Текст книги "Подметный манифест"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Архаров и ехал-то не столько трудиться, сколько убедиться, что Рязанское подворье празднует в меру. Он взял с собой секретаря, чтобы по дороге туда и обратно немного попрактиковаться во французском наречии. По вечерам, когда Саша убаюкивал начальство французскими кнжками, было не до того. А с утра вроде бы и неплохо.

По дороге встретили несколько крестных ходов, а также отдельных батюшек с дьячками, которые обходили свои приходы с большими крестами, громко славя Вескресение Христово, и всюду бывали отблагодарены чаркой водки или же доброхотным даянием. Во всех дворах дети и молодежь катали яйца по деревянным лоткам, и Архаров вспомнил – когда-то было у него счастливое яичко, разрисованное травами, катившееся дальше прочих, он так и не узнал, из чего оно было сделано. Воспоминание было лишним – как и все, что связано с детством в Москве.

Он вошел в здание полицейской конторы и, сопровождаемый Сашей, направился к канцелярии, где, судя по шуму, собралось все население Рязанского подворья. Явился он вовремя – Клашка Иванов, забравшись на стул, читал манифест, Демка же делал к нему свои добавления. На сей раз грамота самозванца и сама по себе была весьма бессвязна и бестолкова, так что Клашка часто терял смысл и запинался, Демка же этим нагло пользовался.

– Всем армиям государь, Российской землею владетель, – возглашал со стула Клашка.

– И о заднице своей радетель, – добавлял Демка.

– … государь и великая светлость, император российский, – Клашка покосился на Демку.

– От нас, убогих, неблизкий, – тут же нашелся Демка.

– …царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменной, и прочия, и прочая, и прочая. Сколько-сколько грозные и грозители в его величества руках уже искорененье!.. – Клашка уставился в манифест, но именно так заканчивалась загадочная фраза.

– В нужнике на поселенье! – выкрикнул Демка, к большой радости архаровцев и канцеляристов.

– Больших и меньших в одном классе почитатель…

– А также животом в нужнике страдатель!

– …скудных обогатейший государь и милостивый царь от его величества, и всем разные уездные и провинциальные подсудимы!..

Демка собрался было еще что-то ляпнуть, но непостижимым образом учуял приближение Архарова и насторожился.

Обер-полицмейстер решительно отпихнул стоящего к нему спиной Абросимова, несколько архаровцев обернулись, шарахнулись в стороны, но Клашка, глядевший в подложный манифест, этого не заметил.

– Старшинам же башкирским, малым и меньшим, правоверным богатырям и казакам, и всем моим подданным, которые мене почитают…

Тут Архаров наконец явился перед глашатаем самозванцевой грамоты, грозный и злой до того, что кулаки чесались. Клашка, лишившись дара речи, соскочил со стула и тут же получил увесистую оплеуху. Архаровцев и канцеляристов словно бурей размело – тут же пространство вокруг обер-полицмейстера очистилось, так что он остался совсем один, лишь на полу у его ног валялся манифест.

– Заигрались, бляди, – сказал Архаров. – Курица в гнезде, яйцо – известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола – в дело!

Возражать разъяренному командиру не посмели.

От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.

Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы – и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.

В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…

Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.

И от сознания того, что он на посту – один, Архаров вдруг повеселел.

– Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!.. – заорал Архаров. – Сашка, всех сюда гони!

И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.

И, когда набились в кабинет, сказал сурово:

– Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово – наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?

Молчание было достаточно красноречивым ответом.

– Манифест – не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал – помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил – помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!

– Ахиллесова пята, – подсказал Сашка.

– Мастеровые заводские – вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано – заводы для нас бесполезны… Так вот – сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме – у пьяного где? Сейчас же всем – туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, – брат родной. Еще – к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке – пусть за мной пошлют. А теперь – Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!

Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.

В коридоре он столкнулся со Шварцем.

Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок – как всегда, дешевый.

– Христос воскресе, ваша милость, – деловито сказал Шварц.

– Воистину воскресе, – несколько удивившись, отвечал Архаров. – Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?

– Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.

Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.

– Ты как вообще, черная душа, крещенный? – неуверенно спросил Архаров.

– Нет.

Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.

– Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…

Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.

– Не хочешь быть православным, что ли? – всеми силами пытаясь придать вопросу шутливость, полюбопытствовал Архаров. – Ты же вон и в Гребневский храм забегаешь, и в Ивановскую обитель ходишь.

– Нельзя мне, сударь, принимать православие. По его законам жить не смогу, а нарушать закон не приучен, – сказал Шварц. – Я должен быть таков, как я есть, иначе вам, сударь, и всей полицейской конторе туго придется. А коли приму православие – то многого уж замышлять и делать не смогу.

– Так кто же ты?

– Бог меня знает.

Но в этом ответе не было недоумения пред непонятным и неизведанным. Шварц лишь хотел сообщить Архарову, что именно перед Богом держит отчет, Бог самолично мерит его поступки, и этого немцу Шварцу вполне достаточно – Бог его знает, а прочим его разуметь не обязательно.

– Поехали ко мне ужинать, Карл Иванович, – вдруг сказал Архаров. – Коли ты такой уж верноподданный. Праздновать – так праздновать.

Он не был особо чувствителен – но, как всякий одинокий человек, мог вдруг остро ощутить чужое одиночество.

– Премного вашей милости благодарен, – отвечал Шварц, не показывая удивления. – Позвольте мне лишь вниз за узелком спуститься.

В узелке оказались крашеные яйца, которые немцу понадарили его кнутобойцы. И это уже довольно развлекло Архарова, а Шварц еще добавил озабоченно:

– Первым делом следует зайти к Клаварошу и подарить ему яйцо. Ибо посещение больных и скромные им дары способствуют исцелению.

– Яйцо, Клаварошу?!.

Архаров рассмеялся – немец, не желающий креститься, несет католику-французу самое что ни на есть православное крашеное яичко!

– Что же еще дарить в светлый праздник Воскресения Христова? – спросил Шварц и сам себе ответил: – Таков порядок.

На Пречистенке он первым делом понес подарок Клаварошу, и Архаров, от души веселясь, последовал за ним – страшно захотел увидеть сию удивительную процедуру.

Клаварош уже вовсю разговаривал, сидел – когда ему под спину подтыкали подушки, – сам ел и пил, но ходить Матвей ему еще не позволял. Он принял яйцо без особого удивления – архаровская дворня, вернувшись с пасхальной заутрени, задарила его и яйцами, и кусками куличей, и ближе к вечеру – всякими деликатесами с барского стола. Француза в доме любили, особенно женщины.

Шварц не видел его с того вечера, как Клаварош, ругаясь, отправился в рейд вместе с полицейскими драгунами. Разумеется, они тут же заговорили о подробностях. Многое Клаварош узнал от Левушки Тучкова, от Федьки, от прочих архаровцев – когда они, сопровождая обер-полицмейстера, оказывались у него в доме, то непременно забегали к товарищу. Пока Матвей запрещал ему говорить, он только слушал. Теперь же и сам стал задавать вопросы. Ему хотелось знать, что выплыло на свет Божий при допросах.

– Да то же, в сущности, что было известно со слов господина Тучкова, – сказал Шварц. – К ним доподлинно приезжал некто в санях, толковал с их предводителем приватно, однако схваченные клянутся и божатся, будто предводитель погиб во время рейда, будучи застрелен на льду реки Серебрянки. Я предполагаю, что они выгораживают одного из своих по имени Памфил…

Архаров усмехнулся – он так и предполагал, исходя из имени налетчика, но Шварцу пока не говорил – чтобы не мешать его дознанию.

