Текст книги "Белые против красных"

Автор книги: Д Лехович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

При появлении В. Н. Львова в личной императорской библиотеке Зимнего дворца, где А. Ф. Керенский принимал посетителей, произошел забавный случай. Керенский сидел за большим письменным столом, за огромным пюпитром, как его описывал Львов. Лицо его посетителю не было видно.

– Александр Федорович, – сказал ему Львов, – что за странным образом вы сидите, я вас не вижу и потому мне неудобно с вами разговаривать. Пересядем на другое место.

– Нет, нет, – отвечал Керенский, – ничего, ничего, – бормотал он.

– Так тогда я встану, – сказал Львов и встал.

"Керенский моментально ко мне подскочил и провел обеими руками по моим карманам, одной рукой по одному карману, другой рукой по другому карману разом. Затем Керенский успокоился. Что за притча, подумал я, неужели он думает, что я пришел его застрелить? Керенский обратился ко мне со словами:

– Всех ли вы распутинцев повыгоняли с церковных кафедр?

– Я не на эту тему пришел с вами разговаривать, – ответил я Керенскому. Оставим это. Я пришел к вам говорить по очень важному вопросу".

По-видимому, в двадцатых числах августа слухи о заговоре против него так волновали Керенского, что он не удержался и обыскал своего "друга", совершенно безобидного Львова, проехав своими руками вдоль по его карманам.

В разговоре с Керенским, таинственно указывая, что он пришел к нему по поручению, но без права сказать от кого, Львов в туманно путаных выражениях умолял Керенского протянуть руку тем, кого он отталкивал, реорганизовать правительство, оставив в нем социалистов-государственников, а не исключительно представителей Совета.

– Скажите, пожалуйста, на кого вы опираетесь? – спрашивал Львов. И, не дожидаясь ответа, продолжал говорить, что Керенский опирается лишь на Петроградский Совет, уже состоящий из большевиков, что общественное негодование на Совет растет и выразится в резне.

– Вот и отлично! – воскликнул Керенский, вскочив и потирая руки. – Мы скажем тогда, что не могли сдержать общественного негодования, умоем руки и снимем с себя ответственность.

"Обнаружение обстоятельств этого "грехопадения"Керенского, – писал А. И. Деникин, – произвело впоследствии большое впечатление на советские круги, а член следственной комиссии Либер, ознакомившись с ними во время допроса Корнилова в Быхове, схватив себя руками за голову, патетически воскликнул: "Боже мой, ведь это чистая провокация!"

(Михаил Исаакович Либер, он же Гольдман, меньшевик, член Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, член еврейского "Бунда", избранный от Совета быть членом "Чрезвычайной следственной комиссии по делу генерала Л. Г. Корнилова", во главе которой стоял Шабловский).

Но вернемся к свиданию Львова с Керенским,

Заинтригованный визитом Львова, который намекнул, что у его друзей имеется реальная сила, напуганный слухами о заговоре, ожидая чьего-то выступления против себя, подозревая Союз офицеров и Ставку (о которой в разговоре не упоминалось), но не генерала Корнилова, Керенский решил использовать простодушного Львова в своих личных целях как разведчика.

– Хорошо, я согласен, – сказал он. – Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть; я должен передать ее из рук в руки.

И, конечно, был прав П. Н. Милюков, когда писал, что "добродушный Львов принял это заявление за чистую монету... Думая, что речь идет о действительной готовности уступить, он тогда перешел к настоящей цели своего посещения.

– Дайте мне поручение войти в переговоры от вашего имени со всеми теми элементами, которые я сочту необходимыми.

И нет сомнения, что Керенский хотя и в туманной форме, но все же дал Львову какие-то полномочия.

– Куда вы едете? – как будто невзначай спросил он на прощание Львова. Но "природный конспиратор"не открыл ему своих карт.

– Я еду туда, откуда я приехал, – сказал Львов, улыбаясь.

"Керенский провожал меня, – описывал он сцену прощания, – и, вышедши за двери кабинета, долго махал мне рукой".

Так или иначе, В. Н. Львов поверил, что может от имени Керенского вести переговоры с не названными друзьями, под которыми он подразумевал генерала Корнилова и Ставку. И в роли посредника, приписывая Керенскому собственные мысли и окончательно перепутав смысл своего разговора с Корниловым, он закончил свою "миссию"грандиозным скандалом.

Явившись к генералу Корнилову, Львов сообщил, что приехал по поручению Керенского, что Керенский не дорожит властью и готов уйти в отставку.

Львова Корнилов знал очень поверхностно. Слышал, что он пользовался репутацией не умного, но вполне честного человека. Корнилов знал, что Львов был в Государственной думе вместе с Керенским, что оба они входили в состав Временного правительства. И генералу не могло прийти в голову, что все сказанное Львовым от имени Керенского в такой определенной форме, не допускавшей искажения, фактически являлось фантазией самого Львова. Львов задал ему определенные вопросы, на которые Верховный Главнокомандующий дал свои ответы. Никаких условий Корнилов не ставил, никакого ультиматума не предъявлял.

Но суть в том, что Львов окончательно запутался в том, что ему говорил генерал Корнилов и что он слышал от безответственно хвастливых лиц, облепивших Ставку.

И когда 26 августа в 6 часов вечера он вторично появился в Зимнем дворце у министра-председателя, то, вместо того чтобы точно передать Керенскому свой разговор с Корниловым, подчеркнув, что посредничество между ними он сам взвалил на свои плечи по собственной инициативе, Львов приписал Корнилову слова, слышанные им от других.

На этот раз, выступая как "посланец" Корнилова, он от имени генерала предъявил Керенскому известные "требования". Выслушав их, озадаченный Керенский решил, что или Львов сошел с ума, или случилось действительно что-то очень серьезное.

Корниловские предложения, которые В. Н. Львов передал Керенскому (фактически бывшие лишь закулисной болтовней Завойко), сводились к трем пунктам:

1) Объявить в Петрограде военное положение.

2) Вся военная и гражданская власть должна быть передана в руки Верховного Главнокомандующего.

3) Все министры, не исключая министра-председателя, должны подать в отставку. Временно исполнительная власть должна быть передана товарищам министров впредь до сформирования правительства Верховным Главнокомандующим.

При этом, по свидетельству Керенского, В. Н. Львов от имени Корнилова требовал, чтобы условия его были переданы Временному правительству немедленно и чтобы Керенский и Савинков, намеченные на посты министра юстиции и военного министра, в ту же ночь выехали в Ставку.

"Считая заявление, сделанное мне В. Н. Львовым, прямо невероятным, свидетельствовал Керенский, – я ответил ему, что не считаю для себя возможным передавать такое требование генерала Корнилова Временному правительству голословно. На это В. Н. Львов выразил готовность переданные им мне пункты... изложить письменно и записал их собственноручно на куске бумаги... Приняв это письменное заявление от В. Н. Львова, я все-таки не мог побороть в себе сомнений и уже сам предложил В. Н. Львову вызвать генерала Корнилова к прямому проводу и совместно с ним, Львовым, переговорить с генералом Корниловым с тем, чтобы получить возможное (при переговорах в присутствии третьего лица) подтверждение полномочий Львова. И на это мое предложение Львов согласился".

"Действуя так, – писал Ф. А. Степун, – он (Керенский) не знал, что Львов предлагал ему не с неба свалившийся ультиматум Корнилова, а лишь согласие Верховного Главнокомандующего на те решительные меры, которые Львов, явившийся в Ставку в качестве посланца от Керенского, самовольно предлагал Корнилову от лица министра-председателя, будто бы готового подать в отставку".

Во время пребывания в Могилеве Львов вынес впечатление, что, хотя генерал Корнилов лично и желал спасти Керенского от возможного на него покушения, окружение же в Ставке, и особенно офицерство, искало случая расправиться с министром-председателем.

"Это последнее обстоятельство, – писал А. И. Деникин, – по-видимому, окончательно нарушило душевное равновесие Львова и отразилось на всем характере второго разговора его с Керенским и в значительной мере повлияло на решение последнего".

"Насколько я был взволнован, – писал Керенский, – это могут подтвердить все меня окружающие. (Пока Львов говорил) я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о "реальной силе", сопоставил настроения против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно со Ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения. Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале... Все предыдущее... все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, мысль напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вечером могло принять решительные меры".

Разговор со Львовым настолько его взволновал и встревожил, что инстинкт самосохранения и желание тут же собрать улики против Корнилова, чтобы бесспорно установить его виновность, арестовать Верховного Главнокомандующего и судить его за "военный мятеж", заслонили в министре-председателе все остальные соображения.

Отобрав у Львова "кусок бумаги"с "требованиями"Корнилова, Керенский, перевоплотившись в судебного следователя и сыщика, приступил к следующей фазе своего розыска. По аппарату Юза он вызвал генерала Корнилова, чтобы "в присутствии третьего лица"получить от Верховного подтверждение полномочий Львова, а затем принять решительные меры против Корнилова.

Третьим лицом оказался близко стоящий к Керенскому В. В. Вырубов. Второе же лицо, и притом лицо самое заинтересованное и ответственное за всю катавасию, В. Н. Львов в разговоре не участвовал. Он отлучился из Зимнего дворца на час и, когда вернулся туда с запозданием, то выяснил, что беседа по прямому проводу со Ставкой уже состоялась. В его отсутствие и от его имени Керенский заявил, что он – В. Н. Львов – говорил с генералом Корниловым. Вот текст ленты этого странного разговора.

Керенский. – Министр-председатель Керенский. Ждем генерала Корнилова.

Корнилов. – У аппарата генерал Корнилов.

Керенский. – Здравствуйте, генерал. У телефона Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

Корнилов. – Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.

Керенский. – Я – Владимир Николаевич, вас спрашиваю, – то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется мне вполне доверить.

Корнилов. – Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев.

Керенский. – Я -Александр Федорович. Понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

Корнилов. – Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

Керенский. – Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

Корнилов. – Во всяком случае.

Керенский. – До свидания, скоро увидимся.

Корнилов. – До свидания".

Комиссар при Ставке М. М. Филоненко невероятно изумился, когда на следующее утро прочел текст ленты этого разговора. Он не мог понять, каким образом Корнилов так легкомысленно мог подтвердить слова Львова, содержание которых было ему неизвестно. Филоненко считал, что... "и форма вопроса А. Ф. Керенского и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А. Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает".

Суждение генерала Деникина было не менее строго: "Этот разговор изобличает в полной мере нравственную физиономию Керенского, необычайную неосмотрительность Корнилова и сомнительную роль "благородного свидетеля"Вырубова".

Своим комментарием А. Ф. Керенский дал "классический образец"казуистики.

С юридической точки зрения, для Керенского-юриста, участника политических процессов, разговор его с Корниловым не имел никакого оправдания. Он ничего не доказал, ничего не подтвердил, даже не проверил сведений о якобы "ультимативных требованиях"Корнилова. Вся беседа и с той, и с другой стороны могла толковаться как угодно в зависимости от желания. Но, основываясь на догадках, Керенский пожелал тут же использовать ленту своего разговора с Корниловым как доказательство его вероломства.

Недоразумение и путаница, возникшие в силу несуразного вмешательства Львова не в свое дело, принимали угрожающие для государства формы.

Чтобы окончательно округлить работу сыщика и "закрепить в свидетельском показании"третьего лица разговор, который происходил у него со Львовым с глазу на глаз, Керенский спрятал в своем кабинете за портьерой помощника начальника милиции С. А. Балавинского. Ничего не подозревавший Львов добродушно во второй раз отвечал Керенскому на те же вопросы, которые всего лишь два часа назад обсуждались им в том же кабинете.

Цель была достигнута. Балавинский все записал, и на следующий день показания его находились уже в руках судебного следователя.

Впоследствии Львов отрицал версию Керенского о том, что предъявил ему ультимативные требования от имени Корнилова. "Никакого ультимативного требования,-писал Львов, – ему (Керенскому) я не предъявлял и не мог предъявлять, а он потребовал, чтобы я изложил свои мысли на бумаге. Я это сделал, а он меня арестовал. Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал у меня и положил в карман".

Вдобавок к своим злоключениям В. Н. Львов, посаженный под арест в Зимнем дворце и охраняемый двумя часовыми, "с негодованием слушал, как за стеной в соседней комнате императора Александра Третьего торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады и... не давал ему спать".

С этого момента, по мнению Милюкова, поступками Керенского руководила не логика, не государственные мотивы, а неудержимый порыв страстного борца за собственную власть.

Кроме других побуждений играло роль и мстительное желание унизить Корнилова, посмевшего предложить ему пост министра юстиции. "Неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции у Корнилова?" -высокомерно бросил он Львову.

В печати была оглашена радиограмма Керенского. Из предыдущей главы мы знаем, что в этой радиограмме Керенский оповещал "всех", что 26 августа генерал Корнилов прислал к нему бывшего члена Государственной думы В. Н. Львова "с требованием передачи Временным правительством генералу Корнилову всей полноты гражданской и военной власти"; что действиями Корнилова руководило желание установить в стране государственный строй, противоречащий завоеваниям революции; что для спасения родины, свободы и республиканского строя Временное правительство уполномочило его, Керенского, принять решительные меры против генерала Корнилова и т. д.

Одновременно за подписью Керенского был разослан призыв к железнодорожникам приостановить движение к столице корниловских войск, а в случае надобности разбирать железнодорожные пути и устраивать крушение поездов.

А войскам Петроградского гарнизона был дан приказ, где говорилось, что "генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме, теперь на деле показал свое вероломство. Он взял полки с фронта, ослабив его сопротивление нещадному врагу-германцу, и все эти полки отправил против Петрограда".

На эту тему удачно съязвил Лев Троцкий. "Керенский, – писал он, благоразумно умолчал о том, что войска были сняты с фронта не только с его ведома, но и по его непосредственному приказанию, чтобы расчистить тот самый гарнизон, которому он теперь сообщал о предательстве Корнилова".

Керенский призывал войска доказать верность "свободе и революции"и проявить стойкость в защите "правительства революции".

Курьез положения заключался в том, что, отстранив генерала Корнилова от должности, провозгласив его мятежником, изменником, открывшим фронт немцам, Керенский оставил в руках этого "предателя"оперативное руководство всеми армиями.

Подозревая во враждебных к себе отношениях все несоциалистические круги, Керенский открыто пошел за поддержкой и помощью к Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов.

Через несколько дней из тюрьмы был выпущен Троцкий.

"Понимал ли Керенский в эту минуту, – писал Милюков, – что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент -последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства? Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог... Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то "преступление"Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа".

XII ДЕЛО КОРНИЛОВА (продолжение)

В Ставке Верховного Главнокомандующего ночь на 27 августа прошла спокойно, в полной уверенности, что перемены в Петрограде, в той форме, как их хотел генерал Корнилов, получили, наконец, полное одобрение главы правительства. И согласно с решением, принятым в Ставке во время переговоров с Савинковым, Корнилов телеграфировал ему, указав день, когда 3-й конный корпус сосредоточится у Петрограда, чтобы Временное правительство, объявив столицу на военном положении, могло опубликовать корниловскую программу в виде нового закона.

Какие же могли оставаться сомнения у Корнилова после переговоров с Савинковым, со Львовым, и с самим Керенским, который всего несколько часов назад обещал по прямому проводу приехать в Могилев, сказав на прощание: "До свидания, скоро увидимся"?

И не удивительно, что телеграмма Керенского генералу Корнилову, отстранявшая его от должности Верховного Главнокомандующего, ошеломила Ставку.

А когда до Ставки дошли воззвания, приказы и прокламации Керенского, то сомнения в искренности главы правительства сменились уверенностью, что разговоры Львова и обещание Керенского приехать в Могилев были ни чем иным, как провокацией. И на резкие и незаслуженные обвинения в вероломстве, отсутствии патриотизма, в посягательстве на свободу и республиканский строй, в умышленном ослаблении фронта при посылке войск против Петрограда (когда эти меры были санкционированы самим Керенским!) генерал Корнилов возмущенно ответил не менее резким и уже известным нам призывом к населению, где отказывался подчиниться Временному правительству.

Говорить о примирении не приходилось. Трещина между правительством и Ставкой превратилась в непроходимую пропасть.

Заговор с полной возможностью сговора благодаря ряду случайностей вылился в открытое вооруженное выступление против правительства. Но движение генерала Корнилова не преследовало реставрационных целей. Устранив просчеты февральской революции, оно искренне хотело закрепить ее положительные достижения.

Лучше других знал об этом Савинков. А потому бессовестным лицемерием звучала его прокламация от 28 августа:

"Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного правительства и революции и стал в ряды ее врагов... Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником".

Как мог он назвать "изменником"Корнилова, которого и после смерти генерала он продолжал считать человеком безупречно честным и любящим Россию, "как немногие ее любят"? И с подчеркнутым уважением к Корнилову писать о нем, что он "имел высокую честь знать его лично"и "целиком разделял корниловскую программу"?

Эти непостижимые противоречия Савинков унес с собой в могилу.

По мере приближения к столице корниловские войска с невероятной быстротой морально разлагались и таяли.

Все солдатские комитеты, Советы, железнодорожники, рабочие, и главным образом большевики, поняв опасность, грозившую им в случае успеха Корнилова, набросились на солдат 3-го конного корпуса не с оружием в руках, а с пропагандой и прокламациями: Корнилов идет с помещиками и капиталистами, чтобы вернуть царя, чтобы закабалить крестьян и рабочих.

Своей простотой пропаганда, направленная против Корнилова, становилась сразу понятной даже малограмотному солдату.

Даже горцев Дикой дивизии, почти не говоривших по-русски, встретили распропагандированные представители Мусульманского съезда. На местных наречиях народностей Кавказа они разложили их воинский дух в два счета.

А генерал Крымов, на энергию и твердость которого возлагалось столько надежд, затягивал отъезд из Ставки к своим войскам, разбросанным на огромном пространстве вдоль железнодорожных путей к Петрограду.

В нем произошла большая перемена. По-видимому, Крымова беспокоило влияние на генерала Корнилова всех штатских и полуштатских людей, облепивших Ставку.

"Конечно, – говорил он одному из своих друзей, – надо идти до конца. Я отдаю делу свою голову. Но 90 процентов за неудачу. Мне необходимо ехать к корпусу, но я боюсь, что, когда я оставлю Могилев, здесь начнут творить несообразное..."

Пессимизм не покидал Крымова и по приезде его в войска. Поняв безнадежность дела, отрезанный от Корнилова, он принял предложение одного из знакомых офицеров, посланного к нему Керенским, приехать в Петроград для переговоров. Генералу Крымову гарантировалась неприкосновенность личности. В Петрограде он виделся с генералом Алексеевым, а затем отправился к Керенскому. После бурного разговора с министром-председателем генерал Крымов в тот же день, 31 августа, покончил жизнь выстрелом в грудь из револьвера. Перед смертью он написал письмо Корнилову и отправил его в Ставку со своим адъютантом. Содержание письма осталось неизвестным. Генерал Корнилов его уничтожил.

На вопрос своего начальника штаба, генерала Лукомского, Корнилов ответил коротко: "Я письмо порвал. Ничего особенного он не пишет. Одно ясно и верно это то, что он застрелился сам, а никто его не убивал".

Выступление генерала Корнилова вызвало панику в кругах, близких к Петроградскому Совету, и среди некоторых приближенных Керенского. Мыль о Дикой дивизии не давала им покоя. Пока ведутся переговоры, думали они, черкесы, ингуши и осетины начнут резать кого попало. Более робкие элементы выправляли себе заграничные паспорта и готовы были бежать без оглядки через границу с Финляндией.

Корнилов остался в одиночестве. Не отвернулись от него лишь верные ему генералы и офицеры. Многие из них, как и Корнилов, подверглись тогда аресту и заключению.

В желании отгородиться от генерала Корнилова особенно отличился комиссар при Ставке штабс-капитан Максимилиан Максимилианович Филоненко.

Правый эсер, близкий сотрудник Савинкова, он сочувствовал программе Корнилова и даже выговорил себе важный пост в правительстве, которое должно было возникнуть после ликвидации большевиков и Петроградского Совета. И тут, когда грянул гром, он – представитель Временного правительства при Ставке увидел себя в незавидном положении. Чтобы выйти сухим из воды, Филоненко просил себя арестовать... В Ставке его просьбу исполнили, фиктивно взяв с него устное обязательство не выезжать из Могилева. Это благоприятное для Филоненко обстоятельство дало ему возможность через две недели в беседе с журналистами сказать, что открытое неповиновение генерала Корнилова началось именно с того момента, когда он арестовал комиссара Временного правительства. Моральный облик Филоненко особенно ярко проявил в конце этой беседы. "Я люблю и уважаю генерала Корнилова, – говорил он, – но его нужно расстрелять, и я сниму шляпу перед его могилой".

Много лет спустя имя Филоненко снова появилось в газетах, но на этот раз он выступал в роли французского адвоката, защитника Надежды Плевицкой, которую парижский суд приговорил к 20 годам тюремного заключения и каторжных работ за участие в похищении большевистскими агентами в Париже генерала Миллера.

Сперва всех арестованных поместили в могилевской гостинице "Метрополь", а 11 сентября ночью их перевезли за пятьдесят верст от Ставки в Быхов.

Во время сидения в гостинице "Метрополь"к генералу Лукомскому пришел только что произведенный в генерал-майоры брат жены А. Ф. Керенского – В. Л. Барановский. Одно время он был начальником штаба у Лукомского, когда тот командовал дивизией.

На сухой вопрос Лукомского: "Что можете сказать?", Барановский ответил: "Только то, что уже сказано генералом Корниловым то есть что все произошло вследствие провокации Керенского".

В наступившей смуте Ленин сразу увидел исключительный случай, открывающий перед ним неограниченные возможности. Ленин скрывался тогда в Финляндии.

В его письме от 30 августа в Центральный Комитет партии большевиков с поразительной ясностью бросается в глаза то огромное дарование, которым он обладал в области революционной стратегии и тактики.

Вот некоторые выдержки из этого важного по содержанию документа:

"Возможно, что эти строки опоздают, ибо события развиваются с быстротой, иногда прямо головокружительной... Восстание Корнилова есть крайне неожиданный и прямо-таки невероятно крутой поворот событий.

И поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: – Неужели не биться против Корнилова? Конечно, да, Но это не одно и то же: тут есть грань... Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость.

Это разница. Это разница довольно тонкая, но архисущественная и забывать ее нельзя.

...Теперь время дела, войну против Корнилова надо вести революционно, втягивая массы, поднимая их, разжигая их..." (Курсив Ленина).

Никто не умел так пользоваться разрушительным инстинктом толпы!

О Ленине кто-то сказал, что он словно топором обтесывал свои мысли и преподносил их в лубочно упрощенном виде. Но именно в этой топорной работе, в умении упрощать свою мысль заключалась невероятная сила. Его лозунги были понятными народным массам. Он умел ими руководить.

А министр-председатель, не считаясь со стихией, которая уже помимо него вступила в борьбу с Корниловым, приписывал себе успех в разгроме своего оппонента. И, потирая руки, он с удовольствием думал; пусть знают теперь все, как "безвольный" Керенский расправился с "сильным" Корниловым.

В этом смысле типичен его разговор с Савинковым. В разгар корниловского движения Савинков спросил Керенского, понимает ли он, что армия после удара, нанесенного ей, погибнет. "Керенский мне ответил, – писал Савинков, – что армия не погибнет и что, напротив, воодушевленная победой над контрреволюцией, она ринется на германцев и победит".

Керенский не понимал, что своей победой над Корниловым он раз и навсегда подрубил тот сук, на котором сам едва держался.

Тем временем "Чрезвычайная следственная комисcия по делу генерала Корнилова"методически собирала огромный материал: протоколы допросов свидетелей и обвиняемых, письма, телеграммы, ленты разговоров по прямому проводу, приказы, воззвания. К концу октября 1917 года она почти закончила расследование. Оставалось лишь допросить А. Ф. Керенского.

27 августа, чтобы установить виновность Корнилова, он дал показания судебному следователю Петроградского окружного суда, но комиссией еще ни разу не был допрошен.

И вот, наконец, настал этот день. "Допрос Керенского, – свидетельствовал бывший член этой комиссии Николай Петрович Украинцев, – состоялся во второй половине октября. Готовясь к этому допросу, мы отдавали себе отчет в том, с какими трудностями он связан: ведь нам предстояло допросить, как никак, главу правительства и предлагать ему вопросы, в которых он может усмотреть недоверие или сомнение комиссии к его словам. Поэтому было решено приготовить вопросник, в котором бы вопросы были сформулированы так, чтобы исключить возможность Керенскому уклониться от точного ответа, но вместе с тем чтобы формулировка включала в себя элемент особого уважения к высокому положению свидетеля. Вопросы, которые могли бы быть особенно неприятны председателю Совета Министров, должны быть помещены в конце.

Благодая нескромности или неосторожности одного из членов комиссии некоторые сведения, касавшиеся следствия, попали в печать. Петроградские газеты использовали эти сведения против Керенского, что, конечно, не могло... не вызвать его неудовольствия...

...Мы не ожидали любезного приема со стороны Керенского, но чтобы прием мог кончиться катастрофой, как это вышло на самом деле, к этому мы не были подготовлены...

...Керенский принял нас в Зимнем дворце в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами, выходящими на Неву, стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Против трона был расположен довольно длинный стол. Мы сели за этим столом. Керенский занял место на троне. Если бы я захотел охарактеризовать позу Керенского на троне, то я должен был бы употребить слово "развалился". Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от оказавшего нам честь столь важного свидетеля. Шабловский в знак уважения вел допрос стоя. Приглашенная нами стенографистка, многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись.