Текст книги "Трактат о вечной любви"

Автор книги: Даниэлло Бартоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

III. Вечный движитель. Motor immobile и Парменид

Вечная любовь – вещь бесспорно не менее редкая, нежели случаи бессмертия среди художников. Это так. В сущности, смертный человек именно в любви отрицает Преходящесть (nega il Divenire), то есть пробует свои силы на пригодность к вечности (tenta l’eternità) и испытывает свою способность к бессмертию. Он извлекает себя из-под смерти, только когда серьёзно влюблён, – а точнее, любит. «Навсегда, навеки» – это слова, которые имеют реальный смысл только в устах влюблённых («Per sempre, in eterno», sono parole che hanno un reale significato soltanto nel lessico degl’innamorati). Только влюблённому, если не считать философа Парменида, удаётся убедительно отрицать Преходящесть (negare il Divenire).

Для пользы дела немного уклонюсь от прямого предмета разговора, чтобы напомнить об этом замечательном маэстро и чудаке (magistro et cervello eteroclito), которого подзабыли и сами знатоки от философии, тогда как, я убеждён, у нас нет более важного мыслителя.

Всё преходит, горевал Гераклит. О да, всё вокруг течёт и изменяется, и проходит, умирает. Мы втянуты в изнурительное, дурно-вечное развитие (viluppo maleterno), оно же не всегда к лучшему. Безропотная жизнь целых поколений – жертва безжалостного времени, мы конечны и превращаемся в ничто… Спокойствие, – прерывает Парменид, – хватит ныть (basta piangolare). Так ли уж всё преходяще?

Отнюдь нет. Обратите внимание, говорит Парменид, что ваши наблюдения относительно преходящести касаются вещей бытовых и житейских. Все эти вещи временно существуют, так сказать фигурируют, являются нам и после исчезают, но именно поэтому было бы большим недоразумением приписывать им бытие. Скорее, всю эту рутину, рутинную «явку» правильней расценивать как Не-бытие, – Небытие разной степени устойчивости и настойчивости (resistenza e persistenza). То, что преходит, – сплошь Ничто в своих разнообразнейших формах. Поэтому мы не должны оплакивать мир убывающих изменчивых вещей, отсюда недалеко и до пошлых вздохов обывателя (di un ἰδιώτης – [написано греческими литерами]), зацикленного (fissato) на собственном старении. Для человека с философским зрением (ottica filosofica) текучий мир Преходящего – попросту Ничто. И мир этот отменно доказывает нам своё ничтожество, в труху и рухлядь постоянно обращаясь. Река Времён в своём стремленьи уносит все дела людей (il fiume dello tempo scorre veloce e porta via oibo» tutte le humane faccende) … Однако философу не пристало опускаться до заурядных дрязговорчиков о бытовухе (fatui dissertaggini attorno alli accidentacci). Сие – для мелких умов, не видящих за деревьями леса.

А самое главное, То, что и представляется единственно интересным для философа – назовём это «Нечто», в отличие от «Ничто» – оно никуда не преходит, не имает конца, но пребывает вечно.

Правильней называть это Нечто – «Сущее», т. е. действительно существующее. Оно и есть то Что-то, что не может, будучи незыблемо вне тварного времени, ни состариться, ни измениться. Оно не знает ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения.

Бытие содержится в сущности вещей, но оно не так явственно, как мельтешащая явь этого мира (l’Essere sta nell’intimo delle cose, non essendo però sì palese come lo è la palesissima palla del sin troppo ovvio mundo). То, что меняется, к Сущему, как мы уже убедились, отношения не имеет: оно преходит, доказывая свою непричастность Сущему самой своей конечностью. Сущее отличается от преходящего тем, что оно есть, бытийствует, тогда как преходящее не может похвастаться бытием, бытийством, а только временным наличием.11
  Тут Парменид – и он был первым у греков – вступает в
  царство высокой метафизики, вычленив из видимой физики
  действительности в качестве базисного вневременного элемента, —
  понятие Сущего: то что стоит за всевозможной материальной
  «физикой» (che sta dietro ogni qualsiasi «fisico»). Примечание автора.