– … но наш Ваня убежден, что Памфил был лишь помощником предводителя, и то – плохо исполняющим обязанности помощником. Я склонен ему доверять, – продолжал Шварц, а Архаров насупился. – Он выразился так: я бы, оседлав Владимирский тракт, таковое мудило за одни кулаки при себе держал, своих чтобы не марать, а думал бы сам.

– А кто к ним приезжал той ночью – дознались? – спросил Клаварош. – Господин Тучков рассказывал, будто в минувшие ночи кого-то выслеживал на острове, но даже голоса толком не слышал. О нем налетчиков спрашивали?

– Все на покойного своего вожака валят, – вместо Шварца сказал Архаров. – Памфил, правда, врал, будто чей-то кум, или сват, или я уж не ведаю кто, будто провиант привозил. Карл Иванович, вели Ване доискаться правды.

– Кум или сват? – переспросил Клаварош. – Какой же он беглым земледельцам родственник, когда он дворянского звания?

Вот тут Архаров и онемел.

– Сие для меня новость, – преспокойно сообщил Шварц. – Ты, сударь, где же его встречать изволил?

– На мосту, – и Клаварош наконец рассказал про выезжавшие с острова сани, про беззвучную стычку, про бритое лицо.

– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – И ты молчал!

– Ему господин Воробьев приказал молчать, – вступился Шварц. – И куда побежал тот бритый господин?

Кдаварош стал мучительно вспоминать. Оказалось – как раз этого он и не заметил. Потому что наконец появились вспугнутые Иконниковым грабители.

– Узнать его сможешь? – строго спросил Архаров.

– Вряд ли, ваша милость. Ночью трудно разглядеть. Но надо отыскать тех, кто был вместе с ним в санях, – сказал Клаварош. – Один упал вниз с моста. Один куда-то пропал.

– Черти б его драли… – Архаров задумался, соображая, как же теперь быть. За телами были на следующий день отправлены драгуны и увезли их куда-то для похорон, поди теперь знай, которое тело где подобрали.

Было уже довольно поздно, когда Архаров со Шварцем, Левушка и Саша Коробов уселись наконец ужинать. Левушка после визита к князю Волконскому был зол – Архаров и сам понимал, что нельзя его туда брать, но князь знал о присутствии в Москве поручика Тучкова, отказываться от приглашения – наживать себе врага. Такое количество всего московского, включая фальшь, было и для самого Архарова трудновыносимым. Левушка же, виня себя в гибели родственниц, нуждался не в том, чтобы его злили, а в том, чтобы осторожно отвлекали и развлекали. Лучше всего это получалось у его приятеля Саши. И за столом архаровский секретарь завел речь о каких-то грамматических тонкостях и высоких материях, для обер-полицмейстера вовсе непостижимых.

– Все науки и искусства суть прилагательные, – вдруг сказал Шварц.

– А что же тогда существительные? – спросил возмущенный таковой безграмотностью Саша, готовый к грамматическому спору.

– Существительна есть наука фифиология.

Архаров уставился на Шварца с немалым удивлением. Не то чтобы он разбирался в науках – однако название прозвучало очень уж смешное.

– И каков предмет сей науки? – Саша уже был готов перейти в атаку.

– Предмет ее – умение пользоваться людьми и своевременностью. Из прилагательных искусств же наиважнейшие – искусство терпеливо сидеть в засаде и искусство ловить случай за шиворот.

Это было сказано даже с некоторым изяществом.

– То есть, сие – по нашему ведомству, – одобрил науку Архаров. – Будешь, Карл Иванович, главным фифи…

– Фифистом, – подсказал Левушка. – Коли есть софисты, отчего не быть фифистам?

Архаров расхохотался.

– Осталось только сыскать тех людей, коими мы, фифисты, будем пользоваться, – продолжал Левушка. – И определить область, в коей они пригодятся.

