Текст книги "Паоло и Рем"

Автор книги: Дан Маркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ. СНОВА ПАОЛО.

* * *

Паоло стоял у окна и смотрел. Парень сидит, перед ним холсты. Немного, три, четыре небольших, просто крошки, не более метра по длинной стороне. Когда-то и он такие писал, это было давно. Холст дорогое удовольствие. Похоже, что и готовит сам, проклеивает, грунтует... Завернул небрежно, хотя и правильно – живописной стороной наружу... Что у него там?.. Тряпка мешает, но видно, очень темные работы, просто черные какие-то... Чудак, кто у него купит!..

И снова одернул себя – разве в этом дело?. И в этом тоже, откуда деньги возьмет на краски, на большой холст?.. Паоло посмотрел по сторонам, на стены – в большом зале, где он находился, висело несколько его работ, огромных. Как удалось написать, он не понимал. Он словно раздвоился: как художник, знал – не имеет значения, какой сюжет, светлые или темные работы, большие или маленькие, были бы хорошие... а другая его часть, или сущность, уверена была – картины просто обязаны быть светлыми, яркими... и большими, большими! И эти обе его сущности жили независимо друг от друга. Когда он писал картоны, располагал фигуры, выбирал цвет, он был художник, да еще какой, но в голове всегда держал – а купят ли?.. и все это как-то умещалось, или ему казалось, что умещается?.. Верил ли он сам себе? Может, привык к раздвоению, впитавшемуся в кровь противоречию?..

Он привык с юмором относиться к своим свойствам, дающим возможность писать от души и одновременно получать удовольствие от "плодов своих". Прошел по лезвию бритвы, так он считал до недавних пор, с усмешкой вспоминая приятелей и знакомых, втянутых в бездну по ту или другую сторону -богатеньких пройдох, бездарей, жалких писак, продажных и циничных, с одной стороны, – и нищих, спившихся, вечно угрюмых ожесточенных "правдоискателей", с другой. Да, еще недавно ему казалось, что уступки ничтожны, теперь он сомневался.

А сегодня ему вовсе стало не до юмора. Он вспомнил пробуждение, глухой кашель, кровавую пену на губах, кислый вкус железной окалины во рту... Поежился, он все знал, но поверить не мог. Его жизнелюбие, его прославленное, хваленое, особенное жизнелюбие дало трещину, еще удерживалось, но хваталось за пустоту. По коридору бегали его дети. Также будут бегать, но без меня... А картины вынесут и продадут?... Ничего особенного. Он не беспокоился за картины, люди ценят то, что им дорого досталось. В этом доме останется жизнь, но картин в нем не будет, он знал, жена не любит его живопись. Откуда этот пафос насчет детишек – "также будут бегать..."?.. А как же им еще бегать? Не сходи с ума. Женился, думал, буду не один, и чтобы не старуха, пусть станет весело, солнечно еще раз вокруг. Верно задумано – весело и солнечно, но уже не для меня.

* * *

– Хозяин, приехали за картиной...

Он нахмурился:

– Обещали завтра.

Впрочем, лучше не откладывать. Ему не жаль было расставаться с картинами, пусть едут, плывут, расселяются по разным странам. Ведь он открыл новую живопись – яркую и веселую, научил радоваться, глядя на картины. Без тени сомнения он так считал, много лет. Поздно начал, знающие люди ему говорили – "брось, так не бывает". Какое там! Сам открыл свой талант, без колебаний вторгся, завоевал область, в которой без многолетнего ученичества ничто с места не сдвигалось. А он поднял и понес. Без страха кидался вперед, и делал. Огромные полотна... "Моего мужества никто не согнет..." Жизнь его началась в Италии, да... И новая живопись тоже. Скажи ему, что там она и кончилась, он бы засмеялся. Неправда, она началась!.. Только недавно он задумался.

Жизнь странная штука – все, что знаешь, до определенного момента значения не имеет, пока не применяешь к себе. Потом оно в один момент становится применимым – само применяется. Оказывается, ты такой же, как все.

Он не думал, что такой же. Он не был таким. По всем своим достижениям и победам, он был особенным. Так вот, ничего не значит! Кто-то, очень важный, уверен, что ты не лучше, и не хуже. И не изменил судьбу, а развел пылищи по дороге. Поднял пыль по пути, вот и все.

Не-ет, конечно, он так не думал, не мог – может, догадывался... но это еще страшней, когда не знаешь, а догадываешься.

– Хозяин, так что с ними делать, оставить в доме до завтра?..

– Нет, приведи через полчаса в мастерскую, сегодня закончим дело.

– Еще этот парень, сидит у ворот, Айк говорил вам...

– Художника пригласи, накорми, пусть подождет. За меня извинись.

* * *

Сеньор Паоло просил извинить его, еще немного подождать. Срочное дело, люди издалека приехали за картиной. Если хотите поесть и прочее, идите за мной.

... Я на свежем воздухе посижу.

* * *

Картины без рам выглядят по-другому. Паоло усмехнулся – "нетоварный вид".

– Альберт, подставь раму, найди что-нибудь подходящее.

Огромная рама нашлась, двое подтащили ее к картине, стоявшей у стены, прислонили, не совсем точно подошла, но все равно. Им важен вид, они его получат. Картину навернут на большой вал, и она поплывет морем, потом поедет пешком. На ослах, наверное. И эти ослы, двуногие, при ней, какая честь для старого художника. Наверное, последний при моей жизни вояж картины. В их столице найдутся мастера, он знал по именам лучших, сумеют сделать все, как надо.

Ну, что у нас тут?..

Он не видел, как выглядит окончательный вариант, доверял Йоргу и Айку. Правда, многократно проверено, в последний раз месяц тому назад, тогда еще не высох кадмий, и пришлось переделывать ноги этому болвану в каске. А потом он, ночью, один, чтобы не слышал никто предательского скрипа в плечевом суставе, скрежета и треска, да... с трудом поднимая руку, стиснув от боли зубы, прошелся кое-где кистью, чтобы легкостью, своей прославленной легкостью навести блеск. Они ждут легкости и веселья – вот вам, нате!...

Осмотрел все разом, издалека, беглым взглядом, и не нашел изьянов. Потом вблизи исследовал внимательно и придирчиво всю поверхность. Все в порядке..

Он отошел к самым дверям и с расстояния длинного зала взглянул на огромную, в несколько метров в высоту и ширину, картину. Она светилась зеленоватым, с красными и фиолетовыми вкраплениями. Неплохо. Холст прославлял победу, неважно какую, что им за дело. Картина говорит о мире, вот что важно. И живопись достойна темы – свободная, веселая, яркая... написано легко, никакого напряжения в композиции, каждой фигуре свое место, да, все на местах.

* * *

Он видел, некоторая заученность была. Зато школа. Натужность в веселости?.. Нет, нет, никакой!.. Он никогда не жаловал ни театральных поз, ни деланности, ни фальшивой веселости.

–Да ладно, скажи кому-нибудь другому!..

–А что, а что?.. Не надо путать... значительность сюжета..." Он сам себе был достойный адвокат.

–А эти, толстозадые, переходящие из картины в картину?..

Только пожал плечами. Теток он любил. Разве не странно, что в жизни все его женщины были гораздо, гораздо тоньше?.. Не в размерах дело?.. Усмехнулся, – ну, почему, и это ... совсем не лишнее, да?.. И не все тоньше были, он помнил нескольких, ну, пусть не любовь, но блаженство было. И легкость в обращении... В сущности, я так и остался чурбаном – простым, грубоватым.

Такой уж человек, он себе прощал – и серьезное, и печальное, и это... праздник тела, да? – все у него на одной доске, если правду сказать. Он ни от чего не мог отказаться, отвергнуть, с презрением разделить на высокое и низкое. Это жизнь была! И нередко, возвращаясь утром, он с нагловатой ухмылочкой – перед зеркалом, наедине с собой, подмигнет изображению, шляпу надвинет на лоб... он любил шляпы. Вспоминал такое, от чего культурный человек должен был бы морду в землю закопать...

