Текст книги "Стрела бога"

Автор книги: Чинуа Ачебе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава седьмая

Базарная площадь постепенно заполнялась народом: со всех сторон стекались сюда мужчины и женщины. Поскольку женщинам отводилась на этом празднике важная роль, они разоделись в самые лучшие свои наряды, а те, у кого были побогаче мужья или покрепче собственные руки (последние были довольно редким исключением), надели украшения из слоновой кости и бусы. Большинство мужчин пришли с пальмовым вином. Кто принес его в глиняных кувшинах на голове, кто в бутылях из тыквы, висевших на веревочной петле сбоку. Пришедшие первыми располагались в тени деревьев и принимались пить вино с друзьями, родичами или свояками. Припоздавшие усаживались прямо на солнцепеке, благо жара еще не наступила.

Человек посторонний, побывав на празднике Тыквенных листьев в этом году, мог бы вернуться к себе домой в полном убеждении, что никогда за всю свою историю Умуаро не было таким сплоченным. В праздничном настрое собравшейся толпы великая вражда между Умуннеорой и Умуачалой, казалось, на время совершенно исчезла. Повстречайся два жителя враждующих деревень вчера, они с опаской и подозрением следили бы за каждым движением друг друга; то же самое будет и завтра. Но сегодня они вместе пили пальмовое вино, потому что ни один человек в здравом уме не принесет на обряд очищения яд; ведь это было бы все равно, что выйти под дождь с сильнодействующими, губительными колдовскими снадобьями на теле.

Младшая жена Эзеулу рассматривала свои волосы, зажав зеркало между колен. Ну, конечно, она-то сделала Акуэке прическу получше, чем та ей. Но черными узорами ули и бледно-желтыми линиями огалу, украшавшими ее тело, она осталась вполне довольна. Если бы все было как в прежние годы, она пришла бы на базарную площадь одной из первых и веселилась бы с легким сердцем. Но в этом году на сердце у нее была такая тяжесть, что, казалось, ноги идти отказываются. Она должна будет молиться об очищении ее хижины, оскверненной Одаче. Сегодня она уже не одна из многих женщин Умуаро – участниц всеобщей церемонии. Сегодня у нее особенная нужда в очищении от грехов. Это тягостное сознание даже немного портило давно предвкушаемое удовольствие надеть новые браслеты из слоновой кости, которые навлекли на нее столько зависти и злобы со стороны Матефи, другой жены ее мужа.

Угойе все еще полировала свои браслеты, когда Матефи отправилась на базарную площадь. Перед уходом она крикнула с середины двора:

– Мать Обиагели собралась?

– Нет. Мы придем следом. Не жди.

Когда Угойе была полностью готова, она прошла за свою хижину, где специально посадила после первого дождя тыкву, срезала четыре листа, связала их банановым жгутом и вернулась обратно. Положив листья на скамеечку, она подошла к бамбуковой полке и заглянула в горшки с похлебкой и фуфу, которые оставила на обед Обиагели и Нвафо.

Остановившаяся у порога Акуэке заглянула в хижину Угойе.

– Ты все еще не собралась? Что это ты суетишься, как наседка, которая никак на гнездо не сядет? – спросила она. – Если мы будем так мешкать, нам даже встать-то на базарной площади будет негде. – С этими словами она зашла в хижину, держа в руке свой собственный пучок тыквенных листьев. Они выразили восхищение одеянием друг друга, и Акуэке еще раз полюбовалась браслетами Угойе.

Когда они собрались уходить, Акуэке спросила:

– На что Матефи злится все утро, как ты думаешь?

– Это я у тебя должна спросить: она как-никак супруга твоего отца.

– Лицо у нее раздулось, ну прямо ступа! Спросила она у тебя, готова ли ты идти?

– Спросила, но только так, для виду.

– Немало я повидала на своем веку дурных людей, – сказала Акуэке, – но хуже ее не встречала никого. Она просто пышет злобой. С тех пор как отец попросил ее приготовить позавчера угощение для моего мужа и его родственников, брюхо ее полно желчи.

