряющим мои пути,

и никто и ничто не затмит тебя в моих глазах,

пока дыхание мое не прервется, взор мой не угаснет и сердце мое не охладеет.

В присутствии хранителей четырех стихий, перед лицом великих богов

биением сердца и обещанием уст вручаю себя тебе».

Как тихо… И ни души вокруг. Никто не придет, сюда не приходят уже давно.

Только птица взлетела с дерева, осыпая снег. И ее одинокий голос, прозвучавший в ответ, замер в ночи.

Белые холмы, как оплывшие свечи. А хозяева их безвестны.

Черное зеркало плит. Лиц не видно, и слов не разобрать… да и ни к чему. Пусть будут свидетели безлики – им не нужны глаза, чтобы видеть. Пусть безымянны и немы – но не солгут перед теми, кто ведает их имена.

Под белой пеленой, в черной мгле гаснет цепочка следов.

Тойе е ти нивть… дле нъжи…

Стемнело. Догорает огонь, сквозь стекло мерцает вода. И на дне серебрится кольцо.

«В присутствии хранителей четырех стихий, перед лицом великих богов

я обручаюсь с тобою этим кольцом.

Под звездами, под ликом луны и под сводом небес произношу перед тобою этот обет.

Своим телом, своей кровью, своей душой, своей судьбой, словом и делом

я клянусь тебе в беспредельной верности.

Клянусь силою всех заклинаний и ключами всех замков.

Клянусь сотворением мира и днем моего рождения.

Клянусь днем, когда я окончу все эти радости земные, все страдания мирские

и закрою глаза свои навсегда.

Клянусь жизнью, смертью и посмертием своими!

Клянусь именем Венеры, всех ярче сияющей,

клянусь именем Орка – вечного стража теней.

Клянусь огнем Небес и водами Стикса, которые священны для людей и богов,

для всего живого и мертвого!

А если я преступлю эту клятву,

да покарают меня владыки моей стези, в чьих руках моя судьба.

Да поразят меня все силы неба и земли, незримые и всемогущие, кем бы они ни были!

Пусть кровь в моих жилах обратится в прах, глаза ослепнут, и сердце разорвет грудь,

если преступлю я мою клятву, данную тебе сегодня.

Слово мое крепче стали, острее меча, и нет ему переговора.

Где ты, там и я.

Стало так отныне и во веки веков».

Сгущаются сумерки, все вокруг тонет в зыбкой мгле. Она стоит, повернувшись лицом к окну.

Крепко зажав нож в ладони, сдвинув вниз пояс юбки, она прикладывает пылающее лезвие к телу. Выгнувшись, запрокинув голову, коротко вздохнув сквозь зубы, несколько секунд стоит неподвижно. Потом прикладывает еще раз. В тишине слышно, как плавится, мгновенно спекаясь, живая ткань. И, молча улыбнувшись навстречу боли, она смотрит расширенными глазами в темноту.

Смутно выступают из тьмы каменные плиты пола, ряды витых колонн уходят в бесконечную даль и высь: и по сторонам, и вверху царит туманная мгла. Только приглядевшись, можно как будто различить в вышине темные своды, а вдалеке между колоннами – тускло мерцающие стены, по которым пробегают отблески света. В плоских чашах, поставленных на треножники, пылает огонь. Медленно двинувшись вперед, минуя череду светильников, она идет в сумерках, среди зыбких теней, и прозрачные огненные цветы распускаются перед нею, и колеблющееся пламя на миг освещает в проемах колоннады то складки тяжелых занавесей, то провалы широких лестниц…

Глубокая тишина пронизана едва уловимым дрожащим звуком – так гудит смолкнувший колокол. Этот звук доносится из пустоты, со всех сторон, будто его порождает сумрак, и постепенно становится все громче, напоминая звенящий гул в раковине. И медленно слагается в слова:

– Зачем ты пришла сюда? Тебя нет среди званых.

Будто онемев, она не может вымолвить ни слова в ответ. А в голосе звучит скрытая насмешка – или это ей только почудилось?…

– Тебе нет места среди моих гостей. Ты ждешь встречи с одним из них?

Она все еще не в силах ответить. Но тому, кто говорит с нею, и не нужен ее отклик.