Получат то, что хотели, знаменитого Паоло, за сказочные деньги. Он не угождал, он сам такой, разве не легко и весело всю жизнь... почти всю, да! совпадал, сливался с теми, кто изменял судьбы мира, именно судьбы, разве не так?..

Так он считал, да, так! А другие художники? – писали картины, бывало, неплохие, но не изменяли судьбы мира!..

–Ну, ты прицепился к этой фразе!.. Что ты изменил? Вот – и конец.

Нет, нет... тень пробежала и только.

Он самому себе никогда бы не признался, что устал от бесчисленных мясистых баб, жизнерадостных мускулистых мужичков, якобы мифических, бархата и роскоши, старинных шлемов, ваз и прочей чепухи.

Ни в коем случае. Как же по-другому?.. Он и не думал об этом никогда.

Передернул плечами. Он не из тех, погруженных в себя нытиков, психопатов, истериков, которых так много среди художников, нет!

* * *

Гостей ждали завтра, и теперь еле успели подмести и слегка прибрать. Вошли двое.

Паоло обоих знал давно, можно сказать, всю жизнь. И они его знали тоже. Ненависти не было – глубокая закоренелая неприязнь. Он их не уважал, они его боялись и не любили. Он был выскочкой, они аристократы. Один считал себя еще и художником, второй – большим поэтом. Они теперь судили, их прислали судить, хороша ли картина. Прислал монарх, которому они служили, хотя усердно делали вид, что не служат. Художник настолько преуспел в этом, что порой забегал слишком далеко вперед в угадывании желаний и решений властителя, и преподносил их в такой язвительной форме, что это воспринималось троном, как возражение и критика, ему давали по шее, правда. несильно, по-дружески, а враги нации считали его своим. Потом события догоняли, и он снова оказывался неподалеку от руля, вроде бы никогда и не поддакивал, теперь с достоинством произносил – "а я всегда так считал..." Потом он находил новую трещину, предугадывал грядущий поворот событий и начальственных мнений, снова бежал впереди волны, и слыл очень принципиальным человеком. Настоящие критики – по убеждению, его недолюбливали, хотя признавали за ним проницательность. Разница была во внутренних стимулах – он никогда не имел собственного мнения, кроме нескольких совершенно циничных наставлений отца, придворного поэта, предусмотрительно держал их за семью замками, а то, что выставлял впереди себя, шло от такого обостренного умения приспособиться, что оно порой обманывало и подводило его самого. Он был высок, дороден, с большими длинными усами, наивно-прозрачными карими глазами, извилистым тонким голосом, округлыми жестами плавно подчеркивал значимость речи. Его звали Никита.

Второй – Димитри, сухой, тощий и лысый, как-то его довольно язвительно назвали усталым пожилым графоманом, писал всю жизнь нечто вроде стихов. Он был бездарен, потому что не был способен чувствовать, и заменял чувства мелкими, но довольно точными мыслишками о том, о сем, в основном о кухонных мелочах. Он считал себя гением, и говорил о себе не иначе как в третьем лице, а подписывался, неизменно подчеркивая отчество, не жалея на это ни чернил, ни времени. Он был уверен, что каждое его движение и даже физиологические акты представляют огромный интерес для мира, и запечатлевал свои ежедневные поступки, мысли и действия в бесчисленных виршах, поставил перед собой цель писать каждый день по десятку таких стихотворений и неукоснительно придерживался нормы. Каждое его извержение воспринималось поклонниками с неисчерпаемым восторгом. Так он поставил себя среди них, педантично и с хваткой ястреба, хотя не имел ни реальной силы, ни власти, кроме гипнотизирующего убеждения, что он должен и может влиять на судьбы мира. Иногда его призывали ко двору и давали мелкие поручения, а он, несмотря на оппозиционность, которую лелеял, тут же таял и бежал исполнять. Теперь его послали в далекую страну, бывшую колонию, забрать и привезти картину великого мастера, так ему сказали, а он тут же затаил обиду и злобу, потому что великим считал только себя.

И вот эти двое входят, а Паоло стоит и смотрит на них, вежливо улыбаясь, как он умел это делать – обезоруживающе доброжелательно. После недолгих приветствий и расспросов приступили к делу. Ученики стащили с огромного полотна тяжелое покрывало, которое едва успели навесить.

* * *

Несколько минут в полном молчании... Холст был так велик, что просто охватить взглядом события, изложенные кистью, оказалось непросто. Первый из двух, Никита, был виртуозом средней руки – умелый в мелочах, сегодня один вам стиль, завтра другой... холодный и мастеровитый, он во всем искал подоплеку, и с возрастающим недоумением и раздражением смотрел, смотрел... Он не мог не заметить дьявольского, другого слова он найти не мог... просто дьявольского какого-то умения так вбить в этот прямоугольник... нет разместить, именно разместить, разбросать, если угодно, без всякого напряжения, легко и просто – более сотни фигур людей, животных, пейзажи переднего и заднего плана, отражения в окнах, пожары тут и там, пустыни и райские кущи... а лиц-то, лиц... И все это не просто умещалось, но и двигалось, крутилось и вертелось, было теснейшим образом взаимосвязано, представляя единую картину то ли праздника, то ли другого непонятного и только начинающегося действа. Что это?..

– Вот это... видимо бог, не так ли? – наконец разразился специалист.

* * *

– Марс. – объяснил Паоло. – Он стремительно двигается, готовясь к схватке, к битве, бог войны и разрушений... – Паоло знал, что не следует молчать, лучшее, что он может сделать, дать кое-какие объяснения, пусть формальные; его опыт подсказывал, не так важно, что он будет говорить, следует проявить уважение.

Вообще-то он любил объяснять, ведь это все были дорогие ему герои и боги, и то блаженное время... то время, когда высшие силы разговаривали с людьми, спорили и ссорились с ними, иногда боролись и даже проигрывали схватку. Это время грело его теплотой своего солнца, самим воздухом безмятежности и согласия, несмотря на великие битвы и потери. Люди еще могли изменить свою судьбу, или верить в это, например, что могут даже спуститься в ад и вывести оттуда любимую, а боги могли ошибаться, проиграть ... а потом махнуть рукой и засмеяться... Да, он понимал – фантастическая история, но за ней реальный и очень современный смысл, если подумать, конечно, но этот козел... ни вообразить и воодушевиться своим воображением, ни думать... А второй, так сказать, поэт... даже по виду своему козел козлом.

* * *

Паоло знал цену своему вымыслу, и замыслу, и блестящему воплощению на холсте... но он знал и другую цену – золотом, она тоже была фантастической. Это как смотреть, он возразил бы, знал, с кем имеет дело, кто за спиной гонцов, какими кровавыми ручейками это золото утекало из его страны сотни лет. Заплатит, дьявол... Продай он картину, дом продержится год или два, и, может, удастся в хорошие руки, не разделяя, продать коллекцию картин, среди которых были и Тициан, и Леонардо, и Диего, и многие, многие, кого он боготворил, ценил, любил, знал... воплощение лучших чувств и страстей, да!..

Паоло знал себе цену, но гением себя не считал. Нет, до недавнего времени был уверен, что все двери перед ним настежь, и та, главная, вход в мавзолей – тоже. Ему казалось, он стремительно растет, вместе с количеством и размерами картин, с нарастанием своих усилий... с известностью, признанием... И вдруг верить перестал.

Он помнил с чего началось – с пустяка. С картины какого-то бродяги, полуграмотного маляра. Она его остановила. Он почувствовал, что потрясен, спокойствие и уверенность разрушены до основания. Наткнулся на обрыв, увидел, его время кончилось.

Он не хотел об этом вспоминать.

* * *

Сегодняшнее утро окончательно потрясло его – открылась истина, как все кончится. Последний год не раз напоминал ему о близком поражении. Он всегда считал конец поражением, но быстро забывал страх, жизнелюбия хватало, ничто надолго не пробивало оболочку. Счастливое свойство – он умел отвлечься от холодка, пробежавшего по спине, от спазмы дыхания, пустоты в груди... Не чувствовал неизбежности за спиной, не верил напоминаниям – все время кто-то другой уходил, исчезал, пусть ровесник, но всегда есть особые обстоятельства, не так ли?.. Не пробивало, он оставался внутри себя в однажды сложившемся спокойном сиянии и тепле, в своем счастливом мире, и не раз изображал его на картинах рая, где среди природы, покоя, под полуденным солнцем бродят люди и звери, не знающие страха. Он верил в свою силу жизни, и потому мог создавать огромные полотна, на которых только радость, для них одного таланта маловато. Он верил, и умел забывать.