– Область сия для меня исключительно полицейская, – отвечал Шварц. – И тут мы имеем перед собой три пути. Непременно найдутся охотники, которые пожелают помочь полиции безвозмездно. Кабы ваша милость Никола й Петрович была несколько галантоннее, то сыскались бы охотницы. Второй путь – покупать услуги за деньги. Поверьте, не самый худший. Третий же – покупать услуги в обмен на молчание.

– Ты о чем, черная душа? – насторожился Архаров. Теперь лишь до него дошло, что разговор затеян неспроста. Раньше Шварц, даже будучи зван к столу, никогда не упоминал науку фифиологию.

– Допустим, некая особа в молодые годы понаделала дурачеств, и ей теперь ни к чему, чтобы об этом вся Москва гудела. Коли знать про те дурачества в подробностях и разумно поговорить с той особой, она согласится сотрудничать…

– Та-ак… – протянул Архаров. Хитрый Шварц нарочно сделал сие предположение в обществе Левушки и Саши, да еще и замаскировав его под новый поворот застольной беседы. Скажи он такое в полицейской конгторе – Архаров живо прекратил бы фифиологические рассуждения.

– Вспомните того же господина Вельяминова. Петиметр во многие дома вхож, а меж тем у нас припасены его дурацкие векселя, выданные французским мазурикам. И его весьма огорчит, коли господин обер-полицмейстер предъявит их престарелой тетушке, способной сгоряча лишить наследства. Вот образец применения фифиологии. В области чистой теории, ваша милость.

Но Шварц отнюдь не теорию имел в виду. Он понимал архаровскую тревогу и предлагал разумный способ собрать верные сведения. Другое дело, что дворянину, офицеру, полковнику сей способ применительно к людям его круга казался неприемлемым.

– Ну, коли Вельяминов… Его, дуралея, припугнуть сам Бог велел, – согласился Архаров. – И показывать ему сии векселя каждый месяц, дабы от дурачеств удержать. А что, Тучков, и ты, поди, портному или башмачнику должен? Говори, не стыдись – для праздничного дня я тебя из ямы выкуплю!

Московские купцы имели такое обыкновение – выкупать из долговой тюрьмы, она же – «яма», несостоятельных должников. Вообразить в таковом положении поручика Тучкова было верхом комической нелепости – даже Шварц засмеялся. Тем опасный разговор о науке фифиологии и удалось погасить.

Потом Архаров решил, что Шварцу лучше ночевать на Пречистенке – немец немного выпил, куда ему тащиться? Опять же – места всем хватит.

Особняк угомонился, все разбрелись по своим комнатам, и тишина стояла примерно до второго часа ночи.

Архаров проснулся оттого, что Никодимка осторожно дергал одеяло.

– Ваши милости Николаи Петровичи, – шептал камердинер, – просыпайтесь, Христа ради, беда стряслась…

– Пошел к монаху на хрен, – пробормотал Архаров.

– Ваши милости, не извольте гневаться, открывайте глазки… ножки на пол спускайте…

– Что?! – взревел заспанным басом Архаров, ощутив на своей босой ступне шарящую руку. Никодимка в услужливости не знал разумных пределов и пытался усадить спящего хозяина как можно нежнее и деликатнее. Но Архаров от изумления брыкнул его, что было дури. Никодимка, вскрикнув, так и сел на пол.

– Что стряслось, я тебя спрашиваю!?

– К вашим милостям… гости к вашим милостям!..

– Какие, хрен им в зубы, гости?!

За окном была сплошная чернота, по ощущениям – ночь только начиналась.

– Ваши милости, Николаи Петровичи! Она грозится весь дом по кирпичику разнести! А я знаю – она-то может! Она и из пушки стреляла!

– Кто из пушки стрелял? – спросил ошарашенный Архаров.

– Да Марфа же!

– Какая Марфа?

– Наша… ваша… из Зарядья Марфа! Прибежала, ваши милости требует, ругается матерно…

– Она что, пьяна?

– Ваших милостей домогается, – твердил взволнованный Никодимка, пока Архаров, несколько проснувшись, не понял: Марфин гнев для него все еще страшнее недовольства господина обер-полицмейстера.

– Шлафрок подавай, – распорядился он. – А Марфу сюда веди.

– Сюда, в ваших милостей спальню?

– Пошел вон.

Архарову было решительно все равно, что подумает камердинер – ему не хотелось выбираться из тепла, спускаться по лестнице. А Марфа уже столько мужиков перевидала, и одетых, и раздетых, и в постелях, и под постелями, что ее целомудрие не пострадает.

Не успел он согреть собой изнутри теплый розовый шлафрок на меху, как Марфа явилась. И тут же стало ясно, что Никодимка соврал – она отнюдь не ругалась, не грозилась, а встала у порога, тяжело дыша и дергая край шали, кое-как намотанной на голову поверх чепца.

– С чем среди ночи пожаловала? – сердито спросил Архаров.

– Батюшка Николай Петрович…

Он уставился на сводню, немало удивленный – Марфа была в смятении. И батюшкой его называла крайне редко… может, где нашкодила?..

– Ну, говори.

– Уж и не знаю, как сказать…

– Ты – да не знаешь?

Она развела пухлыми руками.

– Ну, так что стряслось-то? Блоха с печки упала? – подсказал обер-полицмейстер.

– Ох, еще того почище! Я чуть мимо лавки на пол не села.

– Ну так скажешь ты или нет?! – прикрикнул Архаров.

– Да скажу, затем ведь к тебе и бежала. Иван Иваныч мой вернулся…

– Кто?!? – Архаров даже подскочил на кровати.

– Иван Иваныч мой, – повторила Марфа. – Думала, мерещится… меньше на ночь сладкой наливки пить надобно… а он стоит в дверях и повторяет: да я это, Марфушка, я, я самый… Сказывали, помер в каторге, а он – вот он, стоит, за косяк держится…

– Каин?!

– Каин…

– На Москве?

– У меня, отсыпается.

– Откуда ж взялся?

– Не сказывал. А я на сапоги поглядела, он в сапогах пришел. Совсем разбитые. Одежонка справная, господская, а сапоги разбитые. Издалека добирался.

– Та-ак… И чего ж ко мне с этой новостью явилась? Да и среди ночи прямо домой?

– Хорошие вопросы ты, сударь мой, задаешь, – вздохнула Марфа и без приглашения села на стул. – Ты, может, вздумал, что я своего дружка сдать решила?

– Нет, сего я не вздумал. Потому и спрашиваю.

– Да сам же Иван Иваныч меня к тебе и посылал.

Архаров хмыкнул.

– Вон и я тоже онемела, – продолжала Марфа. – Я было уперлась – не пойду и не пойду. А он с дороги заснул. Глядела я на него, глядела… глядела… да и побежала… пока не проснулся…

– Одна, через пол-Москвы? Среди ночи?

– А что мне сделается!

Архаров понял, что где-то под необъятной шубой спрятан пистолет, а может, и кистень.

– Коли он тебе не надобен, так я и не скажу, что ходила. Упрусь – да и только. Господи, за что мне это? Жила себе, горя не знала – притащился!

– Ты что, доподлинно его боишься? – очень недоверчиво спросил Архаров.

– Боюсь, – призналась Марфа. – Кабы его черт унес – я бы и за черта свечку во храме поставила…

– Откуда ж он известен, что ты с полицией дружбу водишь?

– А то он меня не знает! – воскликнула Марфа. – Догадался, что я прежнего ремесла не бросаю, а значит, чтобы не было беды, должна с полицейскими ладить, я им – словечко, а они мне – на иной грех глаза и закроют…

– То – полицейские, а то – обер-полицмейстер, – весомо сказал Архаров. – Такого он из каторги углядеть уж никак не мог.

Марфа не смутилась.

– Сдается, он не сразу ко мне пожаловал, а сперва денька три-четыре на Москве прожил, – с искусной неувереностью молвила она. – У него тут давние приятели… почем я знаю, может, они за мной пригляд имели?.. Вот он убедился, что у меня все чисто, не пропала без него, со знатными особами знакомство вожу, и пожаловал…

Архарову это объяснение не слишком понравилось. Марфа обычно ему не врала – когда ловил на горячем, скорее уж лезла в склоку, чем пыталась обмануть. А тут явно недоговаривала – недаром прежде, чем дать объяснение, глазами в угол стрельнула, как если бы оттуда подсказали.

– То бишь, оттого, что он обо мне заговорил, ты и вздумала, будто он в Москве не первый день обретается?

Марфа явственно насторожилась. Догадливость Архарова давно была ей известна.

– Ну, иные приметы также были… Кто с дороги – первым делом в баню просится. А он – в чистой рубахе, рожа гладкая – с утра его кто-то, видать, выбрил… Вот только хромает малость – раньше за ним такого не водилось… Спрашивала, зачем пожаловал, – отшучивается. Я я-то его шутки знаю, от них потом люди кровавыми слезьми плакали… что-то затеял, а что – черт его душу ведает! Уж и не знаю, куда его девать…

Архаров подумал, что вот и на Марфу нашлась управа, а вслух спросил:

– И чего же твоему кавалеру от меня надобно?

– Он так сказал: ты ему, Марфушка, обо мне доложи, коли не надобен, так пусть скажет, насильно мил не буду, а коли надобен – опять же, пусть скажет, глядишь, и пригожусь.

Тут вроде вранья не было, но Архаров молчал довольно долго. Пресловутый Ванька Каин уже однажды предлагал свои услуги полиции – и что вышло? Архаров вспомнил рассказы Шварца и даже поежился. Нужно было срочно будить немца…

– Что ты ему про меня напела? – строго спросил он Марфу.

– Я так сказала: уж коли кому служить, так господину Архарову! – в подтверждение Марфа перекрестилась. – Батюшка Николай Петрович, забери ты его у меня, Христа ради! Он ведь такой затейник – да и приплелся, сам понимаешь, тайно, беспаспортно. Придумай ему что-нибудь, ушли его из Москвы!

– Ну, удружила… Что ж мне теперь, по-твоему, с твоим дружком делать? По закону – имать и обратно в Сибирь отправлять. Ему ж бессрочная каторга прописана. Этого тебе угодно?

Сам Архаров именно этого и желал.

– А то я не знаю… да и сам он знает… а только хочет с тобой, сударь, встретиться. Неохота ему на старости лет в Сибири тоской маяться. Он ведь, я так смекаю, сюда помирать приплелся. Ну так пусть бы и помирал – от меня подалее!

Архаров смотрел на Марфу, слушал ее и дивился – да полно, о том ли Иване Иваныче речь, по коему она денно и нощно тосковала, подарки его берегла? Вот и разбери этих баб…

– Помирать? Сколько ж ему лет?

– Шестой десяток. Да только крепко его Сибирь потрепала. Вот он и хочет у нас в Зарядье поселиться потихоньку, коли не врет. Видишь, все тебе, как на духу, растолковала.

– И верно тебя Шварц хитрой особой прозвал, – сердито объявил Архаров. – После этой твоей визитации я ведь его, твоего Ваньку, и пальцем тронуть не могу!

– Не я хитра, сударь, а он хитер, – отвечала Марфа. – Он людей знает! На то и был весь расчет, что коли я от него с поклоном приду, так ты тронуть не сможешь. А я тебя, сударь мой, об одном прошу – избавь ты меня от него! Веришь ли, нет ли, а я его до смерти боюсь…

– Уйди, Марфа, – вдруг велел Архаров. – Уйди, Христом-Богом прошу! Уже и одной тебя на всю Москву с избытком станет, а тут еще твой полюбовник!

Сводня подхватилась и удивительно быстро вымелась за дверь.

– Марфа! – заорал ей вслед Архаров. – Никодимке прикажи! Шварца ко мне! Живо!

Живо не получилось – немец крепко спал. Пока Никодимка будил его да разъяснял обстановку, Архаров весь извелся. Наконец Шварц, закутанный в одеяло, был приведен в его спальню. Паричок на розовую плешь он все же нахлобучил и имел вид беглого из красавицыной постели любовника.

– Чего, сударь мой, угодно? – спросил благовоспитанный немец, неожиданно крестясь от дверей на образ Николая-угодника. Очевидно, он перенял эту привычку у архаровцев в Рязанском подворье и ввел ее в число ритуалов, обязательных для верноподданного.

– Подарочек нам, черная душа. Марфа принесла.

– Что ж за подарок?

– Да ты садись. Ванька Каин на Москве объявился. Ночью к ней приходил. И теперь у нее хоронится.

– Доннер-веттер нох айн мал! – воскликнул потрясенный Шварц.

– Вот то-то же – нох айн мал… Чего присоветуешь?

– Жив, стало быть, Иван Иванович… Правду передавали, что он по дороге, уже за Уральским хребтом, сбежал… – Шварц даже не пытался скрыть свою растерянность.

– Как полагаешь, на кой черт он к нам сюда притащился?

– А что Марфа говорит?

– А говорит она, Карл Иванович, что Каин сюда помирать приплелся. Врет. А сама перепугалась. Она еще где-то в доме, могу Никодимку за ней послать.

– Может статься, и не врет, – поразмыслив, заметил Шварц. – Да как-то диковинно, что он собрался помирать в Москве не год назад и не в будущем году, а разом с походами маркиза Пугачева.

– А я тебе о чем толкую?! – опять взвился Архаров. Очевидно, последние события пересилили его природную сдержанность в чувствах. Но крик не значил ничего плохого – на самом деле обер-полицмейстер был рад, что немец понял его с полуслова.

Шварц однако ж попятился.

– Ты куда? Садись, говорю. Обсудим, – велел, обретая свой прежний тон, Архаров. – Каин прислал ее передать, что желал бы встретиться.

– Господи Иисусе, – молвил Шварц, вдругорядь крестясь. – Хотелось бы мне знать, что он затеял.

– Да уж не помирать затеял! Марфа говорит – не сразу к ней заявился, сперва где-то дня два-три или более с дороги мылся-чистился, отдыхал, а я так думаю – сведения собирал.

Говоря о Каине, Архаров не мог сидеть на постели – вскочил.

– Да, это он умеет, – согласился немец.

– Может ли такое быть, что он придумал для нас некую ловушку?

Архарову никогда не думалось лучше на ходу, он предпочитал размышлять сидя, но тут его понесло по просторной спальне быстрыми шагами, едва ли не той мелкой побежкой, которой он передвигался, когда следовало спешить; в драке, впрочем, он шаги делал крупные, подстать размаху рук.

– Коли так, он там, в Сибири, из ума выжил. Строить пакости московскому обер-полицмейстеру зело опасное занятие, – сопровождая взглядом начальство, сказал Шварц. – Коли с вами, сударь, что случится – архаровцы его на мелкие клочки издерут. Про архаровцев-то ему, поди, донесли. Хотя в ожидании маркиза Пугачева оставить Москву без обер-полицмейстера – весьма было бы разумно.

– Нет, не то… Иное. Он, якобы за негласное право поселиться в Москве, может много наобещать, и таковым образом втереться в доверие, понимаешь, Карл Иванович? И лучше меня будет знать, что делается в полицейской конторе… Ч-черт…

Ковер под архаровской ногой поехал, обер-полицмейстер еле удержался – и то, лишь взмахнув руками.