* * *

Я помню их лица и имена, – всех, кто дошел тогда со мною до опушки леса. Ларт Велка и Авл Мастарна – двоюродные братья, сыновья именитых горожан. Танна Тарной, Анина Сейсити – дочь богатого купца, дочь начальника городской стражи. Не знаю, что с ними стало потом. Но думаю, что никто из них не опозорил своей семьи, и, доведись нам встретиться, их бы вряд ли порадовало знакомство с лагерной шлюхой.

Между самым старшим и младшей из нас едва ли было три года разницы, а наших лет, сложенных вместе, хватило бы на один человеческий век, которому боги положили предел в семь десятилетий… А вот кто проведал о том, что этой ночью будут открыты Врата? Теперь уже не вспомнить. Кажется, это проныра Ларт водил дружбу с храмовым прислужником, и тот как-то выболтал ему подслушанный разговор жрецов. Хотя это уже неважно…

Мы всюду ходили вместе – и тогда, в тот февральский вечер, тоже сговорились идти впятером. И по темной дороге, ведущей прочь из города, шли гурьбой. Но когда погас последний луч зари, и смолкли последние отзвуки, доносившиеся с городских улиц, и стены города скрылись из виду, а черная стена леса встала перед нами сплошной громадой и взглянула в лицо тысячью невидимых очей – у всех вдруг нашлись неотложные дела. К тому же, их ждали дома, а меня не ждал никто… И я пошла дальше одна. Я никогда не боялась ходить одна.

Только однажды в году открываются Врата, – в феврале, в пору Злых ветров, когда граница мира смерти близка к нашему миру. А место, избранное для таинства, должно быть безлюдным, чтобы никто не нарушил обряда и не прогневил Высших. Боги запрещают смертным смотреть по ту сторону, взглянешь – и погибнешь! Только посвященные могут войти туда, где есть тайна сна мертвого и сна живого. И познать зримое и незримое, скрытое от людских очей…

Та, кто, дрожа от холода и страха, но все же сгорая от любопытства, пробиралась в ночи по лесным тропам, не была посвященной. Просто ей очень хоть краешком глаза взглянуть на запретное.

Над круглой поляной недвижно горела луна, как бронзовый щит. А застывшая озерная гладь была, словно темное зеркало в оправе из льда, испещренное рябью письмен.

Человек в плаще с капюшоном, надвинутым на лицо, стоял на берегу. Он все время молчал, лишь изредка отдавая отрывистые приказы двоим помощникам. Только по голосу я узнала его – это был верховный жрец храма Вертумна. Однажды он встретился мне на улице. И хотя сейчас он не видел меня, на миг я словно ощутила на себе взгляд его глаз, темных и лишенных блеска.

Слуги окончили работу и подошли к нему, молча ожидая дальнейших приказаний. Он помедлил, глядя на Врата, – арку высотой в его рост, сложенную из ледяных глыб. Дверь, открывающая путь на север, в миры посмертия, обратила к нему свой темный проем, и два незажженных факела стояли по сторонам от нее, а напротив, на куске черной материи – бронзовое зеркало. И глубокая чаша, как для вина.

Став на колени перед алтарем, не оборачиваясь, он дал знак слугам. Те проворно метнулись в сторону, подтащили к нему темный предмет и положили за его спиной. Луна зашла за облако, и я не сразу разглядела, что это. Лишь в следующий миг, когда зажгли факелы, стало видно тельце черного ягненка со связанными ногами. Мне почудилось, будто я слышу его слабое блеянье, и снова невидимые глаза взглянули на меня из тьмы.

Слуги зажгли свечи, рядами окружающие зеркало. Зажгли благовония, грудами лежавшие перед аркой. Густой дым со смолистым запахом хвои заклубился над площадкой, скрывая от глаз то, на что не смеют взирать очи непосвященных. Но я все же успела увидеть, как жрец взял в руки нож с черной рукоятью и широким лезвием, и к нему поднесли тело жертвы. Увидела, как сверкнул металл, и, отливая багряным блеском в лучах пламени, в чашу брызнула кровь. А потом совершивший это выпрямился перед вратами, вздымая чашу над головою.

