355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дафна дю Морье » На грани (из сборника"Синие линзы") » Текст книги (страница 1)
На грани (из сборника"Синие линзы")
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 07:27

Текст книги "На грани (из сборника"Синие линзы")"


Автор книги: Дафна дю Морье



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Дафна дю Морье
На грани

~~~

Он спал минут десять. Наверняка не больше. Чтобы развлечь отца, Шейла принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они вместе перебирали их и смеялись. Казалось, ему стало гораздо лучше. Сиделка решила, что ничего не случится, если она покинет пост и выйдет пройтись до обеда, оставив больного на попечение дочери, а миссис Манни села в машину и отправилась сделать прическу. Доктор заверил их, что кризис уже позади, и теперь нужны только тишина, покой, и чтобы никаких волнений.

Шейла стояла у окна и смотрела в сад. Она, разумеется, не уедет, пока отец в ней нуждается, – нельзя же его оставить, раз состояние его все еще внушает сомнение, нет, это не в ее правилах. Правда, в Театральной лиге ей предлагают главные роли в шекспировских комедиях, намеченных там к постановке, и, если она откажется, такой шанс, возможно, уже не представится. Розалинда… Порция… Виола. [1]1
  Розалинда, Порция, Виола– героини пьес У. Шекспира «Как вам это понравится», «Венецианский купец», «Двенадцатая ночь». – Здесь и далее комментарии Н. Тихонова.


[Закрыть]
Особенно Виола – голубая мечта! Страждущее сердце, таящееся под покровом обмана, мистификация, разжигающая аппетит.

Шейла невольно улыбнулась, заправила волосы за уши, откинула голову, подбоченилась, вживаясь в образ Цезарио, [2]2
  Цезарио. – Героиня комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» Виола по ходу действия выдает себя за юношу Цезарио.


[Закрыть]
и вдруг услышала, что отец зашевелился на постели, и увидела, как он пытается сесть. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас.

– Нет! Нет! – крикнул он. – О Джинни!.. О бог мой!

Она бросилась к нему:

– Что тебе, милый? Что с тобой?

Но он сделал отстраняющий жест, качая головой, и рухнул на подушки, и она поняла: он умер.

Выбежав из комнаты, она стала звать сиделку. Но тут же вспомнила: сиделка пошла пройтись. Гуляет, возможно, где-нибудь в поле, да мало ли где. Шейла бросилась вниз – найти мать. Но в доме было пусто, а двери гаража стояли настежь: мать, верно, куда-то уехала на машине. Почему вдруг? Зачем? Она и словом не обмолвилась, что куда-то собирается. Шейла метнулась к телефону в холле, трясущимися руками набрала номер врача, но, когда раздался звук соединения, ей ответил не сам доктор, а голос магнитофонной ленты, безличный, автоматический:

– Говорит доктор Дрей. До пяти часов я не смогу вас принять. Но ваш вызов будет зарегистрирован. Пожалуйста, ваши данные…

Затем раздался щелчок, какой слышится, когда уточняешь время и механический голос сообщает: «С третьим сигналом будет два часа сорок две минуты двадцать секунд».

Шейла повесила трубку и стала лихорадочно искать в телефонной книге номер ассистента доктора Дрея – молодого врача, только-только начавшего практиковать, – она даже не знала его в лицо. Но на этот раз трубка ответила человеческим голосом – говорила женщина. Где-то в отдалении плакал ребенок, бубнило радио, и Шейла слышала, как женщина нетерпеливо цыкнула на ребенка.

– Это Шейла Манни из Большого Марсдена, вилла «Уайтгейт». Пожалуйста, попросите доктора приехать к нам немедленно. Кажется, мой отец умер. Сиделка вышла, я одна. А доктора Дрея нет дома.

Голос у нее прервался, но ответ женщины – мгновенный, сочувственный: «Сейчас же разыщу мужа» – не требовал дальнейших объяснений. Да Шейла и не могла говорить. В слепом тумане она повернулась к телефону спиной и побежала назад – в спальню. Отец лежал в той же позе, в какой она его оставила, выражение ужаса застыло у него на лице. Она подошла к постели, опустилась на колени, поцеловала холодеющую руку, и слезы потекли у нее по щекам.

– Почему? – спрашивала она себя. – Что случилось? Что я такое сделала?

Когда он закричал, назвав ее ласкательным именем Джинни, дело было явно не в том, что он проснулся от внезапной боли. Нет, видимо, совсем не в том. Он крикнул так, будто обвинял ее в чем-то, будто она сделала нечто ужасное, немыслимое, чему нельзя даже поверить.

– Нет-нет… О Джинни… О бог мой!

А когда она ринулась к нему, попытался не допустить к себе и мгновенно умер.

Что же я такого сделала, думала она. Нет, это невыносимо, невыносимо. Она встала, почти ничего не видя от слез, подошла к открытому окну, и оттуда, через плечо, взглянула на кровать. Что-то изменилось. Отец уже не смотрел на нее в упор. Он лежал спокойно. Ушел в небытие. Что бы ни случилось, случилось Тогда, в прошлом, в ином временном измерении, а теперь наступило Сейчас, настоящее, частица будущего, которому он уже не принадлежал. Это настоящее, это будущее уже ничего для него не значили – пустота, словно чистые страницы в лежащем у его постели альбоме. Даже если, подумалось ей, он прочитал ее мысли, как это не раз бывало, в них ничего не могло его задеть. Он знал, как мне хочется играть эти роли в постановках лиги, сам поощрял меня и радовался. К тому же я вовсе не собиралась вдруг сорваться и бросить его. Откуда же это выражение ужаса, этот оторопелый взгляд? Откуда? Откуда?

Она поглядела в окно. Осенние листья, словно ковром устлавшие лужайки, вдруг, поднятые порывом ветра, взметнулись вверх, разлетелись птичками во все стороны, покружились в хороводе и вновь, рассыпавшись и перекувырнувшись, упали на землю. Совсем недавно они, крепко и тесно спаянные с породившим их деревом, все лето напролет сияли густой зеленой кроной, а теперь лежали пожухлые, безжизненные. Дерево отторгало их от себя, и они становились добычей любого бездельного ветра, дувшего над садом. Даже их переливающееся золото было всего лишь отраженным солнечным светом и гасло вместе с закатом, а в тени они и вовсе выглядели ветошью – сморщенные, поникшие, сухие.

Внизу по гравию прошелестела машина; Шейла вышла из комнаты на лестницу и остановилась наверху. Нет, это приехал не доктор, это вернулась миссис Манни. Она как раз входила через парадную дверь в холл, стягивая на ходу перчатки. Волосы, уложенные высокой прической, блестели от лака.

Не ощущая на себе взгляда дочери, она задержалась у зеркала, поправила выбившуюся прядь. Достала из сумочки помаду и провела по губам. В отдалении, со стороны кухни, скрипнула дверь.

– Это вы, сестра? – спросила миссис Манни, поворачивая на звук голову. – Как насчет чаю? Пожалуй, можно накрыть для всех наверху.

И, снова обернувшись к зеркалу, откинула голову, сняла бумажной салфеточкой излишки помады с губ.

Из кухни показалась сиделка. Без форменного платья – в спортивной куртке, взятой у Шейлы для прогулки, – она выглядела непривычно, да и волосы, всегда тщательно уложенные, были растрепаны.

– Какой изумительный день! – заверещала она. – Я совершила целый поход по полям. Дул такой приятный ветерок. В полях не осталось ни одной паутинки. Да, выпьем чаю. Непременно чаю. Ну как там мой больной?

Они живут в прошлом, подумала Шейла, во временном отрезке, которого уже нет. Сиделке вряд ли полезут в горло овсяные оладьи с маслом, которые она, нагуляв аппетит, заранее смакует, а на маму из зеркала, когда она глянет туда чуть спустя, будет смотреть постаревшее, осунувшееся лицо под взгроможденной башней прически. И словно обрушившееся на Шейлу горе обострило ее способность заглядывать вперед, она уже видела сиделку у постели очередного больного, капризного хроника, полной противоположности ее отцу, любившему розыгрыши и шутку, а свою мать, как подобает при трауре, в черном и белом (только черное, мама, конечно, сочтет слишком мрачным) за письмами в ответ на соболезнования – в первую очередь тем, кто поважнее.

И тут обе заметили ее над лестницей, наверху.

– Он умер, – сказала Шейла.

Запрокинутые лица, уставившиеся на нее глаза с выражением «этого не может быть» – то же выражение, какое она прочла на лице отца, только без ужаса, без обвинения, и, когда сиделка, опомнившаяся первой, взбежала по лестнице и промчалась мимо, Шейла увидела, как лицо ее матери, ухоженное и все еще миловидное, словно развалилось, распалось, точно гуттаперчевая маска.

