Текст книги "Единственные"
Автор книги: Далия Трускиновская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Илусенька, я тебя сейчас подниму, медленно-медленно… и ты выпьешь пару таблеточек…
– Мама, не надо! Я полежу еще, может быть, пройдет.
– Это так просто не пройдет. Давай чуточку приподнимемся, чтобы запить таблеточку, ну, давай…
Илона и не подозревала, что в материнском голосе могут быть интонации воркующей голубки.
Сейчас главное было – доиграть эпизод до конца. Илона уж нажила кое-какой сценический опыт, она бы не расхохоталась, даже если станет очень смешно, однако боялась перегнуть палку и сфальшивить. Материнское беспокойство было искренним, и вспомнилось нужное: как Илона подвернула ногу, и мать на руках несла ее домой. Илоне было тогда то ли четыре, то ли пять. Как говорил Буревой: вот оно, зерно образа! Мать может, может, может быть матерью! Только нужно ее на это спровоцировать. И такую мать, как сейчас, Илона готова любить, оставить в прошлом все дрязги и любить, как Галочка любит тетю Таню. Ну, или как Лида – Анну Ильиничну. Лида со своей мамой не обнимаются и не целуются при каждой встрече и каждом прощании, как Галка с тетей Таней, но связь между ними – прочнее стального троса.
Мать просунула руку, обняла Илону за плечи, чуть приподняла, положил ей в приоткрытый рот таблетку, поднесла стакан воды. Илона сделала глоток – и ее замутило. Рот наполнился какой-то горькой дрянью, вдруг взлетевшей прямо к губам из желудка. Ужас оказался сильнее актерского мастерства – Илона, пришлепнув рот ладонью, вскочила и побежала в туалет. Там ее вывернуло наизнанку – кажется, даже эклеры, которыми она на прошлой неделе злоупотребила с Региной, выскочили. И она заплакала – от боли, от слабости, от испуга. Слезы полились сами.
Игра была безнадежно проиграна.
Все складывалось не так – Буревой имел возможность пригласить ее в общагу, а не пригласил, и вообще держался так, как будто ничего не случилось; а теперь еще и продуманный план рухнул. Мать ушла в спальню и там молча собиралась на работу. Что она подумала? Подумала, что у дочери от репетиций уже ум за разум зашел?
Илона забилась свой уголок. Ей было стыдно. И, когда мать уже обувалась в прихожей, Илона вышла и сказала:
– Мама, прости меня, пожалуйста. Я сделала глупость… Прости…
– Глупость, – согласилась мать. – Если принесешь в подоле – на порог не пущу.
С тем и ушла, а Илона задумалась. Это самое принесение в подоле она помнила с детства. Сперва так говорили о каких-то знакомых, потом, лет с четырнадцати, Илона слышала это и в свой адрес, хотя была – ни сном, ни духом. Мать, видимо, просто повторяла заклинание, которое слышала от своей матери, а та – от своей.
И вдруг ей стало страшно.
То, что произошло между ней и Буревым, Илона не воспринимала как действие, направленное на создание ребенка. Это было другое, совсем другое! Нечто символическое, вроде тайного обряда венчания, после которого двое принадлежат друг другу, что ли…
Но если смотреть на близость проще и банальнее, то как раз после таких событий и должны возникать дети. Неужели мать нечаянно оказалась права? Или же мать была уверена, что самая первая ночь только так и может кончиться?
Однокурсницы, ложившиеся в постель с будущими танкистами, с первого раза не залетали. По крайней мере, Илона знала несколько случаев, когда тайное сожительство было бесплодным. И она решила, что подлая таблетка виновата – языку не понравилась.
Прекрасный способ помириться с матерью был навеки испорчен. И Илона засобиралась в редакцию – сперва она хотела зайти в телетайпную, к Анне Ильиничне, честно рассказать про свой провал и опять попросить совета, а это – час по меньшей мере.
