Текст книги "Фронтовые дневники 1942–1943 гг"

Автор книги: Даниил Фибих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

29 марта. Здесь, в деревне Издешково, где мы живем, была расстреляна немцами известная партизанка Лиза Чайкина.

Эфир наполнен германской пропагандой. На всех языках – на французском, польском, эстонском, финском, украинском, русском, не говоря уж о немецком. Странно слышать чистый русский язык, на котором говорится о победах германской армии. Дикторы и дикторши – чистокровные русские, это чувствуется. Кто эти люди? Что заставило их работать на Гитлера, так нагло и хладнокровно лгать, опутывать, дурачить своих же?

Немецкая пропаганда сильна своей элементарностью и конкретностью. То, чего нам недостает. Мы, материалисты, по своей сущности больше идеалисты. Парадоксально, но факт. Геббельс знает, на что бить. Мы учимся у немцев искусству воевать. Неплохо было бы поучиться у них и искусству пропаганды.

30 марта. Уже неделю сидим в Издешкове и не можем погрузиться в эшелоны. Не думаю, чтобы немцы такими темпами перебрасывали свои армии. Как скверно мы воюем!

Летом будут страшные решающие бои за Москву. Опасность для нее не ликвидирована. Судьба войны должна решиться летом 43-го года. Пора кончать.

8 апреля. Простился с Северо-Западом. Надеюсь, навсегда. Новое место, иной пейзаж.

Восемь суток пробыли в Пено, дожидаясь погрузки эшелона. Последний вечер отпраздновали общим банкетом. Получили новые посылки – в каждой четвертинка, сыр, колбаса, луковица, выложили на общий стол. Оба «дзота» соединились вместе. На сей раз вечер прошел без споров, ругани, матерщины (заранее условились). Было приятно. Но неожиданный приказ грузиться испортил вечер.

Рано утром 1 апреля мы были на вокзале. От него ничего не осталось, кроме путей. Половинка ржавого паровоза – будка машиниста оторвана. Вблизи огромная воронка. Остатки исковерканных вагонов и паровозов. На путях бесконечные составы, около них серые толпы бойцов, лошади, грузовики.

Оборудовали предоставленную нам теплушку. Устроили нары, поставили железную бочку с трубой, Пантелеев, взобравшись на крышу, прорубил отверстие для трубы, натаскали дров. Все в одной теплушке – 14 человек. Редактор с двумя девушками устроился в автобусе, поставленном на платформу. Наборщики, печатники, шофера тоже в машинах, уставленных на платформах. Повар Дедюра со своей кухней занял половину большого пульмановского вагона.

В нашей теплушке радиоприемник. Над вагоном антенна. Наконец тронулись, поехали… Все веселы, оживлены. Минуем Осташков, Бологое. Ура! Эшелон поворачивает на Москву. Вагон взволнован: объявлен приказ никому не отлучаться из эшелона. Десятки планов, как уведомить родных и вызвать их к поезду, как передать им приготовленные посылки. Неужели, будучи в Москве, так и не увидим жен, детей, матерей?

Утром 3-го показалась Москва. Эшелон остановился на ст. Ховрино. Вскоре оттуда нас передали на ст. Лихоборы.

9 апреля. Трое заболели дизентерией. Обвиняют Дедюру в том, что пища недоброкачественная и чай недоварен. Вообще, вокруг вопроса о питании, как всегда, разгораются яростные дискуссии. Цитрону приходится отражать ожесточенные атаки – все обвиняют его в том, что он выдает неполный паек. Ругань, мат. Выясняется, что запасов хлеба и сухарей, вместо полагающихся двенадцати, хватит только на семь дней. Бурное обсуждение вопроса, куда и как мог быть израсходован хлеб? Приходим к выводу, что объедают вольнонаемные, на которых не полагается пайка. Их у нас человек 5 – 6. Немедленно уволить их, а прежде всего – Катьку. Фаворитку нашего начальника все ненавидят лютой ненавистью. Кто-то предлагает поставить вопрос о продовольственном положении на ближайшем партийном собрании. По-партийному, по-большевистски! Что, в сущности, может сделать Карлов? Лишить медали?.. Отстранить от работы?.. Ни того, ни другого он сделать не может. Я уверен, что все это болтовня и показывание кулака в кармане. Смешно, грустно и противно наблюдать. Ни у кого из этих принципиальных коммунистов не хватает духа смело и открыто выступить против начальства, глубоко ими презираемого и ненавидимого. Они храбры лишь на словах.