Тебе не в чем себя винить. Ничего такого ты сделать не могла. Это было неизбежно, раньше или позже… Но почему все-таки раньше, а не позже, думала Шейла, потому что, когда умирает отец, остается столько невысказанного. Ведь знай я, что в этот последний час, когда мы сидели вдвоем, смеясь и болтая о всякой ерунде, к его сердцу, словно готовая взорваться бомба с часовым механизмом, подбирается тромб, я вела бы себя совсем иначе – прижалась бы к нему, обняла, поблагодарила бы, по крайней мере, за девятнадцать лет любви и счастья. А так – перескакивала с фотографии на фотографию, потешаясь над устаревшими модами, позевывая украдкой, а он, почувствовав, что мне скучно, уронил альбом и пробормотал:

– Не хлопочи вокруг меня, доченька, я немного подремлю.

Все мы, оказавшись лицом к лицу со смертью, чувствуем одно и то же, сказала ей сестра: могли бы сделать больше, да не сделали. Вначале, практиканткой, я просто места себе не находила. А родственникам в таких случаях еще хуже. Вы пережили огромное потрясение, но надо взять себя в руки ради вашей мамочки… Ради моей мамочки? Мамочка не имела бы ничего против, если бы я тут же куда-нибудь испарилась, чуть было не ответила Шейла. Потому что тогда все внимание, все сочувствие досталось бы ей одной, и все говорили бы, как хорошо она держится, а так, пока я в доме, сочувствие будут делить на двоих. Даже доктор Дрей, когда он наконец прибыл вслед за своим ассистентом, потрепал по плечу меня, минуя мамочку, и сказал: «Он очень гордился вами, деточка, и всегда мне это говорил». Да, смерть, решила про себя Шейла, заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать… Разрешите, я сбегаю за вас наверх… Позвольте, я подойду к телефону… Поставить чайник?.. Поток взаимных любезностей – ни дать ни взять китайские мандарины, отвешивающие друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было на месте, когда произошел взрыв.

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

– Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки…

И так далее, и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так…

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

– У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне – обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку – съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала… Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

– Разве в этом дело? – вмешалась Шейла. – Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет – с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда…

Позже вечером, когда все уже легли, – смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! – Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут, [3]3
  Дартмут. – Имеется в виду Дартмутское военно-морское училище.


[Закрыть]
фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: «Вот ты где; вот это – ты» – самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии – повыше, во втором ряду, а потом – высокий и – откуда только что взялось! – красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами – Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. «Вот это старина Панч…» (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна). Морские офицеры на осликах… Они же, играющие в теннис… состязающиеся в беге, – довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: «Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы», потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. «Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом». Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом – лысым, тучным – и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался – какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен [4]4
  МаунтбаттенЛуис (род. 1900) – британский адмирал, вице-король Индии (1947), генерал-губернатор Индии (1947–1948).


[Закрыть]
посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце. [5]5
  Букингемский дворец. – главная королевская резиденция в Лондоне. Построен в 1703 г. и называется по имени первого владельца – герцога Букингемского.


[Закрыть]
Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

– Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, – произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная – в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу – фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку – смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.

Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой – это выражение на ее лице было Шейле также хорошо знакомо: оно появлялось всякий раз, когда миссис Манни добивалась своего, что ей почти всегда удавалось, – и отец, тоже улыбающийся, но совсем другой – не с победоносной, а просто со счастливой улыбкой. Подружки невесты в допотопных, полнивших их платьях – мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, – и дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый, как папа. На одном из ранних групповых снимков на корабле Ник выглядел лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.

Медовый месяц, первый дом, и вот – она. Детские фотографии – часть ее жизни: на коленях у отца, на закорках, и еще, еще – все о ее детстве и юности, вплоть до недавнего рождества. Этот альбом и мой некролог, подумала Шейла, это наша общая книга, и кончается она моей фотографией, которую он сделал: я стою в снегу, и его, которую сделала я: он улыбается мне сквозь стекло из окна кабинета.

Еще мгновение, и она опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не о себе – о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он отстранил от себя альбом? О чем они говорили? Об увлечениях. Он еще попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.

– Я двигаюсь достаточно на сцене, – возразила она, – изображая других людей.

– Это не то, – сказал он. – Иногда надо удаляться от людей, воображаемых и живых. Знаешь что? Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы поедем в Ирландию, все трое, с удочками. Твоей мамочке это будет ох как полезно, а я столько лет уже не рыбачил.

В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство, чувство тревоги. Поездка в Ирландию помешает ее карьере в Театральной лиге. Нет, надо отговорить его, вышутить само намерение.