Анна Ильинична уже обвыклась в телетайпной и треска аппаратов, кажется, даже не слышала. Она мирно вязала рукава очередного заказа, сразу два на одной паре спиц, и поглядывала – когда выползающие ленты уже волнами лягут на пол. Тогда она откладывала вязание и бралась за ножницы, разрезала ленты на куски и раскладывала по папкам; каждой редакции – свой комплект. Если было что-то срочное, официозное, сама же и разносила, а если уложили еще пару километров рельсов на БАМе, на участке Усть-Кут – Тында, то ждала, пока за папками прибегут выпускающие.
– Ой, божечки мои! – воскликнула она, услышав печальную историю. – Илонка, а ты точно – не того? Вон Лидке моей – чуть ли не святым духом надуло. Сколько она-то побыла со своим Козлом Петровичем? По пальцам сосчитать можно. Думала ведь, что женится… Да и хрен с ним, без него даже лучше. Приезжал бы раз в неделю – корми его, пои его, спи с ним!
– Анна Ильинична, миленькая…
– Что, спохватилась? Уже – того? Звони живо Лидке, она тебя к хорошему гинекологу отправит!
Илона посмотрела на Анну Ильиничну с изумлением – никаких причитаний, никаких нравоучений, голосок приветливый. Да, поругала она тогда Лиду – но скорее за доверчивость, чем за беременность.
– Да нет, Анна Ильинична, я – ничего… не надо гинеколога…
Илона забрала папку с телетайпными лентами, чтобы по дороге в корректорскую занести ее в секретариат. В корректорской уже сидела Варвара Павловна.
– Ну, помирилась с маманей?
– Да нет, не помирилась…
Вошел Ромка.
– Здравствуйте, Варвара Павловна.
– Здравствуй, оболтус. Ну, дошел до зубодрала? Нет? Так анальгин горстями и глотаешь?
– Я завтра утром пойду.
Илона удивилась – оказывается, у Ромки, вместе с которым она часами читала в маленькой корректорской гранки и полосы, все это время болел зуб, а она и не знала.
– Рома, Илона, за работу, – приказала Варвара Павловна. – Где Регину нелегкая носит?
Регина опоздала на десять минут и получила порядочный разгон. Огрызаться она не смела – фронтовая молодость Варвары Павловны порой давала себя знать непредсказуемым образом, в самом мирном случае – командным непререкаемым тоном, а в худшем – решительным и немедленным походом к редактору Бекасову, после чего случался выговор, а то и строгий выговор.
Потом, когда были вычитаны гранки двух первых полос, Регина заглянула в маленькую корректорскую.
– Как насчет булочек, козлики?
– Я могу сбегать, – вызвался Рома. – Илонка, тебе сколько брать?
Булочки были с повидлом, с корицей, с чем-то таким желтым, непонятным, называвшиеся «кофейными», были еще округлые, несладкие и без начинки, по три копейки. Из них получались хорошие бутерброды. Когда Варвара Павловна приносила баночку варенья – эти бутерброды были даже лучше покупных булок. А для чая у Регины имелся маленький дорожный кипятильник. В хорошую погоду можно было сбегать поесть в домовую кухню, в плохую – в типографский буфет или устроить у себя застолье. В буфете так воняло химией, что туда ходили пореже – и в основном ради кофе, потому что не всегда в корректуре стояла банка растворяшки.
– Две с корицей, – сказала Илона.
– И мне, – добавила Регина.
– Ну, значит, и мне.
Как вышло, что корректура пристрастилась именно к этим булочкам, никто не знал.
Рома пропадал буквально пять минут, за это время Илона успела постелить на стол стянутую в типографии белую бумагу. Он влетел, улыбаясь, высыпал на бумагу добычу – и тут же Илону словно сквозняком вынесло из комнаты. Запахом корицы так шибануло в нос, что на глаза навернулись слезы. Он был совершенно невыносим.
– Илонка, ты чего? – крикнул вслед Рома.
Она прислонилась в коридоре к стене и стала глубоко дышать, это помогало справиться и со слезами, и с внезапной тошнотой.
Рома выскочил следом.
– Что с тобой? – спросил он. – Тебе плохо?
– Нет, ничего… Я, кажется, отравилась…
– Чем?
– Не знаю. Колбасой, может быть?
