Текст книги "Артур, Луи и Адель"

Автор книги: Дана Делон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Дана Делон
Артур, Луи и Адель

© Дана Делон, 2020

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2020

* * *

 
Hey, there’s nothing left to say
The world is on fre and I love you,
I love you.
Hey, some things never change.
The world is on fre and I love you,
I love you…
 

Моему Артуру.

Глава 1

ЛУИ

В МОЕМ ОКРУЖЕНИИ ЧАЩЕ ВСЕГО встречались два типа людей. Первые – равнодушные. Им было все равно, что происходило в моей жизни, они плевать хотели на мои проблемы, горести, невзгоды. Они никогда не протянули бы руку помощи, потому что слишком черствы, холодны и безразличны. Предметом их мыслей, интересов и занятий всегда являлись они сами.

Мне нравился такой тип людей только по одной причине: они не учили жить, не лезли со своими нравоучениями и правилами. Для них я просто-напросто не существовал, поэтому они смотрели сквозь меня. А еще рядом с ними было очень одиноко. Так и хотелось крикнуть: «Эй, гляньте, я здесь! Я запутался, и мне нужна помощь». Но в ответ они сказали бы, что все запутались, всем нужна помощь, поэтому, будь добр, разгребай свое дерьмо сам. Не можешь? Тогда сдохни. Сдохни в собственном дерьме! И даже это их не тронуло бы, ведь им все равно. Их нельзя было попросить принять меня таким, какой я есть, ведь невозможно принять то, что для тебя не существует. Меня нет. И на этом точка.

Для второго типа людей я никогда не был достаточно хорош. Они думали, что лучше всех знают, как жить правильно. Они лезли без спроса в мою жизнь и без всякого стеснения критиковали. Даже если я просто дышал, в их понимании это должно было делаться иначе. Косые взгляды, поджатые губы и тихий шепот: «Что можно ждать от сына двух торчков?» Такие люди всегда готовы были помочь и направить меня на путь истинный, но ведь я сам был слишком глуп, чтобы воспользоваться их добротой. По их версии, разумеется. Для них был приемлем только тот вариант, в результате которого я обязательно должен был измениться. Принимать меня тем, кем я был, они бы точно не стали. Я же неправильный. Они бы рады скроить меня по своему подобию, только я из второсортного, испорченного материала. Постепенно понимая свое поражение, они переходили в первую категорию – безразличных.

Среди всего этого равнодушия и презрительной критики у меня были Адель и Артур. Невероятные друзья, которые заменили мне не только близких, но и весь мир, став моей личной галактикой.

Последние несколько лет мы проводили летние каникулы в доме на юге Франции. Это стало нашей традицией. Я жил и считал дни, месяцы, недели до того момента, когда вновь смогу увидеть своих друзей и обрести семью. Мы все с нетерпением ждали этого времени, чтобы снова побыть счастливыми и беззаботными.

Трех одиноких молодых людей смогла связать настоящая, истинная, подлинная, всепрощающая дружба.

АДЕЛЬ

Пять месяцев назад

БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ я ненавижу, когда мной пытаются манипулировать родители. Анна и Жан-Поль де Флориан – мои мама и папа – мастера этого дела. Чаще всего они сравнивают. Мама делает это менее умело, чем папа. Более резко и всегда в негативном ключе: «Когда я была в твоем возрасте, я была лучше, умнее, серьезнее, ответственнее и никогда себе такого не позволяла». Так и хочется, бывает, крикнуть, что я не она.

Или же мама начинает рассказывать про идеальных дочек своих подруг: наверное, тем самым она пытается достучаться до моей совести, но, увы, я давно поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду достаточно хороша для них. С папой дело обстоит сложнее: он политик, поэтому более хитер и всегда, наоборот, возвышал меня над остальными – мол, я самая лучшая, умная и далее по списку. Этакая идеализация меня в моих же глазах. Когда я была поменьше, я изо всех сил старалась соответствовать этому идеалу. Быть самой лучшей всегда и во всем ради него. И меня так пугала перспектива разочаровать своего родителя, упасть с воздвигнутого пьедестала, что я переступала через себя, свои интересы, мечты, желания ради его похвалы. В какой-то момент я поняла, что его одобрение для меня – как та морковка на веревочке перед ослиным носом.

Глупое животное видит предмет своей мечты, уже предвкушает, как с хрустом откусит, как смачно будет жевать, наслаждаясь вкусом. Но, увы, у наездника другие планы: он не хочет, чтобы морковка была съедена, он лишь хочет, чтобы осел шел в нужном ему направлении. Самое страшное происходит, когда осел отказывается идти, ему уже не нужны все морковки мира. Он устал от вечного вранья и чувства разочарования. В этот момент наездник показывает свое истинное лицо: он начинает указывать, заставлять, использовать свою власть. Но он даже не представляет, насколько свободнее ты себя ощущаешь, сказав наконец заветное: «Нет, я не буду больше твоей куклой, не хочу твоей похвалы, и вообще засунь свою долбаную морковку себе в зад – я выросла из этих глупых манипуляций. Я больше ни за что на свете вновь не поставлю себя в то жалкое положение, я больше не буду добиваться твоего одобрения, а пьедестал самой лучшей сожгу и уничтожу собственноручно».

Я со злостью застегиваю чемодан, который мне велели распаковать, и проверяю время: ровно 16:00. Мой поезд отправляется в пять часов, а мне еще нужно доехать до Лионского вокзала. Меня в очередной раз заперли в комнате. Видите ли, моим родителям не нравится место, где я планирую провести лето. Папочка, мечтающий о посте президента, и мамочка, которая бегает за ним собачонкой, считают, что для их дочери неприемлемо проводить каникулы с двумя парнями, которые старше ее на четыре года. И я бы могла все списать на родительскую заботу, но здесь абсолютно другой случай.

– Ты не поедешь в дом этого наркомана! – грозно приказывает папа, как только дело близится к лету.

Ему неважно, что Луи не притрагивается даже к травке, да что там говорить, он практически не пьет. Но папе все равно, он судит его по родителям. Как и большинство людей нашего круга. Но чего они не знают, так это того, что Луи в сто раз лучше их богатеньких, избалованных, холеных деток. Он настоящий, искренний, у него есть сердце, что так редко встречается в нашей гнилой среде. Доброе, понимающее и сострадающее.

– Что у тебя с этим боксером?! – частенько вопит мама, имея в виду моего второго друга Артура.

Про него отец даже не говорит, одного взгляда хватает, чтобы понять: он считает ниже своего достоинства даже произносить его имя. Ведь такие, как Артур, нам не ровня. Он бедный парень из гетто[1]1
  Гетто – часть крупного города, отведенная для проживания социальных меньшинств, как правило бедного населения, например беженцев, эмигрантов и т. п.


[Закрыть], который не окончил школу, решив собственными кулаками пробить себе лучшую жизнь в прямом смысле этого слова.

– У всех, кто занимается боксом профессионально, насквозь пробита голова. Они же тупые. Что может быть у тебя общего с таким парнем? – Вопль номер два, принадлежащий моей мамочке.

Что я нашла в нем? Мужественность, честность, сильный характер, прямоту суждений и… я нашла в нем столько всего, мама, что не описать словами. Нечто такое, чего ты наверняка никогда и не знала. Ведь в твоем мире управляют здравый смысл и выгода.

Что может у меня быть с ним общего? Ничего. Мы две противоположности, познающие друг через друга что-то новое и необъяснимое. И конечно, я не могу озвучить все это вслух, ведь им неважно, что я чувствую. Гораздо значительнее то, какая тень на мою репутацию падает из-за этой дружбы. А репутация в нашей семье – нечто настолько сакральное и неприкосновенное, что они готовы запереть меня в комнате до конца лета, лишь бы я вновь не уехала.

Как же я сейчас ненавижу родителей и то окружение, мнения которого они так боятся! Кучка лживых снобов, узко мыслящих зазнаек с грандиозными амбициями и чувством собственной важности.