По обычным дням нкво голос базара далеко разносился во все стороны, словно шум приближающейся бури. Сегодня базарная площадь гудела так, будто над ней вились все пчелы мира. А люди продолжали прибывать, вливаясь на площадь со всех дорог Умуаро. Как только Угойе с Акуэке вышли со своей усадьбы, их подхватил один из таких людских потоков. Каждая женщина из Умуаро несла в правой руке пучок тыквенных листьев; если женщина шла без пучка листьев, это была наверняка чужая, жительница одной из соседних с Умуаро деревень, явившаяся посмотреть волнующее зрелище. Чем ближе подходили они к Нкво, тем громче и громче звучал голос базарной площади, заглушая голоса собеседниц.

Они пришли как раз вовремя, чтобы своими глазами увидеть появление на площади пятерых жен Нваки – картину, вызвавшую большое оживление среди собравшихся. У каждой из них были на ногах не браслеты, а целые сооружения из слоновой кости – от лодыжки почти до колена. Поэтому они ступали тяжело и неторопливо – ни дать ни взять маски Иджеле, идущие грузным ритуальным шагом, медленно поднимая и опуская каждую ногу. Вдобавок ко всему они были разряжены в многоцветные бархатные ткани. Слоновая кость и бархат не были умуарцам в новинку, но чтобы такими богатствами владела одна семья – этого они еще не видели.

Обика, его дружок Офоэду и еще трое молодых людей из Умуагу сидели под деревом огбу на жестком настиле, который был образован переплетающимися корнями. Посередине их кружка стояли два черных кувшина с пальмовым вином. Опорожненный кувшин валялся на боку чуть поодаль. Один парень был уже навеселе, но Обика и Офоэду имели совершенно трезвый вид.

– А правда, Обика, – спросил один из бражников, – что твоя невеста больше не вернулась к тебе после первого визита?

– Да, приятель, – ответил Обика беспечным тоном. – У меня всегда все получается не как у людей. Если я пью воду, она застревает у меня в зубах!

– Не слушай его, – сказал Офоэду. – У нее заболела мать, и ее отец попросил разрешения, чтобы она пока осталась ухаживать за матерью.

– Угу, я так и думал, что мне всё наврали. Какая же молодая девушка не захотела бы стать женой такого красавца, как Обика?

– Э, приятель, много ты знаешь, – вставил тот, кто был навеселе. – Может, ей женилка его показалась маловата.

– Она еще не видала, – сказал Обика.

– Как же, не видала! Рассказывай это маленьким детям!

Вскоре послышался барабанный бой – это рокотал большой иколо. Он назвал шесть деревень Умуаро в порядке их старшинства: Умуннеора, Умуагу, Умуэзеани, Умуогвугву, Умуисиузо и Умуачала. По мере того как он называл каждую деревню, базарная площадь оглашалась громкими кликами. Потом он назвал деревни в обратном порядке, начиная с самой младшей. Люди стали торопливо допивать вино, так как уже скоро должен был появиться верховный жрец.

Теперь иколо бил беспрестанно. Время от времени он называл имена знатных людей Умуаро, таких как Нвака, Нвосизи, Игбонеме и Удуэзуе. Но по большей части он выбивал на своем языке названия шести деревень и их богов. Наконец он принялся приветствовать Улу, бога всего Умуаро.

Обиозо Эзиколо был уже старик, но в искусстве игры на этом царе всех барабанов он по-прежнему не знал себе равных. Много лет назад, когда он был еще совсем молод, шесть деревень порешили присвоить ему титул озо за его великое искусство барабанщика, столь сильно волновавшее сердца его сородичей в дни войны. Теперь же оставалось лишь диву даваться, откуда он берет в своем преклонном возрасте силу барабанить с таким неистовством. Только взобраться на иколо – и то было настоящим подвигом даже для человека вдвое моложе его. Те, кто находился поближе, окружили барабан и с восхищением смотрели вверх на старика-барабанщика. Какой-то мужчина, как видно его хороший знакомый, выкрикнул ему слова приветствия. Тот откликнулся: «Под знакомую музыку и старуха спляшет!» В толпе рассмеялись.