– Мамочке каждая минута будет там как нож острый, – сказала Шейла. Она предпочла бы поехать на юг Франции и остановиться у тети Беллы (у Беллы, маминой сестры, была собственная вилла на Кап д'Эль).

– Пожалуй, – усмехнулся он. – Только мне для выздоровления нужно совсем другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима. [6]6
  Антрим– графство в Северной Ирландии; административный центр – Белфаст.


[Закрыть]

– Нет, не забыла, – сказала она. – Но дедушка уже давно умер и похоронен на кладбище в Суффолке. [7]7
  Суффолк– графство в южной Англии.


[Закрыть]
Так что о твоей ирландской крови мы лучше не будем. У тебя в Ирландии никого нет – даже знакомых.

Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:

– Там Ник, бедняга.

Бедняга Ник… бедняга Манки Уайт… бедняга Панч… На мгновение все они перемешались у нее в голове – его друзья и собаки, которых она в глаза не видела.

– Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? – усмехнулась она. – Мне почему-то казалось, что он умер.

– Для общества, – отрезал он. – Ник чуть не разбился насмерть в автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.

– Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?

– Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких мало, но с большим сдвигом. То, что называется «на грани». Я не решился рекомендовать его на повышение и боюсь, он мне этого не простил.

– Ничего удивительного. Я бы тоже не простила, если бы мой ближайший друг так со мной поступил.

– Дружеские отношения и служебные – вещи разные. Каждое само по себе. Для меня долг всегда был на первом месте. Тебе этого не понять: ты из другого поколения. Я поступил правильно и убежден в этом, но тогда чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. От удара по самолюбию человек легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те дела, в которых Ник, возможно, замешан.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Неважно, – ответил он. – К тебе это не имеет отношения. Во всяком случае, все это уже давно в прошлом, было и быльем поросло. Но иногда мне хотелось бы…

– Что, папочка?

– Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.

Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно, уверил ее, будто хочет вздремнуть. Нет, человек не умирает от разрыва сердца только от того, что дочери стало с ним скучно… Ну а если ему приснилось что-то страшное, и в этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле, потопленном в ту войну, вместе с Манки Уайтом и Ником и всеми теми, кто тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается – это же всем известная истина. А все это время тромб сгущался, словно лишняя капля масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и часы перестают тикать.

В дверь постучали.

– Да, – отозвалась Шейла.

Вошла сиделка. Во всеоружии своих профессиональных познаний, хотя и в домашнем халате.

– Я просто хотела взглянуть, как вы, – сказала она. – Увидела у вас под дверью свет.

– Спасибо. Со мною все в порядке.

– Ваша мамочка крепко спит. Я дала ей успокоительного. Она так разнервничалась: завтра суббота и поместить объявление о смерти в «Таймс» или «Телеграф» до понедельника почти невозможно. Но ваша мамочка – молодец.

Скрытый упрек, что Шейла не взяла возню с газетами на себя? Неужели на них не хватило бы завтрашнего дня? Но спросила она о другом:

– Может ли страшный сон вызвать смерть?

– Не поняла, о чем вы?

– Может быть, отцу привиделся кошмар, и от потрясения он умер?

Сиделка подошла к постели, поправила перину.

– Но я же сказала вам, и оба доктора подтвердили – это случилось бы так или иначе. Право, незачем без конца бередить себя такими мыслями. Разрешите, я вам тоже дам успокоительного.

– Не нужно мне успокоительного.

– Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете себя как ребенок. Горе, естественно, но так убиваться по усопшему – последнее, что ваш батюшка мог бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.

– Вам-то откуда известно, что с миром? – взорвалась Шейла. – А вдруг он в эту самую минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве от того, что пришлось расстаться с жизнью, говорит мне: «Эта чертова сиделка обкормила меня пилюлями».

Фу, подумала она, я вовсе так не считаю: люди слишком ранимы, слишком обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя себя в домашнем халате не на высоте и разом упав в собственных глазах, бедняжка пролепетала дрожащим голосом:

– Как можно быть такой жестокой. Вы прекрасно знаете – я ничего подобного не сделала!

Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.

– Простите меня, – взмолилась она. – Конечно, знаю. Отец был вами очень доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела сказать. – Она остановилась, мысленно подыскивая хоть какое-то объяснение. – Я хотела сказать, что нам ничего неизвестно о том, что происходит с человеком после смерти. Может, все, кто умер за день, ждут своей очереди у ворот святого Петра, [8]8
  Ворота святого Петра. – По библейскому преданию, ключи от врат рая находятся у апостола Петра.


