Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Даниил Андреев

 
Я отхожу в безвестный путь мой дальний,
Но даль светла, – ясна вся жизнь моя…
В последний раз для радости прощальной
Являются далёкие друзья.
Любимейших, легендой голубою
Пятнадцать лет сопутствовавших мне —
Я вижу их: в домашней тишине,
В уютной комнате – предвечно-двое.
Иные спят. Иные, взор скрестя
С моей судьбою, бодрствуют в тревоге,
Серёжа М. проходит по дороге
К себе домой, о Моцарте грустя;
Два – под дождём алтайской непогоды,
И девушке в глаза глядит другой…
Расчёсывает косы цвета меда
Та, что была мне самой дорогой.
 

 
Ресницы опускаются. Туманно
Яснеет запредельная страна,
Лазурная, как воды океана,
И тихая, как полная луна.
Приветь меня, желанное светило!
Во царствии блаженных упокой…
Я вздрогнул: вопль – растерзанный, живой,
Вдруг зазвучал с неотразимой силой.
Откуда, чей?.. В душевной глубине
Зачем он встал, мой смертный час наруша?
Он проходил, как судорга, сквозь душу,
Он креп и рос – внутри, вокруг, во мне.
Вторая мать, что путь мой укрывала
От бед, забот, любовью крепче стен,
Что каждый день и час свой отдавала,
Не спрашивая ничего взамен.
 

 
Седые пряди – вопль всё глубже, шире,
Черты как мел, лицо искажено, —
Да, ей одной из всех живущих в мире
Перенести уход мой не дано.
Я цепенел, я плыл в оцепененье,
Но лик не таял, крик не умолкал, —
Ему навстречу властно возникал
Нежданный образ, чёткий, как виденье.
Моей поляны угол тёмный, куст,
За ним – трава, стволы, песок горячий…
Я ж днём глядел: там лес всё так же мрачен
И от следов живых созданий пуст.
Но всё яснел непобедимый образ,
Отпрянул бред, как рвущаяся ткань,
И чей-то голос, требующий, добрый,
Вдруг молвил твёрдо: – «Что ты медлишь?
           Встань!»
 

 
Удар сотряс сознание и тело.
Я поднял взгляд: прохладный, как вода,
Спешил рассвет – чуть лиловатый, белый, —
Для милосердья, а не для суда.
Неужто выход?.. но – куда?.. И разве
Могу я встать, искать, бороться вновь?
Мозг – как свинец, в ушах грохочет кровь,
Губ не разжать, весь рот подобен язве.
 
 
Бреду, шатаясь. Под листвой темно,
Но вон трава чуть-чуть примята шагом:
Косцов и баб веселая ватага
Когда-то здесь прошла давным-давно…
В последний раз на рубеже свободы
Я оглянулся на мой стог, лозу,
Я поднял взгляд на лиственные своды,
На рассветающую бирюзу.
 

 
Вставало солнце в славе самодержца.
Пора обратно, к людям, в жизнь – пора!
Но как бывает непонятно сердце,
Противочувствий тёмная игра.
Зачем мне ты, навязчивое чудо?
Я принял смерть; раздор страстей умолк,
Зачем же вновь брать этот горький долг —
Бороться, жить, стремиться в мир отсюда?
Зачем вот здесь, у тихого ствола,
В лесу Предвечного Упокоенья,
Огонь желанья и страстей горенье
Вода бессмертия не залила?
Я побеждал; я отходил покорно,
Ведь смерть права, бушуя и губя:
Она есть долг несовершенной формы,
Не превратившей в Божий луч себя.
 

 
Но в небесах, в божественном эфире,
Высокой радости не знать тому,
Кто любящих оставил в дольнем мире,
Одних, одних, на горе, плач и тьму.
Не заглушит надгробного рыданья,
Скорбь материнскую не утолит
Ни смена лет, ни пенье панихид,
Ни слово мудрости и состраданья.
Тогда захочешь свой небесный дом
Отдать за то, что звал когда-то пленом:
Опять, опять припасть к её коленам,
Закрыв глаза, как в детстве золотом.
Но грань миров бесчувственно и глухо
Разделит вас, как неприступный вал,
Чтоб на путях заупокойных духа
Чуть слышный плач тебя сопровождал.
 

 
Нет! Праванет на радость мирной смерти!
Влачись назад, себялюбивый червь!
В рай захотел? Нет: вот по этой персти
Попресмыкайся. Дни твои, как вервь
Виясь, насквозь пронижут немеречу!
Вон и тропа… И вдруг, среди тропы —
Уверенной мальчишеской стопы
Недавний след мне бросился навстречу.
Отпечатлелись, весело смеясь,
Пять пальчиков на сыроватой глине…
И с новой силой здесь, в лесной пустыне,
Я понял связь, – да: мировую связь, —
Связь с человечеством, с его бореньем,
С его тропой сквозь немеречу бед…
И я ступил с улыбкой, с наслажденьем
На этот свежий, мягковатый след.
 

 
Назад! назад! В широкошумном мире
Любить, страдать – в труде, в бою, в плену,
Без страха звать и принимать всё шире
Любую боль, любую глубину!
 
 
Вторая жизнь, дарованная чудом
И добровольно принятая мной.
Есть ноша дивная, есть крест двойной,
Есть горный спуск к золотоносным рудам.
Там, за спиной, в лесу ярятся те,
Кто смерть мою так кликали, так ждали:
Трясин и чащи злые стихиали
В их вероломной, хищной слепоте.
Кем, для чего спасен из немеречи
Я в это утро – знаю только я,
И не доверю ни стихам, ни речи
Прозваний ваших, чудные друзья.
 

 
Нерусса милая! Став на колени,
Струю, как влагу причащенья, пью:
Дай отдохнуть в благоуханной сени,
Поцеловать песок в родном краю!
Куда ж теперь, судьба моя благая?
В пожар ли мира, к битве роковой?
Иль в бранный час бездейственный покой
Дашь мне избрать, стыдом изнемогая?
 
 
Иль сквозь бураны европейских смут
Укажешь путь безумья, жажды, веры,
В Небесный Кремль, к отрогам Сальватэрры,
Где ангелы покров над миром ткут?
Пора, пора понять твой вещий голос:
Всё громче он, всё явственней тропа,
Зной жжёт, и сердце тяжело, как колос,
Склонившийся у твоего серпа.
 

1937—1950

Восход души

 
Бор, крыши, скалы – в морозном дыме.
Финляндской стужей хрустит зима.
На льду залива, в крутом изломе,
Белеет зябнущих яхт корма…
 
 
А в Ваамельсуу, в огромном доме,
Сукно вишнёвых портьер и тьма.
Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево
Слуга уносит звон длинных блюд.
В широких окнах большой столовой —
Закат в полнеба, как Страшный Суд…
 
 
Под ним становится снег багровым
И красный иней леса несут.
 
 
Ступая плавно по мягким сукнам,
По доскам лестниц, сквозь тихий дом
Подносит бабушка к страшным окнам
Меня пред детски безгрешным сном.
 
 
Пылая, льётся в лицо поток нам,
Грозя в молчанье нездешним злом.
 
 
Он тихий-тихий… И в стихшем доме
Молчанью комнаты нет конца.
Молчим мы оба. И лишь над нами,
Вверху, высоко, шаги отца:
 
 
Он мерит вечер и ночь шагами,
И я не вижу его лица.
 

1935

 
Нет, младенчество было счастливым:
Сосны млели в лесу от жары;
Между скал по укромным заливам —
Мой корабль из сосновой коры;
Строить гавань волшебному флоту,
Брызгать, бегать, и у заворота
Разыскать заколдованный чёлн;
Растянуться на камне нагретом
Иль учиться сбивать рикошетом
Гребешки набегающих волн.
 
 
А вокруг, точно грани в кристалле —
Преломлённые, дробные дали,
Острова, острова, острова,
Лютеранский уют Нодендаля,
Церковь с башенкой и синева.
 
 
В этот мир, закипев на просторе,
По проливам вторгался прибой:
Его голосу хвойное море
Глухо вторило над головой.
А когда наш залив покрывала
Тень холодная западных скал,
Я на эти лесистые скалы
Забирался и долго искал;
 
 
Я искал, чтобы вольные воды
Различались сквозь зыбкие своды,
И смотрел, как далёко внизу
Многотрубные шли пароходы,
Будоража винтом бирюзу.
Величавей, чем горы и люди,
Был их вид меж обрывов нагих,
Их могучие, белые груди
И дыханье широкое их.
 
 
Я мечтал о далёких причалах,
Где опустят они якоря,
О таинственно чудных началах
Их дорог сквозь моря и моря.
 
 
А когда из предутренней дали
Голоса их сирен проникали
И звучали, и звали во сне —
Торжествующий и беззакатный,
Разверзался простор неохватный,
Предназначенный в будущем мне.
 
 
Помню звук: нарастающий, медный,
Точно праздничный рокот трубы,
Точно шествие рати победной
После трудной и страстной борьбы.
Словно где-то, над вольною влагой,
Мощный город, подобный орлу
Трепетал миллионами флагов
Пред эскадрой на пенном валу.
 
 
Был другой: весь смеющийся, свежий,
Он летел от баркасов, от мрежей,
Блеском утра насквозь просиян:
В нём был шум золотых побережий
И ласкающий их океан.
И я знал, что отец мой на яхте
Покидает седой Гельсингфорс,
 
 
Солнце жжёт на полуденной вахте
Белым кителем стянутый торс.
 
 
Третий голос был вкрадчивый, сонный,
Беспокоящий, неугомонный:
Полночь с южной, огромной луной;
Странной негой, струной монотонной
Он надолго вставал надо мной.
 
 
Но ещё был четвертый; не горем,
Не борьбою, не страстью томим,
Но вся жизнь мне казалась – лишь морем,
Смерть – желанной страною за ним.
Всё полней он лился, всё чудесней,
Будто мать в серебристом раю
Пела мне колыбельную песню
И баюкала душу мою.
И всё дальше, в блаженные сини,
Невозвратный корабль уплывал,
Белый-белый, как святочный иней,
Как вскипающий пенами вал.
 

1935

 
Она читает в гамаке.
Она смеётся – там, в беседке.
А я – на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.
 
 
Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться…
Надежды нет. Надежды нет.
Мне – только восемь. Ей – тринадцать.
 
 
Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.
 
 
Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица…
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.
 
 
Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне – тарелка киселя
И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»
 
 
А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.
 
 
Трещит кузнечик на лугу,
В столовой – голоса и хохот…
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.
 
 
Всё пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.
 

1936

Памяти Филиппа Александровича Доброва

 
    Где бесшумны и нежны
    Переулки Арбата,
Дух минувшего, как чародей,
    Воздвигнул палаты,
    Что похожи на снежных
          Лебедей.
 
 
    Бузина за решёткой:
    Там ни троп, ни дорог нет,
Словно в чарах старинного сна;
    Только изредка вздрогнет
    Тарахтящей пролёткой
          Тишина.
 
 
    Ещё помнили деды
    В этих мирных усадьбах
Хлебосольный аксаковский кров,
    Многолюдные свадьбы,
    Торжества и обеды,
          Шум пиров.
 
 
    И о взоре орлином
    Победителя-галла,
Что прошёл здесь, в погибель ведом,
    Мне расскажет, бывало,
    Зимним вечером длинным
          Старый дом.
 
 
    Два собачьих гиганта
    Тихий двор сторожили,
Где цветы и трава до колен,
    А по комнатам жили
    Жизнью дум фолианты
          Вдоль стен.
 
 
    Игры в детской овеяв
    Ветром ширей и далей
И тревожа загадками сон,
    В спорах взрослых звучали
    Имена корифеев
          Всех времён.
 
 
    А на двери наружной,
    Благодушной и верной,
 
 
«ДОКТОР ДОБРОВ» – гласила доска,
    И спокойно и мерно
    Жизнь текла здесь – радушна,
          Широка.
 
 
    О, отец мой – не кровью,
    Доброй волею ставший!
Милый Дядя, – наставник и друг!
    У блаженных верховий
    Дней начальных – питавший
          Детский дух!
 
 
    Слышу «Вечную память»,
    Вижу свечи над гробом,
Скорбный блеск озаряемых лиц,
    И пред часом суровым
    Трепеща преклоняюсь
          Снова ниц.
 
 
    В годы гроз исполинских,
    В страшный век бурелома
Как щемит этот вкрадчивый бред:
    Нежность старого дома,
    Ласка рук материнских,
          Лица тех, кого нет.
 

1950

 
За детство – крылатое, звонкое детство,
За каждое утро, и ночь, и зарю,
За ласку природы, за тихий привет Твой,
За всю Твою щедрость благодарю.
 
 
Когда на рассвете с горячих подушек
Соскакивал я для прохладной зари,
Ты ждал меня плюшем любимых игрушек
И плеском беспечным в пруду и в пыли.
 
 
Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,
Азартный галдёж босоногих затей,
Ты мне улыбался за нежной оградой
Стихов, облаков и узорных ветвей.
 
 
Наставников умных и спутников добрых
Ты дал мне – и каждое имя храню, —
Да вечно лелеется мирный их образ
Душой, нисходящей к закатному дню.
 
 
И если бывало мне горько и больно,
Ты звёздную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.
 
 
И радость да будет на радость ответом:
Смеясь, воспевать Твою чудную быль,
Рассыпать у ног Твоих перед рассветом
Беспечных стихов золотистую пыль.
 

1945

Материалы к поэме «Дуггур»

 
Всё отступило: удачи и промахи…
          Жизнь! Тайники отмыкай!
Веет, смеется метелью черемухи
          Благоухающий май.
 
 
Старая школа, родная и душная,
          Ульем запела… и вот —
Вальсов качающих трели воздушные
          Зал ослепительный льёт.
 
 
С благоволящим спокойствием дедушки —
          Старший из учителей…
В белом все мальчики, в белом все девушки,
          Звёзды и пух тополей.
 
 
Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
          Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
          Медленный вихрь лепестков.
 
 
Марево Блока, туманы Есенина
          И, веселее вина,
Шум многоводного ливня весеннего
          Из голубого окна.
 
 
Кружево, – зеленоватое кружево,
          Утренний мир в серебре…
Всё отступило, лишь реет и кружится,
          Кружится вальс на заре.
 

1950

 
Я в двадцать лет бродил, как у́мерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.
 
 
Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.
 
 
В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.
 
 
По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.
 
 
Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.
 
 
И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.
 

1927—1950

 
Свежий вечер. Старый переулок,
Дряхлая церковушка, огни…
 
 
Там тепло, там медленен и гулок
Голос службы, как в былые дни.
Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:
Литургией не развеять грусть,
Не вернуться к преданному раю
Тропарём, знакомым наизусть.
В самом детском, жалком, горьком всхлипе
Бесприютность вот такая есть…
 
 
Загляну-ка. —
                      Что это?.. Протяжный
Глагол священника, – а там, вдали,
Из сумрака веков безликих
Щемяще замирает весть:
 
 
– Толико время с вами есмь,
И не познал Меня, Филиппе. —
 
 
…Шумит Кедрон холодной водовертью.
Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…
 
 
– Прискорбна есть душа Моя
          до смерти;
Побудьте здесь
          и бодрствуйте со Мной. —
 
 
Но плотный сон гнетёт и давит вежды,
Сочится в мозг, отяжеляет плоть;
Усилием немыслимой надежды
Соблазна не перебороть, —
Не встать, не крикнуть…
Из дремоты тяжкой
Не различить Его кровавых слез…
Боренье смертное, мольба о чаше
Едва доносится… Христос!
Века идут, а дрёма та же, та же,
Как в той евангельской глуши…
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!
 
 
Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
             и приведён.
Вторгается крик – Виновен! —
В преторию и синедрион.
 
 
На дворе – полночь серая
Кутает груды дров;
Тускло панцири легионеров
Вспыхивают у костров.
Истерзанного, полуголого
Выталкивают на крыльцо,
Бьют палками,
                         ударяют в голову,
Плюют в глаза и лицо;
И к правителю Иудеи
Влекут по камням двора…
 
 
Отвернувшийся Пётр греется,
Зябко вздрагивая, у костра.
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг…
 
 
Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.
 
 
И покрылся лоб
                            потом,
Замер на устах
                          стон…
Ты услышал? Ты вспомнил? понял?
 
 
И, заплакавши горько,
                                пошёл вон.
 
 
И в измене он сберёг совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал ещё прекословить
Ложной гордости. – Так. А я?
 
 
Но уже и справа, и слева,
Торопящая суд к концу
Чернь, пьянимая лютым гневом,
Течёт к правительственному дворцу.
И уже и слева, и справа,
В зное утреннем и в тени,
Древний клич мировой державы,
Крови требующей искони:
 
 
      – Варавву! Варавву!
      – Отпусти к празднику!
 
 
      – Освободи узника!
      – Иисуса – распни!
      – Игэмон, распни!.. —
 
 
– Не повинен есмь
                                 в крови праведника.
                          Вы – узрите!.. —
 
 
Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,
Руки умыл Пилат.
Уже Иуда швыряет червонцы
Об пол священнических палат;
Уже саддукеи, старейшины, судьи
С весёлыми лицами сели за стол,
И вопль народа «Да пропят будет!»
Сменяется шагом гудящих толп —
Все в гору, в гору, где, лиловея,
Закат безумного дня зачах,
И тёмный Симон из Киринеи
Громоздкий крест несёт на плечах.
 
 
– И будто чёрное дуновенье
По содрогнувшейся прошло толпе.
Огни потухли. В отдаленье,
На правом клиросе, хор запел.
 
 
Он пел про воинов, у подножья
Бросавших кости, о ризах Христа,
Что раньше выткала Матерь Божья,
Здесь же плачущая у креста.
Уж над Голгофою тени ночи
Заметались в горьком бреду…
 
 
Он вручил Себя воле Отчей
И, воззвав,
                   испустил дух. —
 
 
Свежесть улиц брызнула в лицо мне.
Век Двадцатый, битвы класс на класс…
 
 
Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных, серых автотрасс.
 
 
Прохожу со свечкою зажжённой,
Но не так, как мальчик, – не в руке —
С нежной искрой веры, сбережённой
В самом тихом, тайном тайнике.
 
 
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину —
К мириадам, стонущим в аду.
 
 
А в саду таинственном, у Гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.
 

1931—1951

 
Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу…
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
 
 
Чтоб, истерзан суетой и смутой,
Без любви, без подвига, без сил,
Я стеной постыдного уюта
В день грозы себя не оградил;
 
 
Чтоб, дымясь по выжженным оврагам
И переступая чрез тела,
Мгла войны непоправимым мраком
Мечущийся ум не залила;
 
 
Научи – напевы те, что ночью
Создавать повелеваешь Ты —
В щель, непредугаданную зодчим,
Для столетней прятать немоты.
 
 
Помоги – как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья,
Честь и долг поэта наших дней.
 
 
Если же пойму я, что довольно,
Что не будет Твоего гонца,
Отврати меня от добровольной
Пули из тяжелого свинца.
 

1937

Крест поэта

Тёмен жребий русского поэта.

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского – на эшафот.

М. Волошин

 
Бряцающий напев железных строф Корана
Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног…
Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,
И щебень мостовых лицо язвил и жёг.
 
 
Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,
Влачилось хлопьями, тащилось бахромой…
Давно уж по глазам очков разбитых стекла
Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.
 
 
– Алла! О, энталь-хакк! – раскатами гремели
Хвалы, глумленье, вой – Алла! Алла! Алла!..
…Он брошенный лежал во рву у цитадели,
Он слушал тихий свист вороньего крыла.
 
 
О, если б этот звук, воззвав к последним силам,
Равнину снежную напомнил бы ему,
Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым
И парка белого мохнатую кайму.
 
 
Но если шелест крыл, щемящей каплей яда
Сознанье отравив, напомнил о другом:
Крик воронья на льду, гранит Петрова града,
В морозном воздухе – салютов праздный гром, —
 
 
Быть может, в этот час он понял – слишком
           поздно, —
Что семя гибели он сам в себе растил,
Что сам он принял рок империи морозной:
Настиг его он здесь, но там – поработил;
 
 
Его, избранника надежды и свободы,
Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,
Его, зажжённого самой Душой Народа,
Как горькая свеча на клиросе земном.
 
 
Смерть утолила всё. За раной гаснет рана,
Чуть грезятся ещё снега родных равнин…
Закат воспламенил мечети Тегерана
И в вышине запел о Боге муэдзин.
 

1936

 
…Ах, зачем эти старые сны:
Бури, плаванья, пальмы, надежды,
Львиный голос далекой страны,
Люди чёрные в белых одеждах…
Там со мною, как с другом, в шатре
Говорил про убитого сына,
Полулёжа на старом ковре,
Император с лицом бедуина…
 
 
Позабыть. Отогнать. У ручья
Всё равно никогда не склониться,
Не почувствовать, как горяча
Плоть песка, и воды не напиться…
Слышу подвига тяжкую власть
И душа тяжелеет, как колос:
За Тебя – моя ревность и страсть.
За Тебя – моя кровь и мой голос.
 
 
Разве душу не Ты опалил
Жгучим ветром страны полудённой,
Моё сердце не Ты ль закалил
На дороге, никем не пройдённой?
 
 
Смертной болью томлюсь и грущу,
Вижу свет на бесплотном Фаворе,
Но не смею простить, не прощу
Моей Родины грешное горе.
Да, одно лишь сокровище есть
У поэта и у человека:
Белой шпагой скрестить свою честь
С чёрным дулом бесчестного века.
 
 
Лишь последняя ночь тяжела:
Слишком грузно течение крови,
Слишком помнится дальняя мгла
Над кострами свободных становий…
Будь спокоен, мой вождь, господин,
Ангел, друг моих дум, будь спокоен:
Я сумею скончаться один,
Как поэт, как мужчина и воин.
 

1935

 
Как будто музыкант крылатый —
Невидимый владыка бури —
Мчит олимпийские раскаты
По сломанной клавиатуре.
Аккорды… лязг… И звёздный гений,
Вширь распластав крыла видений,
Вторгается, как смерть сама,
В надтреснутый сосуд ума.
 
 
Быт скуден: койка, стол со стулом.
Но всё равно: он витязь, воин;
Ведь через сердце мчатся с гулом
Орудия грядущих боен.
Галлюцинант… глаза – как дети…
Он не жилец на этом свете,
Но он открыл возврат времён,
Он вычислил рычаг племён.
 
 
Тавриз, Баку, Москва, Царицын
Выплевывают оборванца
В бездомье, в путь, в вагон, к станицам,
Где ветр дикарский кружит в танце,
Где расы крепли на просторе:
Там, от азийских плоскогорий,
Снегов колебля бахрому,
Несутся демоны к нему.
 
 
Сквозь гик шаманов, бубны, кольца,
Всё перепутав, ловит око
Тропу бредущих богомольцев
К святыням вечного Востока.
Как феникс русского пожара
ПРАВИТЕЛЕМ ЗЕМНОГО ШАРА
Он призван стать – по воле «ка»!
И в этом – Вышнего рука.
 
 
А мир-то пуст… А жизнь морозна…
А голод точит, нудит, ноет.
О голод, смерть, защитник грозный
От рож и плясок паранойи!
 
 
Исправить замысел безумный
Лишь ты могла б рукой бесшумной.
Избавь от будущих скорбей:
Сосуд надтреснутый разбей.
 

1940