Иколо был сделан в незапамятные времена из гигантского дерева ироко прямо там, где его повалили. Иколо был так же стар, как сам Улу, по чьему приказу срубили это дерево и выдолбили его ствол, чтобы получился барабан. С тех пор иколо находился все на том же месте и в зной, и в дождь. Его украшали вырезанные по бокам фигуры людей и питонов, а с одной стороны в дереве были вырублены ступеньки; без них барабанщик не смог бы взобраться наверх, чтобы бить в барабан. Когда иколо говорил голосом войны, его украшали черепами, добытыми в прошлых войнах. Но сейчас он пел о мире.

Из святилища Улу донеслись три удара огене. Иколо отозвался на эти звуки и рассыпался в нескончаемых похвалах божеству. Одновременно с этим посланцы Эзеулу принялись расчищать центр базарной площади. Хотя каждый из них был вооружен пальмовой ветвью, которой орудовал как хлыстом, дело это оказалось нелегким. Толпа была возбуждена, и посланцам пришлось применить силу, чтобы освободить небольшое пространство посередине базарной площади. С этой центральной позиции они, неистово размахивая своими хлыстами, начали оттеснять людей к краям, пока зрители не образовали плотный широкий круг. Больше всего хлопот доставляли женщины со своими тыквенными листьями, потому что все они старались занять место впереди. Мужчинам незачем было протискиваться вперед, и они поэтому составляли наружную часть людского кольца.

Снова послышался удар огене. Иколо начал приветствовать верховного жреца. Женщины махали связками листьев из стороны в сторону у себя перед лицом, бормоча молитвы Улу – богу убивающему и спасающему.

Появление Эзеулу толпа встретила громким приветственным ревом, который, вероятно, был слышен во всех окрестных деревнях. Жрец бросился вперед, резко остановился и повернулся к иколо.

– Продолжай! – воскликнул он. – Эзеулу слышит тебя. – Затем он согнулся и, протанцевав три-четыре шага, опять выпрямился.

От пояса до колен его покрывали закопченные волокна пальмы рафии. Вся левая сторона тела ото лба до пальцев ноги была густо намазана белым мелом. Голову его обвивала полоска кожи с орлиным пером, наклоненным назад. В правой руке он держал жезл Нне офо, считающийся прародителем всех жезлов – символов власти в Умуаро, а в левой руке сжимал длинный железный жезл, который дрожал и гремел, когда он вонзал его острием в землю. Эзеулу сделал несколько больших шагов, замирая на миг после каждого шага. Затем вновь ринулся вперед, как будто навстречу другу, которого увидел в пустом пространстве перед собой; вытянув руку, он махнул жезлом влево и вправо. И зрители, стоявшие достаточно близко, услышали, как жезл Эзеулу ударяется о другой, невидимый. Это заставило многих в ужасе отпрянуть перед жрецом и незримыми существами вокруг него.

Приближаясь к центру базарной площади, Эзеулу изображал, как впервые явился Улу и как каждый из четырех дней недели ставил препятствия на пути у его жреца.

– В незапамятные времена, – рассказывал он, – когда ящерицы еще не расплодились по всей земле, весь народ собрался вместе и выбрал меня жрецом его нового божества. И я сказал людям:

– Кто я такой, чтобы носить это жаркое пламя на своей непокрытой голове? Если человек знает, что у него узок задний проход, он не станет глотать семя удалы.

– Не бойся. Тот, кто посылает ребенка поймать землеройку, даст ему и воды, чтобы омыть руку.

Тогда я сказал:

– Пусть будет так.

И вот мы принялись за работу. Был день эке; мы трудились день и ночь, настал ойе, а за ним афо. На рассвете дня нкво, когда солнце принесло утренние жертвоприношения, я взял своего алуси и пустился в путь, и весь народ двинулся за мной. Шедший справа от меня играл на флейте, слева вторил ему другой флейтист. Громкий топот народа позади меня придавал мне сил. Вдруг что-то простерлось прямо передо мной. По одну его сторону лил дождь, по другую было сухо. Я пригляделся и увидел Эке.

– Это ты, Эке? – спросил я.

– Это я, Эке, заставляющий силача есть землю, – отвечал он.

Я взял куриное яйцо и отдал ему. Он принял его, съел и уступил дорогу. И пошли мы дальше, через леса и реки. И вот нам преградила путь дымящаяся чаща, где боролись два человека, стоявшие на головах. При виде этого все, кто сопровождал меня, пустились наутек. Я опять вгляделся и увидел Ойе.

– Это ты, Ойе, загородил мне дорогу? – спросил я.

– Это я, Ойе, начавший стряпать раньше другого и потому разбивший больше горшков, – отвечал он.

Я взял белого петуха и отдал ему. Он принял его и пропустил меня. Тогда я пошел дальше, через поля и дебри, но вдруг почувствовал, что на голову мне давит непомерная тяжесть. Я вгляделся и увидел Афо.

– Это ты, Афо? – спросил я.

– Это я, Афо, большая река, которую нельзя посолить, – отвечал он.

– А я – Эзеулу, горбун, который страшнее прокаженного.

– Проходи, ты еще ужасней меня, – сказал Афо, содрогаясь.

Двинулся я дальше; меня жгло и палило солнце, сек и мочил дождь. И вот я встретил Нкво. Глянул я влево от него и увидел усталую старуху, странно приплясывающую на холме. Глянул я вправо – увидел лошадь и увидел барана. Я заклал лошадь, вытер о барана мачете и тем самым очистился от этого зла.

Теперь Эзеулу оказался посередине базарной плошади. Он вонзил в землю металлический жезл, упруго затрепетавший при этом, и сделал еще несколько танцующих шагов в сторону иколо, который с момента появления жреца бил без передышки. Женщины махали перед собой тыквенными листьями.

Эзеулу оглядел мужчин и женщин Умуаро, не останавливая взгляда ни на ком в отдельности. Затем он выдернул жезл из земли и, держа его в левой руке, а жезл Нне офо – в правой, прыгнул вперед и начал обегать по кругу базарную площадь.

Все женщины испустили возбужденный протяжный вопль и с новой силой принялись проталкиваться вперед. При приближении бегущего верховного жреца женщины кругообразно взмахивали листьями у себя над головой и швыряли в него свой пучок. Было похоже, как будто над ним вьются тысячи гигантских бабочек.

Угойе, протиснувшаяся сквозь толпу в самый первый ряд, торопливо повторяла свою молитву, видя, как верховный жрец все ближе подбегает к той части людского кольца, где стояла она: «Великий Улу, убивающий и спасающий, прошу тебя, очисти мой дом от всяческого осквернения. Если что-нибудь нечистое произносили мои уста, или видели мои глаза, или слышали мои уши, или топтали мои ноги, или приносили в дом мои дети, мои подруги либо мои родичи, пусть улетит оно вместе с этими листьями». Очертив у себя над головой круг пучком листьев, она изо всей силы метнула его в пробегающего мимо верховного жреца.

Шесть посланцев неслись вслед за жрецом; то один, то другой из них на бегу наклонялся и подбирал первый попавшийся пучок листьев. Барабан иколо неистовствовал, дойдя до совершенного исступления во время ритуального бега верховного жреца, и особенно завершающей его части, когда жрец, обежав полный круг по базарной площади, со все возрастающей быстротой помчался впереди шестерых помощников к святилищу. Как только они скрылись в своем убежище, иколо прервал бешеную дробь. «Бум-м-м» – прозвучал его последний удар. Постоянно нараставшее напряжение, которое завладело всей базарной площадью и, казалось, делало все более и более частым дыхание толпы, разрядилось с последним ударом барабана, исторгнув из нее глубокий вздох облегчения. Но это расслабление было очень кратковременным. Люди, как видно, быстро привыкли к мысли, что их верховный жрец находится в безопасности внутри своего святилища, одержав победу над грехами Умуаро, которые он теперь закапывает глубоко в землю вместе с шестью пучками листьев.