«Взываю к тебе, владыка истинного мира, всесильный и единовластный царь, владеющий сокровищами земли. О ты, кто восседает на престоле подземного царства, властелин ушедших душ, брат Высшего! Прими эту жертву и освяти своим взором наш путь!»

Он с силой выплеснул кровь в темную глубину, которая отверзлась перед ним, – через Врата. В обитель тех, кто радуется, когда льется теплая кровь, тех, кто утоляет жажду крови, кто бродит среди гробниц и могил, вселяя страх в души смертных…

«Великие силы Земли, будьте милостивы ко мне и ученикам моим, защитите и охраните нас! Да будет так волею Вашей!»

И ответом на его слова был тяжкий и грозный гул – словно заговорила сама земля, мать всего сущего, что дает жизнь и пищу живым, а мертвым дарует вечный покой в лоне своем. И, словно в похвалу его жертве, за дымной пеленой – по ту сторону Врат – взвилось во тьме багровое пламя.

Это было настоящее. Это, а не ворожба, известная мне с детства, и заговоры, которые я научилась лепетать вслед за старшими, – все, что знакомо любой женщине расенского рода. Римляне говорили – колдовство, а у нас это считалось делом обычным… То, что они называли «этрусским знанием» – и вправду было им – открылось мне только сейчас.

Тот, кто стоял перед Вратами, трижды ударил жезлом о землю.

«Мой голос – меч, пронзающий время. Мое тело – источник силы. Мой посох – власть разума над смертью. Тело даст мне силу, голос пронзит время, посох разбудит древних богов. Древние боги, я заклинаю вас явиться к Вратам и быть свидетелями!»

Я неясно видела его движения, – темная фигура то исчезала в клубах дыма, то появлялась снова, будто одна из гигантских теней, которые отбрасывали ветви деревьев, освещенные дрожащим огнем факелов. И внезапно поднявшийся ветер заглушал его слова. «Смерть, что касается тела и душу к себе привлекает…»

Духи умерших, беспокойно скитаясь,

отвращая свой взор от сияния солнца,

вы парите над миром.

Силы смерти, души нетленного мрака,

взываю к вам из глубин!

Услышьте, внемлите словам моим…

Я призываю вас, лишенных покоя.

Вечно отверстые очи ко мне обратите!

Темень зеркальная вздрогнет, блистая,

говоря о том, что уста разверзаются ваши…

Медленно редела дымная пелена. И когда показалось в просветах бронзовое зеркало, стало видно, как наливается холодным блеском его поверхность, и оттуда, из мерцающей глуби, тянется череда фигур, и тени проступают все четче, словно обретая живую плоть и кровь, готовые переступить порог…

И вот тогда я бросилась бежать.

Те, кто истинно выше нас, великодушны – как все, кто по-настоящему силен и мудр. И, наверное, только поэтому они не наказали глупую девчонку. Хотя как знать, – говорят, у тех, кого боги хотят покарать сильнее всего, они отнимают разум. А будь я в своем уме, разве совершила бы я через несколько лет все то, от чего, казалось, не отмыться вовеки?

Правда, главного у меня все же не отняли – ни боги, ни люди. Потому что даже потом, когда случилось со мною все самое худшее, я все-таки не боялась ходить одна.

В этот февральский вечер она тоже была здесь одна, – сюда почти никто не приходит.

Она вошла за ограду, как всегда, склонив голову. «Поклон месту сему»…

Когда пройдешь несколько шагов, за поворотом открывается выложенная белым камнем дорога. Она спускается под гору, а потом снова взмывает ввысь, как свеча, и бежит до самой противоположной стены.

Оттепель, снег растаял. Дорога ясно видна впереди, светлой нитью пронизывая город мертвых. Легкий туман над землей светится в лучах заката, и темное поле по обе стороны пути окутано красным сиянием.

Помнишь? Авил, ени ака поло маква…

Годы, они как поле маково… Как бескрайние луга Расеюнии, усеянные алыми цветами.

Эти цветы росли и на римской земле. Если идти по той дороге над рекой, среди пшеничных нив, они мерцают из золотистых колосьев, словно прозрачные красные огоньки.

