Текст книги "Последний выход Шейлока"

Автор книги: Даниэль Клугер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Что – нет?

– Ваши выводы ложны. Ни комендант, ни прочие эсэсовские офицеры не могли воспринять поведение Макса Ландау на сцене как оскорбление. Представьте себе, что вы пришли в зоопарк, подошли к клетке с обезьянами. Разве вы почувствуете себя оскорбленным, если какая-нибудь мартышка начнет демонстрировать, подчеркивать свое сходство с вами, то есть, с человеком? Скорее всего, вы посмеетесь над ее ужимками. Может быть, на мгновение растрогаетесь. Только и всего. Но чтобы у вас возникло желание отомстить? Животному? Которое только что вас позабавило? Полно, доктор. Немцы тут ни при чем.

– Но позвольте... – попытался возразить я. – Что за... Что за странное сравнение...

– Сравнение вполне легитимное, – заметил г-н Холберг. – Знаете, почему я не хотел общаться с полицейским? Он – как, впрочем, и остальные полицейские – изо всех сил пытается походить на своих хозяев. Эсэсовцев. Он – как и остальные полицейские, здешние полицейские, разумеется, – думает, что добросовестное несение службы ставит его по другую сторону от остальных заключенных. Но служебное рвение, доктор Вайсфельд, не влияет на расовую принадлежность. Поэтому он – они, если угодно, – всегда будут теми, кем на самом деле являются: опасными, или, вернее сказать, вредными животными, подлежащими истреблению. Уничтожению. Заметьте, доктор – не убийству, не казни, а именно уничтожению, истреблению. Как крысы, пауки, тараканы и прочие малоприятные существа, живущие бок о бок с людьми. Просто полицейские – это дрессированные тараканы, умеющие ходить на задних ножках и помахивать дубинками, – все это было сказано голосом совершенно бесстрастным, лишенным малейшего намека на эмоции.

Я испытывал целую гамму чувств – растерянность, возмущение, даже оскорбление – но понимал, что мой новый знакомец прав и что я сам думал о том же. Просто не хотел говорить об этом.

Так же, как и об Освенциме.

Поэтому я не стал возражать. Да и чем я мог возразить?

– Есть и еще кое-какие основания снять с эсэсовцев вину, по крайней мере, за это убийство, – сказал г-н Холберг. – Менее, так сказать, психологически-отвлеченные. В момент убийства Макс Ландау сидел, а убийца – стоял. Это видно по характеру раны. Удар был нанесен сверху вниз.

– Ну и что?

– Вы представляете себе, чтобы заключенный сидел, а эсэсовский офицер перед ним стоял?

– Он мог просто не успеть подняться…

Г-н Холберг покачал головой.

– От входной двери к креслу расстояние, которого одним шагом не преодолеть. Макс Ландау сидел таким образом, что открывающаяся дверь была ему видна. Входит эсэсовец. Ландау… Он ведь должен подняться, верно? Но он не поднимается. Он сидит и ждет, пока убийца приблизится к нему, достанет нож… гм… орудие убийства. И принимает удар в сердце. Нет-нет, немцы тут ни при чем. Он с кем-то беседовал, с кем-то знакомым и равным. И беседа закончилась убийством…

– Ссорой? – предположил я.

– Совсем необязательно. Разговор мог выполнять сугубо маскировочную функцию. Беседуя, убийца усыплял бдительность господина Ландау и, улучив момент, нанес свой удар… Хотя, – сказал он после небольшой паузы, – не исключено, что, явившись к режиссеру, преступник еще не решил окончательно, будет ли он убивать господина Ландау. В этом случае решение пришло в ходе разговора. И по некоторым деталям можно предположить, что именно так все и было…

– И каковы эти детали? – спросил я.

Вместо ответа г-н Холберг продолжил:

– И, наконец, последнее, – теперь уже он остановился и взглянул на меня. – Макс Ландау был убит орудием с узким и коротким лезвием. Это не обычный нож и не кинжал. Скорее, нечто вроде медицинского скальпеля. Правда, сей факт не является прямым подтверждением сказанного мною относительно немцев. Но в совокупности… Нет, господина Ландау убили не эсэсовцы.

– В антракте, после того, как прозвучал монолог Шейлока, – сказал я, – комендант что-то сказал Шефтелю. И тот сразу вышел. Я думаю, комендант отдал ему какое-то распоряжение насчет господина Ландау.

– Но, наверное, не распоряжение убить режиссера, – заметил г-н Холберг. – В антракте – но ведь после этого господин Ландау вновь появился на сцене и спектакль благополучно был доведен до конца, разве нет? Хотя, разумеется, кто-то из Юденрата мог подумать то же самое, что подумали вы – я имею в виду, решить, будто коменданта могла оскорбить выходка актера. Тем более, вы правы, мы не знаем, что именно приказал комендант господину Шефтелю и о чем тот беседовал с Ландау… Собственно, мы даже не знаем, виделся ли он с ним, ведь это – только ваше предположение, доктор, не так ли? Вполне логичное предположение, конечно… Да, так вот, некто из Юденрата – не обязательно председатель – испугался, как бы комендант Заукель не выместил свое недовольство на всем гетто, и он поторопился решить проблему быстрым у радикальным способом… Маловероятно, но возможно. Вот только почему выбрано такое странное орудие убийства?

Неожиданная мысль повергла меня в изумление, граничившее с ужасом.

– Шкаф… – пробормотал я. – Шкаф доктора Красовски… Боже мой…

– И что от него хотели те женщины? – спросил г-н Холберг, словно не слыша меня. – Кстати, вы обратили внимание? Жены господина Ландау не было ни в зале, ни за кулисами. И в гримерной мужа мы ее не видели… Впрочем, это не значит, что ее там не было. Чуть раньше. Как вы полагаете, доктор Вайсфельд?

Я замешкался с ответом: мне не давала покоя картина, стоявшая перед глазами – доктор Красовски, стоя у двери, сообщает о том, что забыл запереть свой кабинет. По счастью, г-н Холберг не обратил внимания на мое замешательство. Еще через несколько минут мы, наконец, добрались до дома, чердак которого служил мне жилищем.

– Здесь, – сказал я. – Будьте осторожны – лестница очень ветхая, особенно перила.

В первом этаже располагались пять комнат – четыре анфиладой, и одна – в углу. Анфиладные комнаты, ветхие и темные, занимали несколько десятков стариков, мучавшихся бессонницей, но при этом почти никогда не покидавших сырых барачных помещений – за исключением трех обязательных ежедневных походов к кухонному блоку. Я познакомился с ними, только когда сам оказался в положении неработающего. До того у меня не было ни желания, ни возможности общаться с соседями. Угловую комнату, более ухоженную и менее сырую, занимал капо нашего и двух соседних домов, некто Айзек Грановски, имевший обыкновение беседовать со мной по утрам, во время утреннего туалета. Собственно, беседа была, в действительности, монологом: я умывался из дворового умывальника, а капо стоял рядом и делился со мною взглядами на жизнь в Брокенвальде. Чердак же мне достался почти случайно – председатель Юденрата, определив меня на работу в медицинский барак, посоветовал подыскать помещение поближе, и полицейский – тот самый, которого мы встретили сегодня – отвел меня в этот дом, познакомил с господином Грановски, а уже господин Грановски предложил разместиться на чердаке.

Чердак был крохотный – но зато я оказался избавленным от чьего-либо соседства, а кроме того, здесь почему-то не так остро чувствовалась та одуряющая смесь запаха карболки, общественных уборных и гнилых продуктов, которая буквально пронизывала весь Брокенвальд.

Как я и надеялся, капо уже спал – в противном случае пришлось бы довольно долго уговаривать его разрешить моему новому знакомцу провести ночь на чердаке. Теперь же можно было не опасаться его придирок, а утром я надеялся получить от него разрешение: капо Грановски являлся моим постоянным пациентом по причине старой язвы желудка. Кстати должно прийтись мое восстановление на должности врача.

Поднявшись вслед за мной по старой скрипучей лестнице, Холберг внимательно осмотрел чердак, удовлетворенно кивнул и прошел в угол, где стоял прислоненный к стене старый матрас. Я использовал его как дополнительный простенок – в дощатой стене было несколько больших щелей. Г-н Холберг положил матрас на пол.

– Не возражаете? – спросил он. – Щели мы чем-нибудь заткнем. Сегодня ветра нет, а завтра я обязательно что-нибудь подходящее разыщу… – он сел на матрас, по-прежнему оставаясь в своем бесформенном наряде. Впрочем, это меня не удивило – в отсутствие одеяла приходилось спать в одежде.

Шимон Холберг передвинулся в угол, ссутулился, причудливым образом заплел ногу за ногу и сцепил длинные пальцы на худом колене.

– Странное место, этот Брокенвальд, – задумчиво протянул он. – Ей-же-ей, странное… Можете мне поверить, доктор, я повидал не одно гетто. Брокенвальд – первое, в котором евреи, в сущности, предоставлены сами себе. Может быть, единственное во всей нынешней Европе.

Глава 4

Утро следующего дня началось долгим разговором с Айзеком Грановски. Разумеется, поначалу он и слышать не хотел ни о каких новых жильцах. Не помогло даже упоминание о том, что я восстановлен на службе. К разговору подключился сам Шимон Холберг. Он сделал мне знак, чтобы я занялся своими делами. Спустя короткое время, они скрылись в комнате капо. Еще примерно через четверть часа г-н Холберг вышел, провожаемый явно смягчившимся капо. Он получил разрешение поселиться в нашем доме.

– Не забудьте только отметиться в регистратуре Юденрата, – проворчал г-н Грановски на прощанье. – Сегодня же. Я должен до вечера получить ваш регистрационный талон и внести его в домовый журнал.

– Конечно, конечно, – закивал г-н Холберг. – Не сомневайтесь, господин капо, все будет сделано законно и в срок.

Капо нехотя кивнул, неторопливо расправил белую повязку на левом рукаве и пошел прочь, предоставив нам возможность заняться утренним туалетом во дворе у окрашенного в зеленую краску умывальника.

– А вы умеете разговаривать с подобными типами, – заметил я. – Как вам удалось с ним договориться?

– Смеетесь? – г-н Холберг удивленно воззрился на меня. – Что значит – удалось договориться? Вопрос решила взятка. Все старо как мир.

Я не стал спрашивать, какую взятку дал нашему капо новый сосед. Но это была не единственная загадка, загаданная мне Шимоном Холбергом.

Умывальник представлял собою часть водосточной трубы, разрезанной вдоль и подобием желоба уложенной на две деревянные стойки. Через равные промежутки в желоб были вбиты металлические стержни со шляпками, заменявшие краны. Обязанность набрать воды в ближайшей уличной колонке и залить ее в умывальник распределялась между жильцами дома, но часть стариков, живших в первом этаже, пренебрегала гигиеническими правилами, несмотря на распоряжения Юденрата на этот счет. Так что воду в пожарном ведре принесли мы с моим новым знакомцем и соседом.

Вода была холодной, коричневое мыло не мылилось. Его приходилось использовать не только при умывании, но и для чистки зубов – о зубном порошке можно было лишь мечтать. Во рту оставался отвратительный привкус от намыленной зубной щетки с вылезшей щетиной. Хуже всего дело обстояло с бритьем – новое лезвие для безопасной бритвы стоило у контрабандистов бешеных денег. Я слышал, что некоторые из обитателей Брокенвальда ухитрялись тщательно соскабливать щетину осколком стекла. На подобный подвиг меня не хватало, я пользовался старым «жиллетом».

Сосед мой впервые снял свой фантастический наряд, обнажившись по пояс. Брюки его были подстать пальто – столь же пестрые от обилия заплат, с бахромой по краям штанин, подпоясанные перекрученным кожаным поясом, стертым и потрескавшимся. Г-н Холберг оказался чрезвычайно исхудавшим, но, тем не менее, достаточно широкоплечим и мускулистым человеком. Видимо, в прошлом он уделял немалое время спортивным занятиям. Кроме того, я заметил у него шрамы, два из которых – слева между ребер, длиной около пяти сантиметров каждый, похожи были на следы операций, и один – над правой ключицей – от огнестрельного оружия. Кроме того, по шее, чуть ниже кадыка, шла красноватая зигзагообразная линия – словно кто-то когда-то полоснул г-на Холберга ножом по горлу.

Заметив мой взгляд, г-н Холберг усмехнулся:

– Особые приметы, доктор. Эти два оставлены вашими коллегами. От этого, – он провел по шее, – я едва не лишился головы. Несчастное стечение обстоятельств для нападавшего, у него дрогнула рука. В итоге я отделался лишь неглубокой, хотя и весьма живописного вида раной, а он… – г-н Холберг развел руками. – А вот это, – он ткнул пальцем в ключицу, – результат неурочного визита одного из моих, скажем так, клиентов. Весьма серьезный человек, весьма…

Я не стал задавать уточняющие вопросы, хотя они и вертелись на кончике языка. Жизнь в Брокенвальде научила меня скрывать любопытство и не спрашивать лишнего. Я просто отвел взгляд, пристроился на старой скамейке, стоявшей в нескольких метрах от умывальника, и, держа в одной руке маленькое квадратное зеркальце, приступил к бритью. Давалось сие занятие с трудом; спустя какое-то время щеки мои пылали лихорадочным румянцем от раздражения тупой бритвой. Лишь с большой натяжкой можно было утверждать, что я побрился. Тем не менее, я ополоснул горящее лицо холодной водой, вытерся полотенцем, жесткость которого немногим уступала жесткости лезвия, и лишь после этого вновь взглянул на своего нового знакомца.

То, что я увидел, вновь удивило меня; впрочем, я уже чувствовал, что г-н Шимон Холберг удивит меня еще не раз. Сейчас он проделывал какие-то физические упражнения, причем с явным удовольствием, хотя лицо его имело скорее выражения недовольной сосредоточенности. Упражнения показались мне экзотическими, явно пришедшими откуда-то с востока. Г-н Холберг на несколько секунд замер в странной позе, напоминавшей па из индийского танца, после чего сделал несколько размеренных вдохов-выдохов, подошел ко мне. Глядя на выражение моего лица, он улыбнулся и пояснил:

– Это японская борьба, баритсу. В сочетании с китайской дыхательной гимнастикой. Когда-то заинтересовался, а несколько лет назад обнаружил, что некоторые упражнения помогают поддерживать неплохую физическую форму. Даже в неблагоприятных условиях… – он уселся на скамейку рядом со мной и вдруг спросил:

– Скажите, доктор, что вы имели в виду вчера, когда воскликнули: «Шкаф доктора Красовски!»?

Пальцы мои предательски дрогнули, я едва не выронил зеркальце, которое все еще держал в руке. Значит, он обратил внимание на мою неосторожную фразу. Г-н Холберг смотрел на меня со спокойным доброжелательным любопытством. Я отвел взгляд, нарочито медленно спрятал в карман пальто зеркальце и бритву, предварительно тщательно протерев их чистым платком и в платок же завернув. Новый мой сосед терпеливо и молча ждал. Я вынужден был ответить и ответил, хотя и неохотно:

– Когда вы сказали, что орудием убийства мог быть медицинский скальпель, я вспомнил, что днем видел такой в кабинете начальника медицинского блока, доктора Красовски.

– Что же может быть странного в том, что в кабинете у врача находятся хирургические инструменты? – г-н Холберг удивленно приподнял брови, хотя в голосе его не было слышно удивления.

– Ничего, разумеется, если не считать того, что скальпель мог позаимствовать кто-нибудь посторонний, – ответил я все так же неохотно. – Доктор Красовски перед уходом сказал, что забыл ключи и потому не запер дверь в своем кабинете. Попросил проследить, чтобы все было в порядке.

– Ах, вот оно что… – г-н Холберг озадаченно потер подбородок. – Понятно. И что же? Вы проследили?

– Ну, в общем, да… – я чувствовал все большую неловкость и раздражение. Кроме того, я никак не мог вспомнить, действительно ли выполнил просьбу Красовски. В кабинет я входил, но на сохранность инструментов в стеклянном шкафу не обращал внимания.

– А кто еще слышал, что Красовски не запер дверь? – спросил г-н Холберг.

– Э-э… Луиза… медицинская сестра. Луиза Бротман, она работает со мной.

– И она, разумеется, знает, что в кабинете доктора Красовски находится шкаф с медицинскими инструментами, – г-н Холберг не спрашивал, а утверждал. – А почему вы решили, что ее после спектакля должен был ждать господин Ландау?

Как ни странно, этот вопрос уже не показался мне неожиданным. Убедившись в том, что новый мой знакомец обращает внимание на все мелочи и оговорки, я был уверен в том, что мое неосторожное замечание о Луизе тоже не ускользнуло от него. Тем не менее, его любопытство показалось мне оскорбительным. И, стараясь говорить сдержанно, я спросил его, по какому, собственно говоря, праву он задает подобные вопросы. Г-н Холберг удивленно взглянул на меня:

– Но, доктор Вайсфельд, такие вопросы вам задал бы любой полицейский следователь, это же элементарно!

– При чем тут полицейские следователи?! – мне все-таки не удалось сдержать раздражения. – Кажется, я говорю о вас! Вы что же, решили сыграть в сыщика? В таком случае, увольте меня от участия в этой игре.

Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали – то сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то выключает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.

Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.

– Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, – г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. – И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у «синей» полиции – если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… – пробормотал он отворачиваясь. – Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…

– Вы действительно служили в полиции? – растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как «место преступления».

– Что? – г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. – А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции... – тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. – В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… – он хмыкнул, коротко усмехнувшись. – С коммунистами – и с нацистами тоже – я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, – Холберг рассмеялся. – Между прочим, они относились ко мне с уважением…

При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.

– Одно другому нисколько не противоречит, – заявил он. – Да, он стрелял в упор, если бы не «бульдог», с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями – мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема – как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, как те же уголовники относятся к евреям. Одни – вроде того, который меня прятал от гестаповцев, – видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на «синих» полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке – низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, – сказал он с улыбкой, – вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом... Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, – к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: «Евреи и уголовный мир Германии». Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся «Liber vagatorum». Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит... – бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. – Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи в старину занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские – тогдашние полицейские – отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно, в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель – или Жиссель, как его называли французы, – самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… – он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.

– Так что же с этим бывшим семинаристом? – спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.

– Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным... – он оборвал сам себя, махнул рукой. – Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества – оно продолжалось несколько лет – ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…

Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.

– Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… – произнес я смущенно.

Он усмехнулся.

– А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…

Шимон Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб – будто это меня только что сунули под ледяную воду.

Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.

– Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, – сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.

– А вы наблюдательны, – с явным удовольствием сказал г-н Холберг. – Да, любопытная вещица. – он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. – Вот, взгляните.

Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.

– И что же? – спросил я. – Что в ней особенного, в этой бусинке?

– Это бусинка от четок, – пояснил мой новый сосед. – Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?

– Конечно, видел. Но что из этого следует?

– Пока не знаю. Но хотелось бы знать – где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? – он легонько подкинул бусинку на ладони. – Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.

– Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, – заметил я.

– Верно.

– А вы нашли только одну.

– Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, – он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце – собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. – Может быть, просто так. А может, и не просто…

Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.

Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:

– Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?

Я рассказал ему о своей помощнице.

– Значит, она была знакома с убитым ранее, – задумчиво сказал г-н Холберг. – До Брокенвальда. Уже любопытно, да... И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?

– Луиза… То есть, госпожа Бротман… – поспешно поправился я. – Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.

– Да, действительно, теперь припоминаю… – г-н Холберг помолчал немного. – То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?

– Нет, – ответил я. – Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.

– Вопрос – с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Хотя, нет, девушка слишком молода, а знакомству уже почти десять лет. Значит, познакомились уже здесь, в Брокенвальде? – он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина – тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. – Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне – к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.

– Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? – спросил я.

– Ничего другого мне не остается, – ответил он серьезно. – Я – сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера... – он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.

Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.

Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.

К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Правда, завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении – избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости – обманчивым, разумеется.

Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов – непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.

Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пять женщин. Жалобы были однообразны, связаны, главным образом, с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины – они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать – у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.