[Закрыть]
а может, толпятся в каком-нибудь ужасном чистилище вроде ночного клуба – и праведники, и грешники, осужденные гореть в аду, – а может, парят в тумане, пока он не рассеется и все кругом прояснится. Хорошо, я приму таблетку, и вы тоже, и утром обе встанем со свежей головой. И пожалуйста, забудьте, что я вам наговорила.

Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв таблетки и вновь улегшись в постель, что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она делает. Отца же мучил вопрос, так ли он поступил, когда обошел Ника повышением, и не нанес ли он его самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать, имея что-то на совести. Вот если бы знать заранее, чтобы успеть послать всем, кому, возможно, причинил какой-то вред, телеграмму в два слова: «Прости меня», и тем самым зло было бы уже исправлено, заглажено. Не зря же в старину люди собирались у постели умирающего – вовсе не ради того, чтобы их не забыли в завещании, а ради взаимного прощения, ради искупления взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.

Шейла действовала по наитию. Иначе не умела. Такая уж у нее была натура, а родственникам и друзьям приходилось принимать ее такой, какая есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех затеянное путешествие во взятой напрокат машине стало обретать реальную цель. Она приехала сюда с миссией – исполнить священный долг. Ей было вверено послание от того, кого уже поглотила могила. Совершенно секретное. Никто ничего не должен был о нем знать, потому что, доверься она кому-нибудь, несомненно, посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап д'Эль.

– Я чувствую, мне необходимо уехать, – сказала она дочери. – Тебе, пожалуй, это непонятно, но папина болезнь выжала из меня все соки. Я на добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание – закрыв глаза, лежать на залитой солнцем террасе у Беллы и стараться забыть весь ужас последних недель.

Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в неге и наслаждении? Обнаженная женщина в ванной по горло в душистой пене. По правде сказать, мамочка уже оправилась от первого шока и выглядела лучше; Шейла не сомневалась, что залитая солнцем терраса вскоре заполнится смешанным обществом из приятелей тети Беллы – разными знаменитостями, художественными натурами, осаждающими старые дома, – теми, кого ее отец называл «сбродом», но мамочке эта публика нравилась.

– А ты как? Может, поедешь со мной, – предложила она; правда, без большого энтузиазма, но все же предложила.

Шейла покачала головой:

– На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я возьму напрокат машину и, прежде чем вернуться в Лондон, проедусь куда-нибудь одна. Куда глаза глядят.

– А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?

– Нет-нет. Сейчас любой спутник будет действовать мне на нервы. Мне лучше побыть одной.

Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между ними не было. Ни мать, ни дочь не сказали друг другу: «Как же ты будешь теперь? Неужели все для меня, для тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?» Вместо этого они обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами, когда миссис Манни вернется с Кап д'Эль, письма, которые предстояло отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А до К, я – от Л до Я. И на каждое следовал ответ примерно в одних и тех же выражениях: «Глубоко тронуты… Ваше участие помогает нам…» Совсем как ежегодное заполнение рождественских открыток в декабре, только слова другие.

Просматривая хранившуюся у отца старую адресную книгу, Шейла натолкнулась на фамилию Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, О.О.С., королевский флот (в отставке); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре. [9]9
  Эйре(Eyre) – гэльское название Ирландии. По конституции 1937 г. Ирландию стали называть Эйре. В 1949 г. страна официально названа Республика Ирландия.


[Закрыть]
Как имя, так и адрес были перечеркнуты, что означало – умер. Шейла бросила быстрый взгляд на мать.

– Странно, почему никак не отозвался папин старинный приятель, капитан Барри, – сказала она как бы между прочим. – Он ведь жив, не так ли?

– Кто? – словно не расслышав, переспросила миссис Манни. – А, ты имеешь в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал в ужасную аварию. Впрочем, они с отцом уже давно не поддерживали отношений. Он много лет нам не писал.

– Интересно почему?

– Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею. Какое трогательное письмо прислал адмирал Арбетнот. Ты прочла? Мы были вместе в Александрии.

– Да, прочла. А что он собой представлял? Не адмирал, разумеется, – Ник?

Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.

– Честно говоря, он так и остался для меня загадкой, – сказала она. – Мог быть со всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а мог вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой счет. Он был какой-то бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим папочкой поженились – Ник, ты же знаешь, был шафером у нас на свадьбе, – и вдруг словно взбесился: взял и перевернул в гостиной всю мебель. Выкинуть такое коленце! Я была просто вне себя.