Она врала – на завтрак у нее были бутерброды не с колбасой, а с плавленым сыром. Но то, что в столе заказов подсовывают упакованную намертво позеленевшую колбасу, знали все – и на нее можно было списать придуманное отравление.
Илона растерялась – как же работать в крошечной комнатке, наполненной ядовитым запахом? И ей не показалось странным, что первая мысль была о работе.
– Я могу принести активированный уголь, – неуверенно предложил Рома.
– Ну, принеси, – позволила она, и Рома умчался в типографский медпункт.
В коридор вышла Регина.
– Что это с тобой, козочка?
– Не знаю.
Она не могла позволить Регине копаться в своей жизни. И поэтому она просто ушла от разговора – ушла в самом прямом смысле слова.
В телетайпной как раз была смена караула – Анна Ильинична, работавшая с утра, уже собиралась домой, а Вика Кулешова, сменщица, доставала из сумки свое вязание – не такое великолепное, куда как попроще.
– Анна Ильинична, это какой-то кошмар! И еще репетиция сегодня!..
– Где кошмар, какой кошмар, садись, говори толком, не тарахти.
– Давайте лучше выйдем, – взмолилась Илона.
И в закутке, возле двери, из-за которой просачивались типографские запахи, она рассказала о булочках.
– Значит, все сегодня началось? Ой, божечки мои… Я, когда Лидку носила, на сало и курятину смотреть не могла, а соленые огурцы – хоть весь бочонок…
Илона вся, и душой, и умом, сопротивлялась мысли о беременности.
– Какая у тебя задержка? – спросила Анна Ильинична.
– Я не знаю. У меня как когда – бывает, ждешь сегодня, а оно – через неделю, а бывает, что вдруг.
– Ой, божечки мои, ну что ты за растяпа? Когда последние краски были?
– Что?..
– Крови.
Илона с перепугу не могла вспомнить – да и на что ей было запоминать эти даты, когда случится, тогда и ладно.
– Звони Лидке, – велела Анна Ильинична. – А в корректуре скажешь – у меня чаю попила. Сейчас Вику попросим, она вскипятит.
Для этой надобности в телетайпной был старый и уже опасный электрочайник.
Анна Ильинична не доела свой обед, в картонной коробочке лежал сырник – хороший и пышный домашний сырник, при нем – два оладушка, хотя и холодных, но очень вкусных. Оладьи Анна Ильинишна пекла – объедение, как-то хитро заводя для них опару и обходясь без яиц.
– Вы тогда мои булки заберите у Ромы, – сказала Илона. – Можно, я от вас позвоню?
Но первый звонок она сделала не Лиде, а Яру. Яр отсутствовал – бегал по своим загадочным делам, добывал юбки, продавал брасматики. Анна Ильинична вышла из телетайпной, а звонить Лиде Илона побоялась – правда сейчас казалась самым страшным, что только бывает на свете.
Она доработала смену, вышла из редакции и встала на перекрестке столбом: репетиция или, или?..
Она боялась, что увидит Буревого – и сделает какую-нибудь невероятную глупость. А Яр потом за эту глупость устроит ей хорошую головомойку.
Но не видеть его она уже не могла. Это было как глоток кислорода – его голос, то звонкий, то приглушенный, то понемногу набирающий силу; его руки, умеющие все выразить без слов; его спина – прямые плечи, тонкая талия, торс чуть ли не треугольный; его глаза, особенно когда он щурился и усмехался… видеть эту усмешку – уже счастье… вот просто смотреть и смотреть…
И думать: мой, мой…
Она пошла в сторону вагоностроительного вдоль трамвайных рельс. Время еще было, и пройти пешком остановку-другую даже полезно. Тем более – мимо парка, хоть воздухом наконец подышать после типографских ароматов. Илона не понимала, как там целый день выдерживает бригада. Правда, бригада верстальщиц получала молоко за вредность; линотиписты, кажется, тоже.
– Илонка! – услышала она.
Ее окликнула бывшая однокурсница Оля.
– Откуда и куда? – спросила Оля.
– С работы, я в редакцию устроилась, и в гости.
Докладывать про «Аншлаг» Илона не стала.
– А почему не ко мне? Пошли! Я вон в том доме живу!
– Переехала, что ли?
– Ну да! Пошли! Посидим, мой Гошка придет, а он ведь, ты ж его знаешь, никогда один не приходит! Обязательно кого-нибудь притащит! У нас гитара! Гошка знаешь как поет? Идем, чего ты?
Оля, судя по всему, была довольной и счастливой женой. Но счастье далось ей непросто – она долго сражалась за Гошку, который был не танкистом, обреченным до скончания дней прозябать в дальнем гарнизоне, а инженером-строителем в богатом тресте. Поскольку он имел высшее образование, молодой жене распределение уже не грозило.
– Как там наши? – спросила Илона. Наших было тридцать душ – надолго бы хватило рассказывать. И ноги сами пошли туда, куда повела Оля.
Илона прикинула – если провести у Оли час, а потом повезет с трамваем, можно успеть на репетицию. Но тут она дала маху – Олино жилище было приютом всех давних стройотрядовских друзей Гошки, и как раз двое ждали его на лестнице. Оля впустила их в квартиру и принялась хозяйничать, Илона только удивлялась и любовалась.
Есть женщины, созданные для организации домашнего уюта, и Оля как раз была такой – невысокая, полненькая, лицо – в светлых кудряшках, этакий ангелочек-переросток. Моментально был накрыт стол, посреди стола встали четыре бутылки вина – красного и белого.
– Ну, за знакомство! – сказал бородатый Шур-Шурыч. И Илона, расслабившись в приятном обществе, охотно выпила за знакомство. Потом прибежал Гошка, принес еще бутылки, среди них Илона заметила водочную. Водку она отродясь не пила, но Гошка уговорил попробовать. После двадцати пяти грамм жизнь стала радостной, а все утренние и дневные события отлетели куда-то в сторону, в сумрак. Оля нажарила пельменей, целых три пачки, и объяснила, что для покупных пельменей это самое лучшее употребление, они – отличная закуска. И действительно, пельмешка за пельмешкой, и еще двадцать пять грамм, и еще полдюжины пельмешек, – вся эта роскошь спасла Илону.
Оказалось, она хорошо держит алкоголь, не буянит, вполне прилично подпевает Гошке, исполняющему туристические песни, не пытается заснуть в углу. В общем, Илона сама себе очень понравилась. А потом Шур-Шурыч вызвал такси и довез ее до дома.
Спала она после этого пельменного банкета просто замечательно.
Когда она проснулась, мать уже ушла, и это было хорошо. Илона медленно возвращалась в реальный мир со всеми его неприятностями, но неприятности были уже не такие яркие. Да, есть подозрение, что беременность. У всех женщин такие подозрения бывают, а она ведь уже женщина. Да, прогуляла репетицию. Ну так Мэгги не во всех сценах занята, Буревой без затруднений обошелся без главной героини.
Илона позвонила Лиде, собралась и пошла к ней в гости. Пошла, зная, что нормального разговора не будет, Лида вся в ребенке. Но лучше сидеть и смотреть, как подруга тетешкает Ксюшеньку, чем куковать дома.
Лида за время беременности обросла медицинскими знакомствами. Носила она хорошо, почти без проблем, как всякая молодая женщина крепкого сложения, с детства выкормленная простой и здоровой пищей, жившая на свежем воздухе и много помогавшая в хозяйстве, в курятнике и на огороде. Но, поскольку все – для ребенка, она ходила на консультации к хорошим врачам и вместе с Анной Ильиничной таскала им подарки – кому коробку конфет, кому – бутылку коньяка, эту вечную медицинскую валюту, а уж в роддоме Анна Ильинична всех санитарок прикормила, и Лиде не пришлось все дни провести в одной и той же рубахе, на груди уже заскорузлой от молока.
Знакомая гинекологиня назначила время приема – это было послезавтра. И Илона в почти хорошем настроении отправилась в редакцию. Чтобы не рисковать, она зашла в пирожковую и постояла там, принюхиваясь; запахи отвращения не вызывали, и она взяла две ватрушки, очень удивившись тому, что давно ими не лакомилась, и два пирожка с яйцом и рисом. Там же, в пирожковой, можно было взять за семь копеек кружку какао. Страшно захотелось этого дешевого и жидкого какао, Илона взяла, а чтобы не пить просто так – еще и пирожок с курагой.
По дороге она становилась у телефона-автомата и даже достала две копейки, чтобы позвонить Яру, но передумала – если тревога ложная, то и устраивать ему приступ паники незачем, а если не ложная… тогда, значит, придется искать его послезавтра.
Тревога не оказалась ложной. То есть, докторша сказала, что срок слишком маленький для стопроцентной уверенности, но восьмидесятипроцентная есть, и велела прийти через две недели. Если месячные все же начнутся, то, конечно, можно не приходить.
Они все не начинались и не начинались. Зато обнаружилось отвращение к запаху жареной рыбы в домовой кухне.
На репетициях все было плохо. Мэгги – наивная и простодушная девушка, которая впервые в жизни влюбилась, и эта часть ее образа Илоне соответствовала. Но Мэгги – прямодушна, притворяться почти не умеет, и все у нее всерьез, включая попытку торжественного самоубийства. К тому же, у нее с матерью, леди Гризел, настоящая дружба и полное взаимопонимание. Илона же не могла быть прямодушной – ей в последнее время приходилось врать всем, а сцены с леди Гризел получались фальшивыми, и Буревой, не понимая ситуации, требовал, чтобы Илона отыскала «манок» в счастливых эпизодах отношений с собственной матерью.
Профессиональная актриса справилась бы с задачей, отыскав «манок» хотя бы в отношениях с любимой кошкой. Но Илона, в сущности, вообще актрисой не была, вернее – в той мере, в какой способны исполнить роль любая девушка и любая женщина. Буревой даже сперва принял ее старание за призвание…
А аншлаговские дамы и девицы уже давно догадались, что Илона неровно дышит к руководителю. Сначала их это развлекало: здрасьте, еще одна! Когда Илона получила роль Мэгги во втором составе, они даже не насторожились: вот и новенькая, Катя, получила роль леди Гризел, и новенький, Эдик, получил роль старого Мэррея, кто-то же должен играть. Но начались репетиции со вторым составом, и опытная Лена почувствовала какое-то напряжение, какую-то неестественность в отношении Буревого к Илоне. Предположение могло быть только одним: уже спят вместе, но тщательно это от всех скрывают. А что знает Лена – то знают Надя и Вероника.
Конечно, доказательств не было никаких, но отношения между Буревым и Илоной изменились так, что мальчики-студийцы этого не заметили, а девочки принялись наблюдать, и Илона видела, каким взглядом обменялись Лена и Надя, когда Буревой похвалил ее за правильно найденный жест.
Вскипело злорадство: посмотрю я на ваши рожи, когда вы узнаете правду!
Яр, которому Илона позвонила и рассказала о своем полубеременном состоянии, проворчал:
– Илонка, это не ко времени. Он еще не настолько любит тебя, чтобы его эта новость обрадовала. Но ты не опускай рук. Главное – не преследуй его. Знаешь анекдот про курицу? Бежит курица от петуха и думает: «Стоп, а не слишком ли быстро я бегу?» Надо, чтобы он сам стал за тобой теперь гоняться, а ты бы решала, когда сбавить темп.
– А как?
– Откуда я знаю! Смотри по обстоятельствам. Сейчас он испугался, и я его понимаю! А увидит, что ты настроена добродушно, и успокоится. И тогда ты сможешь еще что-то предпринять. Ты же любишь его?
– Люблю, конечно.
– Значит, посиди еще немного в засаде. Когда борешься за свою любовь – и в засаде сидеть приходится. И поскорее узнай правду – есть там у тебя кто-нибудь или нет.
– А с мамой как быть? Она на меня обиделась, вообще разговаривать не хочет.
– Твоя мама – тяжелый случай… Ну, когда у тебя с твоим Буревым будет какая-то ясность, станет понятно, как маму воспитывать.
В конце концов месячные не пришли, поход к гинекологу состоялся и беременность стала совершенно реальной.
Буревой меж тем получил письмо от одной милой женщины с Мосфильма. Он по понятным причинам не оставил для связи театральный телефон, а телефон вахтерши в общаге был ненадежен. Вот и получилось, что связь с цивилизованным миром осуществлялась по почте.
