Текст книги "Последний дом"
Автор книги: Дан Маркович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
*** На юг от моей земли седьмой дом стоит. Нас отгораживает от него ряд толстых лиственниц, на них жили белки. Вроде неплохой дом, дружелюбный, и все равно, нашлись в нем белкам враги. Белки терпели, терпели – и ушли. Старуха из седьмого, тоже с первого этажа, возвращалась утром от дочери, видит – множество белок, больших и маленьких, больше двадцати... Скачут по земле, бегут от нас подальше, на юг... Там другой овраг, по нему легко добраться до леса. Говорит, убежали все.
Я не поверил, пошел туда, на границу свою. Ходил меж стволов... стоял, слушал – нет знакомого цокота. Правда, зачем старухе врать. Ушли белки, и стало пусто и скучно на краю моей земли.
Я без них тоскую. Они мне помогли однажды, в самом начале.
Все у меня шло не так, как мечтал. Для молодого человека тяжко, если жизнь не подчиняется желаниям, да?.. Сначала казалось, ничего, выжил, работу нашел по вкусу, кисточкой да пером... Обманываешь себя надеждами. А к тридцати выясняется – мечты, звук пустой! Одно не получилось, другое не случилось... а до третьего не дотянуться, таланта маловато. Но признаться себе, что "н.х"... Нелегко.
И я шел мимо лиственниц с тяжелым сердцем, с тяжелым... Лето, раннее утро, прохладно еще и тихо.
И слышу цокот, веселый звук. На стволе старой лиственницы множество белок, большие и маленькие, все вниз головами, хвосты распушили, расположены по спирали вокруг ствола, и перемещаются – быстро и одновременно – все! Каждая делает прыжок чуть в сторону и наверх, и вся живая спираль движется вверх по стволу до мелких веток – и вниз... и снова вверх, и снова вниз. И делают это они так весело и деловито!.. У меня захватило дух, хотя не пойму, не пойму, отчего это меня так тронуло и задело... Наверное, простота и радость жизни в них были – такие... что я стоял и смотрел, смотрел...
А они, меня не замечая, веселились.
Я осторожно попятился, ушел. И унес с собой картину, которую не нарисовать. И не надо, есть вещи посильней картин. Вдруг понял, не все в картины-то уперлось. Есть вещи в жизни, ради которых стоит потерпеть.
И у меня отлегло, представляете – все отлегло.
И всегда потом, когда плохо, вспоминал – пусть "н.х.", а белочки все-таки – были!..
Генке как-то рассказал, он молчит. Молчал, молчал, потом говорит:
– Завидую тебе...
Чего особенного... Так и не понял.
А про кота под лестницей забыл ему рассказать!..
*** Вхожу в дом и тут же смотрю направо, под лестницу – там никого.
Знаю, что пусто, и все равно каждый раз бросаю взгляд. Посмотрю, и сворачиваю к себе, мне наверх ни к чему.
Много лет тому назад под лестницей в темном углу появился большой серый кот. Пришел откуда-то, и уселся. Никто его не заметил, кроме меня, он с темнотой слился. А я увидел, конечно, – глаза!.. День сидел, и второй... Как неживой, не шевелится. Я пытался с ним поговорить, даже не смотрит... Потом начал понемногу оживать... уходит, но недалеко, по своим делам, и обратно является. Усы белые, спина с проседью – старый зверь. Сидит и молчит. Я спрашиваю, откуда ты... Только рот беззвучно разевает, очень устал. Может, завезли подальше и кинули, бывает, и он теперь домой идет. Выбился из сил, вот и решил передохнуть, отсидеться до весны. На днях выпал снег, ноябрьский ветер крутит листья, коричневое и желтое тонет в холодной белой крупе... А здесь батарея теплая, темно, тихо.
Я хотел его в квартиру пригласить, он не пошел. Тогда притащил ему ящик, постелил тряпочку... Он обрадовался, прыгнул, обнюхал... Признал место, и так жил до весны. Начал ходить вокруг дома. Феликс не возражал, видит, что старик. Коты это сразу замечают, делают выводы.
А в начале апреля начал исчезать – на день, на два... Однажды не вернулся. Не нашел его ни на севере, ни на юге. Не хочу думать о плохом. Наверное, дальше пошел. Я знаю, так бывает с котами. И с людьми.
