Текст книги "Ксения"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Трускиновская Далия
Ксения

Далия Трускиновская

Ксения

пьеса

Действующие лица:

Аксинья Петрова

Андрей Федорович Петров – ее муж, полковник, певчий придворной церкви

Прасковья – домоправительница у Петровых

граф Энский – вельможа сперва елизаветинского, затем петровского и, наконец, екатерининского двора

Отец Василий

Анета

Лизета – театральные танцовщицы

Дуня – горничная Анеты

ангел-хранитель раба Андрея

ангел-хранитель рабы Ксении

Действие первое

Пролог

Панорама старого Санкт-Петербурга, крупная гравюра. Как и почти все питерские панорамы, она являет собой вид на город с реки. И на вполне реальный берег этой нарисованной реки, с обкатанными водой кусками дерева, досками, камнями, выходит непонятное существо – хрупкое, в поношенном и ободранном зеленом кафтане, в обвисшей треуголке, в огромных башмаках с пряжками на босу ногу, сразу не понять – мужчина или женщина. Но, раз уж этот человек зовет себя Андреем Федоровичем, будем и мы его так называть.

Андрей Федорович опускается на колени и, запрокинув голову, звучно произносит молитву.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!

Некоторое время он с надеждой глядит в небо. И повторяет молитву несколько громче, даже какой-то скрытой угрозой в голосе.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!

Не дождавшись ответа, Андрей Федорович вздыхает и садится на пятки. Сколько хватает рук, он собирает речной мусор, складывает его в горку, тщательно пистраивая всякий кусочек. Вдруг резко оборачивается.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну, что ты ко мне пристала? Господь питает птиц небесных, а я не хуже птицы. И меня прокормит.

Выходит крупная, повязанная платком женщина – Прасковья, молча становится в стороне, достойно сложив руки под передником. Андрей Федорович отворачивается от нее и обращается к временно пустому месту.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. О чем вы мне все толкуете? Похоронил я свою Аксиньюшку, мне больше ничего не нужно. Аксиньюшка моя почивает на кладбище, а я, грешный, весь тут, остался молиться за нее.

Там, куда смотрел Андрей Федорович, появляются вельможа в богатом кафтане и священник в сверкающеи одеянии, садятся за неведомо откуда взявшийся шахматный столик, наяинают молча двигать фигуры.

Андрей Федорович отворачивается от этой пары.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну, какое вам дело до покойницы Ксении! Она вам ничего худого не сделала! Что вы ее всуе поминаете!

Схватив палку, он грозит безмолвным и незримым пока людям. Выходят танцовщицы, Анета с Лизетой и горничная Дуня. Взявшись за руки, танцовщицы проделывают первые движения экзерсиса так, как если бы танцевали менуэт, Дуня стоит рядом с подносом, на котором стаканы с брусничной водой.

Андрей Федорович срывается на крик.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не зовите меня больше Аксиньей! Зовите меня Андреем Федоровичем! Померла моя Аксиньюшка без покаяния, и ее уж схоронили, а я один после нее остался! Весь я здесь! Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!

Встав с колен, Андрей Федорович забирается на сложенную им горку высотой с табурет и, еле удерживаясь, кричит в голос.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи! Помяни!

Словно бы в ответ ему звучит простенькая мелодия, и не мелодия даже тема расхожей застольной песни, сочиненной господином Сумароковым и исполнявшейся по всему Санкт-Петербургу.

АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И вели им всем звать меня Андреем Федоровичем!

Где-то в непостижимой вышине стоят рядом, взявшись за руки, чуть повернувшись друг к другу, двое – мужчина и женщина. Оба – в ниспадающих белых одеяниях, таких, что скрывают все тело и оставляют доступными взору только лица.

Звучит колокольный радостный трезвон. И его перекрывает густой голос незримого иерея:

– Венчается раб Божий Андрей рабе Божьей Ксении! Венчается раба Божия Ксения рабу Божию Андрею!

Справа и слева от пары возникают два ангела в облачениях, какие мы привыкли видеть их на образах. Белые одеяния, на груди перекрещенные двумя золотыми перевязями, как будто нет другого способа закрепить на плечах крылья, и сами крылья – похожие на трепещущие пучки света.

Ангел-хранитель раба Андрея возносит венец над его головой, ангел-хранитель рабы Ксении возносит венец над ее головой. Свершилось! И гаснет свет, и тают силуэты, и растворяется в небесах колокольный трезвон...

Сцена первая

Сдается мне, что если уж выбирать предметы, свойственные восемнадцатому веку, то один из самых занятных – карета. Та, что стоит на видном месте посреди сценического пространства, возможно, даже не совсем карета, разломана, разорена. Однако огромное заднее колесо с золочеными спицами, и часть разрисованной галантными сценами дверцы с бронзовыми накладными завитками, и спинка сиденья, обтянутая бархатом, и толстые золотые кисти на витых шнурах, и квадратное, переплетом забранное окошечко в задней стенке создают образ роскошного экипажа. А более и ни к чему...

Пейзаж в этом пространстве не обязателен – скорее всего, это классическая перспектива восемнадцатого века с мелкими деталями вдали и большим небом. Однако этот пейзаж каким-то образом проникает в человеческое жилище – или же полосатый диван на кривых ножках, круглый столик, зеркало в резной раме и прочее, необходимое по ходу событий, возникают и исчезают, возникают и исчезают...

Вот и сейчас – угол комнаты образовался. Красный угол – тот, где образа. И край стола, за которым занимается шитьем Прасковья – большая громоздкая женщина с большим неподвижным лицом, повязанная белым платком. Хотя на вид ей малость за тридцать, но всякий скажет – замужем не была и не возьмут, больно дика и сурова. А порой так взглянет – как если бы не в своем уме...

Тут же – подоконник, на который присела Аксинья – молодая, нарядная, в кружевном чепчике, в фишбейном платье – большими букетами по светлому полю.

АКСИНЬЯ. Да что ж это? Ему давно пора домой быть, а все нейдет! Обед давно поспел!

ПРАСКОВЬЯ. Спевка у них. Сам с утра говорил.

АКСИНЬЯ. Спевке и закончиться бы давно пора.

ПРАСКОВЬЯ. Еще говорил, что в концерт его звали, песни господина Сумарокова петь. Должно, сидит у Сумарокова, сговаривается.

АКСИНЬЯ. У Сумарокова? С театральными девками? С танцорками?

ПРАСКОВЬЯ. Да будет тебе, Аксинья Григорьевна. На что ему театральные девки? У него, слава Богу, жена есть...

АКСИНЬЯ. Когда ж это он про концерт говорил? А, Прасковьюшка? Это что-то новое – ты помнишь, а я не помню!

ПРАСКОВЬЯ. Да как я кофей с кухни принесла. Ты, сударыня, с утра все спросонья ворон считаешь. А Андрей Федорович твой все прямо за завтраком обсказал – что в церкви спевка, что сама государыня слушать придет, и с вельможами своими вместе, что потом о концерте сговариваться будут...

АКСИНЬЯ. Да? Вот странно...

ПРАСКОВЬЯ. И меньше бы ты беспокоилась. Твой Андрей Федорович на виду среди всех певчих наилучший, сама государыня его полковничьим чином пожаловала. Ему такая служба от Бога положена – перед самой государыней в ее собственной церкви петь. И ноты им, сказывали, дают переплетенные в серебряные доски – с серебра, значит, поют! А тебе дай волю – ты его к

юбкам своим пришпилишь да и будешь на него денно и нощно глядеть.

АКСИНЬЯ. И вовеки бы не нагляделась! .. И не наслушалась! ..