«Андрюша, я тебе советую бросить все и немедленно переезжать в Москву, – писала эта женщина. – Ты упускаешь кучу шансов. Вот сейчас я говорила с Гайдаем. Он хочет экранизировать «Ревизора», это будет шедевр, название уже есть – «Инкогнито из Петербурга». Музыку пишет Зацепин. На роль Городничего наметил Папанова, Анна Андреевна – Мордюкова. Куравлев – почтмейстер, Филиппов – Осип. Я замолвила за тебя словечко, там ведь много ролей второго плана, на что Гайдай задал мне разумный вопрос: «А где он?» Андрюша, сняться у Гайдая, пусть даже в эпизоде, – сам понимаешь, что это значит. Твоя комиссарская роль тебе скорее во вред, чем на пользу, потому что она картонная, ты – манекен. Если ты сейчас не приедешь, то так и помрешь провинциальным актером, странствующим из Вологды в Керчь…»
Письмо было разумное. И ведь женщина не знала, что на самом деле терять Буревому нечего: комнатушку в общаге, жалкую ставку в театре, оклад руководителя студии в заводском ДК? Она считала, что Андрюшины дела не так уж плохи.
Естественно, никто в студии про это письмо не знал. А оно ведь было последней каплей, переполнившей чашу. И если бы состоялся диалог Буревого с воображаемым защитником актерской порядочности, то защитник потерпел бы поражение. Он бы сказал, что нехорошо бросать театр в середине сезона, и получил ответ: когда Буревого брали в театр, то обещали хорошие роли; даже если считать хорошей ролью Герцога в «Двенадцатой ночи», то где Марат в арбузовском «Моем бедном Марате», который словно создан для Буревого? Эту роль отдали другому Андрею, Кравцову, который в сорок лет и с явными, плохо замаскированными залысинами, пыжится изобразить благородного мальчика. Защитник сказал бы, что бросать «Аншлаг» нехорошо, и получил бы ответ: «Аншлаг» можно передать в хорошие руки, Константин Иванович Беклешов, артист с сорокалетним стажем, имеет опыт работы с такими коллективами, оклад руководителя старику тоже будет более чем кстати. Защитник напомнит тогда об Элечке. А что Элечка? Замужняя женщина, не пропадет! Про Илону защитник даже не заикнется.
Удивительно совпали два события – Илона, вызвав на свидание Яра, ходила с ним взад-вперед по парковой аллее, а Буревой сидел на стуле в предбаннике режиссерского кабинета и с тоской смотрел на застекленные фотографии в рамках, вывешенные рядком на тусклой стене. Это были актеры, отдавшие всю жизнь театру, начиная, кажется, с тридцатых годов; давно и прочно забытые актеры и актрисы, чьи лица если не выгорели, то бликовали, и что-то разобрать было совершенно невозможно.
– Это называется цугцванг, – объяснял Яр Илоне. – Оба выхода плохие. Цугцванг – это шахматный термин, чтоб ты знала. Оставить ребенка – плохо, и избавиться от него – плохо. Я тебя знаю, ты не способна стать такой мамочкой, как Лида.
– И как Галка… – пробормотала Илона.
– Ты не сможешь раствориться в ребенке и совершенно забыть о его папочке, как Лида. И тебе придется разрываться между ними.
– А Галка?
Она рассказывала Яру о соседке, и он представлял, о ком речь.
– Так у твоей Галки муж – не артист. Он свои восемь часов отработал – и все чертежи, все проекты выкинул из головы, побежал домой стирать ползунки. Ты уверена, что Буревой будет радостно стирать ползунки? И делать домашний творожок? Артисты – они не такие, как обычные люди. У них в голове – творчество, а быт их только раздражает. Когда дома грудной ребенок – то этого быта столько – ни на что другое места не остается. Думаешь, можно учить роль, когда рядом орет ребенок? А идти на репетицию после того, как он всю ночь орал? Твоей Лиде легче – они с Анной Ильиничной, честное слово – замечательная бабуля, – ночи поделили. У них две комнаты, так, когда Ксюшка болела, они по очереди с ней спали. Ребенку ни к чему, чтобы над ним сразу двое взрослых кудахтали, хватит и одного. А где твои две комнаты? Вам ведь придется жить в одной комнате с ребенком. Но и это все полбеды…
Жилплощадь – это было больное место. Даже если мать уступит спальню…
– Ты уже не сможешь любить Буревого так, как любишь его теперь. Такая любовь, может быть, раз в сто лет случается, я, во всяком случае, еще не встречал. Ты – настоящая однолюбка. А ведь теперь он уже почти твой. Я не знаю, как ты перенесешь, если он больше не будет единственным… Бывали случаи, когда матери начинали ненавидеть своих детей…
Илона кивнула. Яр сказал чистую правду – никто из тех, с кем Илона была знакома, так не любил – да и, наверно, не мог любить. Сейчас она ощутила это неожиданно остро – как будто взлетела, утратила вес, повисла над землей в потоках света, ледяного ветра и завивающихся вокруг нее радужных энергий. Они были – как спирали из широких атласных лент, они несли Илону все выше и выше, ощущение было – как поцелуй любимого, только еще безумнее.
– Ты сейчас должна сохранить свою любовь. Ты же себе никогда не простишь, если ради ребенка погубила свою любовь к Буревому, вот что ужасно. Я тебя знаю, прощать ты не умеешь. Девяносто шансов из ста, что ребенок испортит ваши отношения. И ты еще совершенно не готова к материнской роли. В общем, печально все это. Вот я тебе расписал ситуацию, но решить за тебя я не могу.
Яр обнял Илону и крепко прижал.
– Что бы ты ни решила, я всегда на твоей стороне. Ты мне как сестренка… – сказал он тихо. – Наверно, тебе всегда недоставало старшего брата.
– И старшего, и младшего. Но она не хотела.
– Вот и у меня – ни братьев, ни сестер…
Они были одни в осеннем парке, начинался дождь, и Яр забеспокоился, что Илона промочит ноги. Она купила красивые туфли, чтобы блистать на репетициях, а денег на осенние сапоги уже не было – по крайней мере, до зарплаты. И предстояли очень неприятные расходы.
Яр, в короткой курточке, с мелкими водяными каплями в волосах, был безумно похож на Буревого. Илона подумала: в самом деле, как же всю жизнь не хватало брата… И они стояли, обнявшись, двое во всем огромном парке, а мимо летели мокрые листья.
– Вот, – сказал Яр и сунул ей в карман две десятки. – Больше сейчас не могу, все деньги – в деле. И не вздумай возвращать.
Потом Яр поймал такси и отвез Илону к Лиде – для важного разговора.
Два дня спустя, в среду, редакционный выходной день, попросив денег у отца якобы на новые сапожки, Илона рано утром, в соответствии с договоренностью, пошла в больницу, где работала докторша, прикормленная Лидой и Анной Ильиничной. И опять случилось совпадение – она сидела на кровати, уже в больничной рубахе, и ждала, пока за ней придут, а Буревой сидел в кабинете главрежа.
– Вот телеграмма с Мосфильма, – говорил он. – Михаил Яковлевич, вы сами видите – я играю только в четырех спектаклях, роль Марата мне не дали, роль Мурзавецкого мне тоже не светит.
– Андрей, ну не с вашей же внешностью играть Аполлона Мурзавецкого.
– А почему бы нет? Если вы считаете, что я не осилю характерную роль, то что я тут вообще делаю?
Этот неприятный разговор кончился тем, что главреж, у себя в кабинете обычно меланхоличный и благовоспитанный, заорал так, как обычно орал на репетициях, и выгнал Буревого на все четыре стороны. Тот помчался в отдел кадров – увольняться, потом поехал на вокзал за билетом в Москву, потом вернулся в театр – доделать все бумажные дела, потом отыскал Беклешова и повез его на вагоностроительный завод, в профком, знакомить с нужными людьми. Беклешов был безмерно благодарен – он собирался на пенсию, а для пенсионера заводская театральная студия – приятная и материально полезная забава. Насилу Буревой сообразил позвонить Веронике и сказать, что завтрашняя репетиция отменяется. Она должна была обзвонить всех студийцев, но до Илоны не достучалась.
Илона заплатила деньги за аборт с обезболиванием, но никто не знал, как на нее подействует наркоз. Вовремя заметили, что у нее дыхание замирает, – и на том спасибо. Потом, когда она к вечеру кое-как отошла и даже перестала мерещиться всякая дрянь вроде дырок в стенах и стульев, превращающихся в газовые плиты, ее поскорее выпроводили из больницы от греха подальше и даже поймали для нее такси.
Но ни одно такси не повезет на третий этаж. Илона вошла в дом, посмотрела на лестницу и поняла, что сейчас умрет. Ноги подкашивались, она вцепилась в перила. При мысли, что придется объясняться с матерью, ей чуть не стало по-настоящему плохо. Она думала, что успеет вернуться, пока мать на работе. А за ночь – прийти в себя настолько, чтобы днем поехать в редакцию.
Оказалось – где-то там, под левой грудью, есть сердце. И оно не то чтобы болело… в нем ощущалась совершенно лишняя тяжесть… Как-то отец принес с работы металлические шарики от подшипников, так если этот тяжелый шарик положить в тряпичный кошелек, который был тогда у маленькой Илонки, то примерно так и получится: угол кошелька с шариком провиснет, а остальное пустое пространство сморщится.
Она понимала: если сесть на ступеньки, то вообще никогда не встанешь. И положение с каждой секундой делалось все безвыходнее. Девчонки из «Аншлага» врали, рассказывая про аборты – дело неприятное, но через несколько часов хоть в пляс пускайся. Зачем врали, зачем друг перед дружкой выхвалялись – кто их разберет…
– Илонка! Ты, что ли?
Это был Толик. Он через свои хитромудрые очки мог смотреть и вдаль, и прямо перед собой вниз, но случалось, что не сразу приспосабливался к обстановке.
– Я, – ответила она. – Мне что-то плохо стало…
– Сейчас!
Толик втащил ее наверх, но не оставил у дверей ее квартиры, а взял к себе, обещая, что теща и жена ей живенько помогут. Илона не сопротивлялась – действительно, умнее всего было посидеть или даже полежать у соседей, пока мать не уснет.
Там, она знала, будут рады помочь и никто дурного слова не скажет.
Толик больше всех суетился, и Илона подумала: повезло же Галке, такой заботливый, и умница, и веселый. Трудно было не поладить с Толиком, Илоне редко встречались такие чистосердечно обаятельные парни. За время знакомства с ним она поняла, как хорошенькая Галочка смогла полюбить это долговязое чучело, и признала право Толика на Галочкину любовь.
А сейчас следовало собраться с силами, поскорее очухаться и прийти на репетицию королевой.
Ночь прошла ужасно, утром Илона, слыша, как мать ходит по квартире, притворилась, будто спит, и в самом деле заснула. Проспав, в редакцию она ехала на такси. Когда до нее дозвонилась Вероника и сказала, что репетиция отменяется, Илона была просто счастлива.
– Значит, теперь – в субботу? – спросила она.
– В субботу, – подтвердила Вероника.
День прошел лучше, чем она рассчитывала. Это была вторая смена – Ася, Тамара и Жанна, и не было Варвары Павловны с ее строгим взглядом. Вот перед Варварой Павловной Илоне было за свой поступок как-то стыдно.
В пятницу Илоне было уже почти хорошо.
А в субботу она непостижимым образом опоздала на репетицию. Вроде бы вышла вовремя, вроде и трамвая ждала не слишком долго, а приехала, когда вся студия уже была в зале.
Сперва Илона не поняла, что стряслось, и ей даже показалось, что в зале пожар. Она шла через вестибюль, когда двери распахнулись и из них, крича и толкаясь, вывалилась почти вся студия.
– Илонка! – крикнула ей Вероника. – Мы к администратору идем!
– А что такое?
– Буревого уволили!
«Аншлаг» даже нашел причину – несколько совместных импровизированных банкетов за кулисами, с распиванием портвейна, о которых доложили начальству уборщицы, подобравшие пустые бутылки.
