Текст книги "Секретные поручения 2. Том 1"
Автор книги: Данил Корецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Курбатов молча вписал в бланк несколько фраз, развернул протокол к подследственному, сухо сказал:
– Хорошо. Читай и подписывай.
Гулевич за полсекунды отсканировал взглядом текст, после чего снова придал лицу дурацкое выражение и нацарапал внизу корявую подпись.
– Думаешь, умнее всех? – равнодушно поинтересовался Курбатов.
Гуль обиженно захлопал глазами: «Да ты че, начальник?»
– Вижу, что именно так и думаешь. А раз самый умный, то должен знать древнее китайское средство для обострения памяти…
– Чего? – не понял Гуль.
– Кишки из жопы полезут – вспомнишь.
Когда его увели, Курбатов зашел к Сирошу, заместителю начальника СИЗО по режиму и одновременно начальнику оперчасти. У важняка в «дипломате» оказалась бутылочка «Арарата». Выпили по рюмочке. Хотя благородной посуды, конечно, не было: наполняли стакан на четверть – вот тебе и «рюмочка».
– Кажется, настоящий, – удовлетворенно кивнул полненький кучерявый подполковник в натянутой зеленой форме. – Сейчас все поддельное, ацетоном воняет.
– Мне из Еревана привезли, – пояснил Курбатов. – Там еще кое-что осталось. Для внутреннего потребления лет на двадцать хватит. Так они говорят.
Валерий Сирош улыбнулся. У него была ярко выраженная кавказская внешность, большой нос и родственники в Ереване. У Курбатова нос был маленьким, внешность вполне славянская и родственники в Воронеже. Но если отбросить внешние признаки, то напротив друг друга сидели братья-близнецы: по специфическим знаниям и навыкам, по взглядам на жизнь и других людей, по роду занятий и привычкам.
Сирош занимался оперативной работой уже двенадцать лет. Курбатов провел на следствии почти двадцать, причем уголовно-процессуальной деятельностью не ограничивался, и хотя не имел допуска к оперативной работе, знал ее досконально, с удовольствием планировал агентурные разработки и оперативные комбинации, так что многие опера ему завидовали и не гнушались советоваться.
И Сирош, и Курбатов хорошо знали человеческую природу, психологию личности, особенности поведения людей в экстремальных условиях. Они умели манипулировать подследственными: возбуждать в них нужные чувства и эмоции, подталкивать к определенным поступкам, добиваясь в конце концов требуемого результата.
– Ну, давай за нас с тобой! За дружбу! – сказал Курбатов, и стаканы негромко стукнулись. Пухлая, заросшая черными волосами и украшенная золотым перстнем рука Сироша интимно соприкоснулась с маленькой, никогда не потеющей кистью Курбатова.
И в этот раз коньяк пошел хорошо.
Расследуя дело «Черных ястребов», Курбатов сумел расколоть семнадцатилетнего Пашку Петина, и тот дал показания на своего любимого старшего брательника, отправив того прямиком в расстрельную камеру. Важняк очень гордился этим делом и часто о нем рассказывал зеленым юнцам, только начинающим торить непростую следственную тропу. Действительно, виртуозная работа! Правда, Петина-младшего потом совесть замучила и он повесился на решетке. Но в этом Курбатов тоже усматривал перст судьбы: Пашка-то был причастен к трем убийствам, а казнить несовершеннолетнего нельзя. Вот и восторжествовала справедливость!
А Валерий Гургенович Сирош творил справедливость на своем участке: когда в Тиходонский СИЗО зарулил пиковый законник [4]4
Пиковый законник – вор в законе из кавказских республик (блатной жаргон).
[Закрыть]Мансур и стал мутить воду, подбивая зэков на голодовку, он выписал из Степнянской тюрьмы Гошу Ростовского, известного борца с пиковой мастью и злейшего врага Мансура. Перевод объяснялся вроде бы необходимостью проведения оперативных мероприятий. Через неделю Гоша обвинил Мансура в нарушении «понятий» и объявил, что на «законника» он не тянет и таковым не является, а звание купил. Был устроен разбор, Мансура признали «ершом» [5]5
Ерш – уголовник, присвоивший себе не принадлежащее ему звание (блатной жаргон).
[Закрыть], после чего он якобы упал со второго яруса шконки [6]6
Шконка – кровать (тюремный жаргон).
[Закрыть]и сломал позвоночник. – Давай за взаимопонимание, – предложил Сирош. Они улыбнулись друг другу и выпили. Каждый знал, что если колесо жизни провернется в неблагоприятную для одного из них сторону, то второй запрессует его по полной программе. Если будет установка, то Курбатов поймает Сироша на каком-то пустяке, вроде покупки у подследственного нового «Форда» за двадцать тысяч, причем не долларов, а рублей, и даже под подпиской не оставит – запакует, как особо опасного рецидивиста. А если Курбатова прихватят за жопу, то Сирош без угрызений совести определит его в пресс-хату или бросит в камеру к уголовникам. Конечно тоже при наличии установки. – Давай! – Давай! Выпили еще. Закуски, как всегда, не было. Но к этому за годы службы оба успели привыкнуть.
– Дингер, адвокат этот хренов, приходил сегодня, – сообщил Сирош. – Гулевича ему давай. Срочно. Жаловаться грозился.
– Значит, кто-то суетится на воле, – кивнул Курбатов. – Очень хочет вытащить гада!
– Родственники, наверное, – сказал Сирош. – Сволочь редкая этот Дингер. Сколько он дел развалил, сколько бандюганов отмазал…
– Бедные.
– Кто «бедные»? – не понял начальник оперчасти. – Бандюганы?
– Родственники бедные, – пояснил Курбатов. – Знаешь, так говорят: «Бедные родственники». С одной стороны – головная боль от них, с другой – помогать надо, хотя и не всегда хочется.
Каждый ухмыльнулся в свою «рюмку».
– Только у него нет родственников, – посерьезнел важняк. – А если бы и были, то на Дингера у них бы денег не хватило.
– Это точно! У него ставка, говорят, сто долларов в час. Если не врут…
– Отпишись, что у вас тут язва какая-нибудь, дифтерия, карантин, – сказал важняк. – Дингер здесь не должен появиться. Дай мне хотя бы пару дней…
– Нельзя, нынче не девяностый год, – объяснил Сирош. – Сейчас за преступников, наркоманов и пидоров, знаешь, как глотки рвут? Права человека, называется. Мои сотрудники без квартир маются, еле-еле концы с концами сводят, только их права никого почему-то не интересуют.
– Но ты же его не пустил?
– Не пустил, – круглое лицо начальника оперчасти расплылось в улыбке, щеки надулись шариками, немного прикрывая глаза. У него был обманчиво-добродушный вид.
– На законном основании не пустил. У него ордер был неправильно оформлен. Должен заведующий консультацией подписывать, а подписал неизвестно кто!
Курбатов усмехнулся.
– Так Котовский на пару дней в Степнянск уехал, там у него процесс. А вместо него всегда подписывает Заикин. Он у них вроде зама…
– Вот именно – «вроде»! – Невысокий пухлый человек в тугом зеленом мундире многозначительно поднял палец. – Я ему сказал приказ принести о назначении Заикина исполняющим обязанности заведующего. Или пусть ордер Котовский лично подпишет, как закон требует. В чем я не прав? Ведь мы правоведы!
– Ну, ты даешь! – искренне восхитился Курбатов. Вскоре он засобирался: дела не ждут. На прощание бросил:
– Да, кстати… А Зафиру скажи, пусть прессует его по полной. Девчонка заговорила, так что Гуль может в ухо себе нассать, но пусть тоже колется.
* * *
Алине Сухановой в ИВС успели дать кличку Суша. Метр семьдесят пять, шестьдесят один кэгэ, лицо простоватое, с неухоженной кожей, но правильные черты, аккуратный нос, четко очерченные губы, синие глаза – проглядывалось в нем нечто неординарное: добавить макияж, и хоть в кино снимай… В верхней части левого бедра – косой пятисантиметровый шрам, явно шитый рукой дилетанта. При переводе в СИЗО Алину принимала «на баланс» старший лейтенант Жданкова. Обязательный осмотр – раздеться, открыть рот, поднять руки, ноги на ширине плеч, наклониться, задний проход, влагалище, присесть, можешь одеваться.
Едва только Суша сбросила одежду, ловко и аккуратно сложив ее на стул, лейтенант Жданкова почувствовала укол женской зависти. Болючий укол в самое сердце. Вроде и жаловаться лейтенанту не на что – одиннадцатый год замужем, сын во второй класс пошел, двадцатисемиметровая «двушка» в Западном микрорайоне, работа со льготной выслугой и надбавками, чего еще желать? Да и не простой она лейтенант, а старший! К тому же старшая смены женского блока. Вроде грех жаловаться. Формула нехитрого бабьего счастья достигнута и почти совпадает с идеалом.
Но… У Суши была фигура богини. Длинные икры, тонкая осиная талия, и ни капли лишнего жира – только мышцы, мышцы, плавно обрисовывающиеся под кожей цвета молока с каплей клубничного сока. На раздаче фигур эта сука явно вытянула выигрышный номер…
Лейтенант Жданкова вспомнила собственное отражение в зеркальной дверце старого платяного шкафа в спальне. Даже в первый год замужества ее нагота напоминала лишь о бесчисленных поколениях стоящих раком в поле жниц, стоящих раком на берегу реки прачек, стоящих раком у станка инструментальщиц. Ноги как от рояля, широкая грудная клетка, большие тяжелые руки, короткая шея. К тридцати восьми годам живот обвис, и темная точка пупка растянулась в ехидную улыбочку, а на бедрах появились рыхлые наросты жира. Вот и все.
– Ну что застыла, падаль?! – неожиданно для себя крикнула Жданкова и наотмашь ударила Сушу по щеке. Раздался хлесткий шлепок. Та отшатнулась, широко распахнув глаза. Красивые голубые глаза.
– Колющие, режущие предметы, химически активные вещества, яды, наркотики – выкладывай все, что есть!
– Нет ничего, – пробормотала Суша.
– Встать! Раскрой пасть! Шире! Вот так!
Лейтенант сдавила пальцами лицо Суши. И зубы у этой суки один в один – ровные, белые, всего одна пломба из какого-то сверкающего камушка. Наверняка больших денег стоит.
– А что под пломбой? – грозно спросила она.
– Ничего, – сказала Суша.
– Ну это мы посмотрим. Будешь возникать, тебе ее в медчасти гвоздем расковыряют, поняла?
– Да.
– Руки!..
Волоски под мышками успели отрасти за время, что Суша провела в «иваси» – изоляторе временного содержания. Слева, ниже полукруглой ложбинки синяя татуировка: «1 А».
– Что это?! – Зазубренный ноготь больно уколол нежную кожу.
– Группа крови, – тихо ответила новенькая.
Чуть в стороне от линии, которая переходит от левой подмышки к груди – еще одна наколка. Лейтенант по долгу службы неплохо разбиралась в тюремной тайнописи, во всех этих розочках, колокольчиках, лебедях. Нет, у Суши был наколот лишь красно-черный вензель в виде буквы «А», перечеркнутой каким-то странным мечом, как в японских фильмах. Никакой специфически тюремной информации наколка не несла – кобел она или минетчица, гастролерша или мастер международного класса по взрывным работам. Но ничего. Если надо будет, в камере ей наколют на ягодицах чертей-кочегаров («работаю дуплом») или целый скрипичный квартет на спину («автопоилка», возьмите меня хором). До смерти потом не отмоется…
– Наклонись, падаль! Ноги!
Она ударила Сушу по внутренней стороне лодыжки, чтобы та раздвинула ноги шире. Нет ничего ядовитей и больней женской зависти. Да награди ее родители такой задницей, разве стала бы Ирочка Жданкова гнить в этом вонючем СИЗО? Хрен с два.
– Раздвинь пальцами! Не порвешь, не бойся!
Любимые места, ну-ну. Даже здесь все аккуратно подогнано, складка к складке, как на картинке. А ведь сколько ублюдков здесь успело отметиться? Сотня? Две?.. У-у, рвота… У лейтенанта Жданковой за всю жизнь был один-единственный партнер – муж-облицовщик, обалдуй, для которого горлышко пивной бутылки было куда милей и желаннее, так что оставалось лишь удивляться, почему их Егорка вышел из чрева матери, а не из литрового пластикового чрева «Балтики крепкой». Ее сад постепенно приходил в запустение, сломанная калитка ржавела в бурьяне. А у этой…
– Одевайся!
Суша оделась так же быстро, по-военному. Движения легкие и точные. Лейтенант, набычившись, следила. Зато подбородок у суки тяжеловат, думала она. Куцые ресницы. Рот большой, как у лягушки, к старости нижняя губа отвиснет… Да и не будет никакой старости. Жизнь для этой сучары, можно сказать, закончилась. Или заканчивается. Здесь. Сейчас. Она только пришла, а ей уже отведена тридцать восьмая камера. Что это значит, старлей Жданкова знала хорошо. Это пресс-хата. В таких камерах, в запертых каменных мешках, день и ночь работают прессы, способные растереть в мелкий порошок кого угодно. Нажали в оперчасти кнопку – и готово…
В случае с Сушей даже кнопка не понадобилась бы… Многие женщины-заключенные носят на верхней части груди татуированные изображения детских головок, или аиста, несущего мальчонку домой, или ласточку с конвертом в клюве – все это матери-одиночки или просто матери, чья тоска по оставленным на воле детям легко перерастает в агрессию. Для них, воровок и наркоманок, чистенькая и подтянутая Суша, угробившая полтора десятка человек во время взрыва в прачечной «Эстер-Люкс» – чудовище из чудовищ. Если не вмешиваться и дать событиям развиваться своим чередом, ее распнут в первую же ночь. А тут еще и кнопку нажали!
Значит, не распнут. Будут медленно выматывать жилы. Суша должна жить и говорить. Говорить, говорить, говорить. Взрыв на Московской поставил на уши все городское и областное начальство, ход следствия контролирует Москва – все это подразумевает «наш ответ терроризму», ответ скорый и жесткий. Чем быстрее удастся выкачать из нее всю необходимую информацию, тем лучше будет всем. Кроме нее самой! Ей хоть так, хоть этак – прямая дорога в ад! И шикарная фигура с тем самым главным бабским местом ей не понадобится…
А пока что…
Тут старший лейтенант Жданкова подумала, что хоть и не накалывала имя «Егор» на своей груди, но она тоже мать. И, значит, имеет право… Резиновая палка ПР-70 лежала в шкафу – на случай нападения заключенных. Момент нападения определяли лица контрольно-надзорного состава.
Когда спустя четверть часа явились контролеры, чтобы проводить Алину Суханову в камеру, та сидела, скрючившись по-старушечьи на стуле, и зажимала руками живот, словно только что приняла литр уксусу. Старший лейтенант Жданкова деловито заполняла формуляр. Ее затянутые в дешевый капрон ноги были плотно сдвинуты под столом. Заметив вопросительные взгляды коллег, старший лейтенант бросила:
– Пасть не хотела открывать, рвота. Наглая, как танк. Пришлось поучить.
* * *
– Сегодня попытаемся начать сначала, – выговорил Курбатов и включил переносной магнитофон.
Несмотря на то что система была допотопная, еще брежневских времен, клавиша записи вошла легко, без характерного щелчка. Курбатов когда-то сам ее отладил, хотя для этого ему пришлось разобрать по винтикам целый блок, а затем обработать добрую дюжину деталей специальным составом, которым пользуются музыканты-духовики для смазки латунных клапанов. Зато теперь его подследственные во время «интервью» не вздрагивают каждый раз, словно он снимает с предохранителя пистолет, направленный им в лицо. И, что гораздо важнее, – они смотрят на следователя, глаза в глаза, а не на этот убитый матюгальник.
– Хорошо, – сказала Суханова, подобравшись на стуле. – Я попробую.
Глаза синие. Спокойные. Вчера ее опознали пять человек из числа пострадавших во время взрыва на Московской. Это были так называемые «легкие» – у кого-то лейкопластырь над зашитой правой бровью, у другого – гипсовая повязка на руке, большинство даже без каких-либо видимых повреждений. Каждый указал на Суханову: да, она была в прачечной; да, она вышла за несколько минут до взрыва. Замечательно, что четверо из этой пятерки – мужчины. Парень с гипсом курил на крыльце, когда она покинула «Эстер-Люкс», – ну как он мог не заметить эти ноги? Да наверняка пялился вслед, пока та не скрылась за углом соседней пятиэтажки. Сорокалетний таксист стирал вместе с женой в машине № 16 – буквально в двух шагах от места, куда Суханова заложила взрывчатку. «Я видел, как она на выход направилась, – сказал таксист. – Заметил просто, вот и все». Его жену собирали по кускам, а он отделался несколькими царапинами. Тоже вышел покурить, наверное. А заодно полюбоваться на стройную фигуру в коротенькой юбке…
Да и Петровский, шкура продажная, тонкожопый интеллигент, даже он запомнил ее. И хотя на опознание не явился, сославшись на срочные дела (небось катал очередную телегу в свою Контору, а?), но при свидетелях – все, как положено, – среди десятка фотографий он сразу нашел нужную: «Это она». Как кобели на текущую сучку, вот честное слово… А единственная свидетельница, опознавшая Суханову среди других, «подставных» женщин, остановилась напротив нее и плюнула в лицо. Суханова даже не вздрогнула. Лицевые мускулы расслаблены, глаза спокойные. Точно как сейчас.
– Ну и что? – Суханова пожала плечами. – Ну, была я там. Там много кого было, не протолкнуться. Мы со знакомой договорились встретиться, она мне годовой абонемент обещала сделать в эту прачечную. Вот я и подошла к этому времени. А ее не было. Ну, я и ушла. Что мне, торчать там надо было до посинения?
– Фамилия, имя знакомой?
– Ефремова Юлия Петровна. Адрес не знаю, мы с ней не подруги, не родственницы, так просто… Знакомые.
– Она там работает, что ли?
– Не знаю. Может быть.
– Нет там никакой Ефремовой, и не было. Ни в штате, ни за штатом. В радиусе километра даже не пахло.
– Так я и говорю – не было. Не пришла почему-то.
Курбатов поморщился.
– Пи…шь ты, а не говоришь. И не краснеешь.
Она пожала плечами: как скажете, барин.
– На квартире твоего сообщника Гулевича были обнаружены две тротиловые шашки. Их спектр совпадает со спектром взрывчатки в прачечной. – Курбатов положил на стол копию протокола обыска и заключения химической лаборатории. – Ты каждый раз эту дрянь в стирку добавляешь?
– Какой Гулевич? – натурально удивилась она. – Не знаю никакого Гулевича.
– Тот самый мудак, вместе с которым тебя взяли наши сотрудники, – напомнил Курбатов.
– А-а, этот… Да я его вообще не знаю, в тот день первый раз увидела. Остановил меня на улице, говорит: есть бутылка, не с кем выпить. Ну я говорю: давай. Только привел к себе на хату, тут какие-то два кекса заваливаются, вяжут нас… И все. Даже познакомиться не успели толком.
Поет как по нотам. Курбатов не сомневался, что эту парочку – Гулевича и Суханову, один и тот же маэстро учил. И держится сучка хорошо: два дня и две ночи в общей камере, от силы три часа сна, кое-как припудренные ожоги от сигарет в углу рта и на щеке, – а что творится под блузкой, так то одному Богу известно.
– Немного не стыкуется, – сказал он. – Гулевич утверждает, что трахал тебя на своей квартире регулярно в течение месяца, но вот имя забыл спросить. А как же тогда он к тебе обращался?.. «Эй, гражданочка» – так?
– «Девочка». – Суханова осклабилась. – Он называл меня «моя девочка», гражданин следователь.
– Вот и не угадала.
Курбатов мягко утопил кнопку «стоп» на панели.
– Хорошо. – Он даже улыбнулся этой сучке. – Я рад, что тебе понравилось у нас. Коллектив в тридцать восьмой камере хороший, крепкий. Одна Людочка Гамак чего стоит… Может, вы и подружиться успели?
Суханова вытянула презрительно губы.
– Еще нет.
– Обязательно подружитесь. – Курбатов собрал бумаги в папку и встал. – Это лишь вопрос времени.
* * *
По сравнению с прошлой встречей вид у него был совсем неважнецкий. Глаз заплыл и закрылся, между век сочился зеленоватый гной. Гулевич почти ничего не говорил. Он не спал третьи сутки и отключался, сползая со стула на пол. Охраннику каждый раз приходилось поднимать его за шиворот. Говорил в основном Курбатов.
– Дело твое, Гулевич. Долго распинаться я не собираюсь. У меня очень много важных дел. Очень много. К пяти надо успеть подскочить в кафе «Бомонд», там у меня забита стрелка с девушкой. Возьмем сыру, вина. Потом закажем что-нибудь горячее: стейк с кукурузой, например. Водки граммов двести под него. Потом мороженое для девушки, потом кофе. Прогуляемся пешочком до ее дома. Потом в постель. А после всех трудов, знаешь как приятно вытянуться на широкой двуспальной кровати и провалиться в сон!.. Вот так-то, Гулевич.
Гулевич слышал. Суть ловил, во всяком случае. Курбатов не в первый и не в десятый раз проделывал этот нехитрый финт и знал, как жадно подкорка впитывает в себя образы: еда, покой, неспешная прогулка вдвоем под тихим дождиком…
– И тебе, Гулевич, тоже пора. Твоя работа сейчас – в камере. Очком, рылом, всеми почками и печенками. Тяжелая работа. Но так сложилось. Я знаю, что есть другие камеры. Чистые, сухие, каждый день на обед – мясо и свежие овощи. И, главное, там не верховодят разные подонки вроде Зафира. Если поведешь себя по-умному, ты можешь оказаться там. А пока что ты бодаешь себя своим собственным рогом, Гулевич. Кого ты боишься выдать, сам подумай? Суханова сдала тебя с потрохами, она все рассказала – и про прачечную, и про ху…чечную, и про памятник Стеньке Разину на набережной, где вы накрыли прокурора Степанцова. Пятнадцать жизней в прачечной и три на набережной! Начальник отдела городской администрации с сыном и городской прокурор! Прокурор Тиходонска – ты понимаешь, что это такое? Если б это был обычный мент, хрен с ним, тебя бы просто бросили на проволоку, сдох бы за какие-то полчаса. А так тебе даже это как подарок, понимаешь ты? Суханова поняла. Сейчас она пьет какао и читает газеты в камере-двойке. А ты у нее за терпилу тут вкалываешь…
Голова Гулевича мотнулась на обмякшей шее и запрокинулась, ягодицы скользнули вперед, тело начало сползать на пол. Охранник подхватил его под мышки и, хлопнув тяжелой ладонью по щеке, водворил на место. Гулевич открыл рот, коротко вскрикнул. Перед ним маячило белое, холеное лицо Курбатова. Вполне симпатичное и очень аккуратное лицо: маленькие уши, маленький рот, небольшой, классической формы нос, округлый подбородок, который ошибочно свидетельствовал об отсутствии воли… Только глаза страшные – большие, выпуклые, излучающие холодную жестокость. Такие бывают у готовящегося к прыжку хищника. Гулевич отпрянул. Ноздри щекотал запах дорогого лосьона, как издевательский привет из свободного мира. А в камере висит плотная вонь, от которой все время хочется блевать. А может, это от постоянных побоев и ожидания новых издевательств.
– Подохнуть все равно не дадим, Гулевич. Я верю в нашу медицину, и ты тоже поверишь, никуда не денешься. Будешь дальше упираться рогом – присядешь на иглу в санчасти, а эта штука пострашнее, чем Зафиров штуцер. Будешь у нас живымтерпилой, как Вечный Жид. Будешь терпеть, раз так хочется.
Курбатов выпрямился, одернул пиджак, взглянул на часы.
– Уведите.
Охраннику пришлось еще немного вспотеть, втолковывая Гулевичу, что тащить его на себе он не собирается, идти придется самому, ножками, топ-топ. Уже из коридора до Курбатова донесся невнятный крик:
– Не хочу в камеру! Не хочу! Убери руки! Может, я говорить буду…
Ну конечно будешь, с удовлетворением подумал важняк, проверяя в карманах ключи от машины. Только завтра. Чтобы в следующий раз не тянул кота за яйца.
* * *
Курбатов произнес в микрофон стандартный набор: дата, время, фамилия следователя.
– Кто занимался организацией взрыва в прачечной «Эстер-Люкс»?
Суханова какое-то время молчала, глядя в сторону. Какао она не пила и газет не читала уже давно. Под кожей шеи прокатывался маленький шарик адамова яблока – вверх-вниз. Волосы на голове были выстрижены наголо, чуть выше лба белел крест пластыря. Курбатов вспомнил, что белыми крестами лесники метят деревья, подлежащие вырубке. Он, честно говоря, не думал, что Суханова-Суша сломается так скоро… Прошлой ночью ему звонили из СИЗО: в тридцать восьмой камере ЧП. Новенькая выбила глаз одной из своих мучительниц. За это ее избили до отключки и накололи на спине оскорбительные картинки, а когда та пришла в себя, принялась бодаться головой в стену. В санчасти ее привязали к кровати и вкатили лошадиную дозу успокоительного. Главврач Шмелев, который проработал на этом горячем участке двенадцать лет, пообещал, что научит ее родину любить, мать-перемать, у него для этого достаточно разной дряни в ампулах.
– Мне не известны фамилии, – произнесла она, наконец. – Распоряжения получала от парня, которого называли Родиком.
– Кто называл?
– Его дружок, Лоб. Они вдвоем приходили.
– Адреса, телефоны?
– Не знаю. Я никогда им не звонила, они сами находили меня.
– Кто передавал деньги?
– Лоб и передавал.
– Сумма?
– Десять тысяч долларов США. Плюс две тысячи на текущие расходы.
– Как вы с ними познакомились?
– На какой-то вечеринке, кажется. Давно уже. Не помню где.
– И этот Родик ни с того ни с сего предложил тебе взорвать прачечную?
– Ну… Не совсем. Он как-то спросил, не знаю я кого, кто хотел бы десять «косых» заработать. Я сказала, что знаю. Он говорит: кто? Я говорю: я. Ну, мы посмеялись, а потом он позвонил однажды и предложил встретиться у «Кавказа». Ну и там рассказал, что надо. А через два дня передал деньги.
– Что именно он рассказал? Против кого была направлена операция?
– Не знаю, против кого. Или против чего… Родик только предупредил, чтобы я все время была на телефоне, в состоянии минутной готовности. Сотовым пользоваться запретил. Ну а в тот день он позвонил и сказал: езжай по такому-то адресу, ну… где эта прачечная, «подарок» заложишь в барабан машины № 14. Повторил: в четырнадцатый, только в четырнадцатый. И все. Я поехала, там кто-то стирал, в этом барабане. Парень какой-то. Я отвлекла его и сунула «подарок» в барабан. И ушла. Реле сработало через четыре минуты.
– Сама изготовила взрывное устройство? Или кто-то помогал?
– Нет, я сама.
– Значит, и до этого что-то взрывала?
– Почему? Нет…
– Ну а как твой Родик мог доверить неизвестно кому такое важное дело? – Курбатов хмыкнул. – Да и деньги немалые. Значит, у тебя устойчивая репутация.
Она задумалась на миг.
– После политеха я год отработала на «почтовом ящике», участок сборки пусковых устройств.
– Что за «ящик»?
– Завод «Дизель», в Каспийске. Там можно кое-чему научиться, если захотеть. Военное производство.
Курбатов скорее почувствовал, чем понял: о-па, проговорилась. Где-то здесь начинается узенькая тропинка, ведущая в довольно интересные места… Только где? Куда? Что там может быть? Проверить, работала она там на самом деле или врет, – дело плевое. Суханова это понимает. Значит, в самом деле работала. Только вряд ли младшему инженеру на сборном участке втолковывали, как собирать «адскую машинку». Военное производство. Геннадий Хазанов тоже когда-то работал на военном производстве, за водкой бегал для работяг – но после этого он стал известным комиком… а Суханова отправила на тот свет дюжину с лишним человек… Надо будет хорошенько пошарить на заводе, определить круг ее знакомств – вот что. С кем кофе пила, кто ей очередь в стол заказов занимал, подруги, ухажеры… а может, какой-нибудь начальник смены подолгу обсуждал с ней в кабинете способы повышения производительности труда… И все такое прочее.
– Хорошо, – сказал он. – Мы наконец выяснили, что взрыв в прачечной «Эстер-Люкс» – дело рук твоих и Гулевича. Так или нет?
Пожала плечами.
– Говори вслух.
Безразлично глядя в стену, она сказала:
– Да.
– Очень хорошо. Теперь поехали дальше… Какие отношения были у Родика с Гулевичем, твоим напарником?
Молчание.
– А он, между прочим, рассказал мне кое-что о вашем последнем задании.
Глаза – синяя болотная гладь, ни всплеска.
– Набережная, напротив памятника Степану Разину, – напомнил Курбатов. – Железная урна…
– Не понимаю.
Курбатов положил на стол тонкую папку с бумагами.
– Это заключение взрыво-технической экспертизы. Сравнительный анализ остатков взрывных устройств, найденных на месте взрыва в прачечной «Эстер-Люкс» и на месте гибели городского прокурора Степанцова Владимира Ивановича… Можешь прочесть.
Он пододвинул ей бумаги.
– Предпоследний абзац, Суханова. Там по сути и кратко. «…Идентичность материалов и так называемого „авторского почерка“ исполнения специфических узлов данных устройств оценивается на уровне 85–90 процентов…» Тебе понятно значение этой фразы? Или мне объяснить простыми словами?
Суханова взяла отчет, пробежала глазами. Ожила. Нахмурилась.
– Но я ведь уже говорила… Меня не было тогда на набережной… На нас напали эти кексы, эти мужики, они… Нас связали!
Синее болото пошло волнами.
– Два мужика обкуренных подожгли бумагу под дверью, ворвались в квартиру, связали нас, забрали пакет с «подарком» и смылись!.. Мы не взрывали вашего прокурора!
– Может, мужики записку после себя оставили? – поинтересовался Курбатов. – «Трусы постирали, прокурора взорвали. Тимур и его команда»?
Посмотрела, будто рублем одарила. Задышала сквозь зубы.
– Нет.
Курбатов сделал огорченное лицо.
– Зря упрямишься, Суханова. Два мужика… Маша и три медведя! Что за бред! Пришли, связали, сделали за вас всю работу… Да полное фуфло!
– А еще они позвонили в ментовку, – добавила Суханова, глядя в сторону.
– Ну и?
– Или вы думаете, я сама себя связала? А потом набрала ноль два?
Курбатов подумал.
– Ладно, Суханова… Давай приметы этих твоих… Кексов.
* * *
Старший следователь по особо важным делам Курбатов умел говорить веско и значимо. Сейчас он стоял и заглядывал в напечатанную на принтере бумагу. Это придавало его речи вроде как документальность, хотя смысл того, что он произносил, этой документальности не соответствовал.
– Возраст в районе двадцати пяти, рост выше среднего, лицо квадратное, стрижка короткая, глаза маленькие… Что еще?.. Шея бычья. Особая примета: жевательные мышцы неплохо развиты.
Курбатов очень аккуратен, у него всегда тщательно отглажены пиджак и рубашки, брюки никогда не мнутся гармошкой, и этих горизонтальных складок нет, которые расходятся от паха в стороны и не выводятся после самой тщательной утюжки. У любого мужика есть – хоть у Тома Круза, хоть у Жириновского, а у него нет.
– Имеем портрет нового русского в чистом виде, – подытожил прокурор Рахманов. – Под такое описание любой подходит. Выходи на улицу и задерживай.
Кто-то негромко хмыкнул. Дерзон, кажется, – из новеньких.
– Ну а второй?
– Там не лучше, – продолжал Курбатов. – Худощавое лицо. Инженер или компьютерщик, как она выразилась. За метр восемьдесят. Хорошо подстрижен. Нос правильной формы. Пальцы длинные, сильные. Ухоженные…
– А зовут его – Аполлон, – пробормотала рядом Таня Лопатко.
В окно прокурорского кабинета стучал дождь. Денис не переставая мял сигарету, которая давно уже перестала хрустеть и стала мягкой от пота. Он украдкой посмотрел на свои пальцы. Они дрожали и никак не походили на «сильные и ухоженные». За последние дни он успел обгрызть ногти до мяса.
– Пока все это, в самом деле… – прокурор прищурил на Курбатова умные спокойные глаза. – Расплывчато. Нужен фоторобот.
– Я думаю, она врет, Евгений Николаевич, – сказал Курбатов. – «Квадрат» и «компьютерщик» могут оказаться их конкурентами, собутыльниками, обкуренными соседями, с которыми они подрались накануне. Да кем угодно.
– Дело взрывников находится на самом высоком контроле, Александр Петрович. Мы не имеем права схалтурить или оступиться. Нужно отработать все версии, каждую ниточку надо дернуть.