– А папа?

– Не помню. Кажется, не придал этому значения. Они же знали друг друга как свои пять пальцев, служили на одном корабле, а раньше, еще мальчишками, были вместе в Дартмуте. Ник потом уволился с флота и вернулся в Ирландию, и они с отцом окончательно разошлись. У меня тогда создалось впечатление, что Ника просто выгнали, но спрашивать мне не хотелось. Ты же знаешь, отец моментально замыкался в себе, стоило коснуться его служебных дел.

– Знаю…

Несколько дней спустя, проводив мать в аэропорт, Шейла занялась приготовлениями к отъезду в Дублин. В ночь перед отплытием она, разбирая бумаги отца, наткнулась на листок, на котором значился ряд дат и имя Ника со знаком вопроса, но ни единого слова в объяснение, с чем эти даты связаны, 5 июня 1951 г., 25 июня 1953 г., 12 июня 1954 г., 17 октября 1954 г., 24 апреля 1955 г., 13 августа 1955 г. Список не имел никакого отношения к хранившимся в папке бумагам и попал туда, скорее всего, случайно. Шейла переписала даты на отдельный листок и, положив в конверт, сунула в путеводитель.

Так или иначе, но она прибыла сюда и собиралась – что, собственно? Извиниться от имени покойного отца перед отставным капитаном 3-го ранга за то, что его обошли вниманием? Перед человеком, который в юности вел себя как бесноватый? Был душой общества, особенно в компаниях? Образ, складывавшийся в воображении, не выглядел привлекательным: она мысленно рисовала себе этакого отставничка-озорничка средних лет с лающим, как у гиены, смехом, любителя ставить мины-сюрпризы над каждой дверью. Уж не пытался ли он сыграть подобную штуку с первым лордом адмиралтейства, за что и получил под зад. Автомобильная катастрофа превратила забияку в отшельника и злого шута былых времен (правда, по словам отца, он человек отчаянной храбрости – бросился, например, в покрытую нефтяными разводами воду спасать тонущих моряков), который сидел, кусая ногти, в каком-нибудь обветшавшем георгианском особняке или похожем на пародию замке, пил ирландское виски и вздыхал по тем временам, когда выкидывал над товарищами свои фортели.

Однако в благоухании октябрьского дня в семидесяти милях от Дублина, где пошли места зеленее, пышнее, хотя и реже населенные, а по западную сторону дороги в просветах все чаще блестела вода и то и дело открывались мириады водоемов и озер с узкими полосками земли между ними, перспектива позвонить в колокольчик у дверей георгианского особняка сама собой рассеялась. Здесь не встречалось высоких стен, опоясывавших великолепные владения; по обе стороны дороги тянулись только мокрые поля, за ними виднелось переливающееся серебро озер, добраться до которых не было, конечно, никакой возможности.

В официальном справочнике о Беллифейне говорилось кратко: «Находится к западу от озера Лох-Торра с многочисленными водоемами в окрестностях». Гостиница «Килморский герб» располагала шестью номерами, однако о совр. удоб. не упоминалось. В самом худшем случае, решила Шейла, она позвонит Нику по телефону – мол, дочь его старинного приятеля оказалась в затруднительном положении, не мог бы он указать приличную гостиницу по соседству, а утром она нанесет ему визит. Дворецкий, из числа старых преданных слуг, тотчас ответит: «Капитан будет счастлив, если мисс примет его гостеприимство в замке Беллифейн». Под лай ирландских волкодавов хозяин замка собственной персоной, опираясь на трость, будет ждать ее на пороге…

На подъеме показалась колокольня, а потом взору предстал и сам Беллифейн – сельская улица, убегавшая в гору между двумя рядами угрюмых домишек и лавок, над дверьми которых красовались дощечки с намалеванными на них именами владельцев – все больше Дрисколы и Мёрфи. «Килморский герб» не мешало бы побелить, но цветочные ящики на окнах, где ноготки доблестно одолевали вторую пору цветения, свидетельствовали, что кто-то в доме обладал вкусом к краскам.

Шейла поставила свой мини-«остин» у гостиницы и обозрела окрестности. Дверь в «Килморский герб» стояла распахнутой. В передней, служившей одновременно гостиной, было голо и чистенько. И нигде ни души. Но колокольчик на конторке слева от входа лежал там явно не без цели. Шейла встряхнула его, и, когда из внутреннего помещения вышел, прихрамывая, грустный мужчина в очках, ее вдруг охватила холодная жуть – не сам ли это Ник, впавший в ничтожество и нужду?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю