Текст книги "Искатели"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Поддержать Лобанова на техсовете мог директор Пролетарской ГЭС Калмыков. За несколько часов до заседания Потапенко позвонил Калмыкову и попросил немедленно подготовить ответ на письмо министра.

– Ах да, техсовет, – рассеянно спохватился Потапенко. – Ну ладно, ладно, твое счастье, можешь не приезжать, пришли кого-нибудь.

Придвинув список членов технического совета, Виктор поставил минус против фамилии Калмыкова. Борисова тоже не будет… Ну, теперь вроде все. В каждом деле нужна подготовка. Управлять людьми – значит предвидеть. И Виктор даже немного жалел Андрея. А вообще ему полезно будет. Сегодня, дружище, тебе предстоит убедиться, что есть еще и другая наука и что с Виктором Потапенко бороться не следует. Потапенко может взять тебя за шиворот, как щенка, и отщелкать по носу. И сделает это он даже не своими руками.

Вопрос о новом плане работ лаборатории стоял последним в обширной повестке дня. Андрей хотел было протестовать, но, заметив, отсутствие Калмыкова, промолчал, надеясь, что вскоре Калмыков подойдет. Через полчаса вместо Калмыкова появился Краснопевцев, союзник, как понимал Андрей, малоавторитетный.

Воздух посинел от табачного дыма. Напряженное ожидание утомило Андрея.

Заседание шло третий час. Члены техсовета тоже устали. Некоторое оживление внес приезд профессора Тонкова.

– Вы разрешите? – стоя в дверях и кланяясь, приятно пророкотал он.

Долгин вскочил, освобождая кресло. Тонков поздоровался с главным инженером, с Потапенко, величественно кивнул остальным и уселся, положив перед собой толстый портфель желтой кожи с монограммой.

– Товарищи, мы пригласили сегодня на заседание Юрия Ильича Тонкова, – провозгласил Потапенко, не глядя на Андрея.

Главный инженер придвинул гостю план работ лаборатории, рассказывая вполголоса, о чем идет речь.

Тонкову нравилось почтительное внимание, которым встречали его производственники. Он считал себя главой школы, ему полагалось руководить институтом, раздавать идеи. Тратить силы на научную работу он не мог и считал неразумным. Он использовал молодых, они росли под его руководством, они выполняли его исследования, и он позволял им быть соавторами, так было лучше для них, по крайней мере их печатали без промедления. Он еле успевал бывать в различных комиссиях, комитетах. Он испытывал удовлетворение от непрерывного потока телеграмм, пригласительных билетов, повесток. Ему нравилось жаловаться на свою загруженность. Он был значим, нужен. И кто знает, может быть, действительно на нем держалась наука?

Когда наконец добрались до последнего пункта повестки дня, кто-то предложил перенести вопрос об электролаборатории на следующее заседание.

Главный инженер посмотрел на Лобанова.

– Обязательно, обязательно надо обсудить сегодня, – горячо сказал Андрей.

Все задуманные Андреем мероприятия упирались в утверждение плана.

Десятки раз Андрей требовал от главного инженера дать возможность лаборатории заниматься хотя бы несколькими научными исследованиями и постоянно наталкивался на какое-то вязкое, изнуряющее, непонятное противодействие. Если бы ему сказали твердое «нет», он мог бы потребовать объяснения. А то все соглашаются, кивают головами… и все на этом кончается. Нет, не кончается, а тянется, тянется без конца. И не придерешься – говорят радушно, искренне: «Разумеется, вот только утвердим план, и тогда – пожалуйста». Все ссылались на план; таким образом, от плана зависело и направление работ, и создание его собственного локатора, и оборудование.

Потапенко неожиданно поддержал Андрея.

– Мы этот вопрос решим быстро, – сказал он, показывая, что отстаивает интересы лаборатории, и в то же время низводя обсуждение в разряд тех удобных, незначительных дел, когда от членов совета требуется лишь проголосовать.

Докладывая о своем новом плане, Потапенко говорил как о предрешенном вопросе, устало, почти небрежно, останавливаясь лишь на наиболее выигрышных местах. Для каждого предприятия у Потапенко был приготовлен сюрприз. Пожилой мастер, кабельщик Наумов, послюнив карандаш, записал себе: «Электронагреватель».

– Давно пора. Костры жжем на улицах. Срам, – пробормотал он.

– Может быть, кое-кому покажется, что в плане мало чисто научных работ, – сказал в заключение Виктор, – но нам следует в этом году прежде всего обеспечить насущные нужды наших предприятий, поднять элементарную культуру производства, а за тем уже приняться и за высокие материи.

Все понимающе улыбнулись. Виктор так же мягко и устало ответил на вопросы и, собрав бумаги, уселся по левую руку от главного инженера.

– Какие будут суждения? – спросил главный инженер.

– Ясно, – пробасил с места директор Комсомольской Тарасов. – План правильный. Лишь бы выполнили.

Слово предоставили Лобанову. Резкий звук его голоса сразу согнал миролюбивое настроение. После мягкой речи Потапенко слова Андрея резали слух своей грубостью.

Он сам чувствовал, что взял излишне круто, что аудитория раздражается против него, но поведение Виктора, и подозрительный приезд Тонкова, и вся обстановка, которая явно складывалась не в пользу Андрея, вынуждали его рисковать.

– У нас сильный коллектив, средства… А вы хотите из пушки по воробьям. Разве так надо использовать нас? Кто же будет решать настоящие проблемы технического прогресса? Выходит, не кому. «Электронагреватели»… – с издевкой повторил он. – Воз можно, для технического отдела это верх науки.

А я гарантирую: вот вы, товарищ Тарасов, поручите это любому инженеру на станции, он сделает нагреватель с тем же успехом, что и мы.

– Как же, больше нам делать нечего, – отозвался Тарасов. Главный инженер постучал карандашом. Чем безнадежнее становилось положение Андрея, тем яростнее он нападал. Вместо плана Потапенко он призывал утвердить план настоящих научных работ. Тут были и усовершенствование автомата Рейнгольда, и автоматизация управления котлами на теплостанциях, и локатор.

Он критиковал каждого из двадцати человек, сидящих перед ним за длинным, крытым зеленым сукном столом, он обрушился на главного инженера и директоров станций, испытывая радость уже оттого, что наконец начался открытый бой.

– …Вы, товарищ Пятников, прославились наладкой приборов, – обращался он к монтеру Пятникову, – а вдуматься, так все ваше умение от нашей отсталости идет. Приборы наши давно пора выбросить и поставить вместо них автоматы, освободить людей от тяжелого труда. Давно пора. Вы не виноваты, товарищ Пятников, но, честное слово, вы мне напоминаете старорежимного писаря с гусиным пером, когда кругом стучат машинистки…

– Регламент! – строго напомнил Долгин.

– Сколько вам надо? – спросил главный инженер. Андрей попросил десять минут, члены совета зашумели. Андрей, ни слова не говоря, сел на место.

Перед ним положили записку: «Правильно. Только не горячитесь». Подписи не было, и эта трусливая поддержка не обрадовала Андрея. Он почувствовал усталость. Мускулы лица ослабли, голова стала тяжелой. По когда начал выступать Наумов, он словно ожил.

Потапенко ввел Наумова и Пятникова в техсовет в качестве парадных фигур: представители рабочих. Заслуженный мастер, Наумов выступал крайне редко, это был добрый, очень мягкий человек из той категории безответных, скромных работяг, для которых легче проработать целый день, чем сказать пятиминутную речь. Однако сейчас, конфузливо тиская в пепельнице дымящую папироску, Наумов сказал, что все же локатор им, кабельщикам, понужнее электронагревателя.

Вслед за Наумовым выступил Пятников и бойко отчитал и Наумова и Лобанова. Не касаясь существа дела, он начал говорить о рабочем классе, о техническом прогрессе, о том, что Лобанова не интересует инициатива рабочего класса, ему ничего не стоит обидеть рабочего человека.

Все помнили, что ничего такого Лобанов не говорил, но Пятникову сочувственно кивали и успокаивали его, укоризненно поглядывая на Андрея, – разве можно обижать рабочего человека, да еще знатного нашего рабочего.

Андрей с надеждой посмотрел на Краснопевцева, тот опустил глаза, лицо его стало сонно-безразличным.

«Герой коридора», – презрительно подумал Андрей.

Однако у Лобанова нашлось несколько неожиданных приверженцев. Инженер высоковольтных линий передач сказал:

– В Америке на заводах существует особая должность – «думающий инженер». Он занимается исключительно рационализацией. Ходит по цехам и думает. Его обязанность дать в год экономии на такую-то сумму. Вникните, товарищи, какое уродство: один думающий инженер, и то за деньги.

– Зачем им думать, завод чужой, – сказал главный инженер. Говоривший повернулся к Тарасову и, воинственно указывая на него пальцем, перешел в нападение:

– Плохого вы мнения о наших инженерах. Боитесь доверять им. А они с удовольствием займутся небольшими исследования ми. Не возьмутся – так заставим. А лаборатория пусть и впрямь высокими материями занимается.

– Высокая-то высокая, да чтобы материя была, – усмехнулся главный инженер.

Виктор улыбнулся вместе со всеми, хотя ему вовсе не было смешно.

Подобно опытному врачу, который бдительно следит за пульсом больного, он сразу почувствовал неприятные перебои в ходе заседания. Что-то переменилось.

Как ни мало было сторонников у Лобанова, их слушали с каждой минутой внимательнее. Последняя реплика главного инженера звучала вполне одобрительно.

Виктор видел, как Андрей поднял голову, и, внимательно слушая, быстро записывал. Наверно, думает снова выступить. Губу закусил, лицо спокойно, что-то придумал. Виктор незаметно кивнул Долгину.

Опираясь кулаками о край стола, Долгин дождался особой, многозначительной тишины. Если бы никто не понимал языка, на котором он говорил, то по драматически звенящему, прокурорскому голосу, по тому, как Долгин грозно наклонялся вперед, стал бы ясен разоблачительно-осуждающий характер его слов.

Пятников поместился удобнее в кресле, глаза его забегали от Долгина к Лобанову, и многие взгляды тоже обратились к Лобанову, проверяя, действительно ли этот человек способен на такое.

Долгин обвинял Лобанова в том, что пересмотр плана вызван исключительно желанием Лобанова заниматься локатором. Лобанов пришел в лабораторию ради локатора, что ни для кого не секрет. План, выдвинутый им, – фикция, она нужна, чтобы маскироваться. Отсталые настроения Лобанова проявляются в безразличии к нуждам производственников. Отрыв от масс, выразившийся в создании обособленности инженерных работников лаборатории, осужден партийными органами. Лобанов пытается использовать ситуацию в целях получения материальных средств для занятий над локатором. Очевидно, он запланировал докторскую диссертацию, статьи. Вот в чем подоплека происходящих событий!

Обтянутое бледной кожей гладкое лицо его поднималось все выше, в скорбном негодовании. Вместо «товарищ Лобанов», Долгин употребил местоимение «он», и это придавало его словам какую-то особую, разоблачительную окраску.

– Наши лучшие изобретатели-рационализаторы не требуют государственных средств на разработку своих идей. Возьмите, к примеру, товарища Рейнгольда.

Мы его не освобождали от работы, не окружали его помощниками…

– Ложь!.. – крикнул Андрей. – Как вам не стыдно, Долгин! Вы же член парткома!

– Критику надо любить, – бесстрастно ответил Долгин. И, отвернувшись к главному инженеру, сурово продолжал: – Пока что у него существует одна голая идея локатора. Используя свое служебное положение…

– Товарищ Долгин, мы здесь разбираем не поведение Лобанова, а план, – вмешался главный инженер.

Долгин запнулся. Все зашевелились, заговорили, освобождаясь от угнетающего набата этого медного голоса. Наумов наклонился к Андрею, похлопал его по коленке:

– Загнул, загнул Долгин. Напустил дыму. Инженер-высоковольтник отозвался вполголоса:

– Дыму много, а нажарено мало.

Тем не менее, обвинения Долгина достигли цели.

– Вот оно в чем дело, – сказал Тарасов, – нам советуют нагреватели делать, а сами будут научный капитал наживать.

– Насчет капитала, – подхватил Долгин, – предлагаю заслушать ценное мнение профессора Тонкова, крупнейшего специалиста по этому вопросу.

Он не заметил двусмысленности своей фразы. Главный инженер прикрыл подбородок рукой, чтобы спрятать улыбку, и сказал:

– Мы были бы рады.

Тонков погладил бороду, откашлялся и задумался.

Легкий шепоток пробежал вдоль стола, и наступила почтительная тишина.

«Ловко придумано», – стиснув зубы, усмехнулся про себя Андрей.

Нарушая эту почтительную тишину, Андрей вдруг потянулся и шумно зевнул, похлопывая рот ладонью. Он сам не понимал, зачем он это сделал. Наверно, это было единственное, чем он мог выразить свое презрение к Тонкову, и к Долгину, и к тому спектаклю, который будет сейчас здесь разыгран.

Мальчишеская выходка Лобанова никому не понравилась. Главный инженер покачал головой, даже Наумов смутился.

Кротко пожав плечами, Тонков рассказал, как он имел возможность ознакомиться с идеей аспиранта Лобанова и еще тогда предупредил его о бесплодности этой темы. Нужную точность получить на локаторе невозможно…

Ему не хотелось бы полагать, что в данном случае Лобановым движут какие-то низменные мотивы, будем все же считать, что имеет место искреннее заблуждение молодого ученого. Он, Тонков, рекомендует продолжать совершенствовать существующий метод, дополнив его новыми разработками Тонкова, поскольку этот метод лежит в русле всех традиций русской науки. Его институт согласен взять на себя доведение этого метода в содружестве с электролабораторией.

– Будем надеяться, что такая дружба окажется плодотворной как для вас, Андрей Николаевич, человека, вступающего в науку, так и для всего коллектива лаборатории, – эффектно закончил он, показав всем, насколько интересы науки он ставит выше личной антипатии.

В сравнении с дерзостью Лобанова предложение Тонкова выглядело чрезвычайно благородно. Тонкову пожимали руку, он кланялся, улыбался, блестя красивыми большими зубами.

Андрей сказал хриплым от долгого молчания голосом, что старый метод был отвергнут им еще во время работы над диссертацией, еще тогда он убедился в бесплодности штопки этой рухляди. Для него вопрос ясен: он не намерен заниматься реставрацией изношенного старья.

Вот когда Виктор Потапенко улыбнулся от души, потому что он точно предвидел такой поворот событий.

– Разрешите, Дмитрий Алексеевич? – спросил он у главного инженера. – Конечно, жаль, что Андрей Николаевич так категорически отказывается от предложения профессора Тонкова. К счастью, у нас есть выход. Молодой талантливый инженер лаборатории Устинова горячо берется за это исследование, и я думаю, мы всячески поддержим ее инициативу.

«Сговорились за моей спиной. Так… так», – возмущенно думал Андрей. По раскрытому листку блокнота бежали записи его возражений Долгину и Тонкову, формулы, доказательства. Прочь. Ничего не нужно. Он выдернул листок и разорвал. На мгновение встретился взглядом с Виктором и в глубине его черных глаз увидел злорадное напряженное ожидание. И тогда, готовый к тому, чтобы заявить, что он отказывается от руководства лабораторией, Андрей вдруг понял, что на это и. рассчитывал Виктор. Все, что происходило на техсовете, сводилось к этой ловушке. Она оставалась замаскированной от всех, кроме него и Виктора.

– Товарищи, я вынужден подчиниться, – медленно сказал Андрей. – Поскольку я оказался в меньшинстве, кое-кто может считать, что я был не прав. Но я буду действительно не прав толь ко в том случае, если не добьюсь своего.

Глаза Виктора полузакрылись; когда он открыл их, они были снова безмятежно ясные, с обычным лукавым и приветливым блеском.

Главному инженеру захотелось приободрить Лобанова:

– Важен результат, Андрей Николаевич. Какой метод, каким прибором – дело десятое. Нам важно иметь гарантию. Мне кажется, профессор Тонков предлагает надежный путь.

– Дмитрий Алексеевич, яичный порошок, конечно, надеж нее, – сказал Андрей. – Мы не рискуем нарваться на тухлое яйцо. Но ведь порошок невкусен.

Главный инженер рассмеялся:

– Ага, а тухлое яйцо все-таки возможно? Вот то-то и оно. Этой фразой он как бы подводил итог своим размышлениям.

Какая-то часть его души была на стороне Лобанова. Сквозь неуклюжую резкость лобановских слов, сквозь его задиристость, неумение ладить с людьми Дмитрий Алексеевич разглядел и другое – Лобанов смело ставил коренные проблемы автоматизации, и, если даже Долгин и прав, Лобанову нельзя отказать в таланте и страстной вере в свой локатор. Чутьем опытного администратора Дмитрий Алексеевич угадывал какую-то продуманность в действиях Потапенко, и этим же чутьем он руководствовался в своем решении: Лобанов по сравнению с Тонковым фигура не авторитетная. Если провалится Лобанов со своим локатором, ему, главному инженеру, скажут: куда же вы смотрели, поручили мальчишке, сами виноваты; если провалится Тонков, всегда можно возразить: Тонков – человек заслуженный, кому же было поручать, как не ему. И все согласятся.

Большинством пятнадцати против четырех технический совет одобрил план, предложенный Потапенко. Воздержался Краснопевцев.

Весь план, выдвинутый лабораторией, в том числе и локатор, – все было отклонено.

Виктор догнал Андрея в гардеробе:

– Домой? Я тебя подвезу.

– Пошли, – рассеянно ответил Андрей.

Они вышли из подъезда, молча постояли, глубоко вдыхая чистый воздух.

– Давай договоримся, – сказал Виктор, – после работы, как бы там ни ссорились, мы прежние друзья. Не люблю я смешивать эти вещи.

Андрей спустился на ступеньку, лицо его пришлось вровень с лицом Виктора.

– Нет. Не выйдет. В деле врозь – и вообще врозь. Не могу я с тобой миловаться. Вот. Тебе куда? Ах, в машину! Ну, пока.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Пройдя сотню шагов, Андреи остановился и повернул назад, в Управление.

Он взял в охране ключи и пошел в лабораторию. С четверть часа стоял он у себя в кабинете перед столом, не зажигая огня, рассматривая спинку кресла. В «инженерной» невнятно бормотало радио. На улице сипло покрикивали автомобили.

На столе белел вырванный из блокнота листок. Андрей взял его, поднес к глазам. «Вам несколько раз звонил Фалеев», – разобрал он почерк Майи Устиновой. Он аккуратно сосчитал число букв в записке, возвел в куб, потом извлек квадратный корень. Вспомнилось, как Фалеев, прощаясь, говорил: «Ты вернешься. Я надеюсь, ты скоро вернешься».

Андрей положил листок обратно, выдвинул ящик стола, на ощупь разыскал среди бумаг тонкую папку со схемами локатора. Не торопясь, он развязал тесемки, проверил листки. Вынул из наклеенного кармашка кусочек провода.

Изоляция совсем высохла и крошилась в руках. Как будто снова он увидел закоченелые пальцы Глеба и тикающие на холодной руке часы. Положив провод на место, он завязал папку. Больше ей тут оставаться ни к чему. Нечего ей тут делать.

Он оглядел комнату, не забыл ли он еще чего-нибудь.

Он положил руку на телефон. Холодная трубка казалась очень тяжелой.

Он медленно набрал номер. Сухо отщелкивая, крутился диск. Услышав голос Фалеева, Андрей секунду молчал, преодолевая желание повесить трубку.

– Это Лобанов, – сказал он. – Ты звонил?

– Целый вечер звонил, – обрадовался Фалеев. – Как живешь? Ушел от нас и совсем оторвался. Ну, как там работается, много успел с локатором?

– Все в порядке, – сказал Андрей. – Полный порядок.

– Не разочаровался еще?

– С чего ты взял… Что нового у вас?

– Может, просто скрываешь, Андрей, а? Мы место штатное получили, доцента. Рассчитываем на тебя. Старик разболелся, я один верчусь. Совсем запарился… Ты чего молчишь? – подождав, спросил Фалеев.

– Ты за этим звонил?

– Что-то с тобой творится, Андрей.

– Ничего не творится.

– Послушай, к нам послезавтра американская делегация приезжает. Хотел пригласить тебя для представительства. Ты ведь по-английски свободно понимаешь.

– Понимаю. Может, приеду.

Несмотря на позднее время, улица была полна народу. Стоял первый по-настоящему летний вечер. На бульваре пахло свежими листьями, травой. Люди смеялись, разговаривали, и никому не было дела до Андрея. Острое чувство одиночества, какое бывает только у очень старых людей, охватило его.

Он подошел к братской могиле, начал читать слова, высеченные на граните:

Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах всех благодарных потомков.

Славно вы жили и умирали прекрасно.

Андрей покачал головой: «Вот, Глебушка, какие тут у нас дела», зябко повел плечами и пошел, не выбирая дороги. Он двигался все быстрее и быстрее, стараясь как бы раствориться в движении. На каком-то перекрестке над его ухом пронзительно взвизгнули тормоза. Андрей вздрогнул, мускулы его сработали быстрее, чем мысль, он отскочил в сторону. Прямо перед ним остановился высокий грузовик. От резкого тормоза заднюю часть кузова занесло в сторону. Покрышки дымились. Шофер высунулся из кабины и закричал на Андрея яростно, но с облегчением. Андрей вернулся на тротуар. Пройдя несколько шагов, он опомнился, мурашки пробежали по спине. На висках выступил пот.

Андрей оглядел ноги, руки и содрогнулся. К чему-то готовился, куда-то рвался, а сделать ничего еще не успел. Кто-нибудь подобрал бы его лиловую папку, отдали бы ее отцу или в лабораторию, и там бы она лежала и лежала. И неизвестно, жил он когда-нибудь или вовсе не жил. «Славно вы жили и умирали прекрасно…» Ноги его ослабели, никогда еще, ни на фронте, ни после, он не испытывал такого страха перед смертью.

Завидев пивную, он зашел и устало присел за столик. Официант что-то спросил у него, Андрей несколько раз кивнул головой. Потом перед ним очутился стакан водки, кружка пива и два бутерброда. Он выпил водку не поморщившись, не закусывая. Приятная теплота обожгла желудок, но мысли оставались ясными. В углу пивной баянист лениво играл «Дунайские волны».

Пахло сыростью и табаком. Напротив Андрея, подмяв кулаком щеку, сидел одутловатый мужчина с красным шмыгающим носиком. Сдувая пену с пива, он из-под нависших седых жидких волос смотрел на Андрея. Глаза у него были живые, умные и словно чужие, как будто кто-то подошел сзади и смотрит в дырки, пробитые на испитом, дряблом лице.

– Не берет? – заботливо спросил мужчина. – А вы глоточками, помаленьку и сразу пивцом запивайте. Никита! – крикнул он официанту. – Два и кружку! С радости напиться легко. С горя это труднее. Я третий день пью, и как в раковину. А раньше взял маленькую, и готов. – Он повертел принесенный стакан. – Выпьем? Каждый за свое. Вы инженер, я знаю. Теперь все инженеры, инженеры. Век машин и витаминов. Ну, да мне все равно.

Они сдвинули стаканы и выпили.

– И сразу пивца. Оно и забродит, – мужчина шмыгнул носом и вдруг забеспокоился. – Постойте, я о чем?.. Ага, вот, знаете, если бы мне завтра умирать, я бы ему высказал все.

– Кому?

– Начальнику конечно. Я на него десять лет работаю. Он лауреатом стал, а я как был, так и остался. – Он с каждой мину той пьянел, но глаза его оставались трезвыми. Говорил он лениво, без чувства, как будто рассказывал о чем-то постороннем, малоинтересном. – Вчера он мне преподносит: «Давайте, говорит, Евгений Семенович, ваши образцы, я их обработаю: потому, дескать, вам дальше не под силу. А сами готовьтесь в новую экспедицию». Он обработает! Там все сделано – он обработает. Фамилию поста вит сверху – и конец. Так каждый раз. У него несколько таких овец, вроде меня. Стрижет их аккуратно.

– Почему же вы терпите? – спросил Андрей.

– Вы пейте пиво. Хорошее пиво. А то оно нагреется.

– Нет, оно холодное.

Мужчина отставил кружку, рука его дрожала, и пиво выплеснулось на стол.

– Постойте, я на чем остановился?

– Оставим этот разговор, – сказал Андрей.

– А-а-а, так вот, образования, то есть диплома, у меня нет. Кто я против него – тля! Пока со мной разберутся, он из меня форшмак сделает.

Жизнь, мой дорогой сосед, пока что неудобоваримая штука. Жена у меня. И дочь. Мне критиковать жена не раз решает. Уважительно? Мой вам совет: если боитесь одиночества – не женитесь. Или поздно уже?

– Нет, еще не поздно.

Светло-желтая лужица пива растекалась по скользкому мрамору. Андрей следил, как закругленным мыском она подползала к рукаву. Пришепетывающий голосок утомляюще бился в уши:

– …заболеть бы раком, тогда бы я высказался начистоту. При всех, на собрании встал бы и спокойненько рассказал. Все, что знаю. Паук, сволочь, обворовываешь людей, не уважаю я тебя, плевал я ни тебя, я не хуже тебя могу писать… Он ведь всего-навсего плюс. Он не самостоятельная величина. Плюс, и все. Пусть я единица, а он плюс. А плюс сам по себе не имеет смысла.

– А кто он такой? – спросил Андрей.

Человек шмыгнул носиком, оглянулся и, хитро зажмурясь, погрозил Андрею пальцем.

– Вы слизняк, – сказал Андрей, пробуя выговаривать твердо. – Бунтарь на коленях! Раком заболеть, тьфу. Ты думаешь, я стану таким, как ты? Не в-вый-дет. Уже не вышло.

Сквозь дырки в сизом студенистом лице на Андрея снова глянули чужие, трезвые глаза.

– Вы правы, – неожиданно согласился человек. – Я смирный, беспринципный. Но нас много, – он печально скривил бесцветные губы, – да, нас много.

– Ложь, – Андрей встал, глотнул воздух. – Нас больше. Будь вас много, вам бы негде спрятаться было. – Он успокаивался, слушая свой громкий голос.

– Вы прячетесь за спинами настоящих. Дезертиры. Вы сами себе противны. Я предпочитаю иметь дело с вашим шефом, чем с вами: его по крайней мере приятно бить по морде.

Пивная лужица доползла до папки. Опираясь о край столика, Андрей выложил деньги.

– Паскудно то, – с отвращением сказал Андрей, – что вы такое ничтожество, – вас ничем не проймешь.

…В столовой горел свет; отец, всхрапывая, дремал в кресле. На столе, укрытый газетой, стоял ужни. Андрей, задевая стулья, подошел, тронул отца за плечо.

– Иди спать, – сказал он. Николай Павлович потер глаза:

– Ждал, ждал и проспал. Ты давно пришел? Ну, как решили? Андрею хотелось скорее остаться одному, никому и ничего не рассказывать, не выслушивать утешения. Лечь и заснуть. Он сам был виноват – задолго до этого дня он заразил домашних своими тревогами. Сперва нехотя, но постепенно распаляясь, переживая то, что было, он стал рассказывать. Ему приходили на ум новые доводы, которые он не сообразил привести на заседании, и от этого его досада возрастала. И, приводя сейчас эти запоздалые доводы, он только сильнее убеждался в несправедливости случившегося.

Старый и молодой Лобановы внешне были непохожи: Николай Павлович и ростом был ниже, лицо вытянутое, кончик носа шариком, не приплюснутый, как у Андрея, глаза выцвели и стали голубоватыми. Но было между ним и сыном глубоко запрятанное внутреннее фамильное сходство, то самое, про которое в народе говорят «одна кровь». В этот момент оно проявилось даже в позах – оба сидели прямые, вздернув головы, неудобно подавшись вперед.

– Чего молчишь? – обиженно спросил Андрей.

– А какой с тобой, с пьяным, разговор, – брезгливо сказал Николай Павлович, – выпороть бы тебя.

Андрей посмотрел на высохшие, со вздутыми синими венами руки отца, и ему вдруг стало грустно оттого, что эти руки никогда уже не смогут взять ремень и отхлестать, как бывало.

Как быстро уходило время и уносило с собой то единственно навсегда близкое, самое родное на земле, которого потом будет всегда не хватать и которым так преступно пренебрегаешь, пока оно есть.

Бледный, с закушенной губой, он сдвинулся на край кресла и, неловко обнимая отца, порывисто уткнулся ему лицом в живот. Цепочка часов холодила щеку, и от цепочки и от старенькой, вязанной еще матерью жилетки исходил знакомый родной запах. Он почувствовал, как на голову ему легла рука отца.

– Уйду я, пап, уйду я, – сдавленно сказал он. – Не могу… говорят – карьерист… маскируюсь… Уйду. Поступлю в институт… К Одинцову тоже нельзя… А здесь – один против всех.

– А твой Борисов, а лаборатория? – спросил отец. Андрей поднял голову, веки его нервно вздрагивали.

– Ну что Борисов? Что мы можем?

– Напиши в министерство, в ЦК, в газету… – Николай Павлович отстранил Андрея, встал, заходил по комнате молодым, быстрым шагом. – Мало ли куда обратиться можно. Придумать – это еще не фокус, ты вот сделай до конца. Ты добейся.

Андрей махнул рукой:

– Годы уйдут на это. Не понимаешь ты… Разве такую стену прошибешь?

– Трудов жалеешь?

– Трудов! – Андрей вскочил, пошатнулся, расставил ноги. Ноздри его широкого носа раздулись. – Я могу по восемнадцать часов в день, не надо мне выходных, не надо отпуска. Дайте только работать. Своим делом заниматься.

Приду я жаловаться в горком. Как им судить? Что у меня есть? – Он потряс руками. – Ничего у меня нет. На чем доказывать?! На пальцах?

– Когда тебе было пятнадцать лет, ты брался перевернуть науку. Помнишь с плитой дело? Нет, сынок, не под силу тебе, видать… Ты еще первый кусочек хватил, и уже не по зубам. Не можешь – отойди в сторонку и не путайся.

Слишком легко тебе все доставалось. Изнежился. В институт захотел – пожалуйста. В аспирантуру – уговаривали: подавайте заявление, Андрей Николаевич. В лабораторию пожелал – будьте добры. Гладенькая дорожка у тебя была. Так и думал по ней катиться? Ан, глядишь, – стукнули, и сразу авария.

Расхныкался. Слушать тошно.

– Так ведь несправедливо стукнули! – крикнул Андрей.

– Ты не кричи. Ждешь, чтобы тебе справедливость на блюдечке поднесли.

За справедливость надо драться. Ты народ винишь, ты себя вини, что не убедил их…

Снова Андрей был мальчишкой. Перед ним стоял не больной старик, о котором он привык заботиться, водить гулять, с которым всегда было некогда посидеть, а сильный человек, умница, много повидавший и испытавший в жизни, и ни смерть матери, ни болезнь, ни старость не сломили его.

Горячим туманом застлало глаза. Он не стыдился. Послушно, как мальчишка, позволил отвести себя к кровати. Так и заснул, не отпуская сухую, шершавую руку отца, совсем как в детстве.

Проснулся Андрей раньше обычного. Казалось, ночью в разговоре с отцом не было ничего решено. Несколько минут он продолжал лежать, проклиная опостылевшую лабораторию и самого себя за то, что она ему постыла. Вскочил, прошелся в трусиках, босиком по холодному линолеуму, распахнул окно.

Напротив девушка, стоя на подоконнике, протирала стекла и пела: Посмотри, милый друг, Как прекрасна весна на рассвете…

Вслед за взмахами ее руки по стеклу тянулся прозрачный блеск.

Славная вещь – утренняя гимнастика! Выгнуться, ощущая свое тело от подошвы до шеи. Раздуть легкие так, чтобы свежий ветер ходил в груди.

Почувствовать каждую свою клеточку. Крепкие у нас руки? Крепкие! Сердце?

Здоровое! Грудь? Широкая. Но мы будем еще сильнее. Пригодится.

– Ты чего это размахался? – Отец, улыбаясь, стоял в дверях. – Иди-ка сюда, – позвал он внучку. – Ты знаешь, как я этого мужчину вчера отлупцевал?

Пусть он тебе расскажет, А то ты думаешь – дедушка только грозиться умеет!