Редактор более или менее осведомлен об отношении к нему коллектива – не раз намекал на это. Очевидно, среди нас доносчик.

Еще Тульская область, но вокруг уже лежат чисто украинские степи. Где вы, зубастые хвойные леса, голубые озера, валдайские горы? Теперь я начинаю испытывать нечто вроде грусти и сожаления, вспоминая о них. Голые бурые поля, лишь кое-где белеет полосами снег. Ряды голых верб. Белые мазанки и кирпичные дома, крытые соломой. Отсутствие лесов мы уже чувствуем на себе: приходится экономить топливо для нашей печки. Скоро почувствуем еще больше. Здесь негде маскироваться – все на виду. Полный простор для немецких летчиков. По этим равнинам могут свободно разгуливать стада танков. Нет, воевать тут приходится иначе, нежели на Северо-Западе.

Очевидно, ближайший, но не конечный пункт нашего продвижения – Елец. Затем мы едем дальше. Донбасс? Украина? Кубань? А может быть, тыл?..

Сейчас мне хочется заново переделать книжку о Северо-Западе.

Вчера устроили литературное выступление. Бойцов из других вагонов построили, повели. Одна из теплушек была превращена в эстраду, на которой мы выступали. Слушатели собрались перед вагоном – стоя, сидя.

Выступали Левитанский со стихами, я, Пантелеев, Эпштейн и Москвитин, читавший главу из своей сатирической повести, Весеньев – с отрывком из своего научно-фантастического романа.

10 апреля. Всё стоим среди степи. Четвертые, кажется, сутки. Благодаря идиоту – начальнику эшелона мы вырвались вперед, вышли из графика и теперь должны ждать, пока пропустим все остальные составы. Кроме 53-й, с Северо-Запада переброшены 34-я, 11-я и 1-я Ударная. Неужели и немцы перебрасывают свои армии такими темпами? Сомневаюсь.

Все скучают, злятся. Утро в теплушке начинается с ругани. Вчера сутки шел дождь. Туман, прохладно. Поговариваем о возможности бомбежки. Хорошо, что погода пока нелетная.

Летом будут ожесточеннейшие битвы. Нам предстоят горячие дни. Воевать на этих полевых просторах нелегко – это не тихий Северо-Запад с позиционной войной. Работа военного журналиста сопряжена с большой опасностью.

11 апреля. Двинулись наконец дальше на Волово – Ефремово – Елец. Эшелон вытянулся чуть ли не на километр. Кроме нас здесь Ахо, полк связи, летчики, еще какие-то подразделения. На разъездах бабы и девчонки продают молоко, яйца. На Северо-Западе этого не увидишь. Главным образом меняют на соль. Молоко – литр 30 – 40 р., яйца, десяток – 150 р. Снега лежат только в тени да в оврагах. Сухо. Солнышко пригревает почти по-летнему.

Все время разговоры о предстоящих бомбежках.

На фронте затишье. Только под Балакшей упорные бои.

12 апреля. Все пути загажены. Загажена вся Россия.

Чем больше нахожусь я на войне, тем все меньше уважаю армию, ее людей, обиход, порядки. Да и за что уважать ее? Наши победы, наше двухлетнее сопротивление фашистской Европе – заслуга не армии как таковой, а героической России, простого русского человека, решившего умереть за Родину. И умирающего сотнями тысяч, безропотно и буднично.

15 апреля. Итак, на новом фронте. Район Касторной. Путешествие наше продолжалось 22 дня.

Повсюду в полях и на дорогах, точно дохлые раки, разбросаны немецкие автобусы, грузовики, танки, орудия, фуры. Кое-где до сих пор валяются убитые фрицы. Следы недавних боев.

Выгрузились на ст. Касторная и своим ходом, автоколонной, двинулись в с. Семеновку, километров за пятнадцать. Здесь уже политотдел и АХО. Дорога сухая, лишь местами наша тяжелая печатная машина застревала в грязи. Приходилось вылезать и подталкивать. Черноземная полоса. Земля иссиня-черная, жирная, липкая. Малейший дождь – и не проедешь.

Деревни и села раскиданы в беспорядке. Белые мазанки стоят, окруженные кучами навоза и соломы. Никаких дворовых пристроек. Внутри хат земляные полы. Здесь же, в хате, живут козы, куры, телята. О банях тут не знают. Грязь. Это не бревенчатые добротные избы Калининской и Ленинградской областей с крытыми дворами. Ребята щеголяют в пиджаках, перешитых из немецких мундиров, и в юбчонках из немецких плащ-палаток. Немцы стояли тут семь месяцев. Кроме германцев были мадьяры и украинцы. В Семеновке помещались человек 200 украинцев – тыловое подразделение, механики, специалисты. Большинство были уверены в том, что Красная армия уничтожена. Про себя говорили: «Мы – солдаты». Среди них лейтенанты и капитаны Красной армии. Перейдя к немцам, они сохранили свои звания. Немцы им покровительствовали – разрешали даже украинцам жениться на немках, а немцам на украинках! (Тоже арийцы!) Мне хозяйка рассказывала, что только раз был случай перехода к нашим. Четверо украинцев, сговорившись, ушли. После этого немцы установили строгий надзор за украинцами.

Нашего наступления никто не ждал. Среди немцев началась паника. Эвакуировались так поспешно, что не успели уничтожить деревни.

Жителям давали 300 г хлеба, нетрудоспособным – 150. Остальное забирали. Впрочем, отнимали не так, как на Северо-Западе: у крестьян оставались и коровы, и овцы, и даже куры. Повесили пять стариков, якобы за связь с партизанами, и бежавшего из плена красноармейца. Вешали его на березе. Сук обломился, повесили вторично. Многих угнали в рабство. Хозяйка показала открытку, полученную от дочери. Живет «за Берлином», работает, получает 300 г хлеба.

Судя по рассказам крестьян, за это время с немцами установились более или менее добрососедские отношения, вплоть до споров на военно-политические темы. Немцы не только грабители, убийцы, садисты. Человеческое не чуждо им. Детям, случалось, сунут конфетку, приласкают. Но психология их проста и прямолинейна: я завоевал вашу землю, значит, имею право распоряжаться вами и вашим добром, как желаю. Они не шутя считали себя освободителями:

– Мы сняли с вас хомут – колхоз. У вас будет барин, вы будете жить хорошо, все будет хорошо. Молодые станут работать на барина, старые будут отдыхать. Хорошие земли – барину, похуже – крестьянам. Хорошо будете жить.

Молодая крестьянка, рассказывавшая нам, ответила на это:

– Вы сняли такой хомут (показала руками), а надели такой (показала вдвое больше).

С помощью жестов, исковерканных русских и немецких слов обе стороны не только разговаривали, но и понимали друг друга. Особенно живо воспринимали немецкую речь, как это всегда бывает, ребятишки.

Но всякая попытка сопротивления подавлялась немцами с холодной, обдуманной, бесчеловечной жестокостью. Ненависть к ним со стороны населения велика. Совместное сожительство только усилило эту ненависть.

Здесь сеют свеклу. Недалеко от Касторной – сахарный завод. Все окружающие деревни гонят из свеклы самогон. Литр – 130, 150, 200, до 300 р.

Наша армия в распоряжении резерва фронта. Прежние дивизии и бригады забрали у нас, вместо них дали семь новых, в том числе одну гвардейскую и три авиационных дивизии. Это интересно.

Очевидно, нас готовят для будущих решающих ударов. Говорят, простоим в резерве с месяц…

18 апреля. Вчера был день моего рождения. 44 года. Уже 44 года, а как обидно мало сделано. И жить уж осталось недолго…

21 апреля. Богатейшие земли, чернозем, пашни, как черный бархат, – и такая бедность кругом, грязь и бескультурье. Хаты на юру, никаких дворовых пристроек, ни изгороди, ни плетня – голое поле вокруг. В хатах вместе с людьми живут телята, козы, домашняя птица. Что такое баня, здесь не знают. Бытовой сифилис. Смотришь – и зло берет. Зло и обида. Четверть века советской власти! Пусти того же немца на такую землю – он бы через несколько лет устроил тут рай земной. А наш славянин ходит по золоту в своих «чунях» и живет как скотина, как триста лет назад.

У меня сейчас знакомое уже состояние, предшествующее какой-то перемене в личной судьбе. Такое чувство, будто доживаю последние дни в редакции. Что принесет мне 5 мая? Лишь бы удалось сделать те дела, которые наметил.

А там расстанусь с «Родиной» не без удовольствия. На время или совсем – покажет будущее. Впрочем, к моменту решающих боев я не прочь был бы снова вернуться в 53-ю. Странное дело, несмотря ни на что, все-таки я привык к этой армии и к пестрой фронтовой жизни. Не представляю себе, как буду жить в Москве, в мирном тылу. Разве только писать большую вещь.

5 мая. Дни стояли сухие, даже жаркие, все начинало постепенно зеленеть. Степь не казалась уже такой голой и скучной. Население очень приветливое. Наша хозяйка, добродушная, белозубая, моложавая, несмотря на все свои 52 года, буквально заливала нас молоком во всяких видах – и сырым, и кипяченым, и топленым, и кислым. Я никогда в своей жизни не пил столько молока, как сейчас. На Пасху «разговелись» крашеными яйцами. Раза три за эту командировку выпил по стаканчику самогона. Самогон тут льется рекой.

Виды на урожай неважные. Не хватает семян, тягловой силы. Пашут на коровах, кое-где трактором. Большую помощь оказывает колхозникам Красная армия, давая лошадей для полевых работ.

Здесь очень бойкие и развязные молодухи и девчата. Говорят, большинство их «гуляли» с немцами. Это похоже на правду. То и дело слышишь такие рассказы. Вообще, предстоит еще крепкая чистка населения. Воображаю, что придется делать на Украине и в Белоруссии, где немцы пробыли не семь месяцев, как здесь, а куда больше. А так пока на посту председателей сельсоветов и колхозов часто стоят люди, работавшие у гитлеровцев. Мне рассказывали: в одном сельсовете председателем женщина, которая путалась с немецкими офицерами, каталась с ними на машинах, мало того, была специально ими подослана в концлагерь, где находились наши пленные.

Говорят, что есть приказ о том, чтобы шпионов и немецких наймитов не расстреливать, а вешать. При Особых отделах созданы специальные отряды ССШ – «Смерть, смерть шпионам» (!). Вводятся военно-полевые суды.

В полку, где я находился, при мне задержали немецкого полицейского. Двое бойцов с винтовками провели за хату, под соломенный навес, молодого паренька, по виду красноармейца. Стали обыскивать. Я подошел. Стройный мальчик, лет 17 – 18. Одет в вылинявшее летнее обмундирование (все еще ходят в зимнем), на голове фуражка с красным околышем (на фронте таких не носят). Явно – переодет. Лицо тонкое, умное. Держался спокойно. Допрос шел коллективно – я принял в нем участие. Мальчик не скрывал, что он был полицейским. Назначили якобы на созванном собрании сами немцы. Он убежал домой – за ним пришли, дали пощечин и заставили служить. Что он делал? Охранял мост и следил за порядком.

– Почему же ты не убежал к партизанам? – спросил замполит полка.

– А где тут партизаны? У нас нет.

Но его тут же опровергли, указав, что партизаны действовали в километре отсюда.

Когда пришли наши, он очутился в Красной армии. По его словам, эшелон с его частью находится недалеко отсюда, он отпросился у командира заглянуть домой. Однако ни увольнительной записки, ни документов при нем не оказалось. Парень врал. Ясно было только одно: накануне он пришел к матери, живущей в этой деревне, переночевал, а на другой день крестьяне сообщили о нем командиру полка. Большой деревенский мешок, сверху заваленный темными калеными яйцами, стоял у ног парня – видно, мать готовила сына в дальний путь. Она все время кружилась около – высокая, сухая, с расширенными глазами, следя, что будет дальше.

Да, его обвиняли в предательстве. Похоже было, он и действительно не понимал всей тяжести своего преступления. Характерная деталь: он не говорил «пришли наши», а «пришли русские».

– Когда пришли русские…

Красная армия была для него столь же чужда, как и германская. А может быть, еще более. И этому отщепенцу 18 лет! И он родился и вырос в эпоху советских школ, колхозов, тракторов, комсомола… Его посадили в хлев, около двери встал часовой. Мать не уходила. Под вечер пригнали стадо, хозяйка хаты попросила освободить хлев для своей коровы. Двое красноармейцев вывели арестованного и вместе с ним пошли на зады, в овраг, где находилась яма – старый немецкий блиндаж. Я услышал дикие, истошные крики. Мать глядела вслед тем, кто с винтовками вел в овраг ее сына, и кричала. Мы подошли к ней, стали успокаивать, говоря, что никто и не собирается его расстреливать. Она и верила и не верила этому. Я никогда не видел, чтобы так трясло человека. Согнутая ее рука моталась перед животом, ноги дрожали, подгибались.

– Ведь он же совсем еще деточка… Ведь он ничего не понимает… Ой, начальнички… Ведь он деточка, – твердила она как в бреду.

Кто-то сказал угрюмо:

– Ничего не понимает… Деточка… Этот деточка не одного человека загубил.

На несчастную женщину прикрикнули, отослали домой.

Не знаю, огрубел я, что ли, но, право, ни одна струнка не дрогнула бы у меня в душе, если б на моих глазах расстреляли этого парня.

Командиром другого полка был генерал-майор Розанов. Наголо бритая голова, золотые погоны, красные лампасы. Лицо грубое, энергичное и властное. Острый волевой взгляд. Свыше тридцати лет в строю, старый служака, типа Шевчука, но, видно, умнее и развитее его. (Кстати, покойный Шевчук был первым командиром этой дивизии. Говорят, крепко пил.)

Генерал – и командир полка! Явно, командир был из категории опальных. Впрочем, он этого не скрывал от нас – чуть ли не с первых слов сам упомянул о своей опале. Посмеялся над этим. Вообще, Розанов, похоже, принадлежал к типу генералов-балагуров.

Кроме него в комнате находилась молодая женщина в голубой кофточке. Она сидела с ногами на кровати, держа перед собой книжку. Лицо бледное и недоброе. Это была врач, фронтовая жена Розанова. Генеральские жены на фронте обычно врачи.

На столике стоял патефон. Розанов показал мне одну из пластинок. На бумажном чехле была надпись карандашом:

«Otto, не забывай свою Нину».

Пониже:

«Otto, du mein liеber»[11
  Отто, ты мой любимый (нем.).


[Закрыть]].

– Тут пропущено «bist», – сказал генерал. – Нужно: «Du bist mein liеber».

– Кто это писал?

Розанов усмехнулся:

– Ну, тот, кто писал, уже больше не гуляет.

Я был потом на его докладе, посвященном сталинградской операции. Командиры и политработники собрались в овраге, сидели на траве. Генерал пришел со своей подругой. Он был в папахе с алым верхом. «Генеральша» надела военную форму, штаны.

Доклад, живой и короткий, показал культуру и эрудицию автора, умение владеть словом.

В тот же день мы узнали, что генерал расстается с полком и уезжает в Москву. Опала кончилась. Перед тем Розанов командовал дивизией и получил понижение за неудачно проведенную операцию. Полк расставался с ним с искренним сожалением.

Пробыв три-четыре дня, Рокотянский и Пархоменко вернулись в редакцию. Я остался один, впредь до вызова. Это была, конечно, ссылка. Впрочем, против такой ссылки я нисколько не возражал. В свободные часы – а их было немало – я начал писать одну из задуманных фронтовых новелл. Писалось очень туго, тяжело. Со страхом я чувствовал, как развратила и дисквалифицировала меня как писателя затянувшаяся армейская поденщина. А писать по-настоящему очень хочется. Уже пора. Уже чувствую долгожданный творческий зуд. Буду добиваться во что бы то ни стало перевода в Москву, в резерв.

Через несколько дней я узнал новость: дивизия снимается и уходит в распоряжение другой армии. Итак, весь собранный для газеты материал можно было выбросить. Дальнейшее мое пребывание делалось бессмысленным. Утром 3 мая в армию как раз шла машина. Я отказался от нее. Дело в том, что накануне, будучи в одном полку, я позабыл там свой мундштук – японский, слоновой кости. Жаль было его потерять, да и вообще мундштук – на фронте ценность. В эту минуту я понял Тараса Бульбу, рисковавшего собой ради потерянной люльки. Между тем машина шла по другому маршруту.

На машине я через два часа был бы дома. Но я отказался от соблазнительной перспективы и решил добираться своими силами. Решил по пути заглянуть в наградной отдел – выяснить о медали, в финчасть – относительно зарплаты за два месяца – и, возможно, к Горохову.

Как назло, погода резко переменилась. Серое небо, холодный ветер, мелкий осенний дождь. Под этим дождем, в густой черноземной грязи, прошагал я километров шесть. Дойдя до деревни, где был штаб полка, убедился, что мундштук исчез. Никто его здесь не видел. Итак, напрасно я мучился. Ничего не поделаешь, нужно было продолжать путь. За деревней, на дороге, стояло с полдюжины застрявших машин. Шофера возились в грязи, я имел случай убедиться, что курские дороги не уступают северо-западным. Забравшись в кабину, терпеливо просидел несколько часов, дожидаясь, пока машины двинутся наконец. К вечеру выяснилось, что ехать нет возможности – авось завтра погода улучшится и дорога немного подсохнет. Хорошо, что здесь деревни расположены одна за другой.

Я зашел в ближайшую хату и переночевал там. Дождь лил не переставая весь день и ночь. Назавтра погода прояснилась, выглянуло солнце. Старики хозяева угостили меня блинами с вареньем. Семилетняя курносенькая Светлана расспрашивала о Москве, «где живет Сталин», и была потрясена моим рассказом о метро. Москва, Кремль и Сталин сливались в ее представлении в одно целое. Она из Воронежа, отец рабочий, на фронте, мать погибла, наскочив на мину. Старики колхозники взяли сиротку на воспитание и ласково относятся к ней, славные люди. Отец не знает, где его дочь, дочь – где отец. Сколько таких растерявших друг друга семей будет после войны!

Машины все еще стояли на черном большаке, перед тонким бревенчатым мостком. Я решил не дожидаться, пока они выкарабкаются из грязи, и двинулся дальше пешком. Еще восемь километров по грязи. В Суковкине мне повезло: на Касторную как раз отходили два паровоза. Я уселся в прицепленный сзади вагон и через полчаса сошел в Ново-Касторной. Еще два километра до сахарного завода, оттуда двенадцать до Семеновки, до Воложанчика то же.

У коменданта гарнизона я узнал, что финчасть нашей армии находится километрах в 6 – 8 отсюда, притом совсем в другой стороне. Итак, 12 – 16 километров туда и обратно. Нет, у меня не было ни времени, ни сил совершать сейчас такое путешествие, тем более что надежды на попутную машину были плохи. Нечего делать, опять месил грязь, фронтовой бродяга.

Километра три удалось проехать на подводе. Тут снова заволокло небо, начал стегать косой, с ветром и градом, леденящий дождь. Добрались до совхоза, весь мокрый забежал я в ближайшую хатку и переждал, пока проглянет солнце, стихнет ливень. Хозяйка рассказывала о немцах, падчерица ее толкла в деревянной дикарской ступе просо, пришедшие мальчишки в серых немецких мундирах с увлечением вспоминали бой, который видели. Разбитной мальчуган с ямками на щеках, смеясь, говорил:

– Едут немцы на подводе, нахлестывают почем зря. «Рус солдат – ком, германский солдат – трай-трай-трай». Так и говорили. Будь автомат или пулемет – всех бы тут скосил…

Последние восемь километров до Семеновки удалось сделать на машине, идущей как раз в политотдел.

Когда я вошел к Губареву, Москвитин шутя скомандовал:

– Встать!

Мне сообщили, что получили приказ о награждении и даже медаль. Тут же выяснил, что в Семеновке, под боком, организовано отделение финчасти.

Все дивизии, вошедшие было в нашу армию, уходят от нас. 53-й дают новые, укомплектованные части.

Сегодня, в День печати, получил медаль «За боевые заслуги». После обеда мы построились перед каменной школой – ныне там наша типография. Я, как всегда, правофланговый. Военачальник прочел перед строем выписку из приказа о награждении меня и Бахшиева. Нам вручили по коробочке с медалями. Комедия прошла не без торжественности.

По случаю Дня печати повар угощал нас праздничным обедом: суп из гороховых концентратов, селедка с картофельным пюре и тушеная капуста с мясом. Лихорадочные поиски самогона ни к чему не привели…

7 мая. Получил извещение, что сборничек, который должен был выпустить СЗФ, – забракован ГлавПУРом. Мотивировка – газетность, поверхностность и отсутствие бумаги. Основное, конечно, – последнее.

Сюда были включены три очерка: о Зите Ганиевой, о Хандогине и о Соне Кулешовой.

Поверхностность?.. Можно подумать, фронтовые издательства печатают только Чехова и Мопассана. Сколько бездарной белиберды было выпущено в 41-м и 42-м годах. Очевидно, теперь спохватились. Мне везет: всегда попадаю не в точку! Оргвыводы: то, что я написал и напечатал за эти два года, – утильсырье. Кое-что годно для перепечатки. Но нужно писать заново и по-настоящему.

Из случайно попавших сюда номеров «Литературы и искусства» узнал о творческом совещании в ССП. Обычное словоблудие. Собрались окопавшиеся в тылу литературные охотники за пайками и всласть потрепались. О нас, фронтовых чернорабочих, вскользь упомянул один Эренбург.

И все же нечем хвастать нашей литературе. И все же настоящие книги о войне будут написаны потом. То, что сейчас появилось, – «Радуга» Василевской, «Народ бессмертен» В. Гроссмана, «Фронт» Корнейчука и др., – все это полуфабрикат, сырое. Но иначе и не может быть!

8 мая. Тунис и Безерта взяты союзниками. С Северной Африкой покончено. На очереди Италия. Кажется, второй фронт становится реальной вещью.

Все еще бездельничаем, хотя газета и выходит. Прежние дивизии ушли, новые еще не пришли. Фронт от нас в двухстах километрах.

И все-таки летом здесь будут страшные битвы. Может быть, судьба войны решится именно в этих степях.

15 мая. Нота Молотова о массовом насильственном уводе наших людей в немецкое рабство.

Меня, в числе других, послали за «откликами» в инженерный батальон – километров за семь. Вместо того я отправился в деревушку в километре отсюда – в заградотряд. (Не все ли равно? Да к тому же практика меня убедила, что такой материал далеко не всегда идет.)

Подразделения находились в поле, на занятиях. Я поговорил с командиром – он лежал на пригорке. Вскоре подошли два вызванных им взвода. Все с автоматами, большинство в орденах и медалях. Прекрасная выправка. Многие из них были под Сталинградом. Митинг. Командир (орден Красного Знамени) прочел вслух принесенную мной газету с текстом ноты. Слушали равнодушно, скучно, да и чтец, кстати сказать, был не Яхонтов. Потом выступление замполита. Казенные, штампованные, серые слова. Как не умеем мы говорить! Какая низкая словесная культура! 25 лет Россия говорит с трибуны – и все еще не вышла за пределы месткома. Сплошной всероссийский местком. Ни одного оратора не появилось за эти четверть века, кроме ныне покойных Луначарского, Троцкого и Кирова.

А ведь чувствовать можем. И как еще чувствуем! А выразить свои чувства и мысли… О, толстовский Аким с его «тае… тае…»!

27 мая. Новая перемена в моей фронтовой жизни. Сегодня, только что вернувшись из 299-й дивизии, я узнал, что должен срочно «убыть» в распоряжение округа. Сообщили мне об этом в отделе кадров. Любопытно, что даже в редакции ничего не знали. Горохов сам звонил в отдел кадров. Еще вчера оттуда прибегал за мной человек. В чем дело – не знаю. Если вздумают перебросить в другую армейскую газету, категорически потребую отправки в распоряжение ГлавПУРа.

Дивизия, где пробыли неделю, – боевая, сталинградская. На три четверти, конечно, истреблена. Пополнение – почти сплошь узбеки. Слабая дисциплина. Разболтанность. Познакомились с начальником штаба полка, старшим лейтенантом Конниковым. Интересное и славное лицо. Он был раньше в Московской Коммунистической (130-й), хорошо знает Пантелеева, Зибу Ганиеву, Фрадкина. Доброволец. Молодой режиссер, работал в Театре Ленинского Комсомола и Театре Красной армии. Ранен и тяжело контужен. Рассказывал много интересного о последних днях сталинградских боев.

Вечером, у нас в хате, мы отвели душу. Он слышал о моих «Снегах Финляндии». Так же, как и я, отметил ужасающе низкий культурный уровень нашего офицерства.

– Война развращает, – сказал он. Мои слова.

Был партизаном в студенческом отряде. Захватил в плен штаб немецкой дивизии. Представлен к ордену Ленина, но ранение, скитание по госпиталям, потом переброска на другой фронт прервали связь с дивизией. Так орден и повис в воздухе.

Это один из последних могикан эпохи добровольчества, первых героических месяцев войны. Теперь уже почти не осталось этих юношей и девушек. Перебиты. И народ в армии сейчас совсем не тот.

Документы и толстый пакет с характеристикой на руках. Дополнительные сведения: Горохов был в округе, вернувшись, затребовал мое личное дело. Состав литработников окружной газеты далеко не укомплектован.

28 мая. Будучи в командировке, прочел в газете постановление о ликвидации Коминтерна. Давно пора. Мертворожденная, провалившаяся организация. Она оказалась бессильной и перед фашизмом, и перед мировой войной. Жизнь беспощадно ломает книжные теории. Но вместе с тем что теперь остается от коммунистической программы?

Роспуск Коминтерна – устранение последней преграды, мешающей открытию второго фронта. Черчилль и Рузвельт могут теперь спать спокойно.

ВКП(б) давно уже превратилась в своеобразный национал-социализм, – конечно, типично русский.

Видел окружную газету «Суворовский натиск». Серая слепая печать, бедность шрифтов, ни одного клише. И содержание под стать внешнему виду. Дарованиями редакция, видно, не блещет. Зато четыре полосы.

Материал главным образом посвящен боевой подготовке. Скука зеленая. Никакого сравнения с газетой «За родину». Моя задача – так или иначе побывать в Москве. Ведь я даже и на могиле папы не был. Если назначат в окружную газету, буду просить об отпуске, хоть бы на два-три дня. Если в армейскую – об отправке в распоряжение ГлавПУРа.

Конечно, в случае наступления окружная газета станет фронтовой и примет другой характер. Между прочим, член Военного совета округа – Мехлис. Старый газетчик, обращающий много внимания на работу литераторов. Гроза генералов всех родов службы.

Сижу в ожидании машины, которая должна меня подбросить на ст. Касторная. В 11 вечера оттуда идет рабочий поезд до Воронежа. Приеду часа в 3 ночи. Мучительные предстоят сутки.

Что-то меня ждет?

Машина ехала по редакционным делам в Касторную-Восточную. Мне нужно было в Касторную-Курскую, находящуюся рядом. Но в пути мои спутники – Пархоменко и др. – стали высчитывать, какой крюк они сделают, если «подбросят» меня, потом стали ссылаться на нехватку бензина – короче говоря, я плюнул, слез, не прощаясь, и пешком двинулся из одной Касторной в другую. Расстояние было километра два. Судьба мне улыбнулась, послав попутчиком одного ст. лейтенанта. Он был из 28-й Гвардейской, бывшей знаменитой на Северо-Западе, мисановской дивизии. Ехал тоже в округ, в отдел кадров. Славный и услужливый оказался парень – всю дорогу помогал мне нести проклятый чемодан, то и дело чередуясь.

Касторная-Курская – сплошные горы рыжего от ржавчины железа, бывшего вагонами, паровозами, немецкими машинами всех видов, цистернами, бочками.