Текст книги "Кровавый пир. За чьи грехи?"

Автор книги: Даниил Мордовцев

Соавторы: Андрей Зарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

VII

Всю ночь не спал Василий, думая свои горькие думы, то горя ненавистью к Лукоперовым, то тоскуя по Наташе, и поднялся с постели ни свет ни заря.

Войдя на площадь, он зашел в собор и отстоял утреню, горячо молясь, а потом направился прямо к воеводе, держа за пазухой челобитную, а в кармане слиток золота. Он прошел растворенные настежь ворота, поднялся по лестнице и вошел в темные сени.

– Чего надобно? – спросил его холоп, загораживая дорогу. Василий, зная обычай, спешно сунул ему в подставленную руку несколько монет.

– Воеводу повидать надобно. Скажи, дворянский сын Василий Чуксанов просится!

– Сейчас скажу! Пожди, господин, – уже совершенно другим тоном сказал холоп и ушел в покои. Через минуту он вернулся.

– Просит до горницы! – сказал он, открывая дверь.

Василий вошел в горницу, помолился иконам и поясно поклонился воеводе, который стоял посредине с важным видом и ласковой улыбкою. Был он толст, широк в плечах и велик ростом.

Лицо у него было красное, жирное, с толстым, как груша, носом, покрытым сетью синих жилок. Жирные губы прикрывали черные гнилые зубы. Бледные, мутные глаза вылезали из орбит; под ними были вздутые, отвислые мешки, а над ними густые брови двумя кустиками; рыжая борода лопатою и мясистые уши довершали его внешность.

На нем была надета рубаха синего цвета, опоясанная шнуром с кистями, желтые штаны и мягкие сафьяновые туфли на босую ногу; поверх этого он надел кафтан нараспашку, а на голову легкую расшитую тюбетейку.

Это был типичный воевода того времени. Званием он был боярин, именем Кузьма Степанович Лутонен, и был он на саратовском воеводстве уже четвертый год, с богатыми ласковый, с бедными грозный – и всегда веселый.

– Пришел бить челом царю-государю! – проговорил Василий, кланяясь. – Не побрезгуй, Кузьма Степанович, приношением моим. Прими на милость от моей скудости! – и он протянул воеводе слиток. Воевода взял его, словно не замечая, и радостно воскликнул:

– Друже мой! Василий Павлович! Вот рад друга видеть! Облобызаемся! – он троекратно поцеловался с Василием, отчего у Василия радостно встрепенулось сердце, и, обняв его, усадил под образа. – Садись, садись, Василий Павлович! У меня уже такой обычай: прежде напоить, накормить, а там уж делом заняться! Будь гостем, друже! Осип, – закричал он холопу, – волоки сюда настойку да пирогов! У меня настоечка-то знахарская, – сказал он Василию, улыбаясь во весь рот, – на сорока травушках настоянная! А пироги, друже! Ты не смотри, что я вдовый. У меня такая стряпуха есть из посадских. Скушай-ка!

Холоп внес сулею, стопки и оловянную мису с пирогами. Боярин налил, чокнулся с Василием и опрокинул в свою пасть стопку, а следом за нею отправил пирог.

– Ну, каково? – спросил он, едва ворочая языком.

– Отменные! – похвалил Василий. – Хороша настойка, а пироги и того лучше!

– То-то! – усмехнулся довольно воевода. – Пей еще!

И пока они пили, воевода заговорил:

– Вам што там, на земле сидючи. Вот мне, воеводе, так горе горенское! Слышь, на Волге опять вор объявился, с ним всякие богоотступники, церквей осквернители, душегубы, царю насильники тьмою идут. Похваляются нас всех избить, всякую власть изничтожить! Вот горе-то! Может, и нам придется кровь проливать! Бают, знамение являлось. В воздухе столбы огненные, десница, а в ей меч! Юродивый у нас тут есть, Фомушка. Он говорит – перед Страшным Судом! О-ох, идет гроза Господняя!

Воевода вздохнул и опрокинул в рот третью стопу.

– Ложь, – беспечно сказал Василий, – мало ли к нам воров с Дона приходит. Послать стрельцов да и разогнать их. Беда не великая!

Воевода укорительно покачал головою и руками развел.

– Да ты што, Василь Павлович, али с неба упал? Не знаешь, что ли, что Стенька Разин сам объявился. – Воевода вытаращил глаза и поднял к верху палец. – И с им какая такая сила управится, а? Ен лукавому душу свою запродал. Гляди, в Царицыне по нем из пушек палили, а заряд-то весь запалом назад уходил. С им стрельцами не справишь. Он, вишь, по воде плывет, по воздуху летает. Видишь здесь, ан он скрозь землю и за сто верст объявится! Вот оно что! Царь тут с князем Прилуковым наказ прислал: чтобы мы жили с бережением, а ты уберигись, ежели кругом тебя мутится. Нет, уж и вправду последние дни пришли! – и он снова запил свою речь.

Наконец, измучив Василия, он хлопнул его по плечу и сказал:

– Ну, вот, теперь, после хлеба-соли, можно и о деле поговорить. Говори, с каким добром пожаловал?

– Не с добром, воевода, а с худым, – ответил Василий.

Воевода вздохнул.

– К нам, начальным людям, только с худым и ездят. Ну, ну, выкладывай твое дело!

Василий начал рассказывать, но едва помянул имя Лукоперова, как воевода закачал головою и сладко улыбнулся.

– Вот люди так люди! – сказал он. – Истинные мои благодетели! Я с ними что родные. И добры-то, и богаты-то, и нравом просты! А доченька у них! – и воевода даже зажмурился.

Сразу упал духом Василий, слыша такие речи, и, прямо сунув челобитную воеводе, глухо сказал:

– А я вот на них и пришел просить царского суда. Прочитай, государь, увидишь, что за люди!

Воевода даже отшатнулся:

– На Лукоперова, на Ивана Федоровича?..

– И на сына его!

– И на сына его? – с ужасом повторил воевода. – Да в уме ли ты, молодец? Такие богатеи! Ну, ну, истинно говорит Фомушка: скоро суд Божий! На таких людей – и суда ищет!

Он развернул челобитную и начал вполголоса читать ее, медленно покачивая головою.

Прочитав, он свернул бумагу и сказал:

– Эко, Господи! Брат на брата пошел! Дворянин на дворянина. Что же будет-то? И ты говоришь, что все это со злобы?

– Со злобы. Спроси людей – и те докажут!

– Что люди! Люди воры, люди дурное думают. Нонче у них у всех заячьи уши: Стеньку Разина, собаки, дожидают!.. Ну, ин! – сказал он, вставая и тем давая знак, что беседа окончена. – Мое дело судебное: царю присягал судить правду, другу не дружить, недругу зла понапрасну не делать. Пошлю розыск сделать. Осип, пошли мне Калачева! Эх, и хлопоты мне! – продолжал он угрюмо. – Теперь это дело прямо губного старосты, а старосты нет. Все воевода делай. Прощай. Боярский сын Калачев розыск сделает, а ты пожди пока что. Я позову! Ты где стал?

– У себя, в осадном дворе!

– Ну, ну, пошлю, когда занадобится!

Воевода сухо кивнул ему головою и отвернулся от него, не доведя даже до двери.

Чуя себе большую наживу в этом деле от Лукоперовых, воевода тотчас послал боярского сына Калачева с упреждением о жалобе Чуксанова.

– Да закинь им, – наставлял посланца воевода, – что, дескать, думаем мы сыск начать!

– Знаю, боярин! – ответил смышленый Калачев и уехал пугать сыском Лукоперовых.

Василий ушел от воеводы с опущенной головою. Сразу по всему он учуял, что не добыть ему правды от воеводы, и сердце его опять наполнялось непримиримою злобою. Почитай, с детства его травили. Годов в десять он сиротой остался на руках старого дядьки и с той поры не знал доброго слова. Рос как волк в лесу. Только Наташа и согрела его сердце, а люди и тут прислужились!

"Эх! Да уж задам я вам поминки! – злобно думал он и снова мечтал о Наташе. – Коли любит она, так везде за ним уйдет. Увидела, чай, что ее родня за люди. А коли уйдет за ним, так ему нигде не страшно. Везде он в люди выйдет!.." – и он даже улыбнулся при этой мысли.

Обедая со своим кабальным, Василий не выдержал и поделился с ним своим горем.

– Ничего не осталось у меня. Только ты да изба эта, и вот тебе мой зарок: володей избой и иди куда хочешь, ежели воевода их не присудит!

– Милостивец ты мой! Государь-батюшка! – упал ему в ноги Аким. – Пошли тебе Бог за это счастья и радости!

– Ты лучше за это службу мне справь, – сказал ему Василий, – возьми моего коня и гони в усадьбу ворога моего. Больным скажись, будто немой ты, и Еремейку-знахаря требуй. Свидишься с ним и скажи: господин-де мой мне наказывал государыню Наталью повидать и спросить: будет ждать она али нет! С тем ответом назад скачи. Да живо поворачивайся!

– Мигом, милостивец! – угодливо ответил Аким и тотчас пошел во двор. К вечеру он уже скакал к Широкому.

"Чует, чует мое сердце недоброе", – грустил Василий, и в душе его смутно складывались планы кровавой мести.

VIII

Через четыре дня Василия призвали к воеводе. Он вошел и увидел в переднем углу, под образами, старика Лукоперова. Маленькие глазки его горели злым блеском, голый череп был красен, и тонкие губы его кривились усметкою. Василий побледнел, увидя его, и с отчаяньем стиснул зубы.

– Ну, ну! – заговорил Лукоперов. – Как ты это нас перед воеводой оплел, рассказывай!

– Что ж это, сучий сын, – зарычал на него и воевода, – ты мне облыжно показывал, а? Что ж ты не сказал, что, дворянскую честь пороча, через тын лазил, евойную дочку сбивать, а?

– Я не сбивал его дочери. Мы любим друг друга! – твердо ответил Василий.

Для воеводы, который сватался к Наталье и получил отказ, эти речи были горше полыни.

– Любите?! – заорал он. – Ах ты смерд! Нищий, голытьба – и к такому богатею! Любите?! А что же ты не сказал, что избил Сергея Ивановича!

– То у меня прописано, – ответил Василий, – я от него оборонялся.

– Оборонялся так, что он и сейчас больной лежит, – визгливо заговорил старик Лукоперов. – Может, я его хоронить буду, а ты еще наплел, что он твою усадьбу сжег, паскудник, прощелыга!

Василий даже пошатнулся.

– А кто же? Кто же надругался надо мною? Коли воевода не сыщет с вас, я сам сыщу! – крикнул он злобно.

– Ну, ну! Воевода сыщет! – сказал воевода. – Вот что! Я тебе его, Иван Федорович, головой выдаю! Чтобы не плел в другой раз по злобе!

Все, но не такое уж издевательство, ожидал от воеводского суда Василий. Ноги его точно приросли к полу, язык словно отнялся. "Где же правда-то?" – мелькало в его голове, а в ушах в то же время раздавались голоса воеводы и Лукоперова.

– Ну его к шуту! – злобно говорил Лукоперов. – Что мне в его голове. Рад, что его песье гнездо выжгли. Место поганить не будет! Выдери его – да и взашей!

– Это ты правильно! – согласился воевода. – Правильно и милостиво. Ему бы надо плетюков надавать. Ну, да Бог с им! Осип, позови трех стрельцов!

Василий очнулся:

– Ты не смеешь того, воевода! Это не по закону! Я дворянин! Я до царя пойду!

– Эй, голова, голова! – добродушно сказал воевода – Чего кипишь? Знаешь ли ты, какое время нынче? Мне государь в наказе волю дал: хочу живого в воде сварю. А ты: "не смеешь"! А к царю идтить я не пущу. Как пойдешь, ну-кась! Ничего, Василий Павлович, покрестись да и ляг! Ну, вы!

Трое стрельцов бросились на Василия, и опять началась дикая расправа.

После ста ударов Василия подняли. Кровь текла с него.

– Ну вот и остыл, молодец, – ласково сказал воевода. – Благодари его, милостивца, что только блох попугали. Оденься-ка да слушай! Время теперь смутное, страшное. От царя указ – служилых людей набирать, так я с тебя почин сделаю! Быть тебе государевым стрельцом! Калачев, сведи его в избу вместях с Антошкою да Митькой. Иди с Богом!

Василий промолчал, тупо смотря в землю. Его свели в избу, где жили стрельцы Антошка с Митькою, и дали ему там палати, стол и лавку, потом перенесли его оружие и привели его коня, а с ним вместе пришел и Аким.

Василий лежал на лавке, но, увидя Акима, позабыл про боль и сел.

– Ну что?

– Я не смог увидеть ее, – сказал Аким, – а старик сказывал, что она передать велела, что, окромя тебя, никого любить не будет!

Слезы радости брызнули из глаз Василия. Он кивнул Акиму.

– За такую весть и коня возьми! – сказал он. Аким повалился ему в ноги.

Легко и весело стало на душе у Василия. Теперь он знал, что будет делать, лишь бы спина зажила. Голубушка, уж он ее вырвет из когтей воронов! А им, извергам… Ништо, отольются им все удары, попомнят они все сделанное, кровью все смоют, да потихонечку, не сразу. Будут умирать и поминать Василия.

Попомнит и воевода свой суд праведный.

Ему вспомнилось представление скоморохов, и он злобно засмеялся. Все показали, как и взаправду деется.

– Нет, воевода, не к царю пойду, а сыщу этого самого Стеньку Разина! – почти вслух проговорил Василий. – А уж с ним и к тебе в гости!

Вспомнились ему наставления Еремейки. "Правда твоя, старик! Спасибо за наущение!.."

И, горя местью, Василий быстро поправлялся, а через четыре дня встал на ноги. В ночь он приготовился бежать. Снарядился, прицепил к боку саблю и сосчитал деньги.

Рано утром, лишь только открыли ворота, он выскользнул из города, прошел посад, надолбы и вышел в поле. Вдруг до него донеслись крики. Из города прямо на него скакали два стрельца.

– Ей! – кричали они. – Куда ты? Вернись!

"Погоня, – подумал Василий, – ну да ладно!" И он остановился.

– Ты што это, леший, шутки шутишь! – сказал первый стрелец, подъезжая к нему, но Василий вдруг махнул саблею, и полетела с плеч стрелецкая голова. В ту же минуту Василий сбросил труп с седла и, вскочив на коня, погнал его. Другой стрелец испуганно одернул лошадь и вернулся в город.

Нещадно гнал коня Василий, опасаясь погони. Он скакал до глубокой тьмы, скакал до той поры, пока конь его не захрапел и не свалился, весь покрытый кровавою пеною.

Василий соскочил, ослабил подпругу, но конь захрипел и сдох. Василий торопливо снял с его седла ружье, два мешка, один с порохом и сечкой, другой – с толокном и сухарями, да епанчу, и, оставив коня, быстро пошел в сторону от дороги. Теперь для него уже не было иного исхода. К Стеньке Разину!

Василий не знал, как он найдет его, и решил идти берегом вниз по Волге.

– Пождите, воевода да дворяне богатые, вспомните вы и сермяжного дворянина! – бормотал он, идя по песчаному берегу реки.

IX

Ночная тьма спустилась на землю. Идти стало трудно. Уже Василий хотел опуститься на землю и сделать роздых, когда увидел вдали краснеющий огонек. Он быстро оправился и пошел прямо на огонь. Свет то исчезал, то снова появлялся. Василий шел с добрый час и наконец приблизился настолько, что мог разглядеть людей, сидящих вокруг костра, над которым висел черный котелок. Вокруг костра сидело шесть человек, судя по костюму, голытьбы. Четверо из них были босоноги и только двое в лаптях. Одеты они были кто в зипуне, кто в посконную рубаху.

Василий колебался, подойти ли к ним, как вдруг до него донесся отрывок разговора:

– Ен, батюшка, им потачки не дает. Не бойсь! – и Василий решился.

Он быстро приблизился к костру и громко сказал:

– Дай вам, Боже! Пустите, молодцы, толокна сварить!

Сидевшие испуганно повскакали со своих мест, и один из них поднял топор, другой ухватил двузубые вилы, третий рогатину.

– Кто ты? Чего тебе надо? – грубо спросили они, подозрительно оглядывая его костюм и оружие.

– Сирота горький! – ответил им Василий. – Иду к Стеньке Разину правды искать.

– Ой ли? – недоверчиво сказал рыжий лохматый богатырь с кривым глазом.

– Вот ей-Богу! Бежал из Саратова, стрельца убил, коня загнал!

– Ну, ну! – заговорили все, кладя свое оружие. – Бог с тобою! Садись! Мы тут уху варим, подбрось толокна, что же!

Василий вздохнул с облегчением и сел между рыжим кривым и черным, маленьким, коренастым, как дуб, молодцом.

– С чего ж это ты так? – спросил его черный.

– Пожди! – остановили его. – Поначалу похлебаем, а там и погуторим.

– Ну, ин по-твоему будет! Снимай, Кострыга! – Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.

– Доставай хлеба, Дубовый!

Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.

– Благослови Господи! – сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку. – Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! – прибавил он, толкая Василья.

Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.

Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.

– Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!

Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.

– Вот он, разлюбезный наш! – крикнул он весело. – Разливай, Яшенька!

Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.

– Ишь, не размеряли на тебя! – усмехнулся Кривой. – Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!

Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.

– Ну, ну, будя! – сказал Дубовый и отнял от него ковш.

– Уф! – проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. – Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?

– Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!

При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как-то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:

– Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!

Слова его, видимо, произвели впечатление.

– И впрямь, – сказал Кривой, – чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?

Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.

– Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!

– Держись, воевода, боярин Кузьма!

– Кузькину мать увидишь!

– А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!

– Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! – раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.

В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.

– Братцы милые, – воскликнул он, – в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..

– Всех их, богатеев, на одну осину! – угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.

– А ты чего! – отозвался с усмешкой Кривой. – Ведь ты своего уж спровадил.

– А отродье евойное?

– А его тоже обидели? – спросил Чуксанов.

– Нет, государь, постращали только, – усмехнувшись, ответил Кривой. – Он, вишь, был сыном кабального. Отец-то его помер, он и захоти на волю. А боярин говорит ему: "Врешь! Ты холоп мой!" Ну, он его в ухо. Убил и убег. Да вот с нами и идет к Степану Тимофеевичу!..

Василий вспомнил совершенно такую же историю Еремейки и задумался. Все, видно, что тут собрались, собрались не от сладкого житья.

– А ты с чего убег? – спросил он Кривого.

– Я-то? С радости, милостивец! Больно весело было. Посадский я с Симбирска. Работаем мы, работаем, а все корысти нет, все на других. Ты смекни: я вот с братаном и семья вся, а мы плати! – и Корявый, разгорячась, стал пересчитывать: – Царскую дань неси, потом полоняночные, потом четвертные да пищальные. Стой! Теперь у меня лошади не было возить дрова на завод селитряный – плати! Потом ямчужные, городовые, подможные, приказные, что же это? А не дашь, на правеж тебя бить. Ну, мы и убегли! Будя!

– Кто же вы?

– Да вот я, Яшка Кривой, да Еремка Горемычный, да вот Степан Дубовый, – указал он на соседа. – Мы все с одного посада!

– А те? – Василий указал на двух мужиков.

– Те с боков, с Рязани дерут. Один Кострыга, а другой Тупорыл. С правежа сорвались!

– Невмоготу стало! – сказал, ухмыляясь, Кострыга. – Это однова дня вывели, положили и все по ногам! Другого дня – то же, третьего – то же!

– Да за что били-то?

– А, слышь, наш государь должен был, так с него и тягали!

– А вас били?

– Это у них такое положение, – отозвался убежавший кабальный, – раб за господина ответствуй!

– Ну, вы и сбежали?

– Не, мы посля! Как ноги зажили. Слышим, государя-то нашего опять тягают. Мы все и в беги!

– Стой, и до него доберемся! До твоего боярина! – злобно сказал кабальный. – Всех перевесим! До Москвы дойдем!

– Правят лихо больно! – произнес Тупорыл. – Тамо воевода ходит по улице да кричит: "Я воевода – всех исподтиха выведу, а на кого руку наложу – тому света не видать, из тюрьмы не бежать!"

– Лихой! – прибавил Кострыга. – Я, бает, люд; свил мочальный кнут!

– А мы ему петлю! – крикнул опять кабальный, сверкая голубыми глазами.

– Одначе и спать, братцы, – решил Кривой. – Кострыга, ты тростнику-то подбрось. Все теплее.

Он вытянулся, приложив свои лапти почти к самому костру, и тотчас захрапел. Товарищи немедля последовали его примеру, и только Кострыга, подкинув тростнику в костер, остался сторожить своих товарищей.

Василий завернулся в епанчу и лег поодаль, но спать не мог. Разнородные чувства волновали его. Сочувствие голытьбы растрогало его, послало давно желанный мир на его душу и на время отогнало кровавые мысли о мести. Он с умилением смотрел на оборванцев, храпящих вкруг костра. На Кострыгу, уныло свесившего свою кудлатую голову, и думал об их тяжкой доле, а потом о Стеньке Разине.

Что это за удалец такой? Воеводы и помещики дрожат при его имени и войско сбирают, сам царь из Москвы о нем наказы пишет, и зовут его вором, разбойником, Стенькой, а холопы да голытьба оживают духом при его имени, величают его батюшкой, Степаном Тимофеевичем, и ждут от него своего избавления. Что за богатырь такой? По всей Волге подымаются люди, имя его проникло во Псков, в Рязань, а может, и по всей матушке-Руси?.. Сердце Василия загоралось уже любовью к этому человеку, и он говорил себе: "Пойду за ним всюду. И в огонь, и в воду, и на лютую смерть!"

Потом мысли его перешли на Наташу. Свидится ли он с нею и когда? Успеет ли он отбить ее от когтей злых воронов? И как они встретятся и что расскажут друг другу?

Сердце его то замирало, то билось. Он смотрел на глубокое небо и день за днем вспоминал любовь свою, свои и ее речи, ее робкие ласки. Когда сердился он, она тихо гладила его по лицу рукою и словно паутину снимала со лба его глубокие морщины. Когда тосковала она, опускала головку свою ему на плечо, поднимала лицо кверху, и он видел при свете месяца, как наполнялись глубокие очи ее слезами и потом медленно катились по щекам. Прижимался он губами к ее глазам и пил ее слезы и целовал ее, пока тихая улыбка не озаряла ее лицо.

"А встретились как?" – вспомнил он. Как бродил лесом и вдруг услышал крик. Прибежал, а девушка сидит на пне, бледная как смерть, а другая вопит и на землю кажет. Глянул он: вьется, ползет гадюка прочь от них. Понял разом он, что приключилось. Каблучком раздавил гадину, а потом припал на колено, взял ногу девицы, нашел раночку и быстро высосал ядовитую слюну вместе с ее алою кровью.

"Верно, с той кровью и любовь вошла в мое сердце", – подумал Василий, и воспоминания его потекли дальше. Вспомнил он случайные встречи, а потом вдруг подошла к нему однажды Паша, девушка, и говорит:

– Знала я молодца. Гнался он за чернохвостой лисичкою, а та в сад боярский. Он не будь труслив да за нею в тын. А время-то позднее было, солнышко-то зашло уж! Глядь, а лисичка и тут как тут.

– Я такого молодца тоже знаю! – усмехнулся тогда в ответ Василий и в ту же ночь перемахнул через лукоперовский тын. Там его встретила Паша и подвела к Наташе.

А дальше! Только зима разлучала их, а чуть начинались теплые весенние ночи и до поздней осени, что ни ночь они виделись друг с дружкой и говорили о том, как помирится он с ее отцом, сыграют они веселую свадьбу. Да не так делается, как загадываешь… "Что-то с ней, с голубушкой, теперь? Знает ли она, что со мной вороги сделали?" – подумал Василий, и с этой мыслью сон смежил его веки.

Он проснулся от утреннего холодка и открыл глаза.

Его товарищи что-то варили в котелке и тихо говорили промеж собою, и едва поднялся Василий, как они тотчас смолкли.

Василий встал, спустился к речке, умылся, жарко помолился Богу и, вернувшись к товарищам, сказал:

– Доброе утро, братцы! Помоги вам Бог!

– И тебе тоже! – ответили все разом.

Потом Кривой встал и, кланяясь ему в пояс, сказал:

– Не обессудь, милостивец, дозволь слово сказать!

– Что! – вздрогнув, спросил Василий. Ему показалось, что они сговаривались бросить его.

– Будь над нами старшим! – проговорил Кривой. – Мы тебя в каждом слове почитать будем, а ты веди нас к Степану Тимофеевичу!

– Не откажи на милости! – подтвердили все, вставая и окружая Василия. Василий покраснел от радости, глаза его вспыхнули и увлажнились слезами.

– Я ли откажусь от такой чести, братцы! – ответил он, кланяясь. – Верой и правдой сослужу вам. Придет беда, первый пойду!

– Мы-то уж не оставим тебя. За тобой везде!

– А я вас не брошу! В радости ли, в горе! Во век не забуду вас! Вы мне что братья родные!..

– Мы смекали, – заговорил Дубовый, – может, ты хочешь у Лукоперовых усадьбу спалить. Так мы вернемся.

Обольстительный призрак мести мелькнул перед Васильем, но он сдержался.

– Нет, братцы! Теперь это негожее дело. У них челяди не семь человек. Пождите! – сказал он, тряхнув головою. – Со Степаном Тимофеевичем вернемся, тогда вы их мне только живыми оставьте!..

– Убережем, милостивец! – ответил с усмешкой кабальный, Егор Пасынков.

– А теперь похлебаем, что Бог послал, да и в путь! – сказал Кривой.

– Верно! – подтвердил Василий, и все жадно и торопливо стали хлебать сваренное толокно.

Потом поднялись и стали сбираться. Яков Кривой взял на плечо огромную дубину. Степан Дубовый топор и мешок с хлебом, а Ермил Горемычный, вооружившись вилами, взял под мышку бочонок с брагою.

– На один привал, – сказал он, – а там хоть брось!

Кострыга забрал котелок и поднял косу, прикрепленную лезвием вдоль палки, Тупорыл пошел с рогатиной, а Пасынков с гибким кистенем в руках, и вся эта ватага, покрестившись на восток, тронулась в дорогу.

– Нас-то поначалу одиннадцать было, – сказал дорогою Кривой, – да, вишь, не поладили и подрались. Одного вот Дубовый ненароком убил, а четверо прочь пошли. Потому и надумали тебя за старшего!..

Они пошли с малыми роздыхами, больше днем, несмотря на жару, а ночью останавливаясь на роздых. По дороге к ним пристало еще несколько человек, и мало-помалу отряд Василия увеличился до тридцати человек.

– Ишь, – шутил Кривой, – нас теперь целая рать идет!

Василий с гордостью оглядывал своих воинов и думал: "Ништо! Такие с любым воеводою управятся!"

На пятый день своего пути им встретилась ватага нищих.

– Бог в помощь, добрые люди! – крикнул им вожак.

– Дай Боже благополучно! – ответил Василий.

– Вы куда, добрые молодцы?

Василий оглядел их и не побоялся ответить:

– К батюшке Степану Тимофеевичу! А вы откуда?

– А мы от него! Идем разносить вести добрые: слышь, Царицын взял, теперь на Астрахань пошел батюшка!

– Ну? Вот-то добрая весть! – весело воскликнул Горемычный. – Что с воеводою сделали?

– Утопили! И приказных с ним, а дела все приказные на площади сожгли. Теперь там Ивашку Хохлова оставил батюшка, есаула свово!

– Важно, важно, – сказал Пасынков, – так их и надобно!

– А что, мы нагоним его?

– Поспешить надобно. Сказывано, под Астрахань ушел. Теперя вы в Царицыне не забражничайте. Тогда в самый раз!

– Мы не для пьянства идем! – строго ответил Василий. Нищие затянули песню и пошли своею дорогою.

Василий, уже не приваливаясь на ночь, повел своих молодцов к Царицыну. За час пути до города на них вдруг налетели казаки с диким криком.

– Нечай! Нечай! – кричали они.

– Стойте! – остановил их Василий. – Мы идем служить все Степану Тимофеевичу.

– Тогда милости просим! – заголосили казаки. – Нашего полку прибыло! Гайда до атамана!

– А кто атаман ваш?

– Ивашка Хохлов, ближний есаул батюшки. Ладный казак, ласковый до своих! – ответили казаки.

Василий пошел впереди своего отряда. Скоро они вошли в город, носивший на себе следы разорения. Некоторые дома были сожжены и разметаны, на некоторых дворах на воротах качались трупы, одетые в боярские кафтаны, с почерневшими уже от времени лицами. На соборной площади, куда привели Василия и его отряд, подле сожженного воеводского двора и приказной избы шло пьянство. Казаки и голытьба выбили дно у бочки и черпали из нее ковшом водку, крича:

– Здоровье батюшки Степана Тимофеевича!

Тут же, на обгорелом бревне, сидел и сам атаман Ивашка Хохлов.

На нем был кунтуш алого цвета, широчайшие шаровары синего и желтые сапоги из телячьей кожи. Длинный оседелец спускался с бритой головы и был заложен за ухо. Рыжие усы висели почти до груди, черные масленые глаза глядели тупо перед собою.

– Вот, пане атамане, новых молодцев привели! – сказал один казак, слезая с коня. – Хотят служить нашему батюшке!

– Добре! – кивнув головою, ответил Хохлов и уставился на Василия. – Кто будешь?

– Дворянский сын Ва…

– А коли дворянский сын, так повесить!..

– Постой! Не годится! – остановил атамана казак. – Коли он служить к нам пришел.

– А тогда не лайся! У нас все казаки. Нет дворян! Чего он? – обиделся Хохлов.

– Что правда, то правда, добрый молодец, – сказал вступившийся за него казак, – мы все равны. Ты, может, наших казацких обычаев не знаешь, так слушай! Ты в наш-то монастырь, видно, с горя пришел, так у нас свой устав.

– Я буду служить вам верой и правдой! – твердо сказал Василий.

– Вот добре! – одобрил его Хохлов, кивая головою, а казак заговорил снова:

– Казачество это, братику, святая вещь! На земле стала неправда, грехов много, сильный слабого обижает. Ну, наш батька Степан Тимофеевич и вступился за всех. Кто за ним пойдет, тот и казак. Казак вольный человек, сам себе пан, бедному брат, никого над собой не знает. Так ты и помни. Хочешь быть казаком – будь. Не хочешь, мы не неволим! Вот что!

– Хочу! – ответил Василий.

– Тогда присягни на верность!

– Присягаю! – ответил Василий.

– Ну, и помни! Теперь поцелуемся, братику! – и он трижды поцеловался с Василием, а Хохлов сидел и только мотал головою.

– Ну вот! А вы слышали?

– Слышали! – ответил за всех Кривой.

– Присягаете тоже?

– Присягаем!

Лицо казака просветлело.

– Вот-то добры молодцы! – сказал он. – Так пусть он будет над вами атаманом. Его во всем слухайте! А теперь выпьем.

Он достал ковш, зачерпнул водки и крикнул:

– За вольное казачество!

– За казачество! – подхватили гультяи.

– А теперь и вы выпейте! – сказал казак отряду Василья, и ковш заходил у них по рукам.

– Ты мой есаул будешь! – проговорил Василий Кривому. – Смотри, чтобы все налицо были.

– Откуда и куда? – спросил его казак. Василий объяснил.