Вечереет, от реки потянуло сумеречной прохладой. Двое стоят на берегу. Это один из тех редких вечеров, когда они вместе – когда ни война, ни мирные дела не призывают его к себе…

На миг отвернувшись от него, она пристально смотрит вдаль – туда, где раскаленный диск солнца медленно тонет за полем, окрашивая его в пурпур.

– Говорят, эти цветы навевают смертельный сон. – Вздрогнув от прохладного ветра, она опускает взгляд. – Ведь они вырастают на том месте, где пролилась кровь павших воинов…

Молча прижав ее к себе, он снимает узорную ленту с ее головы, распуская волосы. И, взглянув ей в лицо, усмехается в ответ на ее слова.

– Странные у вас поверья! Все знают, что мак посвящен богине плодородия, ведь он растет среди хлебных полей. И обильно цветет к богатому урожаю…

В левом дальнем углу, вдалеке от дороги, над почти невидимым холмом, лишенным памятного знака, склонились два старых дерева. И под сводом их оголенных ветвей она зажигает свечу.

– Поклон месту сему, что есть дверь, нынче отворенная.

Как всегда, вначале нужно плеснуть на землю вина. А хлеб разломить надвое и половину покрошить птицам. Их тоже следует уважить, ведь они – проводники между двумя мирами…

На безвестном холме, в круге из девяти медных монет, она кладет белый хлеб и ставит бокал красного вина, густого, как кровь.

– Поклон вам, хозяева места сего, души, смертью омытые. Тропою своей придите через землю сию. Примите дар мой и не отвергните.

Бычье сердце, истекшее черной кровью, лежит чуть поодаль.

– Верный и вечный страж, трехглавый пес, в чьих глазах горит пламя ярости молодой земли, Цербер, жертвую тебе!

Расстелен черный шелковый платок. На нем открытая бутыль вина и спелый гранат, полный кроваво-красных зерен.

– Яства эти – пища Стражам, жертва моя – в дар Владыкам, слова мои – ключ к Вратам.

На землю, орошенную вином, падают густые красные капли. Острым ножом с черной рукоятью и стальным лезвием, на котором ее кровь, она чертит на земле знак. И вонзает нож в землю у корней старого дерева.

– Отверзнитесь, земной твердыни уста. Услышьте слова мои, боги подземного царства. Ибо вхожу я в вашу обитель с радостью – быть мертвой среди живых и живой среди мертвых.

Кровь, что тело питала и силы хранила, жертвую тебе,

о великая мать Геката, покровительница ночных видений, госпожа трех дорог!

Семенами граната, что говорят об Аиде, льются слова, —

услышь мой зов, подруга и возлюбленная тьмы.

О ты, дарующая свет разума и ввергающая во мрак безумия,

идущая в ночи, неодолимая, связующая два мира!

Я призываю тебя законом боли земной.

Во имя бессмертия твоего, во славу древних богов,

склони взор свой на меня и прими мою жертву.

Заклинаю тебя властью печати и ключей,

отданных тебе сегодня, когда Луна вошла в круг свой!

Словами боли заклинаю тебя и молю —

дай мне встретиться с тем, кого я люблю больше жизни,

с тем, кому принесла клятву верности перед лицом твоим…

Сгущаются сумерки, все застыло вокруг. Молчание, как натянутая струна. И неслышно, как дождь, льется на землю красная влага, которой вспоена эта земля от начала времен.

Кровь, что тело питала и силы хранила, жертвую тебе, великий Орк,

могущественный царь теней, властелин страны, откуда нет возврата!

Да пребудешь ты вечно, да не забудут тебя люди вовек.

О ты, кто ведает загробной участью смертных, ты, познавший все тропы безвременья!

Я призываю тебя законом боли земной.

Во имя твоей безграничной власти во тьме,

во имя вечного покоя твоей обители и нерушимых границ ее,

склони взор свой на меня и прими мою жертву.

Заклинаю тебя именем престола твоего, и легионами слуг твоих,

и душами тех, чьи имена в книгах мертвых чтимы,

и Землею, хранящей прах первых из первых!

Словами боли заклинаю тебя и молю —

дай мне встретиться с тем, кого я люблю больше жизни,

с тем, кому принесла клятву верности перед лицом твоим.

Как всегда, ее голос замер в тиши. И только голос невидимой птицы отозвался в ответ.

Как всегда, она оглянулась, выходя за ворота. Дорога, пройденная ею из конца в конец, стрелой уходила ввысь, прямая и светлая, как обелиск – один на всех.

Жизнь и смерть – всего лишь два мгновенья,

бесконечна только наша боль.

…Я вернусь к тебе дождем,

утренней метелью за окном,

серебро горстями брошу я к ногам твоим…

Пока она добралась до остановки, пока ждала автобуса, уже почти совсем стемнело. Как обычно в это время, вокруг ни души: места здесь глухие… Но она не привыкла опасаться пустынных мест. Ей всегда лучше в одиночестве. А особенно сейчас, когда все вокруг неожиданно напомнило другой вечер, бывший очень давно. Тогда так же плыли над землей лиловые сумерки, над горизонтом бледно светилась в дымке гаснущая полоса зари, и было слышно, как с деревьев падают капли. «Я не боюсь ходить одна»…

В прохладном воздухе стоит изморось, и далекие огни расплываются в тумане, как под водой. Лишь изредка тишину нарушает шум проносящихся машин, но она так глубоко задумалась, что не замечает этого. И не сразу видит, что одна машина остановилась рядом.

– Привет! – опустив стекло, водитель внимательно смотрит на нее. – Сколько?

Отвернувшись, она быстро отступает в тень.

Негромкий разговор и смех, – в салоне еще двое… «Девушка, а девушка!» «Что вы делаете сегодня вечером?» «Вы глухонемая, да?»

Потом хлопает дверца.

– Не бойся, лапа… – шагнув к ней, водитель вдруг замолкает на полуслове. И она тоже молчит, словно оцепенев, растерянно глядя ему в лицо. А он, рассмеявшись, подступает ближе.

– Блин, вот это встреча!.. Ох, елки, какой прикид… Тебя прям не узнать, красава! – в его взгляде сквозит тупое удивление. – Да подожди, ты чего? Давай побазарим!

– Нам не о чем говорить.

– Типа, сменила масть, да? Под целку косишь?

Схватив ее за локоть, он оборачивается к тем, в машине: «Пацаны, идите сюда!» Миг – и все трое окружают ее тесным кольцом.

– Не хочет разговаривать… Наверно, забыла старого друга…

– Руки убери!

Расхохотавшись, он прижимает ее крепче, увлекая к машине.

– А ты все такая же стерва! Ну пошли, пошли, пообщаемся…

– Да ладно, ну ее на фиг! – это кто-то из тех двоих. – Олег, поехали.

– Ништяк, я ее знаю. Она отпадно трахается! Просто цену себе набивает… Да, лапа?…

Странно, что теперь все это вспоминается обрывками, как сквозь туман… Сопротивляться бесполезно, бежать некуда, но она все же рвется из последних сил, и те на миг отступают, увидев звериную ярость на ее лице. Бывший приятель секунду топчется в нерешительности, оглядываясь на дружков. «Слышали, пацаны? Мы для нее – грязь, во как. А ты, значит, чистенькая? Ах ты сука!..» «Не, прикольная баба, в натуре!»… «Да она чокнутая, что, не видно? На фиг надо… связываться…» Злобно ощерившись, парень толкает ее в темноту, к кустам на обочине.

– Не хотела по-хорошему…

– Пусти меня, урод!..

– Ага, щас… – слюняво скалясь, он подмигивает друзьям. – Обслужишь по старой памяти, тогда и вали куда хочешь, дешевка!..

А в следующий миг он неожиданно отпускает ее – вздрогнув, как от удара током, уставившись куда-то в сторону. Она сама не успела понять, что происходит. Но и те двое медленно пятятся прочь, и на лице у них проступает животный ужас. А Олег, как-то странно скорчившись, оседает на землю…

«А-а, сука…»

Взвыв, как от невыносимой боли, прижимая руки то к груди, то к животу, он тычется головой в асфальт. Двое дружков застыли поодаль, лица у них совершенно белые, остановившийся взгляд устремлен в пространство. Потом один молча бросается бежать – не к машине, а куда-то в поле, по другую сторону шоссе…

Олег, по-прежнему извиваясь на земле и захлебываясь истошным криком, закрывает руками голову. Вдруг он приподнимается, выбросив вперед ладони – словно пытаясь заслониться от чего-то невидимого. И его лицо напоминает страшную маску: безумные, вылезшие из орбит глаза, перекошенный рот, из которого рвется отчаянный подвывающий всхлип.

– Не надо!.. Не на-а… до-о-о…

Наверное, все это происходит быстро, но для нее время словно остановилось: она почему-то видит происходящее, как в замедленной съемке… Опомнившись, она бежит через темный пустырь, туда, где мерцают в тумане огни окраинных пятиэтажек. Вслед ей еще доносятся сдавленные стоны. Но она не оглядывается, не думает ни о чем, – только бы поскорее оказаться как можно дальше от этого места…

И, вырвавшись на освещенную улицу, она видит, что рядом с ее тенью скользит еще одна тень.

Видение растаяло тут же, это было как мгновенный снимок: две фигуры, темные на светлом. Но и сейчас, стоит закрыть глаза, перед нею вспыхивает этот краткий миг – когда две тени шли рядом, и та, что выше, обнимала другую за плечи.

Она стоит, не в силах пошевелиться, глядя перед собой… Бледный луч фонаря освещает пустой асфальт, слежавшийся снег на обочине. Там, на снегу, что-то сверкнуло, и она медленно наклоняется, разглядывая лежащий предмет, потом осторожно поднимает его.

Поле битвы,

собран урожай.

Солнце закрыла тень,

в ночь превращая день.

Души павших

над землей кружат,

дом их теперь не здесь,

а в глубине небес…

…В те времена роскошь презирали, и украшать себя считалось делом недостойным. Единственной и главной ценностью для мужчины было оружие – меч, щит и копье. И женщинам тоже ставили в заслугу скромность. У многих только и было, что костяной гребень и металлическое зеркало. Но даже самые знатные не имели ни богатых нарядов, ни драгоценностей: разве что обручальное кольцо и пара сережек в простой терракотовой шкатулке…

…Снова идет война. А разве она когда-нибудь прекращалась? Уже много лет со всех сторон наступают враги, стремясь захватить этот город, чье единственное достояние – недавно обретенная свобода, чье единственное богатство – доблесть его сыновей. Этруски, сабины, эквы, вольски – всем нужна эта скудная каменистая земля, все хотят присоединить к своим богатым владениям несколько болотистых холмов, будто провидя, что эти холмы станут колыбелью великой державы…

Последняя ночь. В городе никто не спит – войска выступят на рассвете, и в каждом доме есть кого провожать. Здесь, в этом доме, тоже горит свет. Но слабый огонек в глиняном светильнике неспособен рассеять тьму, и двое едва могут разглядеть лица друг друга. Хотя это к лучшему – ведь она знает, как он не любит слез. И она, конечно, смогла бы сдержаться… если бы не начало светать так рано…

– Это тебе.

Змейкой скользнув на ее запястье, в полутьме блестит тонкий серебряный браслет.

– Спасибо… – чуть растерянно улыбнувшись, она смотрит на сверкающий металл. Живой блеск стекает по ее руке, как родниковая струя, порожденная снегом горной вершины.

Уже не впервые она вот так провожает его на рассвете, обещая ждать. Но еще никогда ей не было так тяжко, так смутно на душе… И, как до сих пор, изо всех сил пытаясь скрыть неизбывную тревогу и тоску – от него или от самой себя? – она продолжает говорить легким, шутливым тоном, будто сегодня такая же ночь, как всегда, и впереди у них еще много ночей, и разговор самый обычный, для того случая, когда мужчина делает подарок своей подруге:

– Ты выбрал сам? А кто говорил, что не любит иметь дела с торговцами?…

– Это осталось от матери.

Она долго молча смотрит на него. И отвечает почти неслышно:

– Разве я достойна это носить?

– Я не помню ее, она умерла, чтобы дать мне жизнь. Я знал о ней только с чужих слов… Она приняла бы тебя, как родную дочь… Если бы только…

– Не говори, – быстро шепчет она. – Не нужно!