ПРАСКОВЬЯ. Да уж, ангельский у него голос... Ты куда, сударыня моя, собралась?

АКСИНЬЯ. Наверх, в спальню пойду. Оттуда улицу дальше видать. Там ждать сяду.

Аксинья ушла, и откуда-то сверху раздался ее звонкий голосок:

Успокой смятенный дух

И, крушась, не сгорай!

Не тревожь меня, пастух,

И в свирель не играй!

Мысли все мои к тебе

Всеминутно хотят;

Сердце отнял ты себе,

Очи к сердцу летят!

Прасковья встала из-за стола и подошла к образам. Широко перекрестилась и тяжко вздохнула.

ПРАСКОВЬЯ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и все исполняяй, Сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша...

Но молитва из ее уст делалась все тише, тише, и вдруг непонятно где возник иной голос Прасковьи – не глуховатый, маловыразительный, а живой, звонкий, исполненный подлинной мольбы. Он перекрыл гаснущие слова из молитвослова и даже более того – он затмил собой все, что имелось в этот час вокруг женщины, весь ее мирок и даже образа.

ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица, да что же это за любовь такая? Смилуйся над ними, Матушка Богородица! Коли любить друг друга меньше будут – может, у них дитя и зародится? Уж как бы я за их младенчиком ходила! С рук бы его не спускала, светика моего! Мне-то уж замуж не собираться, кому я такая нужна... Матушка Богородица, дай хоть их дитя понянчить... А как Андрей Федорович сыночка хочет – сама знаешь, Матушка, и Аксиньюшка бы угомонилась... Пошли им младенчика, Матушка! Что за семья без детей?.. И я бы при деле была. А то соседки уж дурное говорят – будто бы я по хозяину сохну... потому и служу и Петровых за гроши... Одно у них, у дурищ, на уме. Да ты же все видишь, Матушка! .. Ты-то все видишь... За что мне это, Матушка?.. За что?..

И снова набрали силу слова, произносимые Прасковьей на веками устоявшийся лад.

ПРАСКОВЬЯ. ... Господи, поминуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради причистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых Твоих помилуй нас! Аминь.

Сцена вторая

В карете ехали, приятно беседуя, четверо – молодой, богато одетый вельможа – граф Энский, полковник Андрей Федорович Петров и две театральные танцовщицы – Анета и Лизета.

Граф был не слишком хорош собой, однако знал светское обхождение и одет нарядно. Полковник Петров, напротив, очарователен настолько насколько может быть мил сердцу стройный, большеглазый и румяный порывистый кавалер с выразительным, серебряного тембра голосом. Граф – в палевого цвета кафтане, камзоле мелкими цветочками, в белых кюлотах и чулках, в башмаках бронзового цвета, при шпаге, через грудь у него широкая лента. Полковник Петров – на военный лад, в зеленом кафтане, алом камзоле и штанах, тоже при шпаге. Оба, как галантные кавалеры, устроились на менее удобном переднем сидении, предоставив дамам заднее.

Анета и Лизета в вырезных платьях с кружевными, в четыре яруса, воланами на рукавах, с большими бантами и маленькими, искусно из шелка сделанными розами на корсажах, с высоко подобранными удивительной белизны волосами и в пышных юбках, которые с трудом поместились в карете, из-за чего обе танцорки очень беспокоились и поминутно затевали возню с охорашиванием.

ГРАФ. А что Сумарокову на ум взошло! Ввек не догадаешься!

ПЕТРОВ. Оду новую, поди, затеял? Зря он это. Его песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.

АНЕТА. Нам до од мало дела. Вот коли бы он мне в балетном представлении роль сочинил – это бы лучше всего! У нас "Суд Париса" нынче ставить решили. Так мне опять амурчика танцевать выпало – а нас, амурчиков, там дюжина!

ГРАФ. Да как же сочинять-то? Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать – это пускай мусью Фузано придумывает, на то его из Италии выписали.