Сегодня впервые стало по-другому. У судьбы отворились веки, прежде закрытые, слепые, и она зрячим пальцем, пальцем – вперлась в него!..

"Теперь ты, ты ответь!"

Так в школе бывало, он дремал от усталости, убирал по вечерам, мыл полы, зарабатывал... Забываешься, и вдруг очнешься – палец на тебе: "встань, ответь!.." Потом он нашел место репетитора у двух богатеньких бездельников, учил латыни и родному языку, понемногу вырос, сам учился... он всегда учился...

* * *

Теперь он смотрел на этих двух, преодолевая внутренний раздор и стремительно отвлекаясь от непривычных ему тяжелых мыслей. Все-таки силы еще в нем были, из глаз пропали усталость и равнодушие, он воспрял, и уже думал – чему можно научиться, даже у них; эта черта всегда давала ему неоценимое преимущество, возможность оставить далеко позади соперников, недругов, и во всем быть первым.

– А, конечно, Марс, я вижу. – сухо сказал художник.

Поэт не смотрел, он уставился пустыми зрачками в окно, в глазах его отражалось небо; он присутствовал, но его не было. Сегодня он уже выполнил свою норму. Переезд возбудил в нем поэтическую жилу, и в ожидании завтрашнего запланированного всплеска, он носил себя осторожно, холил, и вовсе не хотел случайных впечатлений, находя источник восторга в самом себе.

– А это Богиня плодородия и мира, она кормит грудью двух амурчиков, вот здесь. Она уговаривает дармоеда прекратить разборки и присмиреть. -Паоло продолжал объяснять свой замысел.

Да-а, вот это сиськи! Не пожалел красок, жаль, что зад плохо виден... Никита был из тех, кто хочет видеть и осязать все сразу. Но положение обязывало проявить скромность, он не должен был опозориться перед этим сухим стариком, который смотрел на него с обезоруживающей добротой. Никита слышал о магическом действии взгляда Паоло, и как тот ухитрился выговорить такие условия мира, что вроде бы победителям все, а на деле оказалось – ничего!..

Про сиськи – нет, нельзя и заикаться, надо что-то подобающее моменту сказать... Вопрос о покупке давно решен, он только сопровождающий при картине, но жаждал судить и придираться.

– Почему грунт, разве вещь не закончена? – Он с возмущением указал на правый нижний угол, где проглядывала желтоватая основа.

Паоло улыбнулся:

– Согласитесь, мой друг, это не мешает восприятию, к тому же подчеркивает стремление обойтись малыми средствами, что всегда похвально.

Никита пожал плечами, он не понял, но решил не возражать. Известно, у Паоло всегда найдется, что сказать, как оправдаться. Надоело торчать у этого холста, пора отделаться, оставить свободных два-три дня, он сумеет найти им применение. Никита отошел на несколько шагов, оглядел картину, пожевал губами, и, подняв брови, решительно сказал в пространство:

– Ну, что ж... Картина радует глаз, и кажется нам весьма интересной и полезной для нашей галереи, тем более, сюжет, он весьма, весьма... А что вы думаете?

Вопрос был неожиданным и лишним, он испугал поэта:

– Я, что?.. думаю? О, да, да!..

– Когда Вам подготовить ее? – Паоло любил доводить дела до полной ясности. Этих бездельников следует вытолкнуть и забыть.

– Давайте без спешки, думаю, дня два или три не сделают погоды. И команда отдохнет на берегу.

На том и порешили. Паоло устал от ничтожного напряжения, болела спина, набухли ноги, на голенях нестерпимо болела кожа, он знал – натянута до блеска, кое-где через трещины просачивается желтоватая лимфа, отвратительное зрелище... И во рту пересохло, он должен пойти к себе и лечь.

Да, еще этот парень, художник...

* * *

Парень ждет. Нехорошо. Паоло обычно не нарушал правил, которыми, словно мелкими камешками пашня, усеяна жизнь. Одно из них – помоги ближнему. Не из сочувствия, его оболочку редко пробивало, – из общего принципа добра и справедливости, и под воздействием огромной внутренней энергии, которая светила в нем и светила, выливалась на огромные полотна... Благодаря ей, он просто не был способен кому-то мешать, завидовать, обычно он других не видел. Но если замечал, считал нужным помочь.

Если замечал...

Он дернул плечом – что скажешь, редко замечал других, самих по себе, а не как окружения своей жизни, фона главного действия, так сказать. Что он мог бы сказать в оправдание – и себя-то не замечал! Действительно, движение ради движения часто настолько захватывало его, что он забывал не только о других, но и о своей цели. Ну, не совсем так – разве что на время, на час-другой. Но если особо не вникать, то разве в нем не было счастливого сочетания напора, безудержного восторга от своей силы и возможностей, цирковые артисты называют это коротеньким словом – кураж... – и спокойного рассудительного начала, оно не гасило, не сдерживало порыва, умело выждать, а потом вступало в дело: кто-то холодный и решительный внутри говорил ему остынь, сосредоточься, направь глаза... Когда страсть и напор сказали свое слово, необходимо охватить усилием воли и вниманием всю вещь, от центра до четырех углов, оценить единство и цельность всей композиции... или жизни, какая разница... внести пусть небольшие, но важные изменения, слегка заглушая одни голоса, усиливая другие... Иначе не закончить, не довести до совершенства, он знал.

Он потерял то первое чувство – восторг от силы, порыв, напор... с трудом владея руками, теперь он писал только эскизы картин. Зато какие!...

Но... можно тысячу раз повторять себе про силу замысла, точность, последние штрихи, придающие блеск и законченность всей вещи... Не радовало, не убеждало.

– Так что сказать художнику? – Это Айк, хороший, добрый парень.

– Скажи, пусть оставит картины, придет завтра утром. Я устал, извинись.

* * *

Счастливый человек, у него не было часов. Рем ждал, он видел, как тени, которые сначала укорачивались, начали удлиняться, ему хотелось есть и пить, и надо бы найти кустик, укромное местечко... Он проклинал себя – зачем только решился на это путешествие!.. Жил ведь спокойно без этого Паоло, писал себе, писал картины... Но он привык слушаться Зиттова и выполнять его просьбы. "Сходи, сходи..."

– Ну, сходи, – он говорил себе не раз, – упрямый дурак. Зиттов знает, сто раз тебе повторял – нужен иногда такой вот человек!.. Который понимает, и при этом другой, совсем другой.

– Что он понимает, Паоло, что он может понимать – про крокодилов?

–Нет уж, будь справедлив, он-то все понимает.

–Но тогда зачем, зачем он такой...

–Какой?

–Ну, не знаю... Все здесь не по мне. Пусть себе понимает, а я уйду, как-нибудь обойдусь.

Такие мысли то появлялись, то исчезали без следа, обычное для него состояние. Его рассуждения никогда не были тверды и устойчивы, а сейчас тем более – он был раздосадован: тащился по жаре, давно чувствовал пустоту под ложечкой, где у него выпирал небольшой, но явный животик. Несмотря на свои девятнадцать, он выглядел на все тридцать, с мясистой, заросшей серой щетиной рожей, маленькими цепкими крестьянскими глазками, он сидел на камне почти у входа, у гостеприимно распахнутых ворот из частых чугунных прутьев, за воротами обширная поляна, на ней два небольших фонтана, не действующих... но все это он уже тысячу раз оглядел! И большой дом с колоннами, и два флигеля, и лестницы с обеих сторон, ведущие во внутренний двор и сад... Вот человек, который при помощи живописи всего этого достиг. Зиттов говорил "ловкий мужик..." и с восхищением крутил головой.

Нужно ли, чтобы разбогатеть, писать крокодилов, заморские ткани, больших розовых теток, или можно обойтись цветами, бокалами, ветчиной на блюде, такой, что слюни текут? В сущности, какая разница, что писать, не так ли? Была бы честная живопись!

Счастлив тот, у кого совпадает, решил он, – и честность соблюсти, и капитал прибрести.

* * *

– Приятель, художник!..

Рем обернулся. Сзади стоял тот самый парнишка, лет пятнадцати, очень высокий и тощий, в синем берете и серой холщовой куртке, кое-где запачканной красками. Он смотрел на Рема и улыбался.

– Знаешь, Паоло просил извинить его, неотложные дела были, а теперь он сильно устал и не может. Он вообще-то болен, так что прости его.

Последние слова он явно сказал от себя.

– Он просит оставить картины, посмотрит вечером. Приходи завтра, часам к десяти, он поговорит с тобой.

Рем подумал, пожал плечами, что делать, пусть останутся картины. Так даже легче. Он терпеть не мог, когда заглядывают в его холсты, а он тут же рядом как солдат, ждет, что ему прикажут.

Он поднял сверток и протянул юноше.

– Тебя как зовут, – тот спросил, глядя доброжелательно и открыто

– Я Рем, а ты кто?

– Айк, ученик Паоло, уже четыре года. Недавно начал с красками работать.

– А раньше что делал?

– Холсты готовил, краски, потом рисовал, с картонов по клеточкам, знаешь?

Нет, Рем не знал, он не умел рисовать по клеточкам.

– Большую картину иначе трудновато написать. Сначала Паоло делает эскиз на картоне... такого вот размера – он кивнул на холсты, которые бережно взял у Рема. – А потом надо увеличить. Паоло раньше все сам, это чудо – картину, метра три, за одну ночь!... Но я уже не видел, Франц говорил. Он старший ученик, теперь, правда, они поссорились, он в Германии. У Паоло суставы, рук поднять не может. Мы с Йоргом вдвоем, трое еще помогают – готовят холсты, без помощников не обойтись. А ты сам все делаешь?

Рем кивнул. Еще чего, кто-то будет вмешиваться, толкаться, разговоры всякие... Он в доме никого терпеть не мог. Кроме Пестрого, да...

Вспомнил, что теперь дома пусто, и отвернулся.

– Ты не заболел ли, сидишь на солнцепеке...

– Ничего, – Рем растянул губы – ничего...

Он не знал, что сказать, а юноша еще поговорил бы. Рем кивнул ему, повернулся и пошел. Он никогда не оборачивался, а если б посмотрел назад, то увидел бы, что Айк стоит и смотрит ему вслед. В уходящем была внутренняя мощь, несмотря на молодость, он запоминался. На людей обычно не смотрел, только искоса бросит взгляд, но чувствуется, все ему нипочем.

Что за парень такой, будто все ему нипочем... – думал Айк, возвращаясь домой. – Будто ему все равно, оставил картины и ушел без единого звука. Мне было бы страшно, ведь сам Паоло будет рассматривать их.

* * *

Нет, Рему страшно не было, он потерял это чувство давно. Когда он сутки просидел один, семилетний, в доме, из которого вымыло и вынесло почти все, а рядом в пристройке под бревнами лежали его родители. Он пробовал оттащить одно бревно, но и пошевелить его не сумел. Он не плакал, иногда засыпал, потом просыпался... Выше по берегу в полукилометре был дом соседа, у них разрушило сарай на берегу, с лодкой и сетями для рыбной ловли. На второй день они вспомнили о соседях. Приехала тетка, начала откармливать Рема, она была суетливой и доброй, темноволосая, худая, похожа на мать. А он не говорил, две недели молчал.

С тех пор вместо страха ему становилось холодно и неуютно, он замыкался, хмурился, ему сразу хотелось оказаться дома, поесть, забиться в теплый угол, и понемногу, изредка вздыхая, пережить, перемолоть, забыть неудачу. У него был свой дом, он редко думал об этом, на самом же деле всегда чувствовал опору – мог уйти, скрыться от чужих.

Он возвращался. Шел и чувствовал раздражение и досаду – день пропал.

Скорей бы домой!..