Текст книги "Генерал короля"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Дафна дю Морье
Генерал короля
МОЕМУ МУЖУ,
тоже генералу, но, надеюсь,
обладающему большим
благоразумием.
Менабилли 5 мая – 19 июля 1945 года
1
Сентябрь 1653 года. Последние дни лета. Первые осенние холода. Когда я просыпаюсь, солнце больше не врывается радостно в мое восточное окно; оно обленилось и раньше восьми не вползает на гребень соседнего холма. Белый туман порой до полудня скрывает залив и стелится по болотам, оставляя после себя сырое дыхание осени. Наверное поэтому не высыхает роса на высоких луговых травах, весь день крупные капли недвижно висят на стеблях, сверкая и переливаясь в солнечных лучах. С годами морские приливы и отливы стали важной частью моей жизни, они как бы придают дням своеобразный ритм. Когда вода, схлынув с болот, постепенно обнажает золотистый песок – зыбкий и упругий, – мое воображение увлекает меня вместе с отливом в морскую даль, раскрывая миру все мои тайны, давно похороненные мечты, словно раковины или камешки на морском берегу.
Эти блики прошлого вселяют в меня странное, радостное чувство. Я ни о чем не жалею, я счастлива и горда собой. Туман и облака рассеиваются, и солнце, стоящее высоко в небе и льющее на меня свое тепло, ликует вместе с отливом. Каким синим и тяжелым кажется море, когда оно вот так откатывается на запад, а Блэкхед, темно-пурпурный, склоняется над водой, словно покатое каменное плечо. И вновь – хотя я знаю, что это всего лишь игра воображения – мне чудится, что вода стоит ниже всего в разгар дня, когда я спокойна и полна надежд. Затем, почти не отдавая себе отчета, я замечаю, что потянуло холодом, и настроение мое падает. За Додманом собираются вечерние облака, отбрасывающие на море длинные, похожие на вытянутые пальцы, тени. Рокот прибоя, еще недавно отдаленный и нежный, становится громче, наползая на пески. Отлив сменяется приливом. Исчезают под водой беловатые камешки и хрупкие раковины каури. Вода наступает. Мои мечты снова похоронены. С приближением темноты прилив накатывается на болота и поглощает все вокруг… Скоро придет Матти, чтобы зажечь свечи и помешать угли в камине. Ее присутствие наполнит дом деловитой суетой, и если я не отвечу ей или лишь пробурчу что-то в ответ, она покачает головой и, внимательно поглядев на меня, заметит, что осень всегда плохо на меня действует. Моя осенняя меланхолия. Даже в те далекие дни, когда я была молода, ее угроза воспринималась всеми всерьез, и Матти, словно заботливая наседка, гнала прочь всякого случайного гостя словами: «Мисс Онор никого не принимает».
Моя семья вскоре примирилась с этим, и меня оставляли в покое. Хотя «покоем» трудно назвать то глухое отчаяние, которое охватывало меня по временам. Впрочем… все это позади. И отчаяние, и бунт духа против горячей плоти, и минуты невыносимой боли, не отпускающей ни на миг, – все это присуще молодости. Я больше не бунтую. Зрелость давно предъявила на меня свои права, и это не так уж плохо. Самоотречение тоже может стать источником радости.
Самое печальное, что я не могу больше читать, как бывало. В двадцать пять, в тридцать лет книги были для меня величайшим утешением. Как настоящий книжный червь, я трудолюбиво корпела над латынью и греческим, так что изучение их стало частью моего существования. Сейчас это кажется бессмыслицей. Для меня и в юные годы не существовало авторитетов, боюсь, со временем это перейдет в цинизм. По крайней мере, так говорит Робин. Видит Бог, очень часто я была ему плохой спутницей. Время тоже не пощадило его. Он так постарел за этот год, возможно, причина тому – заботы обо мне. Я знаю, они обсуждают жизнь, он и Матти, когда думают, что я сплю. Я слышу, как их голоса тихо гудят в гостиной. Но когда он рядом со мной, то всегда напускает на себя бодрый и радостный вид, и сердце мое обливается кровью. Мой брат… Когда он сидит напротив и я разглядываю его, холодно и критично, как всегда я смотрела на дорогих мне людей, то не могу не заметить мешков под глазами и дрожания рук, зажигающих трубку. Неужели это он когда-то отличался веселым нравом и страстной душой? Неужели это он бросался в бой с соколом на руке, а всего десять лет назад вел своих людей в Бреддок Даун, бок о бок с Бевилом Гренвилем, размахивая перед самым носом врага алым знаменем с тремя золотыми фокрами. И его ли я видела однажды ночью, сражающимся с соперником из-за прекрасной изменницы?
Сейчас это кажется насмешкой. Бедный Робин, с растрепанными седыми кудрями, свисающими до плеч… Да, война оставила свой горький след на нас обоих. Война – и семейство Гренвилей. Возможно, Робин так же не может забыть Гартред, как и я Ричарда. Мы никогда не говорим об этом. Наша жизнь – это однообразные серые будни.
Обращаясь мыслью к тем дням, я вижу, что почти все наши друзья так или иначе пострадали. Многие погибли, других война оставила без средств. Ни на минуту я не забываю, что мы с Робином живем здесь из милости. Если бы Джонатан Рэшли не предоставил в наше распоряжение этот дом, у нас не было бы крыши над головой, ведь Ланрест разрушен, а Редфорд в руках врагов. Джонатан выглядит старым и усталым. Страшный год, проведенный в тюрьме в Сент-Моусе, и смерть Джона, его сына, сломили его. А вот Мери не изменилась, война не смогла ни нарушить ее спокойствия, ни поколебать веру в Бога. Элис по-прежнему живет с ними, и ее дети тоже, но непутевый Питер у них больше не появляется.
Я вспоминаю время, когда все мы собирались вместе в длинной галерее; Элис и Питер пели, а Джон и Джоанна, взявшись за руки, сидели у огня – они были тогда еще так молоды, сущие дети. Даже Гартред, как всегда полная скрытой недоброжелательности, не могла отравить очарование вечера. И тут Ричард, мой Ричард, бросив с усмешкой одну из своих жестоких фраз, намеренно все портил; веселье сразу угасало, и беспечное, радостное настроение покидало нас. Я ненавидела его за это, хотя и понимала, почему он это делает.
О Боже, покарай этих Гренвилей – думала я позже – за то, что они губят все, к чему прикасаются, за то, что одним звуком своего голоса они обращают счастье в боль. Почему они так устроены, он и Гартред, что бессмысленная жестокость доставляет им такое сильное, почти физическое удовольствие? Что за злой гений стоял у изголовья их колыбели? Ведь Бевил не был таким. Всегда спокойный и вежливый, полный участия в других людях, сторонник строгих моральных устоев – он был истинным украшением их семьи. А его нежность к детям, и своим и чужим. Как хорошо, что мальчики пошли в него. Я никогда не замечала ни в Джеке, ни в Банни никаких пороков. Но Гартред… Эти змеиные глаза, глядящие из-под шапки огненных волос, этот чувственный рот; даже в те далекие дни, когда она была женой моего брата Кита, мне казалось невероятным, что ее внешность может хоть кого-то ввести в заблуждение. Однако ее власть над людьми была безгранична. Мои отец и мать были словно воск у нее в руках, а бедняга Кит, его она просто околдовала, как и Робина впоследствии. Но я никогда ей не верила, ни минуты.
Что ж, теперь ее красота погублена и, полагаю, безвозвратно. Этот шрам будет с ней до могилы: тонкая ярко-красная полоска от глаза до рта, там, где лезвие полоснуло по лицу.
Говорят, она и сейчас не имеет недостатка в любовниках, а один из семьи Кари, тех Кари, что посеклись неподалеку в Бидефорде, ее последняя добыча. Я могу поверить в это. Никто из соседей, если только он обладает Приятными манерами, не может чувствовать себя в безопасности, а Кари всегда славились умением держать себя в обществе… Сейчас, когда все позади, я даже готова простить ее. Мысль о том, что у нее роман с Джорджем Кари, который лет на двадцать моложе, вносит разнообразие в наше унылое существование. И какое унылое! Хмурые лица, простые грубые одежды, неурожаи, упадок в торговле, всеобщее обнищание, люди, ставшие жалкими, несчастными… Восхитительные последствия войны. Шпионы лорда-протектора (Боже, кто же это додумался его так назвать!) наводнили города и веси, и стоит кому-нибудь хоть намеком выразить неуважение к правительству, недовольный тут же оказывается в тюрьме. Пресвитериане крепко держат бразды правления в своих руках, сейчас процветают только выскочки, вроде Дика Буллера или Роберта Беннетта да нашего заклятого врага Джона Робартса: эти не брезгуют ничем и плюют на остальных. Манеры стали грубыми, о вежливости давно никто не вспоминает, все теперь подозревают всех, особенно соседей. Чудесные времена!
Послушные англичане, возможно, смирятся, но мы, корнуэльцы, никогда. Нашу независимость им не отнять, через год или два, как только мы залижем раны, будет новое восстание, опять прольются реки крови, опять будут поломаны судьбы и разбиты сердца. Но всегда нам будет недоставать нашего предводителя… Ах, Ричард – мой Ричард – какой злой дух подбивал тебя ссориться со всеми, так что теперь даже король – твой враг? Мое сердце полно сострадания, и мысленно я следую за тобой в Голландию. Я представляю себе, как ты сидишь у окна, одинокий и разочарованный, глядишь на унылую равнину перед собой и дописываешь свою «оправдательнуюречь», черновик, который принес Банни, когда в прошлыйраз приходил навестить меня.
«Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения».
Горькие, тягостные слова, не сулящие ничего, кроме новых несчастий.
Сэра Ричарда Гренвиля, который осмелился остаться верным королю, следует публично провозгласить «разбойником», и саму его верность надо рассматривать как преступление. Однако, коли уж так случилось, попросим Господа, чтобы он дал королю верных советников и чтобы никто не смел причинить зло Его Величеству, а также его родственникам. Что же касается сэра Гренвиля, его наградой пусть будет мысль, что он был верным королевским солдатом. В настоящее время в его услугах не нуждаются, а если они понадобятся, совет вспомнит о нем. и дай Бог, чтобы это не случилось слишком поздно.Vale.
Все такой же – обиженный, заносчивый, озлобленный – до самого последнего слова, до самого конца. Ведь это конец. Я знаю это, и ты тоже это знаешь. Ты уже никогда не оправишься, ибо сжег за собой все мосты. Друзья и враги равно ненавидят тебя и боятся.
Генерал короля… Единственный мужчина, которого я любила и люблю…
После того как острова Силли сдались парламенту, а Джек и Банни, посетив Голландию и Францию, вернулись на время домой, то, направляясь из Стоу в Менабилли к Рэшли, они заехали в Тайвардрет, чтобы нанести мне визит. Как только зашла речь о Ричарде, Джек сразу сообщил нам:
– Дядя так сильно изменился, вы навряд ли узнаете его. Он часами молча сидит у окна в своей жуткой комнате, не отрывая глаз от дождя, – Боже, какие дожди льют в Голландии, – и ему никто не нужен. А помните, как, бывало, он любил шутить и веселиться вместе с молодежью? Сейчас же, если он открывает рот, то либо ворчит, будто старый брюзга, либо придирается к своим гостям.
– Король никогда не примет его вновь на службу, и он это знает, – заметил Банни. – Ссора с королевским двором озлобила его. Было безумием раздувать эту старую вражду с Гайдом.
Но тут Джек, более чуткий, уловив выражение моих глаз, поспешно добавил:
– Самый большой враг дяди – он сам, Онор это знает. Говоря по правде, он чертовски одинок, и в будущем у него – одна пустота.
Мы замолчали. Я переживала за Ричарда, и мальчики это почувствовали.
Наконец Банни тихо произнес:
– Дядя по-прежнему ничего не говорит о Дике. Боюсь, мы так никогда и не узнаем, что с ним случилось.
Я похолодела – неописуемый ужас вновь охватил меня – и отвернулась, чтобы мальчики не видели моих глаз.
– Никогда, – медленно произнесла я. – Мы никогда не узнаем.
Банни забарабанил пальцем по столу, а Джек принялся рассеянно перелистывать книгу. Я смотрела на тихие воды залива, на крошечные рыбацкие лодки, огибающие Блэкхед. Их паруса горели, как янтарь, в лучах заходящего солнца.
– Если, – продолжал Банни, словно размышляя вслух, – он попал в руки врагов, то зачем скрывать? Это всегда меня поражало. Сын Ричарда Гренвиля – достойная добыча.
Я промолчала, а Джек сделал нетерпеливый жест. Возможно, это брак добавил ему чуткости – в то время он был несколько месяцев как женат – или он был таким от рождения, не знаю, но только я поняла, что он чувствует, как мне тяжело.
– К чему ворошить прошлое, – сказал он. – Мы лишь утомим Онор.
Сразу вслед за тем они поцеловали мне руку и откланялись, пообещав навестить еще раз перед отъездом во Францию. Я смотрела, как они уносятся прочь, юные и свободные, словно и не было прошедших страшных лет, и впереди у них целая жизнь. Наступит день, когда корабль вернется наконец в родной край, и Джек и Банни, бескорыстно служившие отечеству, будут вознаграждены. Я уже рисовала их себе в Стоу или даже в Лондоне, в Уайтхолле, – богатыми, красивыми, с блестящим будущим.
Гражданская война сотрется в памяти, вместе с ней уйдет поколение их отцов; позабудутся и те, кто пал в бою, и те, кто проиграл. Моему поколению ждать нечего.
Полулежа в кресле, я наблюдала, как сгущаются вокруг меня сумерки. Вошел Робин, сел рядом и, не забыв спросить с присущей ему грубоватой нежностью, не устала ли я, посетовал, что не застал братьев Гренвилей. Затем он принялся расписывать мне какую-то глупую перебранку в зале суда в Тайвардрете, а я, делая вид, что слушаю, раздумывала со странным чувством горечи о том, как незначительные, будничные происшествия стали теперь смыслом его жизни. Я вспоминала, какие чудеса храбрости проявляли он и его товарищи во время заведомо обреченной на неудачу обороны замка Пенденнис в те трагические летние месяцы сорок шестого года. Как мы гордились ими тогда, какая радость переполняла наши сердца – и вот он сидит рядом и болтает что-то о пяти утках, украденных у какой-то вдовы в Сент-Блейзи.
Возможно, я не цинична, а наоборот, излишне сентиментальна…
Как раз тогда мне впервые пришла в голову мысль записать события тех лет и, таким образом, избавиться от их гнетущей тяжести. Война, как она изменила нас, безжалостно разбила и поломала наши судьбы! Гартред и Робин, Ричард и я, семья Рэшли, все мы, запертые в этом полном тайн и загадок доме, – ничего удивительного, что нас ждало поражение.
И по сию пору Робин по воскресеньям ходит обедать в Менабилли, но я – нет. Слабое здоровье служит мне лишь отговоркой; зная то, что я знаю, вернуться туда – выше моих сил.
Менабилли, место, где разыгралась драма нашей жизни, хорошо виден мне отсюда, из Тайвардрета, расположенного всего милях в трех от него. Дом – все тот же, угрюмый и мрачный, каким, я помню, он был и тогда, в сорок восьмом году. У Джонатана нет ни желания, ни денег, чтобы его благоустроить. Они с Мери и с внуками занимают лишь одно крыло, и я молю Бога, чтобы они никогда не узнали о заключительном акте трагедии, разыгравшейся там. Только двое знают о ней и унесут эту тайну в могилу. Ричард и я. Он проводит свои дни сидя у окна, за много сотен миль отсюда, в Голландии, а я лежу на кушетке в Тайвардрете, но тень каменного контрфорса нависает над нами обоими.
Когда Робин каждое воскресенье отправляется в Менабилли, я в своем воображении следую за ним. Пересекаю парк и подхожу к высоким стенам, окружающим дом. Предо мной как на ладони лежит внутренний двор, немного дальше возвышается восточное крыло. Лучи заходящего солнца заглядывают в мою бывшую комнату над аркой, пользуясь тем, что решетчатые ставни открыты, однако окна соседней комнаты наглухо заперты. Зеленый плющ уже успел обвить их своими изящными плетьми, а примыкающий к окну каменный контрфорс весь порос мхом и лишайником.
Солнце заходит, и восточное крыло погружается в тень. В доме жизнь идет своим чередом: семейство Рэшли как обычно ест и спит, они зажигают вечером свечи, а по ночам видят сны; а я, в трех милях от них, в Тайвардрете, просыпаюсь среди ночи, разбуженная звуком мальчишеского голоса, в ужасе зовущего меня. Мне чудится, я слышу, как он стучит кулаками в стену, и в тот же миг в кромешной тьме передо мной, с ужасающей отчетливостью, встает призрак сына Ричарда – грозный и осуждающий. Вся в холодном поту я просыпаюсь и сажусь в постели, и верная Матти, заслышав шум, входит в комнату и зажигает свечи.
Она заваривает мне питье, растирает затекшую спину и закутывает в теплую шаль. В соседней комнате продолжает мирно спать Робин. Я пробую читать, но мысли мои слишком беспорядочны, и я откладываю книгу. Тогда Матти приносит перо и бумагу, и я начинаю писать. Мне так много надо рассказать, и так мало осталось времени.
Я не заблуждаюсь на свой счет. Не только глаза Робина, но и мой собственный внутренний голос говорит, что эта осень будет для меня последней. И хотя я понимаю, что в то время как «Оправдательная речь» Ричарда войдет в историю как важное свидетельство, мои скромные записки, никем не прочитанные, разделят мою судьбу – последуют за мной в могилу, – все же я пишу их не зря.
Я скажу за Ричарда то, что он никогда бы не смог сказать, я раскрою тайну, почему несмотря на его печальные ошибки и неудачи, все же существовала женщина, которая любила его и готова была полностью принадлежать ему – телом и душой. Эта женщина – я.
Полночь. Я пишу при свете свечи, часы на церкви в Тайвардрете бьют один раз, потом два, три… До моего слуха доносятся лишь вздохи ветра за окном да рокот прибоя – это, поглотив прибрежный песок, прилив наступает на болота.
2
Впервые я увидела Гартред в тот день, когда мой старший брат привез ее, свою молодую жену, к нам в Ланрест. Ей тогда исполнилось двадцать два года, а мне всего десять. Младше меня в семье был лишь Перси.
Наша многочисленная семья была очень дружной. Дома мы всегда чувствовали себя раскованно и легко. Мой отец, Джон Гаррис, не обременял себя мыслями о мировых проблемах и посвящал большую часть времени лошадям, собакам и будничным заботам о нашем поместье Ланрест, которое, хотя и не могло считаться большой земельной собственностью, было очень удачно расположено. Кольцо высоких тенистых деревьев окружало наш уютный дом, смотрящий на долину Лу, казалось, он мирно дремлет, не обращая внимания на проносящиеся мимо годы. Мы очень любили свое родовое гнездо.
Даже сейчас, спустя тридцать лет, мне достаточно закрыть глаза и подумать о нем, и уже чудится, будто ленивый ветерок доносит до меня согретый солнцем аромат душистого сена; я вижу, как вспенивает воду огромное мельничное колесо в Леметтоне, и вдыхаю густой, удушливый запах, подымающийся от зерна. Небо над Ланрестом было пестрым от голубей, которые кружили над нашими головами и безбоязненно клевали зерна прямо с ладоней. То надутые и важные, то ласковые, воркующие, они создавали какую-то особую атмосферу покоя и умиротворенности. Их нежная любовная болтовня скрашивала мои длинные летние вечера в последующие годы, когда все остальные, веселые и радостные, уезжали на соколиную охоту, а я больше не могла сопровождать их. Но об этом позже… Сначала о Гартред, о том, как я впервые увидела ее. Венчание проходило в Стоу, ее родовом поместье. Мы с Перси были тогда нездоровы, и на свадьбу нас не взяли. Как это ни глупо, но именно поэтому я сразу ее невзлюбила. В детстве меня сильно баловали, я привыкла, что старшие братья и сестры во всем потакают мне, своей любимице, впрочем, так же, как и родители, и тут я решила, что невеста брата просто не хочет, чтобы на ее свадьбе были дети, и, возможно, считает, что мы ее заразим.
Помню, как я сидела в постели и с блестящими от жара глазами жаловалась матери:
– Когда Сесилия выходила замуж, то мы с Перси несли ее шлейф. – Сесилия была моей старшей сестрой. – А потом мы поехали в Маддеркоум, к Поллексефенам, и нам были все рады, хотя мы с Перси столько там съели, что чуть не лопнули.
Мать возразила, что на этот раз все иначе, что Стоу – это не Маддеркоум, а Гренвили – не Поллексефены, – весьма неубедительный довод в моих глазах, – и что она никогда себе не простит, если с Гартред что-то случится. Гартред, Гартред, кругом одна Гартред! А какая поднялась суматоха, когда готовились к приезду жениха и невесты и убирали для них комнату. Повесили новые занавеси, купили ковры, гобелены, а то вдруг Гартред покажется, что Ланрест выглядит убого и ветхо. С утра до ночи слуги мели и скребли, начищая покои до блеска, все в доме стояло вверх дном, и нам негде было приткнуться.
Если бы это делалось ради Кита, моего милого доброго брата, я бы ни минуты не расстраивалась. Но о Ките никто и не вспомнил. Все для Гартред. И конечно, как все дети, я прислушивалась к тому, о чем сплетничают слуги.
– Она пошла за нашего молодого хозяина только потому, что он наследует Редфорд после сэра Кристофера, – услышала я на кухне сквозь звон посуды.
Я приняла это к сведению и задумалась, вспомнив также фразу, оброненную поверенным моего отца:
– Гаррисы из Ланреста – не слишком привлекательная партия для таких людей, как Гренвили.
Слова разозлили меня и одновременно озадачили. Я решила, что «непривлекательной» они находят внешность Кита, которого я считала просто красавцем. И почему Гаррисы из Ланреста не пара Гренвилям? Действительно, Кит должен был унаследовать после смерти дяди Кристофера Редфорд – напоминающее огромный сарай поместье недалеко от Плимута, но прежде я об этом не задумывалась. Впервые я поняла – и это открытие очень удивило меня, – что замужество – не прекрасная романтическая сказка, как мне казалось раньше, а соглашение или даже сделка между влиятельными семьями, связанная с разделом имущества. Когда Сесилия выходила замуж за Джона Поллексефена, которого она знала с детства, это не было так очевидно; однако теперь, когда отец то и дело ездил в Стоу, подолгу беседовал со своими адвокатами, и меж бровей у него залегла глубокая морщина, женитьба Кита стала казаться мне важным государственным делом, которое, если в переговоры вкрадется ошибка, может ввергнуть всю страну в хаос.
Вновь прислушиваясь к разговорам взрослых, я обратила внимание на слова одного из адвокатов:
– Это не сэр Бернард Гренвиль, а его дочь затягивает подписание брачного контракта. Она из своего отца веревки вьет.
Какое-то время я раздумывала над этой фразой, а затем передала ее Мери, своей сестре.
– Разве принято, чтобы невеста так торговалась из-за имущества? – спросила я с недетской язвительностью, способной вывести из себя кого угодно.
Мери ответила не сразу. Хотя ей уже исполнилось двадцать, у нее не было никакого жизненного опыта, и вряд ли она знала больше моего. Однако я видела, что сестра потрясена.
– Гартред – единственная дочь, – произнесла она наконец. – Возможно, для нее важно обсудить все пункты брачного контракта.
– Интересно, знает ли Кит, – продолжала я. – Мне почему-то кажется, что ему это не должно понравиться.
Мери сказала, чтобы я помалкивала, иначе рискую превратиться в сплетницу, и это меня не украсит. Однако меня ее слова не остановили. Правда, я не осмелилась приставать с вопросами к старшим братьям, но тут же побежала к Робину, моему любимцу уже в те годы, чтобы попросить его рассказать о Гренвилях. Он как раз вернулся с соколиной охоты и стоял на конюшенном дворе, его милое лицо раскраснелось и сияло счастливой улыбкой, на руке сидел сокол, и помню, я отшатнулась, испугавшись хищных холодных глаз птицы и испачканного кровью клюва. Сокол никому не разрешал до себя дотрагиваться, кроме Робина, который сейчас нежно поглаживал его перья. Двор был полон шума и гама, конюхи скребли лошадей, а у колодца слуги кормили собак.
– Я рада, что это Кит, а не ты собираешься на ней жениться, – обратилась я к брату, в то время как птица смотрела на меня из-под выпуклых век. Робин улыбнулся и коснулся рукой моих волос. Сокол сразу же злобно распушил перья.
– Если бы я был старшим братом, – мягко произнес Робин, – то это была бы моя свадьба.
Украдкой бросив на него взгляд, я увидела, что улыбка на его лице увяла, и он помрачнел.
– Почему, разве она больше любит тебя?
Брат отвернулся и, накрыв голову птицы колпачком, передал ее сокольничему. Через секунду, подхватив меня на руки, он снова улыбался.
– Пошли собирать вишню, – предложил он, – и Бог с ней, с невестой Кита.
– Но Гренвили, – не сдавалась я, когда брат, посадив меня на плечи, понес в сад, – почему породниться с ними такое уж необыкновенное счастье?
– Бевил Гренвиль – самый лучший парень в мире, – ответил Робин. – Кит, Джо и я учились вместе с ним в Оксфорде. А его сестра очень красива.
И больше мне ничего не удалось из него вытянуть. Но мой брат Джо, проницательный и насмешливый, удивился моему невежеству, когда позже я задала ему тот же вопрос:
– Как так получилось, Онор, что ты достигла почтенного десятилетнего возраста, а до сих пор не знаешь, что в Корнуолле есть только две семьи, которые чего-то стоят? Гренвили и Арунделлы. Естественно, мы, бедные Гаррисы, лопаемся от гордости, что наш дорогой брат Кит удостоился чести вести под венец обворожительную Гартред.
И он вновь уткнул нос в книгу.
На следующей неделе вся семья уехала на свадьбу в Стоу, и мне пришлось, изнывая от любопытства, терпеливо ждать их возвращения. Однако оправдались мои худшие опасения: по приезде мать пожаловалась, что очень устала, остальные присоединились к ней. Они так напраздновались и напирова-лись, что, казалось, им было трудно ворочать языком. Лишь моя третья сестра Бриджит снизошла до разговора со мной и с упоением принялась расписывать великолепие Стоу и гостеприимство Гренвилей.
– Наш дом – просто лачуга по сравнению со Стоу, – поведала она мне. – Весь Ланрест уместится на их заднем дворе. Там за ужином мне прислуживали два лакея, а на галерее все время играли музыканты.
– А Гартред? Что же Гартред? – напомнила я.
– Подожди, я все расскажу. На свадьбу понаехало очень много гостей, больше двухсот, и мы с Мери спали вместе в большой комнате, такой в нашем доме нет ни одной. К нам приставили горничную, которая одевала нас и причесывала, и каждый день стелила чистое надушенное белье.
– И что дальше? – спросила я, снедаемая завистью.
– Мне показалось, что отцу в Стоу было немного не по себе, – прошептала сестра. – Я видела, как несколько раз он пытался вступить в беседу с кем-то из пожилых людей, но при этом вел себя так скованно, словно у него дыхание перехватило. К тому же, все там были богато одеты, и на их фоне он казался каким-то бесцветным. Сэр Бернард – очень красивый мужчина. В день свадьбы на нем был голубой бархатный камзол с разрезами и серебристой отделкой, а на отце – его зеленый, который ему немного маловат. Он выше отца – я имею в виду сэра Бернарда, – и когда они стояли рядом, это было довольно нелепое зрелище.
– Хватит про отца, я хочу услышать про Гартред.
Бриджит улыбнулась мне с видом превосходства, гордясь своей осведомленностью.
– Больше всех мне понравился Бевил, – продолжала она, – и остальным тоже. Он всем там заправлял и следил, чтобы никто ни в чем не нуждался. Леди Гренвиль мне показалась несколько высокомерной, но Бевил, что бы ни делал, был олицетворением учтивости и любезности. – Сестра помолчала. – Знаешь, у них у всех темно-рыжие волосы, – сказала она вдруг вне всякой связи. – Если мы видели человека с рыжими волосами, то это точно был кто-то из Гренвилей. Из них только Ричард мне не понравился, – добавила она нахмурясь.
– Почему? Он что, урод?
– Нет, – возразила она удивленно, – он даже красивее Бевила. Но ты бы видела, с каким презрением он смотрел на нас, а когда в суматохе наступил мне на платье, и не подумал извиниться. Мало того, еще имел наглость заявить: «Сама виновата, нечего волочить подол по пыльному полу». Говорят, он солдат.
– Но как же Гартред? – напомнила я. – Ты ничего о ней не рассказала.
Однако к моему разочарованию, Бриджит зевнула и поднялась со стула.
– Я слишком устала, чтобы продолжать, – сказала она. – Подожди до утра. Но знаешь, все мы – и Мери, и Сесилия, и я – согласились, что Гартред – это та женщина, на которую нам бы очень хотелось походить.
Так что в конце концов мне пришлось самой делать выводы. Мы собрались в холле, чтобы приветствовать их – до этого они уже побывали в Редфорде у моего дяди; заслышав топот копыт, собаки выбежали во двор.
Нас было довольно много, потому что Поллексефены тоже приехали. Сесилия держала на руках малышку Джоанну – первую крестницу (я так этим гордилась!), – мы болтали, счастливые и веселые, ведь все это была наша семья, которую мы любили и так хорошо знали. Кит спрыгнул с лошади – оживленный, радостный, – и тут я увидела Гартред. Она шепнула ему что-то на ухо, он рассмеялся, покраснел и протянул руки, чтобы помочь ей спешиться, и меня вдруг пронзила мысль: то, что она сейчас ему сказала – это часть их жизни, и не имеет к нам, его семье, никакого отношения. Кит перестал быть одним из нас, отныне он принадлежит ей.
Я держалась в стороне, мне не хотелось, чтобы меня ей представляли, но неожиданно она оказалась рядом, и, взяв меня за подбородок холодной рукой, произнесла:
– Так ты Онор?
Ее тон ясно дал понять, что она разочарована: возможно, я показалась ей слишком маленькой для своего возраста или недостаточно красивой. Затем, опередив мою мать, она прошествовала через холл в большую гостиную, с уверенной улыбкой на губах, а все остальные следовали за ней словно зачарованные. Перси, как и все мальчики неравнодушный к красоте, тут же подошел к ней, и Гартред сунула ему в рот леденец. Должно быть, она специально запаслась ими, подумала я, чтобы привадить нас, детей, как обычно люди приваживают незнакомых собак.
– А Онор дать конфету? – спросила она с насмешкой в голосе; будто почувствовала, что я терпеть не могу, когда со мной обращаются, как с ребенком.
Я не могла оторвать глаз от ее лица, оно мне что-то напоминало, и неожиданно я вспомнила, что. Я тогда была еще совсем крошкой и гостила в Редфорде у дяди. Он показывал мне свою оранжерею, и там я увидела растение – орхидею, которая росла в стороне от других цветов; она была цвета слоновой кости, с тонкой алой прожилкой, бегущей по лепесткам. Ее густой приторно-медовый аромат заполнял все помещение. Прекраснее цветка я не видела в жизни. Я протянула руку, чтобы коснуться нежной бархатистой поверхности, но дядя быстро оттащил меня, сказав:
– Не дотрагивайся до нее, детка, стебель ядовит.
Я в ужасе отшатнулась и тут же разглядела несметное число колючих липких волосков, торчащих во все стороны, словно крохотные шпаги.
Гартред была как орхидея. Когда она предложила мне леденец, я отвернулась и затрясла головой, а отец, ни разу в жизни не повысивший на меня голоса, вдруг резко сказал:
