Текст книги "Мышеловка на Эвересте (СИ)"

Автор книги: Данила Врангель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

18

– Условность действительности, при понимании этого, делает смысл всего бесконечным, вот в этом и заключается вся прелесть этого понимания, – добавил блондин, кутаясь в ауру кубинских мулаток и прищурившись, рассматривая представителя, снова направившего действие в сторону своей крошечной рюмочки.

– В таком случае и я условен, – сказал представитель, прицелившись в водку и вникая в релаксацию безмятежности.

– Конечно! – усмехнулся небритый. – Как, впрочем, и я. Ну и что? Это что-то меняет для вас?

– Для меня – нет.

– Тогда какая разница?

– Ммм... – прицельно направил водку, поставил рюмку и закончил: – Да... Наверное, никакой.

«Венецианская любовница»

– Я не знаю, но каким-то образом мне видно, когда ты говоришь неправду.

– Милая, я тебе никогда не вру.

– Но, может быть, неправда сама как-то проходит сквозь тебя и начинает действовать самостоятельно?

– Господи, что это ты такое говоришь? Какая ещё неправда? И как это – действовать?

– Нууу... Вот, например, ты мне сказал, что любишь меня. Да? Но как ты можешь любить меня, если не любишь себя. Ты мне сам говорил, что не любишь. В одном из двух своих этих слов, ты сказал неправду. Если ты в самом деле любишь меня, то в первую очередь любишь себя через мой образ...

– Господи...

– ... и поэтому неправда в том, что у тебя нет любви к себе, или в том, что у тебя есть любовь ко мне...

– ... ты опять чего-то начиталась, или...

– ... Но в обоих случаях любовь или есть, или...

– ... что-то пишешь. Да?

– ... нет.

– Нисколько не удивлюсь, если ты ведешь дневник и записываешь там всё что нужно и не нужно. Для тебя важнее как смотрится в тексте то, что произошло в действительности, а не то... А не то... А не то, что...

– Ну... Ну скажи же!

– А не то, что просто было – и точка.

– Я всегда думала, что то, что было – всегда есть. Ведь верно? Ведь наше с тобой ночное путешествие на лодке вместе с теми дельфинами, при полной Луне, и при звёздах, ведь это есть? Это теперь вечно, правда?

– Ммм... Конечно...

– И я всегда могу вернуться туда – всегда, когда захочу. Или при помощи памяти, или при помощи авторучки.

– Ты и правда всё записываешь?

– Ну конечно нет! Но всегда могу, если захочу. И даже если я ничего не записываю, можно подумать, что то, что не записано, не существует...

– ...?

– ... в памяти. Это единственное настоящее хранилище – память. Даже независимо от того, помнишь ты, или нет.

– Возможно, ты и права. То, что есть в памяти уже не исправить, не отретушировать, и не изменить ничем, кроме твоей фантазии. Что ты, порой, успешно делаешь.

– Но чем фантазия отличается от памяти, кроме того, что она не окаменевший кинофильм, а постоянно меняющий режиссера и артистов сериал, который снимается вечно во все времена теми, кто это может делать?

– Господи, ты снова про свои сказки...

– Это не сказки! В противном случае и Библия и Всемирная История тоже сказка.

– Значит, по-твоему, Библия это фантазия?

– Милый... Ну конечно! Конечно это сочинение. Но сочинение на необходимую тему.

– Кому? Кому необходимую?

– Тому, кто это всё организовал.

– А кто это всё организовал? Ещё скажи, что Бог.

– Это организовала такая штука, которая... Которая... Которая зовется, скажем, калейдоскопом Времени. Он долго вращался, проматывая изображения троглодитов, динозавров, пещерных львов, мамонтов, птеродактилей, Атлантиду и прочие элементы, которые в трубе этого калейдоскопа. А затем выдал Библию.

– Старая песня о главном. О воображении. Ты возвела головоломку своего учителя по истории в ранг личной религии. Баллада о безграничном воображении Той Что Любит Себя.

– Конечно это воображение! Калейдоскоп воображения меняет мир.

– Это проповедь?

– Это рассказ.

– О чем?

– О том, что все началось с первого шага, как говорят китайцы. Первый шажок, который в себе уже заключает и последний шаг. Пока ничто не двигалось, ничего и не было. И это было Вечно. Но как только свершился первый шаг, всё появилось, и исчезло одновременно. Если упразднить Время. Его ведь нет. Это выдумка Ума.

– Я недавно прочел здесь в сети очень хороший рассказ. «Дементия Прекокс» называется. Там описано твое состояние.

– Я тоже читала. И мне тоже понравилось. Ну и что?

– А то: Ты не соображаешь что говоришь!

– Ну и что из этого? Зачем соображать? Чтобы корректировать, мимикрировать, врать, короче. Да? Нет. Я врать не буду. А ты иногда говоришь неправду, которая начинает есть тебя. Хотя ты пока этого не замечаешь. Но от Калейдоскопа никуда не денешься, поверь милый. Атлантида, Нефертити, Клеопатра, Мата Хари – никто не выскочил из трубы.

– Точно дементия прекокс!

– Мне нравится теоретическая шизофрения. Она несет правду. В отличие от шизофренической теории.

– Послушай, милая... А тебе не кажется, что это издевательство над читателем?

– Он стерпит всё.

– А что такое Венецианская любовница?

– Это название.

19

– Незнание освобождает от влияния. Это очень существенное понимание, которое почти никому не даётся, – сказал блондин, наливая себе из зелёной бутылки абсент в серебряный стаканчик. – Поэтому, если не задумываться об оказанном впечатлении, и быть тем, что ты есть, то это как раз и будешь именно ты, какой есть, и это избавит от высокозатратного лицемерия.

– В некоторых случаях это будет просто хамство, вам не кажется? Или, по крайней мере, бестактность.

– Ну, риск, конечно, есть, если ты хам. Но это не подразумевается.

– Вы считаете, начать общаться с дамой после такой несколько своеобразной релаксации водкой и абсентом, будет достаточно целесообразно?

– При чем здесь целесообразность? Цели то нет никакой. Я говорю о естественности общения. Да, мы пьём и курим. Но она пишет.

– Вы посмотрите, что она пишет, – хмуро сказал представитель. – А представлять её должен я.

– Вам не нравится её стиль?

– Местами он просто шизофреничен.

Блондин довольно закивал головой и согласился:

– Даже весьма. Похоже, что кальян не у нас, а у неё.

– Да она просто романтик, – сказал представитель. – Ей не нужны эндорфины извне. Это прерогатива романтиков быть самим себе дозой, так сказать. Её выносит просто так, потому что она есть. И поэтому, мне кажется, представлять её приходится мне. Потому что я был таким когда-то.

«Бутон желаний»

Сиреневый рассвет полыхнул искрами огненных бликов, словно раненный зверь. Но нет, это не тот огонь, совсем не тот, который хочет влететь в тебя искристым пламенем миров. Ахинея не дает воображению пройти тропой растущих алых роз, объятий поцелуев неторопливо пожиная урожай. Свет обязан быть прозрачным, чистым и зеркальным. Розовые очки не могут отфильтровать помеху, разбивающую музыку Сфер. Это пение дроздов. Его волшебность совершенно не функциональна. Наверное, по подобной причине когда-то в Китае убили всех воробьев. Несовместимость приведет ещё к мириадам смертей. Так устроен мир. Он не очень терпим. Это понимают и дрозды. Оттого утренние серенады этих оракулов столь волшебны и загадочны. Столь же, сколь волшебна и загадочна линия горизонта, который несёт рассвет, и как музыка Шопена, который умер за неё.

Короче, форс-мажор никому никогда не помогал, но и не мешал. Без него не было бы непреодолимости, и все уснули бы от скуки. Я считаю, что дрозды поют правильно. И Шопен умер не даром, хоть и рановато. Но это, смотря для кого. Сиреневый рассвет... Без него Зверь не выживет. Мерцание огней за горизонтом ничего не стоит, если кто-то ежесекундно не умирает, уступая место. Про это поет и орган Баха, и фортепиано Шопена, и скрипка Паганини, и гитара Брайан Мэя. Не знаю, но, наверное, человек, как вид, исчезнет тогда, когда убьёт в себе Зверя окончательно. И когда-то этот зверь так и не преодолеет горизонт и не взорвется новым днем. Так будет. Цветок на закате закрывается. Закат рассвета непреодолим.

Но ведь есть желания! Есть букет желаний, бутоны которого никогда не закроются!

Бутон желаний? Да, это единственное, что есть. Но про это никто не говорит. Потому, что умеют разговаривать. Дрозды разговаривать не желают, и поэтому рассвет до сих пор сиреневый, и до сих пор в нем живет Зверь.

20

Кошка танцующе оттенила неподвижность гранитной глыбы камина, взлетев на него стремительной линией и притаившись между каменными инкрустациями, изучала цепким взглядом территорию, вверенную ей инстинктом.

– Вы мне поясните, – проговорил писатель, – что она хочет сказать своими эссе.

– У неё и спросите, – ответил собеседник. – Почему этот вопрос ко мне? Тем более, вы же видите, я здесь, а текст в мониторе. Хотя, я думаю, она хочет что-то сказать так, чтобы это было понятно всем.

– Кому это всем?

– Наверное, тем, кто читает и пишет.

– А кто же это там читает и пишет?

– Я откуда могу знать? Вы писатель, вам видней.

«Фиолетовый океан любви»

Волны бездны морской воды плыли от горизонта к горизонту, ничего не требуя взамен. Океан фиолетового цвета переливался в лучах заката. Низкий луч падающего Солнца прощально опалял летящую пару чаек. До самого горизонта падала свобода – она звала... Она звала безмолвием очарования летящего мига.

– Ты считаешь, что мы можем это сделать? – спросила она.

– Конечно, – ответил он. – Ничего невозможного для нас теперь нет.

Лавина падала со скоростью морозного, окаменевшего снега, сметая

всё на своём пути. Эверест принимал в свои объятия мгновение очередной жертвы. Сколько их там уже осталось? Но все они – в другом мире, и такие же счастливые, как и в этом. Только преодолевая себя, можно понять, что такое счастье. Только так. Иначе нельзя. Все лежащие на вершине Эвереста в каком-то смысле святые. Они будут там лежать тысячи лет. Нет, не они, а их останки, память в этом мире и о том, что его посещали бесстрашные души.

– Я немного волнуюсь. А ты?

– Я нет.

– Правда?

Он внимательно посмотрел на неё. Погладил рукой по щеке. Мягко проговорил:

– Не волнуйся. Ты со мной. Навсегда.

Семь человек, мужчин и женщин, вжимались в кресла под действием ускорения, и все были счастливы – некоторые улыбались. Детство и юность проснулась в их душах – они сделали это!

– Я не верю этому, я просто не верю! – проговорила брюнетка в микрофон.

– Это только начало – проговорил в ответ на её слова командир экипажа.

Через секунду космический челнок «Колумбия» взорвался, отозвавшись пылающим заревом и цветами смерти в глазах тысяч людей, наблюдающих за ними с Земли.

– А что там? – спросила она, указав на падающее Солнце. – Что там, за горизонтом?

– Я думаю, нас там ждут, – ответил он.

Метроном Вечности шагал по Вселенной, жмурясь от звездного ветра, недоумевая и пытаясь вспомнить прошлое.

Океан продолжал переливаться фиолетовыми разводами неменяемой Вечности. Картинки калейдоскопа рано или поздно делают повтор, от этого никуда не деться, разве что выбросить калейдоскоп, поэтому Вечность вечная, чтобы ничего никуда не выбрасывать.

Огнемет гахнул пучком пламени, приземлившись точно по назначению, наведенный спутниковой системой навигации.

Всё сгорело.

– Послушай, – спросил командир отряда у медсестры, – скажи мне, они выживут?

Та кареоко полыхнула абортным взглядом, сжатым в пучок броней разрываемых тканей.

– Знаешь, – сказала. – Лучше бы они сдохли сразу. У меня нет больше ничего из морфина или синтетики. Помолчала. Добавила:

– Я им дала настойку мышьяка. Думаю, это поможет. Уже помогло. Я так думаю. – Пробороздила взглядом внутренности. Выговорила:

– Трахни меня сейчас. Быстрей!

Отряд состоял теперь из командира и врача. Все остальные ушли на фронт, где воюют все поколения всех веков.

Ракетные удары закончились в течение суток. Всё закончилось. В Европе, Азии и США.

– Ещё... ещё... я хочу сдохнуть под тобой... Я хочу зачать что-то новое, новое, новое...

Но на Мальдивах цвели цветы! Остров Пасхи и мелкие островки, рассыпанные от Австралии до Японии, тоже благоухали.

Вот там то и началась новая жизнь!

Ах, как хорошо небритые японские негры готовят жареный гопак! Вай, вах, вау... Добил таки сука гламур суку человека разумного. Нечего валяться в гордыне, как лошадь в соломе. Джипиэсы и их точность наведения не нужны голым филиппинским девкам, и тайским проституткам седьмого пола.

Короче, гламур убил много людей. Почти всех. Не всех сразу, но много. Остальные скоро умрут от загрязнения крови.

– Послушай, наверное, мы будем с тобой сваливать. Всё равно все дохлые валяются, – сказал командир врачу.

Та согласно кивнула головой. Прошептала:

– Так романтично... Ты будешь мой навсегда... Да?

– Нет, только до самого конца.

Фиолетовый барьер разорвался колющими иглами пылающих звезд, вечных свидетелей счастья, которое есть.

21

– Как писатель, могу вам сказать только одно – никто не пишет для кого-то, если это не приказы, доносы и репортажи, – проговорил блондин и стал жевать кусочек лимона после рюмки абсента. – Более того, даже доносы пишут в большом смысле себе – показать душе, что ты такое есть. А подобное, что фиксирует Паркер, мне напоминает именно калейдоскоп, где-то у неё и читал. Просто от фонаря крутишь этот калейдоскоп, а там картинки выскакивают. А она, Паркер, от этих картинок счастлива. Или несчастлива. Или просто жива. Или хочет попробовать не жить. Или наоборот. Или и то и другое. Или есть ещё варианты. Или я не прав. Но, скорее прав...

– Знаете, – перебил представитель, – у вас многовато вариантов. Мне кажется, она зашифровала смысл, а ключ или ещё не создала, или потеряла, или его нет.

– Ваша версия подобна моей. Я знаю, что ничего не знаю. Но я лично знаю, зачем мне нужна эта Паркер. Уже говорил вам.

– Чтобы подпитаться сумасшествием не обязательно пить с ней на брудершафт, – сказал представитель. – Достаточно почитать её творчество.

– Может вы и правы, – задумчиво проговорил блондин, закуривая очередную сигарету и туманно вглядываясь в себя. – Есть два типа мышления. Математическое и ассоциативное. Первое создает технологии, дома, мосты, города. Второе создает то, что необходимо для первого.

– А что же это необходимо для первого? – полюбопытствовал представитель, откинувшись в кресле расслабленной волной ненавязчивого любопытства.

Писатель некоторое время молчал, глядя в окно на плещущийся вестерн лебединой паутины влетающей осени. Проговорил, задумчиво вернув взгляд к столу:

– Да вот то, что пишет Паркер. Вернее, как она воспринимает мир. Поэтому недостаточно просто почитать её, чтобы получить окончательную ассоциацию. По крайней мере, мне. Надеюсь, понимаете.

– Немного. У вас проблемы самоанализа. Ваша множественность занялась переделом территории. А главный управляющий отпустил контроль управления, и корабли поплыли в разные стороны. Клеопатра в одну, Марк Антоний в другую, а сражение или идёт, или ещё предстоит, но Октавиан Август уже возглавил империю. Или пытается.

– Да чушь это. Не спекулируйте моим отношением к вам. Я сам имею ассоциативное мышление. И не потому, что конкретика формы мне непонятна, недоступна или сложна. Нет, она мне просто неинтересна как мёртвый продукт, в котором закончилось горение создания. И это горение есть в Паркер, но несопоставимо больше, чем во мне.

– А может, имеет значение, что она женщина?

– Я не знаю. Покажите мне женщину, которая мыслит подобно.

«Танец падающей звезды»

Она танцует вечно и неистово.

Да, да... Поверь, ведь это так.

Её ты сможешь рассмотреть порой, когда мгновение остановить сумеешь, которое стоять не может никогда...

Тонкая полоска алой линии горизонта ширилась в индиговом оформлении призрака волшебства рождения нового дня.

Туман пепельных сумеречных волн ночи неуклонно рассеивался, расползаясь в небытие своей тьмой и очертаниями холода, зыбко бегущего остывающей волной по набережной юности, соскользнувшей в мерцание гранатового ожерелья осознания.

Парусники ветра удачи наполнили паруса и неслись навстречу новому дню, который всё время рядом, пока он есть.

А есть он всегда.

Но иногда уходит в закат, чтобы плакали пышногрудые синицы, провожая улетающих журавлей.

Рассвет тем и есть, что существует закат. Они влюбленная пара. Они не могут друг без друга. Синица нежно щебечет песню любви улетающему журавлю и ждет, ждет, ждет, ждет, ждет исхода горящей юности, протягивающей сквозь себя страстное сознание, встречающее атаку камнепада будущего, врывающегося журавлиным клином моря ожидания ничего из ниоткуда.

Ведь настоящее счастье только там. Оно там, оно всегда там – нигде – и прищурившись, улыбается улыбкой вечности, ослепительно зазывая к себе.

Туда стоит сходить. Сиреневые облака призраков ткут ковер песен, на котором вершится пиршество Жизни, смеющейся над Смертью, находящейся здесь же, неподалеку, улыбчиво кося косой земляничную поляну одуванчиков, приземлившихся на брудершафт с опоссумами фиолетовых кенгуру, ценящих безумие, которое только и есть жизнь.

Танцуй, танцуй, танцуй, танцуй...

Горящий миг небытия, которое совсем не хочет ничего и никогда понять в потребу знанию, ползущему неясной целью и цепью хаос разрывая стремится стать неведомым судьей неведомо над чем неведомо за что, но спеленать божественность безумия, которое танцует танец Смерти, целующей любовницу горящим поцелуем вечным, улыбкой нежной прикасаясь к ней и ласково дарящей сон, цены которому не может быть, её и нет, а только вспышка мига, не требующего длани калькуляции, горит свечей сверхновой вечной жизни пришедшей навсегда.

Жемчужная капля стынущей звезды стремительным штрихом прочертила купол неба, исчезнув во тьме бездонности ночи.

22

– И вы решили, что Паркер поделится с вами своим мышлением? – спросил представитель.– Нет, не поделится.

– Почему вы так уверены?

– Потому что хаос везде, им не поделишься. Он заполнил то, что ещё не убито формой. И вообще, – он снисходительно посмотрел на блондина, – меня несколько удивляет ваша некоторая мистика размышлений. Да она сама ничего не помнит после написания. Если что случится с файлом, она не в состоянии восстановить его даже частично.

– А это вы откуда знаете? – в свою очередь поинтересовался писатель. – Да ещё такие специфичные детали.

– Вы забыли кто я.

– Вы представитель. Но вы не Паркер.

– Вы меня выбрали для беседы в соответствии с чем-то. Вот там и поинтересуйтесь, откуда я знаком с некоторыми деталями.

– Да ладно вам, – расслабился блондин. – Я догадываюсь. Она не страдает скрытностью характера. Она страдает скрытностью самой себя от себя.

– Вы прямо как я, – усмехнулся представитель. – Это она вам сказала?

– Об этом говорят её эссе.

«Призрак в конце тоннеля»

Лесные колокольчики городских фонарей склонились туманными огнями алюминиевых соцветий вдоль проспектов, пылая сиянием тусклого фосфора пробудившейся ночной жизни неонового царства бетонного счастья, транса и гротеска невидимой игры одноразового пользования.

Серые туманные мыши автоматического управления вползли в норы и уснули, дожидаясь команды извне.

Яростный огонь терпеливо ждал, ждал, ждал и ждал. Когда игла выдаст последнюю каплю анальгетика, и эндорфины откланявшись, покинут сознание вежливым уходом по-английски.

Он горел где-то там, за горизонтом закрытым камуфляжем многоэтажных пизанских башен, терпеливо ждущих падения и верящих, что оно и есть смысл всего, что только есть.

То, что стоит, обязано упасть. Иначе восхождение само по себе потеряет смысл и трехмерное пространство свернется в двухмерное, затем в одномерное, а потом исчезнет в никуда, чтобы не вернуться. Поэтому эндорфины всегда уходят по-английски, никому ничего не поясняя. Анонимность явления, исчезновения и причины это и есть одноразовое счастье перспективы, которой нет, но видимость которой должна быть всегда, чтобы под крылом самолета проплывала зеленая тайга надежды, сатанинской посланницы, заставляющей выжимать кошку до последней капельки ничего не поясняя, а просто веря, надеясь и любя. Это ли не сумасшествие?

Нет, это не оно. Это вера, надежда и любовь. Трёхголовая сучья гидра, опутавшая сознание прицелом лазерного дальномера тореадора, ухватившего цель и не дающего ей вырваться из своей паутины вежливой улыбкой тройки матадоров – Вера, Надежда, Любовь – чьи имена не прочерчены в Долине Фараонов и Хеопс пытаясь вырваться из паутины этой троечки, как и вся его династия, рисующая веселые картинки в Книге Мертвых, не возжелал боготворить Надежду, как самую изворотливую суку, которая держит за волосы голову пытаемого и до последнего мгновения не дает вырваться из паутины тьмы своим тусклым сиянием багрового освещения торжества цепной реакции скованных цепью жизни мертвецов и прикидывающаяся ласковым колокольчиком, склонившемся сиреневой головой лазурного освещения мегаполисов, прячущих воющие души, соображающие кто они такие только жуткими полыхающими снами, пробегающими в сознании пыльными табунами блеклого бытия не ведущего никуда, пока не зажжется огонь безумия, освещающий далекий призрак конца тоннеля.

23

– Вот в отношении снов совершенно непонятная история происходит, – сказал представитель. – Мне постоянно снится, что я кого-то представляю. И в данный момент та же самая история. Всегда, как только жизнь становится достаточно яркой и насыщенной, в конце концов, она оказывается сном. Мне кажется, я вечный представитель. Что я всегда везде кого-то представляю. Да, у меня это получается.

– Я вас за это и выбрал, – вставил блондин.

– Но вся мистика в том, что оказывается, представление гораздо сильней того, что оно представляет. Я иногда бываю не-представителем в нерабочее время. И знаете – тоска.

– Вот этого уж не знаю, – сказал писатель. – Я никогда никого и ничто не представлял, кроме самого себя. Но это то ещё представление, поверьте. Не то, что тоска, конечно. Но проблема. Проблема... Проблема с обеспечением безопасности. Безопасности процесса.

– Вам видней, – заметил представитель. – Процесс контролируется изнутри. Извне он лишь прерывается.

Потянулся к формирующему содержанию дымчатого наполнения, рассматривая мысли струящиеся как песочные струи расползающихся вигвамов, построенных для временного пользования.

«Полинезийская анаконда опиумных снов»

Внутренний огонь рвался наружу неудержимо и стремительно, словно искристый водопад дельты реки неведомого источника, направляющего полноводное течение вперед неизбежно, как пламя рассвета.

Трассирующие пули времени метками длительной шрапнели рассекали пространство, отмеряя каждый раз новый участок, который предстояло застолбить, освоить и адаптировать в действительность, вёрткую как полинезийская анаконда.

Звездное небо бурных ночей кивало голубой Луной тандема Венеры и Марса, испускающих сияние флюидов светящейся тьмы, прытких как весенние головастики и таких же юрких и неуловимых.

Но сети расставлены.

Моби Дик падает вниз с высоты ангстремы полнолуния, отражая белизну своего одинокого совершенства прямо туда, в сети сотканных заклинаний невозможности, обращающей в свою веру каждого, кто к ней прикоснется.