Три года назад родители сплавили меня на юг Франции к моей бывшей няне Розе. У отца были серьезные собрания и куча дел, возиться с моими подростковыми бунтами никто не хотел. Вникать в то, что Роза – экономка в доме Луи, никто не стал, вникать в список друзей Кантеля и подавно. В противном случае в будущем у них не было бы сюрприза в лице этих двух парней. То лето было лучшим в моей жизни, я наконец нашла настоящих друзей. Нет, я обрела семью. Мы договорились сделать это нашей традицией, всегда проводить лето вместе. Отдыхать от сложного мира, забывать на время о проблемах, сосредоточившись на лучшем. А лучшим была наша дружба, как бы мои родители ни пытались смешать ее с грязью: задавать нелепые вопросы о том, что нас троих связывает, намекать на идиотские вещи. Наша дружба светлая, добрая, честная. И я ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах, в угоду ни одному человеку на этой земле не перестану с ними дружить.

Нервно переминаюсь с ноги на ногу, ведь каждое лето одно и то же: родители пытаются остановить меня. Крича об имидже семьи и о тени, которую я бросаю на них. Но в этом году все зашло слишком далеко: меня закрыли в собственной комнате, и я не представляю, что мне делать. На часах уже 16:15. Нервно кусаю губу и растерянно оглядываю комнату… У меня забрали телефон и ноутбук, я не могу предупредить парней, рассказать им, как со мной поступили. На глазах выступают слезы, но вдруг я слышу легкий скрежет, а затем вижу светлую макушку. Мой брат Марсель аккуратно открывает дверь моей комнаты, стараясь не скрипеть. Прикладывает палец к губам в немой просьбе о тишине. На цыпочках подходит ближе и шепчет:

– Выходи с черного хода, на углу тебя ждет такси. – Он сует мне в руку несколько купюр и просит поторопиться.

Меня не надо просить дважды, я быстро обнимаю его и тихо произношу:

– Спасибо.

Мой младший братик – единственный из всей родни, кого я считаю своей семьей. Его голубые глаза поглядывают на меня с легкой усмешкой, он берет меня за руку и выводит из комнаты.

– Беги, Адель, – тихо напутствует он, – отличных тебе каникул!

Я целую его в щеки, прощаюсь и тихонечко мчусь к черному ходу. На часах 16:18, а это значит, что у меня все еще есть возможность успеть на поезд. «Ты мой маленький ангел-хранитель», – думаю я о Марселе, когда успеваю впрыгнуть в вагон ровно в 17:00. И знаю, что через четыре часа на юге Франции меня встретят два других ангела-хранителя. Луи и Артур. Моя семья.

АРТУР

Наши дни

СКВОЗЬ СОН ДО МЕНЯ доносятся хлопки окон и дверей – я оставил окна открытыми нараспашку, и теперь в моей комнате бушует сквозняк. По телу бегут мурашки от холода, но мне так отчаянно хочется спать, что я ныряю с головой под одеяло и, вновь обретая тепло, проваливаюсь в забытье. Я снова вижу ее глаза, они темно-карие, почти черные, зрачок сливается с радужкой, отчего взгляд кажется глубоким и проникновенным. Они такие большие, задумчивые, мне всегда казалось, что она видит меня насквозь. Вот и сейчас она смотрит прямо внутрь меня и беззвучно зовет: «Артур». Я не слышу ее голоса, я лишь вижу, как полные потрескавшиеся губы произносят мое имя. Сердце сжимается. Я хочу открыть глаза и прекратить эту пытку, созданную моим же сознанием, но не могу себя заставить. Я не могу перестать смотреть на нее, мне хочется протянуть руку, дотронуться до ее лица, нежно погладить по каштановым волосам, обнять и сказать ей, что я рядом. Но она всего лишь мне снится. Три месяца назад я забыл, что такое крепкий полноценный сон. Последнее время я лишь пребываю в бредовом состоянии, когда не могу уснуть, но усталость берет свое и погружает мозг в некую прострацию. Голова кипит, мне не хватает воздуха под одеялом, но, как только я начинаю его приоткрывать, неприятный холодный ветер бьет в лицо, отчего я окончательно перестаю хотеть спать. Окончательно теряю Адель и ее проникновенный взгляд.

Повышенная тревожность, как сказал мне психолог в тюрьме, в которой я пробыл три месяца за нападение. Меня выпустили вчера, выдали справку о судимости и пожизненный запрет на приближение к Адель де Флориан. Девушке, которая снится мне каждую ночь. Документы лежат на кухонном столе. Они реальны. Так же как и мое пребывание в местах лишения свободы. Мне иногда кажется, что я сплю и дикая реальность вокруг является лишь плодом моей больной фантазии.

Все произошло чересчур быстро, моя жизнь слишком стремительно пошла под откос. Так резко, что у меня даже не было возможности очнуться и осознать происходящее. Но пустота внутри меня реальна, так же как и все мои проблемы. Есть те, что видны окружающим: например, мне двадцать три года, я бывший перспективный боксер, который мечтал однажды стать абсолютным чемпионом мира. Я не окончил школу, не поступил в университет, я потратил всю свою юность на тренировки. Сейчас же у меня судимость, моя спортивная карьера пошла под откос, но все, что я умею, – это лишь махать кулаками.

Бокс – очень жестокий спорт, ты очень тяжело карабкаешься вверх, а затем в одну секунду оказываешься на самом дне. И вот тебе все приходится начать сначала. Загвоздка лишь в том, что я не знаю, как начать… Есть и те проблемы, что мучают мою душу. Например, вопрос, который сжимает все внутри меня и разрывает нутро пополам. Как жить с сознанием, что не можешь подойти к человеку, которого любишь? Это гораздо страшнее судимости и несбывшейся спортивной карьеры.

Резко встаю с постели и быстрыми шагами направляюсь в крошечную ванную. Открываю кран и слышу, как шумят старые трубы. А после жду, чтобы вода стала достаточно холодной, и подсовываю под струю лицо. Мне нужно остыть, прийти в себя, собраться. Нельзя раскисать, нельзя мириться с проигрышем. Нужно бороться из последних сил.

Слышу тихий, осторожный стук в дверь.

– Сынок, все хорошо? – спрашивает мама, не в силах скрыть волнения в голосе.

Все хуже не бывает, и я не знаю, как найти выход… Я не знаю, как жить в ладу с собственной совестью. Но я молча вытираю лицо и, собравшись с мыслями, открываю дверь. Мама смотрит мне в глаза, и я знаю, что она видит, насколько я потерян. Я стараюсь ободряюще улыбнуться, но чувствую, что выходит крайне неправдоподобно.

– Я приготовила завтрак, но не смогу с тобой посидеть, у меня смена в магазине. – Она приподнимает руку и нежно поглаживает меня по щеке. – Я так рада, что ты дома, – поломанным голосом произносит она и тут же отворачивается, стараясь скрыть слезы.

Я ловлю ее руку, целую, а после притягиваю к себе и обнимаю.

– Я тоже очень рад, – тихо говорю я, поглаживая ее по спине.

Я никогда не знал своего отца, у меня всю жизнь была только невероятно любящая мама. И меня съедает совесть за то, что я позволил ей пережить. Она целует меня в щеку прямо как маленького ребенка, последний раз проводит рукой по волосам и с грустной улыбкой выходит из квартиры. Я всегда мечтал, чтобы она смотрела на меня с гордостью. Мечтал помочь ей выпутаться из бедности, сверхурочной работы и той жизни, которую она влачит. Но все мои мечты пошли прахом.

Есть совершенно не хочется, но я заставляю себя проглотить омлет, который мне приготовили с любовью. На сегодня у меня весьма простой план: найти работу. Я планировал обойти все спортивные залы, предлагая свои услуги. Возможно, помимо судимости, работодатели обратят внимание на мои боксерские данные. Костяшки моих пальцев покрыты корочкой – так бывает, когда разбиваешь их в кровь. Это, конечно, уменьшит шансы, но попробовать стоит. Нельзя сидеть на месте и ждать, когда все наладится, так как ничего не наладится само по себе. Выглядываю в окно: на улице серость и полнейшее уныние. Я так надеялся, что это место больше никогда не будет моим домом. Но у судьбы свои планы.

Здесь ничего не меняется. Шампиньи-сюр-Марн – пригород Парижа. Преступное гетто. Бетонные муравейники, серые безжизненные коробки, здесь чувствуешь себя угнетенным. В то время как молодежь из более обеспеченных семей сидит на террасах парижских кафе, подрастающее поколение в гетто сбивается в банды. Проституция, оборот наркотиков, воровство, убийства, нападения. В месте, откуда я родом, нет сказок о розовых пони, добрых принцах и прекрасных принцессах. Есть лишь отвратительная реальность людей, где ради денег готовы на все.

Я всегда мечтал оказаться как можно дальше от этих трущоб. Пять лет назад мне казалось, что моя мечта сбылась. Когда мне было восемнадцать лет, Хуго, мой тренер по боксу, сказал, что нам необходимо тренироваться в Штатах. Лучшие залы, высокий уровень подготовки, все чемпионы занимаются именно в США. И мы поехали в Сан-Франциско. Мне открыли визу на пять лет как перспективному боксеру. А Хуго отказали: прошлое у него не самое чистое. Но каждый гражданин Евросоюза имеет право безвизово приехать в Штаты и находиться там в течение трех месяцев на законных основаниях. Хуго приехал и не вернулся. В Штатах он сходил к адвокату, который помог ему с кое-какими бумагами. Я особо не вникал в дела тренера, но понял, что во Францию он сможет вернуться не скоро, а он и не хотел.

В Штатах у нас двоих началась новая жизнь. Мы участвовали в турнирах по стране, я выигрывал. Я даже привык к жизни в Сан-Франциско, изредка навещал маму, которая была за меня счастлива, а лето проводил с Луи и Адель. Но жизнь порой переворачивается с ног на голову. И вот я снова здесь, моя жизнь перечеркнута. С судимостью мне вряд ли вновь откроют визу, плюс ко всему я вылетел из боксерского клуба. И мне вдруг становится страшно, что я и сдохну в этом месте, в этих трущобах. Трясу головой, прогоняя слабость. Соберись, ты еще не все проиграл. Повторяю, как мантру, эти слова. Ты не проиграл, пока сам не решил, ты не проиграл, пока не разрешил своему оппоненту выиграть, ты не проиграл, если все еще готов бороться.

Быстро одеваюсь и выхожу из квартиры. Стены подъезда расписаны новыми граффити, запах мочи невыносим. Я перескакиваю через ступеньки, стараясь как можно скорее покинуть этот смрад, и, выскакивая из дома, резко останавливаюсь. Прямо перед моим подъездом стоит «мерседес» представительского класса. Я не один, как истукан, рассматриваю черный, до блеска вылизанный каркас, мне кажется, глаза всего района направлены в его сторону. Он не вписывается, он здесь чужой. Я не раз видел такие машины, но то были другие места, другой мир, в который однажды я хотел попасть. Дверь открывается, и мне навстречу идет водитель. Мужчина средних лет в отутюженном черном костюме – по нему видно, что он нервничает. Еще бы, даже утром здесь далеко не безопасно. Ради такой тачки его убьют голыми руками.

– Месье Артур Бодер? – спрашивает он натянуто вежливым тоном.

– Зачем он вам? – Я натягиваю капюшон и ускоряю шаг.

Нет ни одного человека на этой земле, который заехал бы за мной на такой машине. Неприятное предчувствие и желание не влезать больше ни в какие проблемы подстегивает меня, и я начинаю поспешно удаляться.

– Это касается моей сестры Адель, – доносится мне в спину, и, не в силах контролировать порыв, я оборачиваюсь.

Светловолосый, голубоглазый, с виду ему лет шестнадцать-семнадцать, точный возраст не помню, я лишь видел его на снимках в телефоне Адель…

– Марсель, здесь небезопасно, – неловко начинает водитель, но парнишке все равно, он уверенным шагом направляется в мою сторону.

– Я заплачу тебе сверхурочные, – тоном, не терпящим возражений, говорит он водителю и внимательно разглядывает меня.

– Ей нужна твоя помощь.

Я столбенею, в голубых глазах моего собеседника появляется неуверенность, но он тут же приподнимает подбородок, стараясь скрыть истинные чувства. У меня же нет слов, оцепенение пронзает все тело. Марсель изучает меня, бросает быстрый взгляд на мои костяшки – сувениры из тюрьмы, я инстинктивно прячу руки в карманы.

– Адель де Флориан – это имя тебе знакомо? – хрипло спрашивает он, изучая мою реакцию.

– Знакомо, – коротко отвечаю я.

– Тогда садись в машину, нам есть о чем поговорить.

Я недоверчиво посматриваю в сторону автомобиля. И мальчишка насмешливо ухмыляется:

– Ты что, боишься?

Я обдаю его ледяным взглядом:

– Приперся в мой район на такой тачке, мажор, и спрашиваешь у меня, боюсь ли я?

Марсель не дрогнув, молча разворачивается и идет к машине. Парень уверен, что я последую за ним, и он, как никогда, прав. Я сажусь на заднее сиденье и громко хлопаю дверью.

Машина трогается с места, а в салоне становится слишком тихо.

– Ты что-то говорил про Адель? – спрашиваю я, нарушая молчание, не в силах сдержать любопытства.

Пульсация моего сердца отдается в ушах, а по спине бежит нервная дрожь.

Парнишка смотрит на мою правую руку, на которой практически нет живого места.

– Ты правда один вырубил пятерых охранников в больнице? – интересуется он.

Я тяжело вздыхаю и киваю:

– Правда.

Повисает очередная пауза, а моя голова вновь погружается в воспоминания того вечера. Я помню его смутно. Подробности стерлись, осталось лишь ощущение страха и беспомощности. Я сидел на веранде, жутко нервничал и думал о Луи. Я был настолько шокирован его поступком, что пытался найти хоть какое-то объяснение происходящему, но у меня ничего не получалось. Затем я помню, как мне сообщили об аварии, после я каким-то образом оказался в Ницце и нашел ту самую больницу, куда отвезли Адель. Помню, как ужас сковал мое сердце, когда я шел по коридору в палату, где она должна была лежать, и мои руки тряслись. Но там был ее отец, который, увидев меня, тут же попытался прогнать. Еще бы! Политик, мечтающий о посте президента, не раз говорил своей дочери не водиться с проблемным парнем из гетто. Я ему никогда не нравился, впрочем наши чувства были взаимны.

Но я не мог просто взять и уйти – только не после случившегося. Я не мог развернуться и оставить ее одну в этой палате. Я попытался объяснить заботливому папаше, что никуда не уйду. А он позвал охрану, и, возможно, я бы ушел, решив, что обязательно зайду позже. Но из палаты Адель послышалось громкое и надрывное: «Артур!» Она звала меня так отчаянно, так оглушительно, так неистово. Я, теряя терпение, попросил пропустить меня. Мне начали объяснять, что в палату имеют право заходить лишь члены семьи. И среди всеобщих споров, доводов, упреков и указаний катиться к чертям собачьим был слышен крик Адель… она продолжала звать меня. Ее крик до сих пор звенит в моих ушах. В какой-то момент я попробовал прорваться к ней, но один из охранников схватил меня за плечо и резко дернул назад. «Артур!» – звенело на весь коридор, но уже тише. Я слышал, как врачи говорили об уколе и успокоительном. Во мне проснулась такая злость! Я лишь хотел увидеть ее и убедиться, что с ней все в порядке. Но меня лишили такой возможности. Я не помню подробностей драки, я лишь знаю, что каждый человек в этом здании, попытавшийся остановить меня, горячо пожалел об этом. А затем меня забрала полиция, после было слушание, далее тюрьма. И я так и не увидел Адель.

– Ей очень нужна твоя помощь, – обрывая поток моих воспоминаний, говорит Марсель.

Я сжимаю челюсть и сцепляю руки в замок.

– Послушай, я не знаю, зачем ты пришел, но, возможно, ты не в курсе, что у меня пожизненный запрет на приближение к твоей сестре.

Парень, поджав губы, кивает:

– Я все это знаю, но проблема в том… – Он запинается. – Она сходит с ума. Она не в себе.

Мое сердце замирает, но я не успеваю задать ни одного вопроса.

– Пожалуй, начну по порядку, – отворачиваясь к окну, говорит он. – После того как тебя скрутили в больнице, Адель пришла в себя, и выяснилось, что она ничего не помнит. У нее амнезия, стерты абсолютно все воспоминания с раннего детства. Она не помнит ни тебя, ни себя – словом, ничего. Но она зовет тебя ночами, – насупив брови, тихо произносит он, – тебя и Луи. В какой-то момент она начала бесконечно выпытывать у родителей, были ли у нее знакомые с такими именами. И однажды мама ей все рассказала, но Адель так разнервничалась, у нее из носа пошла кровь, а потом она грохнулась прямо на пол в гостиной и очень сильно ушибла руку, спину и голову… Но самое страшное: она вновь все забыла. Психотерапевт говорит, что мозг Адель таким образом защищает ее от травмы. Поэтому в нашей семье больше никто не рассказывает ни о тебе, ни о Луи. Но она… – Марсель опускает голову, – каждую ночь кричит ваши два имени. Каждую божью ночь она бьется в истерике. Я не знаю…

Перед глазами темнеет. Я приподнимаю руку, обрывая его, и опускаю голову на колени.

– Останови машину, – грубо прошу я, пытаясь выровнять дыхание.

Водитель выполняет мою просьбу: включив аварийку, он останавливается на обочине. Я выпрыгиваю из машины, и меня начинает выворачивать. Чертов омлет, который я заставил себя проглотить, вода, которую выпил, ощущение, что вместе со всем этим я выплевываю и собственные кишки. «Она ничего не помнит, ни тебя, ни себя… каждую ночь она бьется в истерике…» Когда я сидел в тюрьме, я успокоил себя тем, что, если она захочет, сама найдет меня, напишет мне, придет повидаться. Адель никогда не была послушной, если бы она хотела меня увидеть, никакой запрет бы не помешал ей это сделать. Но за три месяца от нее не было никаких вестей, тогда я решил, что, возможно, она приняла решение не знать меня, вычеркнуть из жизни. И я бы понял, после всего случившегося я бы с большей охотой принял такое ее решение, а не потерю чертовой памяти. В голове не укладывается… Марсель стоит рядом и аккуратно подает мне воду.

– Родители думают, что все наладится. Но я знаю, что нет. Пару недель назад она резала себя. Видел только я… но ты понимаешь? Она резала себя канцелярским ножом.

Трясущими руками я забираю пластиковую бутылку и, судорожно вдохнув, делаю глоток. Я молчу, стараюсь подавить судороги в теле и обрести голос.

– Как это «резала себя канцелярским ножом»? – тяжело дыша, наконец хрипло спрашиваю я.

Видимо, мой вопрос кажется ему глупым и неуместным.

– Она не помнит ни себя, ни своего тела, ни своей жизни, она сходит с ума! Что тут непонятного?! – неожиданно взрывается Марсель и смотрит на меня большими, полными страха глазами. – Я не знаю, как ей помочь! Я ничего не знаю о ее жизни. Ни о ваших проведенных вместе каникулах, ни о вашей дружбе, ни о том, почему случилась та авария! Ничего! Но ты… – Он тычет в меня пальцем и злобно щурится. – Ты в курсе всего. Ты знаешь то, чего не знают даже наши родители. Я помню домашние скандалы, когда отец попробовал не пустить ее к вам летом. Она кричала, как никогда в жизни, что дороже тебя и Луи у нее никого нет! Она жила в ожидании этих летних месяцев. У нее в комнате висел календарь, и она зачеркивала каждый день, а лето было обведено ярко-красным. – Марсель устало облокачивается на машину. – Если ты ей не поможешь, она окончательно спятит!

Я закрываю глаза и сминаю пластиковую бутылку в руках. Хочется кричать и крушить. Сжимаю кулаки и чувствую, как натягивается кожа на ранах. Адель… ее образ вспыхивает в голове. Искренняя улыбка, громкий смех, прямой, дерзкий, заглядывающий в самую душу взгляд. Я помню ее запах, ощущение кожи под своими пальцами, изгибы фигуры и то, как она произносит мое имя. «Артур» в ее устах всегда звучало особенно, она будто произносила молитву. Я был готов защитить ее от всего мира, без всякого сожаления растоптать, уничтожить каждого, кто хоть немного расстроит ее. Адель была в этом мире моим храмом, моей святыней.

– Как ты хочешь, чтобы я помог ей? – рычу я. – У меня запрет на приближение… – Я резко замолкаю и швыряю бутылку. – Если я нарушу его, мне грозит пять лет тюрьмы…

Парнишка остается невозмутимым.

– Она не помнит тебя, не знает про запрет, значит, не сможет рассказать о его нарушении.