Сколько лет прошло, а вот как войду в дом, сразу направо смотрю. Не то, чтобы жду... И не просто привычка. Я не странник, я их жалею. Как ему было помочь?.. Пусть бы жил со мной, я бы его кормил... Нет, ему нужно было взял и ушел.
А я ему имя дать хотел. Это непростое дело, не сразу получается. Так и исчез без имени.
И все равно – помню.
А Генке рассказать забыл.
*** Он как-то говорит:
– Я понял, как вселенная устроена, и почему у нас не получилось.
Я удивился, он еще и философ. Вообще-то он полуеврей. Я случайно узнал, меня спросили:
– Что ты с ним якшаешься, он же полуеврей...
–Ну, и что?..
Ничего не ответили, посмотрели как на идиота.
Он алкаш, какой он полуеврей! Они не пьют, мама говорила – избранный народ.
Как-то спросил его:
– Гена, ты алкаш... сам говорил, не обижайся... А сплетничают, ты полуеврей...
–Я русский полуеврей. Свободно могу быть алкашом, и пикнуть не посмеют.
Он смелый был человек.
– Как крымский татарин?..
Он засмеялся:
–Нет, как птица-носорог.
Но я отвлекся, он мне про Вселенную говорил. Что мы приходим из черных дыр. В них все живое образуется, вырывается на простор... и обратно падает, когда устает жить. Из одной дыры вылетели путем взрыва, в другой исчезнем. Пока летим, вся жизнь и происходит. Весело, безмятежно блеснем, сверкнем, и затухаем. Любим, страдаем, боимся, ненавидим... и все в полете кратком...
– Но еще не закончена игра. Еще посмотрим, кто кого... – он говорит.
– Какая игра?..
– Тот, о ком я думаю, должен победить. Тогда он порядочный мир построит, разумный, добрый...
– Конкурс у них?..
– Соревнование... или борьба. Но больно уж затянулось дело, сил нет ждать.
–Так ведь жизнь налицо...
– По ошибке возникла. Обыграли одного, а он им назло дыру утащил. Несет в рукаве, а она возьми да преждевременно взорвись... Дело пущено на самотек, вот и вышло то, что получилось.
– А эти что, недоигравшие?..
– Думаю, не подозревают. И вообще... мы для них событие местного значения.
Вот так так... значит, местного значения...
Он человек веселый, бесшабашный был, а философия печальная.
А я без философии жил, зато без печали дня не сумел прожить. По-моему, в каждом лице, человек то или зверь, печаль клубится. Оттого, что являемся на свет. Иногда мне кажется, счастливы должны быть те, кто не родился. Только, что они могут о себе узнать?.. Нет у них имен, не вижу лиц... Жизнь для того и есть, чтобы обо всем узнать, другого способа нет. Так что без печали, пожалуй, не обойтись, если суждено жить...
– Глупость это, всех жалеть, – Генка говорил, – на весь свет ни жалости, ни любви не хватит.
– Все равно, жалко всех.
– Ну, ты истинный дурак...
– Почему это?..
– Обиделся... Дураком почетно быть. Умный стыдится глупости, а дурак никогда. Вот и задает дурацкие вопросы. А потом умный хлопает себя по лбу "как это я не догада-а-а-лси-и-и..."
Вспомнилось, а зачем, не знаю... Когда человека нет, каждый разговор вспоминаешь, хочешь найти в нем смысл.
*** Люди в жизни, почти все, теряются, мельчают. Защищаются мелочами. Мыслимое ли дело, в вечной пустоте, в кромешном мраке, лететь, не зная куда... Как не пожалеть...
Одних жалеешь потому, что жизнь трудна для них, другие лучше той жизни, что досталась... а третьи... их жаль потому, что сами себя не жалеют, будто им десять жизней дадено.
Но есть такие, кто проходит свой путь просто и достойно, они всегда интересны мне. Делают то, что могут и умеют, не делают, что противно или не под силу. Редкие люди так живут. И многие звери. Оттого я люблю зверей. И завидую им.
Но и в них своя печаль, и загадка.
Для меня загадкой был пес родной. Сто раз на дню прохожу мимо его угла, и все равно – нет-нет, да обернусь!.. Вдруг увижу глаза его, карие, яркие... и печальные.
Отчего он не любил меня?..
Я его любил. Что может быть печальной невзаимной любви?.. Когда ее нет вообще, еще печальней. Но не так больно, поэтому многие мечтают не любить. Страх боли, я понимаю. Он страшней, чем сама боль. Как страх смерти, он самой смерти страшней.
Вообще, я собак не очень... Заглядывают в глаза, постоянно ждут чего-то, требуют внимания, это тяжко. Я люблю самостоятельных зверей, чтобы свои дела... например, котов. Некоторые думают, коты привязаны только к месту – нет, не понимают их! Свои дела у них есть, конечно, но главное они не покажут тебе. Что ты им дорог. Характер такой. Они свободны – и ты свободен.
Нет, я всем собакам рад, кормлю, если попросят, но у себя дома... До Васи не было.
Но Вася особый пес, он по характеру настоящий кот был. Иногда я думал, что вовсе ему не нужен. Целыми днями лежит в углу, молчит. И все-таки, он мой единственный друг среди собак. Знакомых много, и приятелей тоже, я общительный для них, но друг только один.
Хотя он меня другом не считал.
Ну, не знаю, не знаю, может ошибаюсь я...
– Вася, – спрашиваю, – за что ты меня не любишь?
Привязан, конечно, столько лет вместе, но любви... Никакой.
– Вася, а, Вася?..
Посмотрит, отвернется, закроет карие глаза, вздохнет – мешаешь спать...
Ну, что ты к нему пристал, коришь себя.
Вообще-то я знал, в чем дело. Догадывался, лучше сказать. Он обожал мою бывшую жену, а она его не взяла с собой – "пусть лучше на природе живет". Вася ее часто вспоминал. Единственное, что он потом любил, так это погулять вдоволь, побегать вдоль реки, по городу...
......................................................
– Вася, гулять!..
Вот тут он себя проявит, покажет бродяжную натуру!..
Не водить же на поводке, терпеть не могу. Среди природы живем – и на поводке!.. Так что Вася волен решать. Он и не сомневается. Разок оглянется и потрусит в сторону реки. Сначала он медленно, как бы нехотя, но на мои призывы остановиться, подумать... не отвечает. Махнет хвостом... пушистый у него был хвост... и скроется за деревьями...
Теперь придет через пару дней, когда захочется ему поесть и отдохнуть. Утречком заявится, как ни в чем не бывало поскребет в дверь – дай поесть... Наестся ливерной колбасы, рыгнет, брякнется костями в своем уголке, целый день спит... Иногда до утра валяется. Потом прилежно ходит у ноги день или два... И все повторяется.
Мне нравилась его независимость, но, пожалуй, уж слишком он... Обижал.
Он неплохо пожил на земле, погулял. Иногда иду мимо чужих домов, в магазин или по делам... Добывание еды, какие еще дела. И встречаю Васю, далеко от дома. Он улиц избегал, все больше пустырями, а если вдоль дороги, то по обочине, за кустами... Вижу его хвост. Узнает меня – сделает вид, что не заметил. А если уж вплотную столкнемся, разыгрывает радость, немного пройдется рядом... Потом махнет хвостом – и снова исчез.
Но я не ругал его, не сердился, пусть... Свою жизнь не навяжешь никому, псу странствовать хочется. Время было тихое, сытое, народу много вокруг, но сытый человек менее опасен, вот Васю никто и не трогал, не ругал. И он не спеша бежит себе, за кустами, в тени...
Потом он состарился, перестал убегать. А мне тяжело было смотреть на старого Васю, как он лежит целыми днями в своем уголке.
Он красивый был, мохнатый, с тяжелой палевой шерстью, с темной полосой вдоль спины. В конце жизни мучился каждое лето – шерсть выпадает, зуд, кровавые расчесы... А к холодам снова нарастает, и такая же чудная, густая...
В последний год ни волоска не выпало, и умер он красавцем, каким был в молодости. Наверное, природа благодарна Васе, он аккуратно по ней прошел, пробежал. Я сказал Гене, он подумал, и говорит:
– А ты вовсе не дурак, каким притворяешься.