[Закрыть]

Явь вся состоит из вещей. Преходя, эти вещи, как я думаю, дают нам представление о времени (острота осознания которого часто зависит от степени бренности вещи). За это им, вещам, отдельное спасибо. Единственное интересное в философском отношении качество, которым отмечены все эти непостоянные вещи – это время. Точнее, отрезок времени, в который вещь целиком укладывается. Но именно неполнота этого времени дисквалифицирует их, вещи, в качестве объекта философского рассмотрения (а для Парменида только такое рассмотрение мира достойно человека).

Истинный философ должен хорошенько продумать бытие, не вещи. Это собственно и значит вообще думать. По большому счёту, Мышление и Бытие идентичны: τò αυτό εστι είναι καί νοειν («одно и то же – мышление и бытие»). Бытие есть только в мысли, как бы это самонадеянно ни звучало, и только в бытии есть смысл. Короче, наш Парменид, великий метафизик, зарёкся и думать о «вещах», о сей полиматье (πολύ μάτια, дословно «многие вещи»).

Когда он произносил слово Действительное, то он понимал под ним отнюдь не ту конкретику подножной действительности, которую под этим словом подразумевают не-философы, а – Сущее, эссенциальную Реальность царственного Бытия, «архе».

Ну и нашёл бы, во избежание недоразумений, другое слово! – скажет здравомыслящий. Но он сознательно не хотел, он хотел оспорить у «действительности» право так красиво-благородно называться (contestare alla pretesa realtà la presunzione di chiamarsi così nobilmente), поскольку она – действительность мнимая. А то что мы называем действительностью, он обзывал так, что становилось понятным, что тут любое слово годится, хоть непечатное (una qualsiasivoglia parola, pur una parolaccia). «Действительность» есть чересчур амбициозное название для пошлой и рыхлой окрошки жизни, и наглость с её стороны присваивать себе такое самоназвание. У немцев вон имеется для этого слово Umwelt, «окружающий нас мир», – тот, где не надо сорить бумажками (ove guardarsene con certa condotta polita), окружающий такой, и не по-детски водящий нас вокруг пальца (un mondo cosiddetto circostante che ci prende non poco in giro).

Итак, полный обман честных граждан. Граждане, гремел Парменид, вас надули (Signori miei, gridò Parmenide, vi han raggirati!). То что вы видите, далеко не есть Действительность, а ровно наоборот, не-действительность.

А если вы берёте всё это в серьёзное рассмотрение, то это значит лишь, что философствовать вы не умеете, мира не видите, и рассуждаете как обыватели, а не как бытийствующие (non come essenti, ma come assenti dall’essere et disertori di esso nello quotidiano). Об обывании говорите, а не о бытии, – бросает нам Парменид, через века, упрёк.

Вот в каком смысле мы, вместе с Парменидом, говорим о бытии и главной его характеристике – вечности, непреходящести, неизменности.

IV. Воля как подтверждение выбора

Мы сказали, человек испытывает свою пригодность к вечности только тогда, когда говорит предмету своей любви: «навсегда, навеки». Ничего не зная о Пармениде, сложным философским приёмом упразднившим Преходящее, влюблённый своими силами из подручного материала делает то же самое – отрицает текучее время. Но в его случае, он добивается того же не умозаключением. Собственно, уже Зенон, послушав Парменида, хорошо доказал при помощи своих твёрдокаменных парадоксищ (paradossacci), что пытаться упразднить Преходящее рациональным умозаключением, – это языковая и логическая ловушка (и потому бесперспективное занятие).

Упразднить эту напасть можно, но – только посредством мужественного выбора, т. е. актом своей целенаправленной воли к одному избранному существу. Поскольку воля нетелесна и неразрушима (indistruttibile), ей в самый раз взять на себя функцию носителя и резервуара вечного (comodamente fungere da un capace contenitore et vehicolo dell’eterno). Заложенная в понятии вечности истина Неизменности становится чем-то конкретным, конкретизируясь в изъявлении неизменной любви к конкретному человеку. Это то, что мы обыкновенно называем «выбором» (un atto di volontà, quod onmes dicunt volgarmente «la scelta»).

Миниатюра из: Кристина де Пизан, «Послание богини Офеи, коее направила она Гектору Троянскому, когда тот пребывал в возрасте пятнадцати лет», ок. 1406. Государственная библиотека Франции, Париж.

V. Свобода и метафизическая математика

Вечная любовь, хотя нуждается в этом меньше, чем любая другая, обретает свою полноценную бытийность при наличии взаимности сторон. Здесь я попрошу Вас о любезности быть предельно внимательной. Поскольку сейчас произойдёт фокус: непростая мистика сложения простых чисел.

Дело в том, что в данном случае сумма двух единиц (1 +1) никак не может равняться двум. Число 2, согласно Пифагору и Аквинату, обозначает ситуацию противостояния. 2 есть первое из составных чисел и, как прототип бинарности, полярности и столкновения – отторжения, 2 порождает противоречие, разрушение, смерть, самоуничтожение, аннигиляцию. Говорит Аквинат: «как рождение, так и порча рождаются из противоположностей». Только Единое, прояснили теологи, не может быть субъектом Становления (а значит, рано или поздно, исчезновения).

Парадоксальным образом, арифметическая формула любви выглядит как «один плюс один не равняется двум, но равняется Одному». 1 +1 ≠ 2 = 1. Как видим, тут налицо математический нонсенс и абсурд, равно неприемлемый как для Пифагора, так и для математики наших дней. Но логика абсурда и нонсенса – естественная среда обитания чуда.

Как устроено это Единство? Следует ли это понимать в том смысле, как обычно и делают, что каждый из его слагаемых становится лишь «половиной»? Наверное, так повсеместно и случается. Мне, человеку неженатому, судить несподручно. Ясно, что «стать половиной» – выбор непростой: мы все так дорожим своей единичностью. И правильно дорожим: единичность подстраховывает в нас подобие Бога. Умаление оной подсудно.

Но в том-то и дело, что в случае, когда можно говорить о Любви, речь идёт о вручении каждым другому не единичности своей, но своей бытовой свободной воли, как доли и взноса, в виде приданого (volontà come sua dote). Можно, конечно, возразить, что без самостоятельной воли человек и есть полчеловека. В обыденной жизни это так. Но в монаде Единого происходит алхимическая трансмутация этого правила.

Наведём на неё подзорную трубу и убедимся: в этой монаде всё наоборот. До тех пор, пока двое сохраняют свою волевую целостность свободы, каждый будет лишь одной из «сторон», и каждая из сторон остаётся лишь половиной единства.

Именно поэтому главным жертвоприношением монаде Единого всегда будет подношение другому своей свободы. В тот момент, когда происходит решительный акт отказа от оной, они становятся Единым, тотальностью, и Вечная любовь получает свой залог (pegno). Свобода, начиная от свободы «озираться» в поиске, права на кокетство и искушения, до инстинктивного вольнолюбия и всех прочих подвидов бытовой дурной свободы, в контексте Любви показывает свою сомнительную сущность, становится благом весьма относительным (относительно блага принадлежности к Сущему), и вещью отнюдь не первостепенной важности (libertà nell'amore diventa un bene relativo).

Правда, тут подкрадывается такой трудноразрешимый вопрос: а действительно ли свободен твой выбор? Старая загвоздка: если Бог всё предведает, как положено в силу Его всезнания, и если Человек лишь предполагает, а Бог – располагает, то так ли уж свободны мы тогда в наших выборах? Ведь если Бог наш выбор предвидит, выбор наш заранее известен, то он тем самым необходимо предопределён? Выбор ли он, после этого?

А если мы выбираем заведомое зло, например, недостойного спутника, почему Бог допускает такой выбор? Разве Бог заинтересован в гибели душ своих созданий или, как в нашем случае, разве может попустить неправильный выбор и тем самым лишить дара любви? Или Бог не всесилен, чтобы предотвратить губительный выбор? Весьма каверзные дилеммы, до конца не разрешимые; вероятно, разгадки таинств такого высокого полёта станут ясны нам разве в Раю, а не здесь на бренной земле, так что не ждите и от меня окончательных вердиктов.

И всё же, довольно простое решение задачи предложил один византийский мыслитель. Понятие «свобода» вовсе не противоположно понятию «необходимость». Человек может свободно учитывать повеления необходимости и действовать, или нет, в соответствии с ней. Противоположное свободе (ἐλευθερία) понятие – это δουλεία (рабство), а не необходимость. Человек, согласно византийцу, свободен не потому, что отсутствуют силы, господствующие над ним (ещё б их не было!), а потому, что он имеет божественной природы душу, которая умеет слышать повеления. Высшая необходимость – попытаться благодарно обустроиться в любящей длани Господней. Человек свободен и счастлив, когда следует «побуждениям божественной необходимости».

Августин укорял человека за слабость к преследованию всего убегающего и мимолётного – si diffluebat in amore fugientium. Человечество разбрасывается в ходовых любовях – amore transeuntium, в то время как человек призван in permanentis amore solidabitur, прикреплять себя к любви непреходящей – т. е. возводить себя к высшему Сущему: extrueri in id quod Summe est. Которое, обратите внимание, в латинском языке весьма кстати называется арифметическим словом Summa!

Эта сумма твёрже всех твёрдых тел, так как покоится на предвечном законе статики. Она так же крепка, как на века возведёный свод, и устоит он от землетрясений, в то время как нагромождённые друг на друга балки попадают. Понятно ли моё сравнение?

Крепкий свод Суммы выстраивается, когда происходит радикальный жест отдачи: акт отказа от свободы в обмен на веру (друг в друга). Происходит как бы обмен свободами, как обмен кольцами.22
  Здесь автор играет словами. Дело в том, что в итальянском языке обручальное кольцо звучит как fede, то есть «вера». На полях (чьей-то другой рукой?) пририсованы два кольца в виде лемнискаты, математического знака бесконечности. Примечание переводчика.


[Закрыть] Вера держит свод как связующий раствор (la fede cimenta l’arco). Любовь может существовать только вследствие веры (nell’orizzonte della fede).

Возлюбленный, увенчанный короной. Французская школа, сер. XV века. Музей Горна, Флоренция.

VI. Первые итоги

Закрепим пройденное. Надлежит ли мне отказаться от свободы в пользу совершённого Выбора? Да, поскольку свободный выбор совершён, в этом деле свобода больше не понадобится. Единственный ритуал, и большой важности, который необходим вступающим в союз, – это торжественный, вольный и суровый отказ от свободы. Истинный подарок всегда отрывают от сердца, радуясь новому хозяину драгоценной вещи. Но всё же это не совсем дар – тем более, что «подаренное» ведь можно и потребовать назад (бывают и такие люди…). Так всегда происходит с теми, кто подсознательно, с уловкой reservatio mentis решают втихаря оставить своё свободолюбие при себе. В то время как требуется просто отложить обе свободы в сторону, как больше ненужные.

Но: это отказ от свободы, не от воли. Любовь подпитывается и воспитывается волей, то есть ежедневным да твоему выбору. Вечность любви, на практике, это влюблённость, каждодневно подтверждаемая. Непреходящесть устанавливается не рационально, а повседневным облюбованием того же самого. Это константа воли, обновляющей друг друга.

Воля, мы говорили, нетелесна и неуничтожима. Поэтому она служит идеальным носителем вечности. Философски беря, вечность есть складчина двух воль, которая спрессовывает Двойку до Единства, оно же нерасторжимо и неразрушимо.

Возможна ли, эмоционально достоверна ли подобная избирательность воли на протяжении всей жизни? Возможна и достоверна, – ведь сколько разнообразного счастья в любви к одному! – и это самое прекрасное из мыслимых наполнений земного существования.

Если разобраться, вечный движитель любви функционирует так (ontologicamente, il motore immobile dell’Amore funziona così). С того момента, как человек делает свой выбор и обрекает себя Абсурдности любви, он пробуждается в реальности, по своему строению вечной, – примерно такой же, какова природа Рая (pressoché dell’istessa natura dello paradiso). Не потому ли наши старые поэты, от Тибулла вплоть до труверов «нового сладостного стиля» и многие за ними помещают идеальных любовников в поля Елисейские? Потому! – ибо их любовь есть, пусть чисто мирская, но всё же верная оказия приобщиться к Вечности (un’occasione pur laica ma certa della partecipazione all’eternità). «И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга», – недоумевает Платон.

Ответ будет найден на том же Пиру, и найден женщиной. Таинство любви в том, что возлюбленным – единственным на свете – вèдомо знание Бытия, они суть настоящие мудрецы, в отличие от всех философов мира, потому что они не столько пребывают в созерцании Единого и Прекрасного, но просто живут в нём, как некие боги. Они не тянутся к мудрости, они уже мудры. «Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым, поскольку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не стремится», – говорит Диотима…

Так они становятся Единым, тотальностью. Две свободы отправляются в депозит в качестве обоюдного дара-отказа (le due libertà vengono depositate come donazione reciproca e rifiuto). В нейтрализации этой дурной свободы возникает предпосылка к осуществлению парадокса Вечности любви. Для парадокса, согласно которому из двух складывается Одно, трансцендентальное единство, Summe. В этом новом алхимическом растворе совсем по-другому живут Красота и Истина. Здесь красота – не преходит, и ей наплевать на старость, и Истина – вечна, и ей наплевать на философов (se ne infischia de» filosofi).

Вот в силу какой странной диалектики две целостных единицы, принеся друг другу в жертву свободу, не становятся половинками, но, оставаясь Единственными, претерпевают изменение статуса своего существа и образуют целостное Summa, Единство, Целокупность-совокупность, становясь таким образом вечностью. Происходит слияние33
  Безусловно, альянс полов, в виду их пресловутой разности, чреват известными сложностями. Разность эта сводится к погашению в редчайших случаях. Я вижу эту разницу прежде всего в том, что женщины – исключительно единичная данность, тогда как мужчины представляют собой некие мета-физические классы особей, будучи носителями тех или иных идей (а идеи классифицируемы, плюс среди мужчин насчитывается мало-мало с десяток поведенческих подвидов), и легко раскладываются по категориям. Поэтому мужчины в принципе взаимозаменяемы, в то время как женщина – уникальна. Вот почему женщине выпала честь быть эксклюзивным предметом поэзии, мужчина же тянет только на субъекта философии с её антропологией — donna ha fortuna et honore d'essere trattata dalla poesia, non dalla filosofia, spettante a» maschi, i soliti soggetti dell'antropologia. Примечание автора.


[Закрыть] двух, и тогда их ангелы-хранители тоже навсегда влюбляются друг в друга (si amano insieme).

Ярош Гримиллер, «Розарий философов», 1578.

Государственная библиотека Чешской Республики, Прага.

VII. Внешние приметы

В исходном и прямом значении слова, Любовь может быть только вечной и никакой другой. Вечность же это такая штука, у которой нет ни начала, ни конца. Именно такой, без конца и даже без начала, бывает вечная любовь между двумя смертными. Тут всё очень просто, никакой мистики: когда такое происходит (увы, бесконечно редко), то обоим кажется, что они всегда знали друг друга. Человеку дано безошибочно почувствовать и распознать любовь, когда тебя пронизывает сознание, что ты просто наконец встретил того, кого знал всю жизнь, и только теперь пути пересеклись и вы нашлись, благодарение Небу.

Так что начала у такой любви как бы и нет. «Тебя я знал и обожал // Ещё до первого свиданья», – говорит поэт возлюбленной, и:

Да где же раньше были мы с тобой?

Сосали грудь? Качались в колыбели?

Или кормились кашкой луговой?

Или, как семь сонливцев, прохрапели

Все годы? Так! Мы спали до сих пор;

Меж призраков любви блуждал мой взор,

Ты снилась мне в любой из Евиных сестёр.

Очнулись наши души лишь теперь,

Очнулись – и застыли в ожиданье;

Любовь на ключ замкнула нашу дверь,

Каморку превращая в мирозданье.

Кто хочет, пусть плывёт на край земли

Миры златые открывать вдали —

А мы свои миры друг в друге обрели.

Самые прекрасные истории любви, известные нам из жизни или литературы, те самые, которые длятся всю жизнь, содержат в своём знаменателе именно эту непростую истину, открытую покойным Парменидом. Истину, то и дело открываемую заново бессмертными влюблёнными: Единое не преходит, не изменяется – ему неведома измена и оно изъято из круговерти исчезновения и кончины: «all other things, to their destruction draw, only our love hath no decay – любым другим вещам положен путь к концу, тогда как лишь любовь избегнет разложенья», – итожит Иоанн Донн, англичанин. Ибо что может их разлучить? Разве сможет пространство? Разве сможет смерть? Ведь тела их всего лишь материализация того, что было от века, от начала веков – их любви, которая существовала задолго до того, как родились они оба. «Тебя я знал и обожал ещё до первого свиданья»… Такая любовь твёрже всех твёрдых тел, и переживает тела. Так что нет и конца. Подобная любовь не прекращается со смертью одного из двух, и, как правило, они умирают вместе – один не живёт без другого; или через совсем короткий срок после, ибо они дышат друг другом (affiatati). И вот ещё: только такие пары вечно юны, потому что они видят себя и в старости точно теми же, какими были когда впервые встретились. Они смотрят друг на друга изнутри их молодой любви, глазами той юности.

Вот как бывало, неоднократно бывало в истории с самыми везучими из любовников. Мы мало знаем об этом ещё и потому, что в жизни такая любовь держится незаметно, себя не выставляя. Хотя в ней бездны настоящей героики, она предпочитает оставаться в тени мира, не просачиваться слишком за пределы счастливых стен, дабы не вызвать зависти богов. Об этом предостерегал Аристофан: любящие страшны богам своей силой и опасны, ибо они совершают восхождение на небо. Людям же любопытна и известна только «дурная история» драматических любовей вроде амурных новелл «Декамерона» – тогда как на самом деле всемирная история Любви состоит только из любовей вечных. И большинство из них, отличаясь неброским героизмом, неведомы широкой публике.

Как изучал, намерен

Так изучать и впредь я

Во глубине прекрасных двух очей

Любви науку с прежним суеверьем…

Нет, недаром в античном мире бытовало представление, что таким место в елисейских полях, что они не расстаются за порогом смерти, а воссоединяются. Отблеск этих воззрений – у маловера Абеляра, попросившего смешать свой прах с прахом Элоизы… Прах прахом, но мы знаем и по опыту, что бывают такие «смешанные» пары и при жизни. Да, они редки на этой печальной земле, но всё же изредка случается чудо. Овидий рассказывает в «Метаморфозах» о престарелом Филемоне и супруге его Бавкиде. По доброте своей и радушию они оказали приют и гостеприимство нищим, в обличьи которых скрывались на самом деле боги Зевс и Гермеc, спустившиеся с тайной инспекцией на Землю. Никто, кроме этой четы, и на порог не пустил нищих бродяг. Боги, приняв истинное обличье, спросили, чего бы хотели они в награду за свою отзывчивость. Они ответили, что просят только об одном – умереть в один день. И боги щедро их отблагодарили, уважив эту просьбу, да ещё и обратив их дом – в храм, а их самих – в деревья, чтобы они могли и по смерти обняться, переплетясь ветвями. Опять литература? Что ж, тогда вспомним Артемисию, подмешивающую прах умершего супруга в питьё, тем самым доведя себя до смерти, или как умерли Аррия и Пет. Помните, она подала ему кинжал, которым только что нанесла себе смертельную рану, с ободряющими словами «Paete, non dolet – Пет, это не больно»…? А Паулина, молодая жена Сенеки, пожелавшая принять смерть вместе с ним?

Филемон и Бавкида, гравюра Вирджилио Солиса из «Метаморфоз» Овидия, 1563.