Словно повинуясь поданному знаку, все женщины Умуннеоры вырвались из кольца зрителей и побежали вокруг базарной площади, в такт топая ногами. Вначале это вышло случайно, но уже скоро все они бежали в ногу, топоча и поднимая тучи пыли. Лишь те, чьи ноги были отягощены грузом лет или браслетов из слоновой кости, сбивались с общего ритма. Обежав полный круг, женщины Умуннеоры снова смешались с толпой. Вслед за ними отовсюду из толпы людей, широким кольцом опоясавшей площадь, повыскакивали женщины Умуагу и тоже пустились бежать по кругу. Остальные хлопали в такт их бегу. Женщины каждой деревни бежали по очереди. После того как пробежали ритуальный круг женщины последней из шести деревень, тыквенные листья, устилавшие вначале землю толстым слоем, были раздавлены и втоптаны в пыль.

Когда церемония бега закончилась, толпа начала опять распадаться на небольшие группки друзей и родственников. Акуэке пошла разыскивать свою старшую сестру Адэзе, которую она некоторое время назад видела бегущей по кругу вместе с другими женщинами Умуэзеани. Искать ей долго не пришлось, потому что Адэзе выделялась из толпы. Рослая, с красновато-коричневой кожей, она бы еще больше, чем Обика, напоминала отца, если бы была мужчиной.

– А я уж подумала, что ты домой ушла, – сказала Адэзе. – Встретила сейчас Матефи, а она говорит, что вообще тебя не видала.

– Где уж ей меня увидеть! Такую мелочь она не замечает.

– Вы что, опять поссорились? Я по ее лицу догадалась. Чем же ты ей на этот раз насолила?

– Давай-ка, сестрица, не будем касаться Матефи и ее неприятностей, а поговорим о чем-нибудь получше.

В этот момент к ним присоединилась Угойе.

– Я искала вас обеих по всей базарной площади, – сказала она, обнимая Адэзе и называя ее «мать моего мужа».

– Как дети? – спросила Адэзе. – Правда, что ты учишь их есть питона?

– И ты способна так шутить? – В голосе Угойе прозвучала обида. – Недаром ты единственная во всем Умуаро не удосужилась прийти и спросить, что случилось.

– Разве что-нибудь случилось? Мне никто ничего не говорил. Был пожар? Или кто-то умер?

– Не обижайся на Адэзе, – вступилась ее сестра. – Она вся в отца, еще даже похуже.

– У леопарда и дети леопарды, разве не так?

Ответа не последовало.

– Не сердись на меня, Угойе. Я, конечно, всё слышала. Но наши враги и завистники рассчитывали, что мы переполошимся, начнем метаться взад и вперед. Адэзе никогда не доставит им такого удовольствия. Эта сумасшедшая, Акуэни Нвосизи, родня которой предавалась всем мерзостным грехам, какие только известны в Умуаро, прибежала ко мне выразить свою жалость. А я и спрашиваю у нее: неужели посадивший питона в сундук совершил худший поступок, чем тот ее родич, которого однажды застали позади дома забавлявшимся с козой?

Угойе и Акуэке рассмеялись, представив себе, как задает этот вопрос их задиристая родственница.

– Ты сейчас к нам? – спросила у нее Акуэке.

– Да, хочу ребятишек повидать. И может быть, стребую штраф с Угойе и Матефи; боюсь, они плохо заботятся о моем отце.

– Прости, муженек, умоляю тебя! – дурачась, воскликнула Угойе с притворным ужасом. – Я стараюсь изо всех сил. Это твой отец дурно со мной обращается. А когда будешь говорить с ним, – добавила она уже серьезно, – скажи ему, что в его возрасте не следует бегать, как антилопа. В прошлом году он несколько дней пролежал после этой церемонии.

– Разве ты не знаешь? – спросила Акуэке, украдкой оглядываясь, дабы убедиться, что поблизости нет мужчин, которые могли бы ее услышать, и все равно понижая из предосторожности голос. – Ведь в свои молодые годы он бегал в обличье ночного духа Огбазулободо! Как Обика теперь.

– Это всё вы, родня, и вы обе в особенности, его так настраиваете. Ему приятно думать, что он сильнее любого нынешнего молодого мужчины, а вы, родственники, ему потакаете. Будь он моим отцом, я бы уж сказала ему пару теплых слов.

– А тебе-то он кто – муж или не муж? – вопросила Адэзе. – Если он завтра умрет, разве не ты будешь сидеть семь базарных недель у очага, посыпая себя золой и пеплом? Разве не ты будешь целый год ходить в дерюге?

– Да, знаешь, какая у меня новость? – спросила Акуэке, чтобы переменить разговор. – Позавчера приходил мой супруг со своими родичами.

– Зачем?

– Известно зачем.

– Значит, этим зверям лесным надоело ждать. А я уж думала, что они дожидаются, чтобы ты пришла с пальмовым вином их упрашивать.

– Не оскорбляй родных моего мужа, не то мы рассоримся! – воскликнула Акуэке, притворяясь разгневанной.

– Прости меня, пожалуйста. Откуда мне было знать, что вы с ним вдруг стали дружны, как пальмовое масло с солью. И когда же ты к нему возвращаешься?

– В день ойе на будущей неделе.

Глава восьмая

Строительство новой дороги из Окпери во враждебное ему Умуаро, осуществлявшееся под руководством мистера Райта, вступило в завершающую стадию. Но закончить дорогу до наступления сезона дождей силами той партии оплачиваемых рабочих, которая трудится у него под началом, конечно, не удастся, прикидывал Райт. Он рассчитывал увеличить численность этой партии, но капитан Уинтерботтом заявил ему, что не только не станет санкционировать никаких дополнительных расходов, но даже рассматривает в настоящий момент вопрос о сокращении затрат, потому что кредиты, отпущенные в этом финансовом году на капитальное строительство, уже перерасходованы. Тогда Райт начал подумывать о снижении дневной платы рабочим с трех пенсов до двух. Но и эта мера не помогла бы увеличить численность работающих в достаточной степени. Даже уменьшение поденной платы вдвое не привело бы к желаемому результату, не говоря уж о том, что у него не хватило бы духу обойтись со своими рабочими так по-свински. Ведь он очень привязался к этой партии и знал ее вожаков по имени. Конечно, многие его работнички – отъявленные лодыри и понимают только строгое обращение. Но когда приноровишься к ним, они даже весьма занятны. Относятся к тебе с собачьей преданностью, а уж песни сочиняют – это что-то невероятное! В первый же день, как их подрядили и сказали им, сколько они будут получать, они придумали для себя рабочую песню. Их вожак запевал: «Лебула торо торо», а все остальные откликались: «В день», взмахивая в такт своими мачете или мотыгами. Это была чрезвычайно удачная, эффективная рабочая песня, и его рабочие распевали ее много дней:

 
Лебула торо торо
В день.
Лебула торо торо
В день.
 

Да еще к тому же пели ее отчасти по-английски!

И все-таки, если Райт собирался закончить дорогу до июня, ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к использованию бесплатной рабочей силы. Он обратился за соответствующим разрешением, и капитан Уинтерботтом, рассмотрев его просьбу, позволил сделать это. Сообщая в письме о своем разрешении, окружной комиссар указывал, что в соответствии с проводимой британской администрацией политикой этот метод может применяться лишь в совершенно исключительных обстоятельствах: «Нельзя изымать туземцев из-под действия афоризма: работник заслуживает своей платы».

Райт, которому пришлось пропутешествовать около пяти миль от своего лагеря дорожных строителей до Правительственной горки, чтобы получить этот ответ, пробежал письмо, скомкал его и сунул в карман своих шорт цвета хаки. Как все практики, он не питал никакого уважения к бюрократическим формальностям.

Когда руководителям Умуаро велели предоставить необходимую рабочую силу для строительства новой, широкой дороги белого человека, они посовещались между собой и решили отрядить на эту работу юношей двух возрастных групп, ожидающих посвящения в мужчины: старшей группы, которая именовала себя Отакагу, и младшей, получившей прозвище Омумава.

Эти две группы юношей плохо ладили между собой. Они постоянно ссорились, словно братья-погодки. Как рассказывали, юноши старшей группы, которые, достигнув совершеннолетия, взяли себе имя «Пожирающий подобно леопарду», преисполнились большим презрением к своим младшим братьям, когда те тоже достигли совершеннолетия два года спустя, и дали им прозвище Омумава, означавшее, что набедренную повязку мужчины, продеваемую между ног, они носят только для вида, так как она прикрывает ребячьи пипки. Шутка оказалась настолько удачной, что новой группе совершеннолетних так и не удалось закрепить за собой какое-нибудь более подходящее наименование. Они не могли простить этого юношам Отакагу, и встреча Омумава с Отакагу часто была подобна встрече огня с порохом. Поэтому обе группы старались по мере возможности держаться порознь; так же поступали они и на строительстве новой дороги белого человека. Мистер Райт просил у Умуаро работников всего лишь на два дня в неделю, и обе группы договорились, что будут работать поочередно по дням же. По этим дням белый человек оставлял без присмотра своих платных рабочих, из которых он успел сколотить дисциплинированную и достаточно умелую бригаду, и являлся надзирать за толпой бесплатных, но необученных работников из Умуаро.

Как знаток языка белого человека, плотник Мозес Уначукву, по возрасту годившийся юношам обеих групп в отцы, вызвался помочь организовать их и говорить с ними устами белого начальника. Поначалу мистер Райт отнесся к нему с недоверием, с каким относился ко всем цивилизованным туземцам, но вскоре он оценил его помощь и собирался даже выплатить ему небольшое вознаграждение по окончании строительства дороги. А тем временем авторитет Уначукву в Умуаро необычайно вырос. Одно дело утверждать, что ты умеешь говорить на языке белого человека, и совсем другое – действительно говорить на нем при свидетелях. Слух об этом распространился по всем шести деревням. Эзеулу не мог не сожалеть о том, что таким большим авторитетом пользуется житель Умуннеоры. Но вскоре и его сын, утешал себя он, будет окружен таким же, а то и большим почетом.

В следующий после праздника Тыквенных листьев день работать на строительстве новой дороги должны были молодые люди возрастной группы Отакагу. Второй сын Эзеулу Обика и его приятель Офоэду принадлежали как раз к этой группе. Но накануне они выпили такое количество пальмового вина, что продолжали спать, когда все прочие уже ушли на работу. Обика приплелся домой чуть ли не на рассвете, и мать с сестрой напрасно пытались растолкать его.

Вчера, когда Обика и Офоэду бражничали с тремя своими знакомыми на базарной площади, получилось так, что один из собутыльников бросил им вызов. Разговор зашел о том, сколько пальмового вина способен выпить человек с крепкой головой и сохранить при этом ясное сознание.

– Все зависит от того, какую пальму надрезать и кто ее надрезает, – заметил один из собеседников.

– Да-да, – подтвердил его друг по имени Мадука. – Все дело в том, какую пальму выбрать и кто сделает надрез.

– Это не имеет значения. Все зависит от того, кто пьет. Пожалуйста, выбирайте любую пальму в Умуаро и любого искусника приготовлять вино, – похвастался Офоэду, – и я все равно выдую столько, сколько в животе поместится, и пойду домой как ни в чем не бывало.

– Спору нет, есть пальмы, которые дают особенно хмельное вино, и есть такие искусники приготовлять его, которые превосходят всех прочих, но тому, кто умеет пить, все это нипочем, – поддержал приятеля Обика.

– А приходилось вам слышать о растущей в моей деревне пальме, которую называют Окпосалебо?

Обика и Офоэду ответили отрицательно.

– Тот, кто ничего не слыхал об Окпосалебо и все же считает, что он умеет пить, обманывает самого себя.

– Мадука верно говорит, – подхватил один из его односельчан. – Вино, приготовленное из сока этой пальмы, никогда не продают на базаре, и ни один человек не может выпить три полных рога этого вина и не напиться до бесчувствия.

– Окпосалебо – очень старая пальма. Ее называют Ссорящая Близких, потому что, выпив по два рога ее вина, родные братья начинают драться, словно они чужие друг другу.

– Рассказывайте это кому-нибудь другому, – возразил Обика, наполняя свой рог. – Если человек, приготовляющий вино, добавляет туда снадобий – это дело другое, но если речь идет о вине из чистого пальмового сока, то я прямо скажу: не сочиняйте!

Вот тут-то Мадука и бросил им вызов.

– Что толку зря молоть языком? Пальма эта растет не в далекой стране на берегу реки, а здесь, в Умуаро. Давайте пойдем к Нвокафо да попросим его продать нам вина из сока его пальмы. Вино это очень дорогое – одна бутыль из тыквы может стоить эго несе, – но я заплачу. Если каждый из вас выпьет по три рога и вы все-таки сможете пойти домой, пускай пропадают мои денежки. Но если не сможете, дадите мне по эго нели, как только придете в себя.

Все произошло так, как говорил Мадука. Сон свалил обоих хвастунов на том самом месте, где они пили, а Мадука отправился с наступлением темноты спать к себе домой. Но он дважды выходил ночью и убеждался, что упившиеся друзья храпят попрежнему. Когда он проснулся утром, они уже ушли. Он пожалел, что не застал их в момент ухода. Ну что ж, это научит их впредь не задаваться, когда люди, знающие побольше, чем они, рассуждают о свойствах пальмового вина.

Офоэду, видно, перепил вчера не так сильно, как его друг. Проснувшись и увидев, что солнце уже взошло, он бросился на усадьбу к Эзеулу будить Обику. Но, как громко ни окликали его, как ни расталкивали, он даже не пошевелился. В конце концов Офоэду полил его холодной водой из тыквенной бутыли, и Обика проснулся. Друзья тотчас же поспешили на строительство новой дороги, чтобы присоединиться к работающим там сверстникам. Они были похожи сейчас на две ночные маски, не успевшие спрятаться до наступления дня.

Суматоха во внутреннем дворике разбудила Эзеулу, который лежал у себя в оби, обессиленный и разбитый после вчерашнего празднества. Он спросил Нвафо, кто там шумит, и тот сказал ему, что это пытаются разбудить Обику. Эзеулу ничего больше не стал говорить и лишь заскрежетал зубами. Поведение сына было для отца подобно тяжкому грузу на голове. Через несколько дней, размышлял Эзеулу, должна явиться невеста Обики. Она бы уже пришла, не заболей ее мать. И какого же мужа найдет она по прибытии! Мужчину, неспособного стеречь ночью свой дом, потому что он валяется мертвецки пьяный, упившись пальмовым вином. Да и какой же мужчина такой супруг? Мужчина, который не сможет защитить свою жену, если к нему вломятся ночные грабители. Мужчина, которого утром поднимают с кровати женщины. Тьфу! – сплюнул старый жрец. Он не мог сдержать отвращения.

Хотя Эзеулу не спрашивал о подробностях, он и без того знал, что тут наверняка замешан Офоэду. Эзеулу тысячу раз повторял, что в этом малом, Офоэду, нет ни капли человеческого достоинства. Всего два года прошло с того дня, когда он воплями «Пожар!» поднял ложную тревогу, заставив всех односельчан опрометью кинуться к усадьбе его отца, за что тот, человек небогатый, должен был отдать в виде штрафа козу. Сколько раз Эзеулу говорил Обике, что это неподходящий друг для человека, который хочет чего-то добиться в жизни. Но сын его не послушался, и сегодня от них обоих столько же проку, как от гнилых кокосовых орехов и разбитой ступки.

Поначалу два друга, направлявшиеся к своим сверстникам, шагали молча. Обика ощущал какую-то пустоту в голове – она словно окоченела от ночной росы. Но ходьба разогрела его, и он снова начал чувствовать свою собственную голову.