– Я никогда не притворяюсь.
– Да шучу я... Ты прав, если брать каждого отдельно, ничего не поймешь.
– А с чем брать?..
– Со всеми, кого любил, обидел, что построил, испортил... Тогда правильная теория будет.
– Что еще за теория?..
– Жизни. Вот тебя, например, нужно рассматривать вместе с твоей землей.
Я обрадовался, вот это теория!
– Не радуйся, – он говорит, – нет еще такой. А когда будет, ничего хорошего о нас не скажет.
Но Вася и без теории неплохую жизнь прожил.
...................................................................
Кладбище наше похоже на утес или высокий остров, я говорил. Если от реки смотреть. А когда на высоте стоишь, справа внизу – овраг, слева дорожка к реке петляет, впереди откос, дальше пологий спуск до самой воды, снова обрыв, и моя земля кончается. За рекой лес, заповедник, я бывал там в молодости. Теперь не знаю, что там, наверное, земля пропадает...
На кладбищенском острове мелкие деревья – березки, осинки, пара тощих сосенок, не для них эта земля... Кусты, высокая трава... Рябина одна стоит, старая, кривая от ветра, но крепкая, ей у нас привычно. Под ней Вася лежит, и друг Феликс снова рядом.
Они, если встретятся возле дома, вместе гуляли. Кот, задрав хвост, бежит впереди, за ним большой тяжелый пес, то и дело отстает. Феликс оглянется, Вася далеко позади... Кот садится, чешется или умывается, ждет... Вася подойдет, лизнет его, сядет рядом. Теперь ему ждать, у кота самолюбие бешеное, он не спешит...
Шестнадцать лет для собаки возраст непростой.
Последние месяцы Вася мучился, задние ноги отказывались ходить. Потом у него боли появились. Упадет на пол и кричит...
Ни тело, ни дух наш не рассчитаны на вечную жизнь. Иногда лучше самому решить, кинуться в черную дыру. Но Вася не мог решить. И у людей так бывает. И я, как друг, должен был ему помочь.
Позвал Петра Петровича, ветеринара на пенсии, он тогда еще в восьмом доме жил. Вася в своем уголке спал, даже не проснулся. Поговорили, повздыхали, и старик вколол Васе в загривок немного прозрачной жидкости. Легко и незаметно. И Вася перестал дышать.
Что я тогда чувствовал?.. Вася легко умер, во сне, а мне еще долго тяжело было дышать – за него.
Чувства потом приходят, через время. Остаешься один, начинаешь понимать, кого потерял. Всех теряешь на пути, которого не видно, только его приметы. Везде, всегда эти приметы, знаки существа, которое все топчет, сминает, сморщивает лица, обращает листья в мертвую грязь... И я думаю иногда, что если есть бог... Верующие постоянно талдычат, проходя мимо меня в церковь, на склоне холма. Человекообразное, видите ли, существо...
Если есть бог, то он всегда с нами, и это – невидимое непостижимое Время.
.........................................
Феликс напротив сидел, смотрел, как я ковырял нашу землю. Апрель, тепло... Я выкопал глубокую яму, положил туда Васю в старой вельветовой куртке, он любил на ней спать, так что постель с ним осталась. Потом мы с Феликсом пошли домой, по дороге он отделился навестить Айболита в Детском Саду, а я вернулся в квартиру.
Там было пусто.
Больше не было у меня собак.
Людское кладбище далеко, чужая земля, знакомые и незнакомые лежат, каждый со своими болями, жалобами, обидами... Наша жизнь простой и чистой не бывает. И я бы здесь, над рекой хотел лежать, среди друзей, которые меня не осуждают, не смеются надо мной... и не жалеют.
Так уж получилось, все они в этой небольшой земле. Или над ней витают?.. Но в бестелесные души у меня веры нет.
Только Гена растворился, исчез, самовольно развеялся над оврагом.
А что?.. Если не лежать мне с друзьями на обрыве, то лучше полетать с Генкой над своей землей. Не гнить же рядом со скучными людьми на огороженной чужой земле...
*** Был у меня еще знакомый. Знаменитый, но скучный очень. Был да сплыл...
Он известный человек, жил на самом верху, на девятом этаже.
Он проходит к лифту, на спине вещевой мешок, лицо опущено, серые волосы загораживают глаза. Он всегда так ходит, смотрит под ноги.
Генка говорил, надо вверх смотреть, а вниз пусть ноги смотрят...
Но Мамонтов все видит. Если встретит, здоровается, обязательно спросит – "как ваши дела?.." А у меня какие дела – делишки... Не знаю, что сказать. Вроде бы тоже художник, но не настоящий, вывески да объявления... А он лепит зверей. Фигурки у него красивые, тонкие...
Только зверей теперь не покупают, никому не интересны, ни живые, ни из камня и глины. Гена говорил, такое время...
– Люди барахтаются в текущей мерзости, а Красоту и Глубину без внимания оставили. Но эти двое нежной породы птицы, если улетят, в нашу стужу не вернутся.
У Мамонтова была жена, забавная женщина, толстая смешливая брюнетка. Мне нравилась, упитанные женщины не такие злющие. Моя жена худая была и злющая... не передать!.. Но я ее понимаю, от меня толку меньше, чем от козла молока... А Мамонтова жена долго жила с ним, и девочку взрослую вырастила. Потом все-таки уехала, нашла себе китайца, и он увез ее куда-то в Манчжурию или в Монголию, не помню. С тех пор Мамонтов один жил.
Как-то я ему говорю:
–Может, возьмете, вот, щенок бегает...
Действительно, появился у нас щенок, ищет хозяев. Я его подкармливаю, но к себе взять не могу. Все коты ополчились на него, того и гляди разорвут на мелкие кусочки... Щенка я назвал Максим. Хозяева привезли, высадили из машины, а сами обратно в столицу укатили. Сосед Толян видел. Я про него еще не говорил, но в сущности нечего сказать, пустая фигура. Хотя, не скажи, умер странно. Некоторые до самой смерти свою загадку прячут, в последний момент задают.
Так вот, выбросили хозяева Максима и обратно к себе, в теплый дом.
Теперь так многие делают. Думают, наверное, на природе звери сами кормятся. А эти кошки и собаки бегают, просят еды. Толпа зверей... Тогда ливерная дорожать начала, явилась демократия с грабежом. У нас все особенное, вот и демократия своя. Так что все наперекосяк пошло.
Я и говорю Мамонтову – возьмите щенка, он вам жить поможет.
А он отвечает:
– Я не могу взять на себя такой ответственности...
Вот такой человек. За океаном теперь живет.
*** А щенка, которого бросили, Максима, я устроил в подвале. Кормил, и он прожил зиму безбедно. А весной решил сам хозяев поискать. Не верил, что специально бросили.
У нас по городу автобус ходит круговой, маршрут называется "Уют Больница". От магазина "Уюта" до больницы на окраине, потом другим путем, мимо нас, обратно, получается круг, два часа езды. Максимка решил объездить все остановки, чтобы найти хозяев. Утром пробирался в автобус, а выходил каждый раз на следующей остановке. Как он узнавал, мне трудно сказать, но каждый вечер обратно возвращался. Остановок больше тридцати, у него ушло все лето. За это время он вырос, огромный получился пес, и его в автобус перестали пускать. Пассажиры боятся, протестуют... Он упал духом, перестал есть, уходит непонятно куда... План его нарушился, а другого не было. Мне это понятно, сам без плана живу.
Однажды ушел Максим и пропал. Две недели странствовал. Потом появился, я вижу, не отощал, значит, кормили... А через неделю исчез насовсем. Я пытался его искать, походил кругом, по своей земле, в окрестностях... и махнул рукой. Жаль, конечно, но что поделаешь.
Прошла зима, я за делами забыл о Максиме. А весной встретил его, далеко от дома, в деревне. Иду, а навстречу мне по узкой тропинке огромная собака. Я испугался, остановился... Не сразу узнал Максимку, а он меня тут же за своего... Привел к деревянному дому. Оказывается, он здесь живет. Хозяин говорит, сам пришел, а они не против, свой пес недавно умер. Хорошие попались люди.
Редко такое счастье случается, вот и вспомнил.
Если б меня спросили, какое самое большое счастье ты знал... Я не долго думал бы. Первое – позовешь, и все бегут, карабкаются, прыгают, спешат к тебе – все живы!.. Второе – накормить голодного, тоже радость большая, видишь, как чавкает, глотает... постепенно округляются бока... А третье проснусь, чувствую, жив еще, и вижу за окном свою землю, двести тридцать на пятьсот.
Еще? Не знаю... Что-то, да, было... но не то... Остальное не счастье, а удовольствие, с поправками да оговорками.
*** На нашем этаже восемь квартир, рядом со мной три, это наш отсек, или предбанник, мы его так называем. Справа от меня двухкомнатная, в ней Ольга и Толик, он немой. Ольга блондинка, толстушка моего возраста, Толик тоже наших лет. Ему не повезло – лет в сорок стукнуло, говорят, инсульт. Был нормальный малый, а привезли... лет десять тому назад... внесли на руках, положили, он только мычит и руками дергает, а ноги висят как плети... Понемногу пришел в себя. Ходит, правда, странно, будто все время падает кое-как ногу подставит и снова упасть стремится. Но каждый раз успевает ногу подставлять, и так передвигается. Иногда на самом деле падает, но редко, если скользко у подъезда или выпьет. Но чаще не ходит, а ездит на велосипеде. Забирается кое-как у стеночки, взгромоздится и катит лихо, не скажешь, что калека. Пока работал кинотеатр, он там механиком был, а теперь на своем огороде, от весны до глубокой осени, а зимой известно что – Санта Барбара...
Он так себе был, попивал, компания дурацкая... в общем пустоватый малый. А после этого удара другим стал. Раньше и своей-то жены не жалел, а теперь всех людей жалеет. Санту-Барбару смотрит, плачет и смеется. Рычит, стонет... У них в саду яблонь много, они постоянно меня яблоками снабжают. Я-то даже огорода не имею, несколько раз пытался, брал шесть соток. Дело не пошло, зарастали стежки-дорожки... Я бесполезные растения люблю. А то заботились, выращивали, ублажали... а потом съели?.. Мне не нравится.
Генка издевался:
– Ты почище любого вегетарьянца...
– Нравится – не нравится... Выбирать не привык, ем что попадается. Геркулес люблю...
– Значит, питаешься трупами семян.
Не отстанет!.. Ему палец в рот не клади...
К Ольге с Толиком заходить было приятно, всегда рады мне.
У них маленький песик жил, Кузька. Бегал как Вася, сам по себе, только недалеко отходил, вокруг дома крутился.
Как-то прибегает Ольга, плачет – Кузьку на новой дороге задавило. Она сама не видела, ей женщина сказала, из девятого дома. На старой дороге он бы не погиб, не мчатся там как ненормальные. Я недаром всем своим говорю, говорю... Днем не переходите!..
Кузька бежал за велосипедом, облаивал, он их не любил, двухколесных, и не заметил грузовик... Мы пошли вдоль дороги по обочине, сказали, он там лежит. Он белый, лохматый, Ольга его вчера вымыла, сегодня хотела расчесать, он убежал погулять и не вернулся... Из окна кто-то показывает нам – "вон лежит..". Мы не заметили его, прошли мимо. Он лежал в густой траве, и я подумал, что бумага, такой он маленький и плоский. Ошейник на нем, крови нигде не было, будто прилег отдохнуть. Но видно, что мертвое тело – голова откинута, и уже собрались, вьются синие мухи, они первые узнают. Ольга наклонилась над ним – "хорошенький мой..." – говорит... Я взял одной рукой за ошейник, другой за шерсть на спине, поднял и положил подальше в кусты. Пошел за лопатой...
Похоронили Кузьку у оврага. Толик появился только вечером, приехал с огорода. Узнал, заплакал. Никогда не видел, чтобы так плакали – беззвучно, а слезы ручейками текут...
После Кузьки они собак не брали.
– Нельзя ему, – Ольга говорит про мужа, – второй раз не вынесет, если что случится...
Васю она любила, добрая душа. Свитер мне связала из его шерсти. Вася линял, а я собирал по углам, шерсти много накопилось. Ольга говорит, надо спрясть, только простую нитку купи, вплету для прочности... Купил, и она спряла, а потом связала мне теплую вещь, уже после Васиной смерти было. Много лет прошло, а я до сих пор ношу Васин свитер, в самые большие холода. Так что мы с ним не расстались.
***
Еще в нашем отсеке жили Галя и Толян. Галя тоже добрая женщина, копия Ольги, только волосы темные. Толян бывший сантехник в институте, пенсионер. Он спокойный, но ядовитый, есть такие, под старость все плохое в себе выкормили. Лежит на диване с утра до ночи, глазеет в телевизор. Никого не трогает, только словами пачкает всех. И даже ест отдельно, по ночам. Идет на кухню, залезает головой в холодильник и все съедобное жует напропалую. Празднует жизнь до утра, а потом спит или смотрит телек. "Я от унитазов устал, – говорит, – теперь жизнь полной грудью вдыхаю..." Пьет, но об этом скучно говорить, он все время пьян. Не покупает, у них постоянно свое капает. В квартире темный чуланчик, Толян проснется среди ночи, и туда. Техника! Сипит, булькает, день и ночь капает понемногу... Отвернет Толян краник, нальет сколько ему надо, выпьет, добавит, и еще... Галя вздыхает, но привыкла. Главное, чтобы в холодильнике было. Она разделочница на мясокомбинате, так что у них с едой в порядке. Ездит, разделывает туши, раньше посменно было, потом с восьми до пяти. Приедет, наготовит то, что принесла, и спать до следующего утра.
Толян не хочет со мной дружить – скучно, я редко пью. А с Галей любим потолковать о том, о сем... Она все больше о детях. Есть такие люди, обязаны другим служить, а их будто и нет на свете. Я сам немного такой, только семьи нет. Зато друзей полна земля.
Галя мясца, бывало, принесет, стучится:
– Знаю, знаю, не ешь... Обрезочки это, бери, найдешь пристроить кому...
Как не найти...
*** Мне не раз говорили – "что ты там окопался... Город в другую сторону полез, а ты как был, в последнем доме, так и остался, блин... Ты же способный был! "
Я не спорю, отшучиваюсь, зачем обижать... Не могу же сказать, "лучше в последнем доме жить, зато на своей земле." Не поймут. Этого теперь не понимают, смеются – "дурила, ищи, где глубже..."
Ночью проснусь в темноте, лежу, луну встречаю, тени по стене ползут... Я дома. А если уеду, буду ночами вспоминать, обратно стремиться... Зачем ехать, куда?..
Каждый за свою жизнь горой, чужую правду на дух не выносим. Не хотим себе настроение портить, никому не докажешь ничего. Вот и я, как увижу знакомое лицо, нервничать начинаю, глаз дергается... Делаю вид, что не заметил, разглядываю небо, деревья... Знакомые говорят – "совсем свихнулся..." Пусть... Радуюсь, если успеваю отвернуться. Но иногда не успеваю, и случаются неприятные минуты. Не знаю, кто прав, вижу только, они мне чужие. А свои... это свои.
– Вечно ты упрощаешь, – Генка говорит.
– А мне сложность надоела, сил нет...
Слушаю, терплю, а сам жду, чем же кончатся слова.
Противно смотреть на говорящие рты.
................................................................
Я рано состарился, еще в молодости поседел. Потом, с возрастом выправился, стал почти как все.
Давно это случилось, в 68-ом. Я в другом месте жил, призвали в армию. И я в Праге дезертировал. Сбежал, хотя некуда было. Для меня это был удар, то, что мы там вытворяли. Но я бы стерпел, если б не тот парнишка с ведром...
Мы на танке сидели, на площади, он вышел из подъезда, рядом дом, и пошел к нам. Спокойно идет... Большое ведро, белое, эмалированное, с крышкой. Я еще подумал, как аккуратно у них все, даже ведро красивое...
Он мимо проходит... Вышел на середину площади, остановился, крышку снял... И быстро, мгновенно опрокидывает на себя. Потом я понял, почему ведро, а не канистра – чтобы скорей!.. А зажигалку не видел, он мгновенно вспыхнул – весь! Ни звука. Наверное, сразу сознание потерял, а тело дергалось, извивалось, живое тело...
Сделать ничего, конечно, не успели.
Наши суетились потом, кричали – "псих, псих..."
Теперь ему памятник стоит, народный герой.
Я вынести не смог, вечером из части ушел. Не помню, где был...
Утром нашли, привезли обратно, лечили. Но об этом не стоит...
Через год выпустили. С тех пор у меня справка. Каждый, кто раньше жил, знает, что это такое. Зато никому не нужен, с вопросами не пристают. Такая жизнь была, могли в любой момент пристать. А так всем ясно.
Нет, нормальный, если для себя, только с людьми мне трудно, долго не выношу их. Не всех, конечно, есть и у меня друзья, вон сколько насчитал...
Но справка у меня в крови, навсегда.
Но это не страшно, я художник, а они тогда многие со справками были. Нет, не учился, все сам. Кисточку люблю, и гуашь, а с маслом у меня нелады. Неплохо зарабатывал. Были и голодные годы, но это как у всех, ничего интересного.
Потом настали новые времена, про эти справки забыли.
Сейчас никому до другого дела нет, тоже небольшая радость.
***
Что слова... Иногда достаточно промолчать – и все ясно становится.
Когда-то у меня славная соседка была, Настя. Она жила с мужем, он шофер, значит, постоянно пить нельзя ему. Худой парень, из-за недопития нервный стал, лицо длинное, угластое, изрыто оспой или другой болезнью, не знаю. И он свою Настю очень ревновал. Она маленькая белая толстушка, милое личико, глазки сиреневые, носик тонкий... птичка-невеличка.
– Мой супруг ругается матом... – она его так называла – "супруг"...
А я был тогда женат, но об этом не интересно. Сам себе надоел. У меня родители культурные люди, надеялись на меня. И все напрасно. Мне навсегда перед ними неудобно, не оправдал. Учиться не хотел, "двигаться по лестнице", как меня учили. А теперь все чаще думаю – пусть... Как случилось, так и получилось... Жизнь смутна, непонятна... куда идти, зачем стремиться?.. Потерялся. Сначала горевал, потом успокоился – пройду уж как-нибудь незаметно по земле, а что?.. Недолгое дело. Не так уж и страшно, люди слабей меня живут и умирают, неужто я не смогу... Мимолетно пролечу из дыры в дыру, как Генка говорил.
Но иногда бес вселяется, и больно, и тошно, и жду чего-то, и тоскую... и страшно мне... Не знаю, что делать, не знаю... Нет, я не буян, робкий малый, только годам к тридцати немного разошелся. Оказалось, рисовать могу... К тому времени родители уже умерли. Но если б жили, все равно бы не обрадовались. Всем кажется, дети должны быть получше нас. Но откуда им взяться – лучше... наоборот, хуже, слабей получаются. То ли климат изменился, то ли еда другая...
Значит, Настя... Иногда заходила, яйцо попросит или стакан молока. Она все больше к жене... Потом жена уехала от меня, я начал в дверях появляться, и Настя чаще заходила. Соль, спички... телевизор заглох, к чему бы это... Перекинемся словом, и она обратно бежит. Ничего особенного. Потом кое-какие нежности сами собой возникли. Я на многое не надеялся, надолго испуган был, после брака-то...
Как-то она говорит:
– Хочешь, к тебе перееду...
Я просто обомлел. Очень разные мы с ней, о чем говорить... Теперь называют – связь. Да, но слабая, непрочная. Тайная нежность, правильней сказать. Только печаль от нее. Лежишь потом, вроде бы рядом, а словно на другой планете...
Отчего так устроено, что люди тоскуют, все чего-то ищут, найти не могут... Зачем все, зачем?.. Смотрю в окно, милый сердцу вид, лунная трава, ветки машут мне листьями... И все это пройдет, бесследно пролетит?..
Генка говорил, в один момент пролетим.
Так вот, Настя... Я ее жалел, а она, наверное, меня. Может, это и есть любовь?..
Хочешь, перееду, говорит, и смотрит...
Я запнулся, помолчал, может секунду, две... Она не стала ждать, вздохнула – и ушла. Больше не встречались. А потом они получше квартиру получили, уехали в центр города, и я потерял ее из виду.
Прошло лет двадцать, как-то встречаю женщину, она смотрит на меня, смотрит... По имени назвала, тихо, с вопросом – сомневается, я ли это...