ЛИЗЕТА. Этот придумает! Такую прыготню развел и вертеж непрестанный! Суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.

ГРАФ. Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне. Да и на что они, танцы, с твоей-то пышностью? Петь выучилась – ну так и пой.

Лизета, обидевшись, отвернулась, и обе они с Анетой укрылись за веерами, беззвучно перешептываясь.

ПЕТРОВ. Так что Сумароков?

ГРАФ. Ты Лукиановы беседы читал? Так он то же самое задумал на русский лад написать.

ПЕТРОВ. Римские разговоры – на русский лад?

ГРАФ. Ну, не совсем на русский. Для нашей словесности, да и для меня самого разговоры мертвых...

АНЕТА. Я от тебя падаю! Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!

ГРАФ. Не я, душенька, – Сумароков! А до него – римлянин Лукиан! Вот представь – померли господин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они...

ПЕТРОВ. В раю, что ли?

АНЕТА. В аду! У них, у сочинителей, все господа нехороши. Куда же господину, как не в ад? А слуга – за ним.

ГРАФ. Да то-то и оно, что у Лукиана не рай и не ад, а Елисейские поля. Там, поди, иного дела душам нет, кроме как беседовать. Или вот читал он мне, как там медик со стихотворцем встречаются, один другого краше...

ПЕТРОВ. Таким, как он, в народе говорят – ври, да не завирайся. Нам, поди, Елисейских полей не полагается.

ГРАФ. Да будет тебе проповедовать! Никто у нас нашей православной веры не отнимает, и сочинительство ее не поколеблет. Вон ты про Амура и про Венеру поешь – так что же, это – грех? А наутро ты уж в храме Божьем на литургии поешь – так и то ведь не подвиг! Тебе за твое церковное пение деньги платят. И государыня всегда отмечает.

Полковник Петров внезапно откинулся на спинку каретного сиденья и взялся рукой за лоб.

АНЕТА. Что это с тобой, монкьор? Вертижи приключились?

ЛИЗЕТА. Перекрести его скорее, друг Анета, оно и пройдет!

ПЕТРОВ. Уж и прошло... С утра сегодня сам не свой. Как только спевку продержался?

ГРАФ. Ты доктора-немца вели позвать, коли у вас на Васильевском сыщется.

Теперь по Петербургу новое поветрие ходит – в одночасье может человека скрутить. И на Елисейские поля!

АНЕТА. Спаси и сохрани!

Она меленько перекрестилась.

ПЕТРОВ. Да будет вам меня хоронить! Коли его сиятельство меня до дому довезти изволит – брусничной водой отопьюсь.

АНЕТА. Брусничная вода и поближе найдется.

И вновь обе танцорки, укрывшись за веерами, стали перешептываться. Одновременно и граф сделал мановение руки, повелевающее полковнику Петрову приблизиться к нему на расстояние шепота.

ГРАФ. Дурак будешь, коли упустишь...

ПЕТРОВ. О чем вы, ваше сиятельство?

ГРАФ. Анетку упустишь. А она за тобой так и машет...

ПЕТРОВ. Да Бог с ней, на что мне?..

ГРАФ. Доподлинно дурак.

ЛИЗЕТА. Коли Андрею Федоровичу нездоровится, так ему бы на заднее сиденье лучше пересесть, на переднем и точно голова как не своя. А я бы к вашему сиятельству села. Пусти-ка, друг Анета! А ты, монкьор, сюда пропихивайся!

ГРАФ. Ручку позволь, сударыня!

Лизета, не удержавшись, упала прямо ему на колени.

ГРАФ. Вот для чего все это затевалось!

И стал шептать на ухо Лизете такое, что она расхохоталась.

ЛИЗЕТА. Куда как ты славен, монкьор! Да ты уморил меня!

Теперь Лизета принялась нашептывать графу на ухо.