Будто не слыша, он перебивает ее:

– Ты сама знаешь, я никогда не смогу назвать тебя моей женой. Но…

Он не привык тратить лишних слов, не привык делиться своими мыслями с кем бы то ни было, даже с нею. И даже ей не всегда удается понять, о чем он думает. За несколько лет, проведенных вместе, он ни разу не говорил ей о своей любви. Почти никогда не рассказывал о себе. Не расспрашивал о ней самой, – правда, это для нее к лучшему. Слава богам, он никогда не заговаривал о том, что она делала после ночи, в которую они встретились впервые, и до того вечера, когда пришла к нему. И никогда не спросил бы, почему она не пришла раньше – в одну из тех бесконечных ночей, когда он, измотанный болью, лежа без сна, смотрел воспаленными глазами в темноту, или в один из тех первых дней, когда он был одержим лишь одной мыслью – вновь владеть оружием, не наравне с другими, а лучше других, как было всегда, и, еще превозмогая боль, учился держать щит в изувеченной правой руке, а меч – в левой. Это давно прошло, и в искусстве боя он снова опережает многих, и теперь ему самому было бы странно вспомнить, каким нелегким это казалось вначале. Но он и не вспоминает, отринув прошедшее – не потому, что память о нем тягостна, а просто потому, что оно уже не имеет значения… И так же ни словом не дал понять, помнит ли, что она пришла не сразу… Если бы он хоть раз упомянул об этом, она рассказала бы все, как есть: что просто боялась оказаться не нужной ему и стыдилась навязываться. Особенно из-за того, что он знает о ней все. Ведь, глядя со стороны, любой рассудил бы так: шлюшке надоело ложиться под кого попало, и решила попытать счастья – найти себе покровителя… Но теперь она не может простить себе свое прошлое прежде всего за то, что именно это прошлое помешало ей тогда прийти раньше. А еще не может простить себя за то, что медлила, позволив прошлому довлеть над настоящим, и стыд за себя и боязнь унизиться были для нее важнее того единственного, что на самом деле имело значение: узнать, что с ним…

Она пришла тогда, когда поняла, что не может больше жить, не увидев его еще раз. Даже если сбудутся ее страхи, даже если он отвергнет ее – с презрением, подумав о ней все то, чего она и заслуживает, или просто потому, что она не нужна, он забыл ее, а может, и не вспоминал вовсе, у него есть другая, – пусть так. Но она должна увидеть его еще раз.

Может быть, он понимал все и без слов? Или просто не думал обо всем этом?… Она стала частью его жизни – и это неизмеримо много… Она всегда оставалась лишь частью его жизни – и не самой главной. Так и должно быть. Потому что не может жить ради любви к женщине тот, кто достоин звания мужчины. А будь он иным, его и не могла бы полюбить та, которая достойна называться его подругой…

…Вот и сейчас он медлит, прежде чем сказать непривычные для него слова.

И так и не произносит их. Но это уже неважно.

Годы молча свой продолжат путь,

не подобрав знамен

и не узнав имен.

Чистый воздух мертвым не вдохнуть,

тянется вверх полынь

сквозь черный прах и пыль…

Тонкая нить из серебряных капель переливается на ее ладони, как тающий лед. Крошечные шарики металла спаяны по три в ряд, поэтому цепочка напоминает ленту, плетеную из мелких жемчужин. Вернее, это не цепочка, а браслет, который носят на руке. Неотличимый от того – навеки сохранившегося в памяти.

Она долго смотрит на него, как уже было однажды. Потом надевает его на правую руку. И, как тогда, змейкой скользнув на ее запястье, он холодно блестит в полутьме.

* * *

Надо мною – тишина,

небо, полное дождя,

дождь проходит сквозь меня,

но боли больше нет…

Медленно остывая, из белого становясь багровым, гаснет лезвие ножа.

Опершись ладонями о подоконник, она смотрит в окно, и ее волосы треплет ветер. Ледяной свет фонаря мерцает сквозь зелень, капли дождя вспыхивают и гаснут в ночи. На стене то проявляется, то меркнет черная тень от ливневой решетки. Зыбкая мгла окутала все вокруг, и призрачные отблески, падающие снаружи, не в силах рассеять тьму. Но и этого слабого света достаточно, чтобы разглядеть, как чернеют глубокие выжженные линии на ее теле…

«Ты что не спишь? Время позднее».