– Сие весьма похоже на правду, – подумав, сказал Шварц. – Из чего проистекает, что на встречу с ним идти надобно. И тут же приставить к Каину молодцов для наружного наблюдения. Ведь все сие – палка о двух концах. Коли некто собирается через Каина проведывать, что затевают на Лубянке, точно так же и мы через того же Каина можем проведать, не стоит ли за ним кто, не нанялся ли он к кому…

Об этом и помыслить было жутко.

– А сумеем ли переиграть? – сердито спросил Архаров и опять забегал по спальне. Шварц смотрел на него, не проявляя беспокойства и лишь плотнее кутаясь в одеяло – от этой беготни ему вдруг стало зябко.

– Коли почуем неладное – на то у нас, сударь, нижний подвал есть. И он про тот подвал лучше кого иного знает. Хотя допрашивали его еще в Преображенском…

– Он успеет уйти, а мы останемся в дураках… помяни мое слово…

За все время совместной службы Шварц не видывал обер-полицмейстера в такой растерянности.

– Николай Петрович, – поразмыслив, сказал он. – Посудите сами. Каин на Москве полтора десятка лет не бывал. Старые дружки кои перемерли, кои помереть собираются, они уже не у дел, знать что-то знают, а ремесло свое оставили. Да и кто из Марфиных давних приятелей не знает, что она с Рязанским подворьем поладила? Не такие уж они, сударь мой, дураки. Новых же дружков Каину заводить не с руки, пока не обжился, не огляделся…

– Его прислали, – твердо отвечал Архаров. – И он бы не пошел, коли бы не знал, что в Москве он безопасен. Его не старых дружков искать – его к кому-то послали, к кому-то, и желал бы я знать, к кому и для чего!

– Молодцы выследят.

– Упустят! Упустят, сволочи!

Архаров так треснул кулаком по круглому столику у постели, как ежели б уже упустили.

– Недосуг мне, сударь, глядеть, как столы ломают, – спокойно произнес Шварц. – Не угодно ли вам лечь?

– Уйди, черная душа, уйди, Христа ради, да спать ложись, – вдруг велел Архаров. Точно так же сердито, как перед тем – Марфе.

Шварц коротко поклонился – неживые букли нитяного паричка не шелохнулись, – повернулся и вышел.

Архаров остался один. Чувствовал он себя – словно охотник, что, привыкши успешно стрелять уток, сильно своей удачей гордясь и имея при себе ружьецо, заряженное дробью, вдруг набрел на матерого медведя… нет, скорее уж на волка. Дед когда-то сказывал, что медведя несложно перепугать, особливо коли бить железом о железо, трезвона он не любит и удирает, оставляя весьма вонючий след, кишки у него с перепугу мигом отворяются.

А волк смел и хитер.

Что там дед-охотник толковал про волков?..

Вывалилось из памяти…

Отродясь не было Архарову так жутко. В детстве разве что, от сознания: одному против всех не устоять. И то – верил, что коли умрет, то не по-настоящему, просто будет больно, а потом боль прекратится и он будет как-то жить дальше.

Потом он уже умел дать сдачи, потом была полковая жизнь, тоже ничем дурным не грозившая. Чума – и та не успела Архарова испугать, он видел ее на излете. Далее, на обер-полицмейстерском посту, он тоже был более или менее в себе уверен и знал: риска почитай что нет. Кабы не удалось поймать истинных убийц митрополита Амвросия, ничего страшного не случилось бы. Кабы не обезвредил шайку карточных шулеров – тоже не пострадал бы. Охота за прочими мазуриками была иной раз захватывающей – но, упустив кого-то из этой братии, Архаров не ощущал угрызений совести. Так Господу было угодно, из-за одного мазурика, даже из-за десятка, обер-полицмейстера с должности не скинут.