АНЕТА. А что ты, сударь, к концерту готовишь? Сказывали – Сумароков новую песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!

ПЕТРОВ. Да что делиться – для мужского голоса.

ГРАФ. Драгунская, что ли?

И он запевает, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.

ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!

И он запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,

Мне велено назавтрее в поход идти!

Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,

Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!

Пока полковник Петров говорил – Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню – так и рванулась к певцу.

Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.

Когда умру, умру я там с ружьем в руках,

Разя и защищаяся, не знав, что страх.

Услышишь ты, что я не робок в поле был,

Дрался с такой горячностью, с какой любил!

Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?

Не плачь о мне, прекрасная...

Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.

ГРАФ. ... не лей ты слез! ..

АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?

ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так – то в жар, то в холод.

ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!

ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету – и тебя на твой Васильевский остров.

ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!

ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!

АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!

ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.

Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.

ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!

Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.

ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!

И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.

ПЕТРОВ. Ваше сиятельство! ..

Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.

Негромко засмеялась и Анета.

АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!

ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...

АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!

И за руку втащила его в подъезд.

Сцена третья

Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.

Навстречу выскочила горничная Дуня.

АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!

Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, – и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.

АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.

ПЕТРОВ. Но зачем же так-то?

АНЕТА. А так, захотелось! Тебя ведь в гости не зазвать, ты со своей Петербургской стороны носу не кажешь, разве что на службу да в концерты. А ведь и я оттуда родом. Ты Аксинью свою про Анютку, пономаря Савелия дочку, спроси – вспомнит! Мы с ней вместе по ягоду в лес ходили. Я ее года на два моложе, она из девчонок самая старшая тогда была.

ПЕТРОВ. Аксюша мне про то не сказывала.

АНЕТА. А я для них, для наших, – пропащая душа. Батюшка меня один растил, матери я и не помню. Он все при своей Матвеевской церкви, я целыми днями на улице. Как мне тринадцать исполнилось – забеспокоился, не пошла бы без присмотра по дурной дорожке. И удалось ему устроить меня в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Там меня и выучили танцам и пению. А они, у себя на Петербургской стороне, тут же меня в гулящие девки и определили. Будто бы нельзя на театре играть и себя блюсти!

Сев на кушетку, Анета так расправила юбку, что заняла все место. А полковнику Петрову указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.

ПЕТРОВ. Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды?

АНЕТА. Я велю Дуне оршаду подать. А что? Уж так неможется?

ПЕТРОВ. Нет, просто пить охота.

АНЕТА. Да ты в лице переменился, батюшка мой! Дуня! Дуня!

Дуня, надо полагать, подслушивала у двери и тут же появилась.

ДУНЯ. Что, барыня?

АНЕТА. Дуня, помнишь – тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?

ДУНЯ. А погляжу!

Она выскочила.

ПЕТРОВ. Что там граф толковал про поветрие? Поветрие же где-то подхватить надобро, а я все во дворце или дома, во дворце или дома...

АНЕТА. Дуня, Дуня, воды вскипяти!

ПЕТРОВ. Как у тебя жарко, голубушка Анета, мне лицо словно огнем опалило...

И откинулся на спинку креслица, голова свесилась набок. Тут же вошла Дуня с подносом, на котором стоял кувшин оршада и стаканы.

ДУНЯ. Ахти мне, сознания лишился...

АНЕТА. Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! Дура Лизка, заварила кашу, мне расхлебывать!

Хлопая по щекам, она пыталась привести гостя в чувство.

ДУНЯ. Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. Да не жмитесь вы к нему! Неровен час, подцепите заразу!

АНЕТА. Так то – ребеночек...

Вняв гласу рассудка она отошла. И обе, хозяйка и горничная, от страха прижавшись друг к дружке, издали смотрели на полковника Петрова, уже не зная, что предпринять.

ПЕТРОВ. Аксюша...

ДУНЯ. Что это он?