Эхнатон продолжает любить Нефертити, кидая стремительные полчища воинов на освоение пространства, которое слилось с пепельным Временем, застывшем в гробницах инцеста традиций фараонов, породивших гениальность как трансформер существования человечества, мечущегося в паутине незнания что, зачем и почему, смысл которых прекрасно понимали холодные умы, провозгласившие себя богами.

Безумие первичности летело огненной стрелой сквозь времена сумбурного покоя невозможности понять, какого цвета небо снов, несущих ясность и надежды, дарящие иллюзии индиговых теней, рождающие новый мир и новый ветер, иначе быть не может.

Да, да, да, да, да, да, да, да!!!

Нерон стихи читая в Колизее и женщиной пытаясь стать, божественно кривляясь на подиуме перемены чувств, подставил голову под меч, желая не упасть туда, куда летит стрела желаний тех, кто ничего не знает о снах безумных, дарящих то, чего в природе нет и быть не может.

Игла желания, целуя плоть пространства, подарок предназначенный вонзила в сердце городов, водивших хоровод на солнечных полях, где кролики лежали в гамаках, тюльпаны поедая неторопливо, ясно и спокойно, цветущие багровым цветом харакири, пришедшим ясностью мисимы и неумением понять какого цвета жизнь, и какова она, когда глаза закрыты, а меч вонзается и крутит колесо безумия, энергию рождая поколений, в геномах складывая стопки знаний, ненужных никому, когда покой и ясность блефа осознается лезвием меча, последней стадии романов писанных и точку в этой серии поставив, которую лишь гений в силах установить в конце запоя мыслей, свой бред сволакивающих в паутину снов и длительности памяти, ложившейся в строку как крошечный опоссум, иль нет её цветов.

24

– Да, процесс иногда контролируется, – продолжил тему писатель. – Но от этого контроля иногда больше проблем, чем хоть какой-то пользы. В этом и есть смысл безопасности процесса. Опасность фиксации, которая убивает намертво только что живую птицу, стразу перестающую петь после её захвата.

– Согласен, – сказал представитель. – Клетка не к лицу.

– Но что-то нужно делать, потому как больше ничего сделать нет возможности, – продолжил блондин. – И когда приходит понимание этого, тогда приходит и некая форма, которой вроде бы и нет, но и не быть не может, потому что идея её есть.

– Идея это уже много, – согласился представитель. – Вопрос смысла не всегда решаем, но идея вне смысла.

– Старый грек решил проблему безопасности отсутствием фиксации, просто исчезнув в дымовой завесе последующих школ. И остался вечен, хитрый эпикуреец. Платон уже проще, не говоря об Аристотеле.

– Сократ не один, – заметил представитель. – Он же Пифагор. И Шекспир.

– Да, – согласился небритый. – Я вижу, вы меня понимаете. Но суть не в этом понимании, а в понимании того, что идея идей это идея желания.

«Дьявол желания зовущий шторм»

– Посмотри, что это там такое на горизонте.

– По-моему, приближается буря.

– Её нет по прогнозу.

– Но она придет. Рано или поздно. Ты должна это осознавать. -

Хмуро смотрел в бинокль на горизонт. Добавил: – Что имеет начало, то имеет и конец.

– Да... Я понимаю...

– Ты же знаешь, откуда черпается всё, что ты производишь?

– Догадываюсь.

– Ты подключена к безумию. Ты имеешь связь с этим клубком змей.

– И ты.

– Конечно. И я тоже. Придет время, связь оборвется. Придет последняя буря, несущая шторм. Вон она, на горизонте. И ты станешь свободна.

– Ты думаешь?

– Всё может быть. Хаос рано или поздно возьмет плату за подключение и уйдет. Так бывает со многими, но у всех проходит по-разному. И та свобода не всем по нраву. Мой знакомый опечалился по этому поводу. Попытался спуститься с небес. Тот ещё парень. Океан любит. Но свинец вряд ли ему пошел на пользу. Это тяжелый металл, но не настолько, чтобы приземлить.

– Я вот как-то и не знаю, что тебе сказать. Идем купаться?

– Подожди, может быть это в самом деле шторм.

– Ну и что? Ты же всегда хотел штормового заплыва.

– Я разный каждый день. – Помолчал. Добавил: – И ты тоже.

– Да я то про себя всё знаю. – Шелестяще рассмеялась и кинула камушек в прибойную волну. – Знаю главное: вчера нет, будущее под вопросом. А радуга горит лишь мгновение. А мы в нем. Верно?

– Не знаю, где ты, а я на диком пляже. И на горизонте черте что.

– А мне нравится. Смотри, какое яркое солнце. Откуда здесь шторм? Да и бури в это время года не случаются.

– Буря приходит всегда именно в лучшее время года. – Посмотрел на собеседницу. Негромко сказал: – И это просто замечательно.

– Что же тут хорошего?

– Как тебе сказать. Тут плохого нет. А это уже хорошо. Главное, вовремя уйти в сторону от клубка, пока он не оказался без управления. Тогда змеи проглотят тебя. И уйти лучше раньше, чем позже. Кому повезло, так и сделали.

– Да ну тебя. Я вот и не боюсь змей.

– Это пока они тебя боятся. И верь мне.

– Да верю, верю... Но... Но свобода существует, как ты думаешь? Настоящая свобода. Ты мне про неё часто говорил. И где она. И зачем она...

– Существует. Она в движении. Пока ты движешься, ты свободна. Вот сейчас ты движешься?

– Ну конечно, ты же видишь.

– Значит, ты свободна, пока можешь отсекать от хаоса порции и трансформировать их в свой набор. Но полная свобода, это свобода от себя самой. И от змей. Не знаю что это такое. Не пробовал. А те, кто знает, молчат.

Внимательно разглядывал горизонт и молчал. Шумела волна прибоя. Лазурные волны мягко налегали на песок, оставляя пенный след. Солнце поднималось к зениту.

Сказал:

– Он зовет тебя.

– Ты думаешь?

– Мне так кажется.

25

– Именно это, которое говорит с тобой, именно оно диктует правила, – сказал блондин. – Но не просто диктует, а смотрит, как ты реагируешь и, в зависимости от твой реакции, правила могут снова измениться, и так бесконечно. Единственный способ, который вижу я, это выставить счёт, который будет неприемлем.

– И для этого вам нужна Паркер.

– Да.

– Любопытный пассаж. Вы хотите против хаоса выставить его же. И что?

– Я не знаю. Но тогда может появиться смысл, который нашел грек.

«Совокупление бога и сатаны»

Ужас полз скользким туманом, заполняя собой пространство и неторопливо сжимая кольца хладнокровным удавом бесстрастия неизбежности.

Неизбежность, как самая реально существующая любовница восприятия, чувствовала себя довольно вольготно, так как конкуренции её монополии в универсуме, в общем-то, не наблюдалось.

Поэтому ужас всегда ужасен.

Для секулярной, то есть бытовой сущности души. Идеальная, то есть стоящая «над», сущность смотрит на все беспристрастно, контролируя факт происходящего, воспринимая эмоции своей секулярной половины, и нейтрально отсылая эти эмоции по неведомому адресу.

Двойственности человеческой личности, а также двойственности духовной сути человека, не может не быть, так как это ощущается на всех уровнях некоторыми людьми с той лишь разницей, что мало кто эту двойственность четко может сформулировать и зафиксировать.

Некоторым личностям знакомо чувство, когда при определенных действиях и событиях возникает ощущение двойственности и взгляда самого себя на себя со стороны.

Этого многие боятся.

Но это и есть действительное устройство человека. На двойственности основано все. Начиная от важнейшей в природе сексуальности и заканчивая чувством самосохранения, то есть страхом. Правда, счастье стоит несколько в стороне.

Исходя из этого, никогда невозможно винить в чем-либо человека, так как очень часто, почти всегда, секулярная сущность совершенно отлична от идеальной сущности. Идеальная составляющая просто фиксирует факт выполнения определенных действий своего второго я, то есть сущности, связанной с миром физиологии и животным миром. Поэтому все аффекты, включая и любовь, и секс, и ненависть, и ярость относятся лишь к физиологической сущности, несущей на себе свою высшую половину – идеальную составляющую души.