Я тяжело вздыхаю и тру глаза, а Марсель продолжает:

– Послушай, я знаю, что это опасно. Но давай она один раз тебя увидит? Просто увидит. Вдруг ей это поможет… вдруг в ее голове что-то кликнет? Я лишь прошу у тебя одну встречу. Я знаю, ты хочешь ей помочь. Я знаю, она тоже дорогой для тебя человек. Ты, в конце концов, устроил такое в больнице просто потому, что тебя отказывались пускать в палату.

– Как ты себе это представляешь? Как именно мы с ней встретимся?

Марсель достает из внутреннего кармана куртки одноразовый мобильник[2]2
  В Париже в обычных ларьках для туристов продаются такие «одноразовые» телефоны, с которых можно лишь звонить и обмениваться эсэмэс. Интернета на них нет, регистрация не нужна. Напоминают кнопочные телефоны 2000-х годов в России. На телефонах указан оператор, можно выбрать количество минут для разговора и эсэмэс.


[Закрыть] и подает его мне.

– Ее одну никуда не пускают, но скоро будет важное мероприятие, мы всей семьей должны присутствовать. Ты тоже будешь там, я проведу тебя через черный ход и что-нибудь на месте придумаю – по обстоятельствам. Держи телефон при себе, будем на связи.

– А если твой отец узнает об этом?

Взгляд Марселя становится более жестким, в голубых глазах сверкает нечто недоброе.

– Мы провернем все грамотно, он не узнает. А если случится прокол, то это дело на мне.

Я качаю головой – маленький засранец не проводил последних три месяца в тюрьме. Он не знает, насколько меня пугает перспектива остаться закрытым на пять лет. Но образ Адель не дает мне покоя. Она потеряла память… Я не смогу смириться с собственной совестью, если ничего не сделаю. Скорее всего, когда она все вспомнит, она возненавидит меня, как никого и никогда, но я не смогу смотреть в зеркало, зная, что с ней такое творится, а я даже не попытался помочь. Одна встреча может окончательно разрушить всю мою жизнь. Но я не могу пройти мимо, не могу не попытаться. Я молча беру мобильник, гадая, во что в итоге это все выльется. Тихо молюсь, чтобы следующие пять лет я провел на свободе. А затем, приподнимая голову, выпрямляю спину и мысленно шлю все к черту. Правила и устои, страх и ее тупого папашу с его связями. Адель нужна помощь, а это значит, что я помогу ей. И пусть все вокруг горит синим пламенем, и я в том числе.

АДЕЛЬ

ВОДА СТЕКАЕТ ПО НЕЗНАКОМОМУ мне телу. Разумеется, это мое родное тело, но я не уверена. Ни в чем. Я смотрю на свою кожу, изучаю ее цвет, гладкость, кое-где шероховатости, вглядываюсь совсем близко и вижу маленькие точки, должно быть поры. И говорю себе: «Это моя кожа… моя». Я провожу пальцем вдоль локтя, приподнимая его, и смотрю на маленькие шрамы. И я не помню, как их получила, откуда на моем колене маленький рубец или на указательном пальце крошечный след от ожога. Я ничего не помню. Амнезия – страшная штука.

Тело человека – это его обложка. Оно словно рассказывает, через что он прошел и какие трудности повстречал. Но моя обложка без содержания. У меня смутное ощущение, будто я сплю и все, что происходит со мной в реальной жизни, лишь некая матрица, нечто навязанное, неестественное, не имеющее правдивой реальности. Я долго мою голову, мои волосы покрывают всю спину, они прямые, тяжелые, густые, насыщенно-каштанового цвета. Я перекладываю мокрые пряди на грудь и внимательно рассматриваю. Они кажутся сейчас совсем черными. Я родилась с такими волосами? Всю жизнь хожу с ними? Почему у меня ощущение, словно кто-то обманывает меня и старательно пытается скрыть правду? Даже цвет волос – то, что я вижу собственными глазами и в чем должна быть уверена на миллион процентов, – сейчас кажется мне не моим. Я никому об этом не говорю: ни своему лечащему врачу, ни психотерапевту, ни родителям. Я не верю никому из них. Я чертов параноик, который твердо решил, что весь мир ополчился против него. И я не знаю, с кем поделиться, кому задать изматывающие меня вопросы и кому доверять.