АНЕТА. Жену зовет... Дуня, как же нам с ним быть?

ДУНЯ. Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. Больно он вам тут нужен! А извозчику скажем – напился барин в стельку, чтобы не испугался.

АНЕТА. Не может же быть, чтобы он умер! Не может быть, Господи, не может этого быть! Дура Лизка, нашла время проказы затевать!

ДУНЯ. Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала – травками отпоит, и за доктором не послала.

АНЕТА. Поди, поди! Завари наконец травки! Салфетки намочи!

Дуня выскочила, тут же вернулась, сунула хозяйке мокрые салфетки и исчезла. Анета осторожно подошла к полковнику Петрову и положила ему салфетку на лоб.

ПЕТРОВ. Аксюша... Аксюша! Да где же ты? Свет мой, Аксюшенька...

АНЕТА. Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут...

Он ловил руку жены – и Анета дала ему свои пальцы.

Вошла Дуня с чашкой.

ДУНЯ. Придержите его, барыня, я поить буду.

Пить он не пожелал – только понапрасну залили горячим настоем камзол и кружевце на груди.

АНЕТА. Как же быть-то, Дунюшка? Он весь горит!

ДУНЯ. За доктором бежать?

Они переглянулись.

АНЕТА. Да коли узнают, что у меня тут государынин певчий едва не преставился, коли начальству донесут? Я же и выйду кругом виновата!

ДУНЯ. Домой его нужно свезти – вот что! Пусть уж там... коли так... Или за доктором бежать?

АНЕТА. Что же это за хворь такая?! Господи Иисусе, спаси и сохрани!

Она повернулась к образам и перекрестилась.

ДУНЯ. Воля ваша, а я за доктором побегу! Ну как и впрямь помрет он тут у вас – всю жизнь, барыня, расхлебывать будете – не расхлебаете!

АНЕТА. Нет, нет, погоди...

И точно – открыл глаза Андрей Федорович и посмотрел вполне осмысленно.

ПЕТРОВ. Где я?..

АНЕТА. У меня, Анета я, Кожухова, танцовщица императорских театров!

ПЕТРОВ. А-а... Ты?..

АНЕТА. Ну да, я, ты, сударь, ко мне в гости зашел и тебе плохо сделалось. Сейчас Дуня доктора приведет, у нас по соседству немец живет, он тебя посмотрит...

Андрей Федорович прошептал невнятное и, видя, что его не поняли, повторил. Анета с Дуней наклонились и расслышали отдельные звуки.

АНЕТА. В силе? В какой силе?..

ДУНЯ. Василий? Отец Василий? Батюшку, что ли, зовет? Да он, гляди, помирать собрался!

АНЕТА. Погоди помирать, жизненочек, сейчас доктора приведем, сейчас тебе полегчает! Да беги же, дурища!

Дуня беспрекословно выскочила из гостиной.

Анету же метнуло к образам.

АНЕТА. Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...

Ее звонкий милый голосок стал гаснуть, а на смену ему из неизвестной глубины пришел иной – не столь приятный, сильный и звучный, но сбивчивый и жалкий..

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, да за что мне это? Мы с Лизкой подшутить хотели, дура Лизка, подговорила графа! Это не я, это она, Господи, это она затейница! .. Господи, сделай так, чтобы ничего этого не было! Ты же можешь, Господи! Сделай так, чтобы я его домой не заманивала! Больно он мне нужен-то! Пусть себе едет к своей Аксинье – я на него и не взгляну больше ни раза, ни разочка – больно нужен! Я подшутить хотела, я Лизки послушалась, Господи... И не люблю я его ничуть... Он кавалер видный, он всем при дворе нравится... чем я хуже Аксиньи?.. Господи, пусть только выздоровеет – я и на поклон-то его никогда не отвечу! И еще Господи, пусть бы мне Юнону танцевать дали! Балет такой, "Суд Париса", так Венеру мне танцевать не дадут, Минерва – у нее танец скучный, одни глиссады, а Юнону пусть мне дадут! Сколько же можно в амурчиках скакать? Я Юнону станцую, я, и государыня пусть подарок пришлет. перстенек с ручки, Господи... И сделай так, чтобы его тут не было! Господи, да что же это за кара такая, что за наказание?! За что, за что?..

Голос словно улетал вдаль, а на смену ему вернулся иной – и зазвучали слова общей для всех молитвы.

АНЕТА. Пресвятая Троице, помилуй нас, Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша, Святый, посети и исцели немощи наша Имени твоего ради! ..

В комнате между тем стало темнеть. И тихонько вошла Дуня.

ДУНЯ. Что, барыня, как он?

АНЕТА. Ах, Дуня! Где ты пропадаешь?! А герр Гринфельд?..

ДУНЯ. Его к Петуховым позвали, там хозяйка никак не разродится, бабка от нее уж отступилась. Я добежала, он сказал... Ох, барыня, плохо дело. Сказал – поздно зовете! Сказал – коли уж без памяти лежит, то и звать попа для глухой исповеди... Сказал – новая болезнь завелась, прибирает за два, за три дня. Бумажку написал, велел снести к аптекарю, взять микстуру, да только надежды, говорит, почитай что нет. Вот она, бумажка... Причастить, говорит, соборовать...

АНЕТА. Да что же с ним делается-то? Что это за хворь такая, чтобы сразу соборование?!

ДУНЯ. Барыня, как же быть-то? А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь – грех!

АНЕТА. Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!

ДУНЯ. Да не кричите, барыня, соседи всполошатся!

АНЕТА. Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу?

ДУНЯ. Барыня, а барыня! Где этот кавалер живет-то?

АНЕТА. На Петербургской стороне... Как ехать по Большой Гарнизонной, так где-то, не доезжая Бармалеевой... Или от Сытина рынка по Бармалеевой... Лизка однажды его домой подвозила, рассказывала – домишко невзрачный, на женино приданое куплен, хороший-то смолоду был не по карману, а там приличный человек и не поселится... И никак они оттуда не съедут...

ДУНЯ. Барыня! Мы вот что сделаем – я до Гриши добегу, приведу его, извозчика возьмем – да и отвезем кавалера к нему на квартиру, покамест жив! Гриша его бережненько вниз снесет и усадит – а?.. А дома к нему и батюшку позовут – а?.. И пусть там его хоть исповедуют, хоть соборуют! ..

АНЕТА. Ах, делай как знаешь! .. Только, ради Бога, скорее! ..

Дуня выбежала вон. Анета неуверенно подошла к полковнику Петрову.

АНЕТА. Потерпи... Потерпи, миленький! Потерпи еще немножко! Все обойдется – ты только потерпи... Вон лекарь-немец бумажку дал, пошлешь к аптекарю, принесут лекарство... Обойдется как-нибудь, обойдется...

Сцена четвертая

Ночь, и две женщины в карете везли домой умирающего. Мрак съел все подробности – и только видно, что полковник Петров едва удерживается, лежа на узком сидении, а Дуня с Анетой не дают ему упасть. Дуня постучала в переднюю стенку.

ДУНЯ. Гриша, Гриша! Ты дорогу спрашивать не забывай! Спрашивай – где полковник Петров стоит, который государынин певчий!

АНЕТА. Господи, дай довезти живым! Не допусти, Господи! ..

ДУНЯ. Напрасно вы, барыня, с нами увязались. Я бы и сама довезла.

АНЕТА. Бумажку отдать, для аптекаря...

ДУНЯ. Я бы и отдала. Пойдут теперь языками трепать!

АНЕТА. Я только проводить, я из кареты не выйду...

Полковник Петров зашевелился, стал шарить рукой.

АНЕТА. Тут я, тут!

Анета взяла его за руку, на держать было неловко и она соскользнула на колени.

ДУНЯ. Вот ведь горе какое... По Большой Гарнизонной уже едем! Теперь немного осталось. Это, поди, уж Копорского полка слободу проезжаем... Господи, пошли хоть какого встречнего – дорогу спросить!

Где-то на полпути к небу звучит голос взволнованной Анеты.

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, только бы он жил! Только бы жил! Близко к нему не подойду! Пусть со своей Аксиньей живет, пусть деток растит... Бедненький мой, только бы жил...

ДУНЯ. Как на грех – ни души! Поди знай, где тут сворачивать!

ПЕТРОВ. Аксюша, светик мой!

ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, за что мне это? Не любила же его – а теперь, кажется, сама за него помереть готова... Баловство было, одно баловство... Лизка-дура подбивала... Да голос его ангельский в душу проник... Господи, бывало ли такое, чтобы любить за голос?

ДУНЯ. Довезем живым – всем святым свечек понаставлю!

ГОЛОС АНЕТЫ. И Юнону станцевать...

ДУНЯ. Милостыньку раздам!

ГОЛОС АНЕТЫ. Только бы жил, Господи! А я его услышу изредка, как он поет, – мне и того довольно... Не дай ему помереть без покаяния, Господи! ..

ДУНЯ. Приехали, приехали!

Она выскочила из кареты и скрылась во мраке.

ГОЛОС АНЕТЫ. Вот и все, Господи...

Анета быстро поцеловала полковника Петрова в губы прощальным поцелуем, , и тут же появились Дуня, Аксинья и Прасковья с фонарем.

ДУНЯ. Барина своего принимайте. Насилу довезли.

Прасковья, передав фонарь Аксинье, даже не сразу осознавшей, чего от нее хотят, вместе с Дуней кое-как выволокла из кареты полковника Петрова.

АКСИНЬЯ. Андрюшенька! Да что это с ним?

ДУНЯ. Поветрие, барыня. Бегите, постель ему стелите, за доктором посылайте!

АКСИНЬЯ. Андрюшенька!

Она кинулась к мужу, но была отодвинута сильной рукой Прасковьи.

ДУНЯ. Совсем плох, доктор-немец велел батюшку звать для глухой исповеди... Чтобы ему не помереть без покаяния...

ПРАСКОВЬЯ. Отойди, сударыня – мешаешь... А ты, девка, подсобляй...

Они, с двух сторон обняв полковника Петрова, буквально понесли его прочь. Аксинья словно обмерла – и вдруг кинулась следом.

АКСИНЬЯ. Андрюшенька! ..

Тут из кареты выпрыгнула Анета и, догнав, ухватила ее за плечо.

АНЕТА. Аксюша! .. Вот, бумажка – доктор написал... к аптекарю пошлите...

Аксинья уставилась на подружку былых времен и насилу ее признала.

АКСИНЬЯ. Ты это? Ты?.. Так он у тебя был?..

АНЕТА. Бумажка вот, лекарство вели принести... Немец герр Гринфельд написал...

АКСИНЬЯ. Так он с тобой был?

АНЕТА. Возьми бумажку-то, за лекарством пошли...

Она силком вжала листок в руку Аксинье и кинулась обратно в карету.

Сцена пятая

Спальня в доме Петровых. Полковник Петров лежал на постели, укрытый одеялом. Его одежда кое-как висела на стуле. Аксинья сидела с ним рядом, держа его за руку. Вошла Прасковья.

ПРАСКОВЬЯ. Ну-ка, встань, сударыня, батюшка пришел, потом до утра хоть с барином сиди.

АКСИНЬЯ. Нет, нет, оставь меня...

Появился, на ходу оглаживая волосы и бороду, молодой священник в скромном облачении – отец Василий.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди ее прочь. Давно он без памяти?

ПРАСКОВЬЯ. Таким и привезли.