Текст книги "Пегий пес, бегущий краем моря"

Автор книги: Чингиз Айтматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Чингиз Торекулович Айтматов
Пегий пес, бегущий краем моря
Ранние журавли
Повести

Когда кончается детство
О повестях Чингиза Айтматова

Дети часто мечтают поскорее стать взрослыми, не думая о том, что детские годы навсегда останутся самыми счастливыми в их жизни.

А как становятся взрослыми? Иначе говоря, когда кончается детство?

Чингиз Айтматов всегда, с юных лет, очень серьезно относился к детям. Всемирно известный писатель из Киргизии, он смолоду писал на русском и киргизском языках. И в лучших его повестях и романах слова о детях всегда звучат особенно проникновенно, а судьба их часто связана с глубоким смыслом всего происходящего. Так было в романе «Белый пароход», где Мальчик, будучи не в силах вынести несправедливость и жестокость окружающих людей, уходит из этого мира… Так было и в романе «Плаха», где судьба младенца Кендже, случайно убитого собственным отцом, сокрушает небеса и становится шекспировской трагедией.

Наверное, интерес Айтматова к детям и их судьбам определяется тем, что он сам, тринадцатилетний Чингиз, сын Торекула, сполна испытал на себе тяготы и трагедии своей семьи, близких, своих односельчан, своего народа, горе утраты. Детство Чингиза кончилось именно тогда, в первые годы войны против гитлеровской Германии. Детство кончилось, но осталась детская чистота и детская доверчивость к радости и красоте жизни, восторг перед каждым ее днем; только добавилась взрослая мудрость и понимание времени, летящего в вечность.

Для Айтматова любой из его юных героев-подростков прежде всего – человек, хотя и в начале своей жизни. Но начало жизни, по мысли писателя, очень ответственный период: он определяет дальнейшие судьбы этих мальчишек и девчонок от двенадцати до шестнадцати лет.

Дети для Айтматова – мерило человечности, носители духовной и нравственной чистоты. У каждого народа на Земле есть своеобразный культ детей. Именно дети помогают увидеть жизнь по-новому и дают почувствовать: что-то неладно в окружающем мире; это называется детской свежестью восприятия действительности. Дети – носители и продолжатели семейных вековых традиций; они же связывают настоящее с будущим.

Очарование двух маленьких повестей, включенных в эту книгу, состоит в том, как внимательно и любовно изображает Айтматов мир мальчишеского детства. Вот Султанмурат («Ранние журавли») сидит в школе на уроке, не очень внимательно слушает рассказ учительницы о животном мире в Австралии или на острове Цейлоне, где весело, тепло и не нужно теплой одежды, где бродят слоны и скачут кенгуру. Султанмурат думает об отце, от которого давно нет писем с фронта, о том, как тяжело матери работать в колхозе и управляться с четырьмя детьми. Думает мальчишка и о своей однокласснице, красивой девочке Мырзагуль, сидящей за соседней партой… Айтматов пишет об этом сдержанно, целомудренно.

Когда одиннадцатилетний Кириск из повести «Пегий пес, бегущий краем моря» радуется, что отец Эмрайин и старейшина Орган берут его впервые в море на охоту, он не знает, сколь смертельно опасным будет его первое плавание. Точно так же пятнадцатилетний Султанмурат, конечно, не предполагает, что десант маленьких плугарей на Аксайское предгорье, где надо распахать большой участок земли под посевы хлебов, закончится столь драматично. Но из этих тяжких даже для взрослого человека испытаний оба мальчика выходят достойно – уже другими, повзрослевшими людьми.

В этих повестях раскрывается богатство чувств, мыслей, верований двух народов, живущих на расстоянии в несколько тысяч километров друг от друга. Для одного народа – киргизов – родной стихией стали горы и небо, для другого – нивхов, живущих на дальнем Севере, на берегу холодного Охотского моря, – родная стихия – Земля и Океан, Земля и Вода. Эти природные стихии определяют характер и мирочувствование людей на берегу бескрайнего океана. Там вырабатывается особый характер человека, от рождения до смерти противостоящего враждебным силам природы – буранам, штормам, лютым морозам… Не случайно в самом начале повести «Пегий пес…» радостное нетерпение Кириска вдруг пронзает предчувствие опасности: небольшая лодка-каяк, выдолбленная из цельного ствола тополя, вышла в открытое море, и оно расступилось, заполняя собой все видимое пространство. «Открытое море ошеломило Кириска. Такого зрелище он не ожидал. Только вода – зыбучая, тяжелая вода, только волны – скоротечно возникающие и немедленно умирающие, только глубина – темная тревожная глубина, и только небо в кочующих белых облаках, легковесных и недоступных. И то был весь сущий мир – и ничего больше… Вода застилала свет из края в край». Так начинается у Кириска вступление в большой, тревожный мир.

В «Ранних журавлях» герой повести, семиклассник Султанмурат, уже не испытывает такого безмятежного состояния души, как Кириск в «Пегом псе…»: идет тяжелая война, холодно и голодно дома и в школе. Но вот в класс во время урока входит председатель колхоза Тыналиев, недавний фронтовик, тяжело раненный в боях. И его голос резко нарушает привычное душевное состояние Султанмурата и его одноклассников. Председатель объявляет, что несколько учеников придется на время оторвать от школы, чтобы вспахать и засеять двести гектаров на предгорных склонах Аксайской степи. «Женщин послать не можем, – сказал председатель. – Это далеко, в Аксае. Людей нет. Решили обратиться к вам за помощью, к школьникам…»

Все очень обычно, буднично. Однако Айтматову важно показать общественную значимость вроде бы простых, вполне бытовых ситуаций. И вслед за речью председателя Тыналиева писатель резко меняет тон повествования. В голосе рассказчика начинают звучать голоса времени, истории, голоса тяжких лет войны. Интонация повествователя вбирает в себя громадный опыт народа, накопленный за тысячелетия. Простой рассказ начинает звучать как торжественное народное сказание, как эпическое произведение.

Обычно эпос любого народа осмысляет многократные испытания, выпавшие на долю людей, – войны, невзгоды, голод… И каждый отдельный случай вдруг видится в перспективе многолетней истории; это поддерживает духовное состояние отдельного человека.

Так что повести Айтматова по-настоящему эпичны. Не случайно эпиграфы к повести «Ранние журавли» взяты из древнейших книг человечества.

И слова председателя Тыналиева в застуженном зимними сквозняками школьном классе начинают обретать отсвет протекшего трудного времени. Интонация рассказчика торжественна и значительна: «Вот как говорил председатель Тыналиев, суровый и замкнутый человек, ходивший в своей неизменной армейской серой шинели, в которой он конечно же мерз, в серой ушанке, с озабоченным, заострившимся лицом, а сам молодой еще, скособоченный, с недостающими ребрами, с неразлучной полевой сумкой на боку…».

Четырежды повторит рассказчик этот торжественный рефрен: «Вот так говорил председатель…», уточняя новые и новые бытовые детали, словно стремясь еще и еще раз запечатлеть в памяти читателя психологические и житейские мелочи той встречи январским днем 1943 года.

Это впечатление усиливается и нередкими обращениями рассказчика к героическому киргизскому эпосу «Манас». Тот же Тыналиев видится юным плугарям, «пожалуй, как сам Манас, сивогривый, грозный, в кольчуге, а они перед ним как верные батыры». А эти «батыры» с их щуплыми плечами и головами на тонких шеях «преданно и восхищенно» смотрели в лицо председателя, готовые выполнить любое его приказание.

Такой строгий тон повествования идет от подлинного переживания, испытанного Айтматовым в годы войны при виде мальчишек-плугарей в Кок-Сайской степи. Незадолго до публикации «Ранних журавлей» Чингиз Айтматов вспоминал о той встрече в предгорьях Алатау: «Плуги выплывают из вихрей снега. Припадая к борозде, сжались в напряжении четверки жадно дышащих лошадей. Снег мгновенно таял на их горячих спинах белым паром. Да и ребятам понукающим не легче». То, что увидел тогда пятнадцатилетний Айтматов, – надрывающиеся лошади, измученные ребята, – поразило будущего писателя. «Я долго не приближаюсь к ним, – напишет он через тридцать два года в одной из своих статей, – не хочу, чтобы они видели, как я плачу…»

Из этого искреннего чувства восхищения и сострадания рождаются и сказово-символические образы, освещая будничное дело ореолом героического действия («Три плугаря и великие горы впереди. Три плугаря и великая степь позади»).

В повести «Пегий пес…» извечное противостояние человека и природной слепой стихии предстает еще более драматичным. Только здесь, у холодного моря, люди пытаются одолеть не горы и не степь, а небо и бескрайний океан на простой весельной лодке-каяке. А в лодке только четверо: одиннадцатилетний мальчик Кириск, его отец Эмрайин, дядя Мылгун и старик Орган. Маленькая лодка и грозный шторм, лодка и мертвенный густой туман при полном штиле. И люди уже не могут определить, куда им плыть; остается только ждать немало дней, чтобы снова увидеть звезды и по ним уже проложить курс. А питьевой пресной воды в бочонке становится все меньше. Как ведут себя люди в такой безвыходной ситуации?

У нивхов, рыбаков и морских охотников, свои законы, свои нравы.

Можно только подивиться, как точно киргизский писатель сумел почувствовать духовный и нравственный мир другого народа, тем более такого малочисленного и далекого. И дело, наверное, не только в том, что повесть эту Айтматов посвятил своему другу, нивхскому писателю Владимиру Санги. Дружба двух талантливых литераторов открыла перед ними возможность узнать иноязычный мир, его обычаи и мировосприятие, а это самый надежный путь к сближению разных народов. Не в этом ли смысл литературы?

Чингиз Айтматов особенно глубоко почувствовал своеобразные, непростые отношения нивхов и природы. Может быть, потому, что природные стихии Земли и Воды на берегу океана более опасны и непредсказуемы. Впервые выйдя в море, мальчик Кириск «почувствовал свою бесконечную малость и бесконечную беззащитность перед лицом великой стихии».

И не случайно старейшина Орган в начале плавания часто обращается к родовым легендам, в частности к сказанию о Великой Рыбе-женщине, основательнице рода Органа, который чувствовал себя «сродни и Морю и Небу». Великолепный образ старого нивха создан Айтматовым. Старик Орган – мудрый, немногословный – в своих долгих раздумьях во время плавания размышляет о жизни и смерти, о смысле человеческого существования – обо всем, что волновало философов всех народов. Почти всю жизнь старика Органа сопровождал сон-спутник о той Рыбе-женщине. Он не боялся смерти, он только хотел, чтобы этот сон был с ним и после смерти.

 
Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?
Твое жаркое чрево – зачинает жизнь,
Твое жаркое чрево – нас породило у моря…
Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?
 

Айтматова увлекла жизнь северного народа, его многовековое единоборство с суровой природой, когда она восстает против маленького, но сильного духом человека. Такой час настал и для четверых охотников, плывших на легком деревянном каяке. Они вдруг увидели, как «по морю, застилая почти полгоризонта, двумя широкими, смыкающимися языками надвигалась на них серая стена густого тумана. Туман подступал зримо, могуче клубясь по черной поверхности воды, неуклонно заполняя собой все окружающее пространство. Он приближался как живое существо, как чудовище, имеющее непременной целью захватить, поглотить их вместе с лодкой, вместе со всем видимым и невидимым миром».

Вот испытание, трудное даже для взрослого, опытного человека, – бушующий шторм в плотном тяжелом тумане, в клубящейся живой тьме: «Все исчезло. С этой минуты не стало ни неба, ни моря, ни лодки. Они не различали даже лиц друг друга».

Но судьба готовила охотникам еще одно тяжкое испытание. После нескольких дней и ночей шторма наступил мертвый штиль, и никто уже не знал, куда плыть.

И это испытание было не последним.

Самое трудное началось потом, когда питьевая вода в бочонке стала убывать и людей начала мучить страшная жажда. Это испытание посильнее любого шторма, ибо оно неодолимо.

Как ведут себя люди в последние дни своей жизни, «у своего Предела», когда они обречены? Здесь – смысловой узел повести Айтматова, кульминация ее сюжета.

Старик Орган первым прорывает эту смертную цепь. Он решает уйти в морскую пучину, чтобы оставить малые запасы воды мальчику и двум молодым нивхам: достаточно только молча перевалиться через борт лодки.

Потом уходит в ледяную воду Мылгун. Перед уходом с ним случилась истерика, он почти тронулся разумом и громко проклинает, обращаясь к небу, великого Шамана ветров. Не выдержав жажды, он напился соленой морской воды и ускорил свой конец.

Остаются в лодке отец Эмрайин и сын Кириск – в рыданиях и муках. Трудно читать эти страницы, написанные Айтматовым сурово и бесстрашно. Вспоминаются строки из поэмы великого итальянца Данте: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета».

И однажды на рассвете Кириск, проснувшись, увидел, что отца в лодке нет. И все понял. И морская мертвая тишина взрывается мальчишеским воплем, в котором и протест, и горе, и безнадежность: «Он рванулся, шаря по лодке, и закричал жутким воплем, горестно огласившим безмолвную пустыню туманного моря. И долго не смолкал его одинокий, полный отчаяния и боли вопль. Он плакал страшно, до изнеможения, а потом упал на дно лодки, хрипя, и бился головой о борт. То была его плата отцам, его любовь, его горе и причитание по ним…»

Вот так кончается детство Кириска, всего за несколько дней его жизни, когда он посмотрел прямо в глаза смерти. Он останется жив, но детство его в одиннадцать лет закончится.

У Султанмурата в «Ранних журавлях» прощание с детством происходит иначе. Конокрады, вооруженные взрослые мужчины, однажды ночью проникли в легкую юрту, где спали мальчишки, забрали упряжь и угнали лучших лошадей. Напрасно Султанмурат погнался за ними на своем любимом коне: коня бандиты пристрелили. И, поднявшись с земли, Султанмурат вдруг увидел перед собой матерого голодного волка, почуявшего острый запах конины и свежей крови. «Сизым злобным сполохом вспыхнули волчьи глаза. Пригнув голову, скалясь и свирепея, волк начал медленно приближаться».

Так и стоят они в конце повести – свирепый волк, изготовившийся для прыжка, и мальчик с уздечкой.

Айтматов не говорит, чем завершилась та роковая встреча человека и зверя. Мы знаем только, что для Султанмурата в те часы погони за конокрадами и схватки с волком состоялось прощание с детством.

Так тоже расстаются с детством.

Не много в нашей литературе книг, в которых столь проникновенно показана жизнь мальчишек-подростков. Повесть «Ранние журавли» Чингиз Айтматов посвятил сыну Аскару: писатель хотел рассказать своим юным современникам, об их ровесниках, которые шестьдесят лет назад почитали за высшее счастье обнять родных отцов и лишь немногие дождались такого счастья. «Дети войны» перенесли тогда столько горя и страданий, сколько не выпадало на долю многих поколений. При этом «дети войны» оставались еще и просто детьми, подростками: они, как и во все времена, замирали от предчувствия первой отроческой любви к неприступной однокласснице с девчоночьими косичками, они жаждали материнской ласки и хотели скорее вырасти…

Им пришлось рано проститься с детством. Но в их жизни и опыте остался большой общечеловеческий смысл.

Обостренная память детства осталась у Айтматова на всю жизнь. Писатель убежден, что детство не только славная пора, но и время, когда формируется ядро будущей человеческой личности, это звено в бесконечной родословной. Наверное, поэтому он обратился к повестям о детстве уже в зрелые годы, чтобы лучше понять свой мир. В «Заметках о себе», написанных более тридцати лет назад, Айтматов вспоминал, как в киргизских аилах воспитывали в детях память о предках. Старики строго спрашивали мальчишек: «Ну-ка, батыр, скажи, из какого ты рода, кто отец твоего отца? А его отец? А его? А какой он был человек, чем занимался, что говорят люди о нем?» И если мальчишка не знал своих предков, его называли человеком без роду, без племени.

В русском языке есть выражение: «Иван, не помнящий родства». Так говорят о людях, не знающих своих предшественников, помнящих только отца и мать, ну еще, может быть, своих двух дедушек и бабушек. А дальше? А третье, четвертое поколение своих родичей, а пятое-шестое колено своего рода?

О себе Чингиз Айтматов писал: «Я мог бы сказать, что я из рода Шекер. Шекер – наш родоначальник, мой отец – Торекул, его отец – Айтмат, а его отец – Кимбилди, а его отец – Кончуджок».

Он и родился в аиле Шекер в Киргизии, в Таласской долине, в пойме реки Куркуреу 12 декабря 1928 года.

Интересно, что уже с детских лет, еще до революции 1917 года, отец Чингиза Айтматова Торекул попадает в русскоязычную среду: он учится в русско-туземной школе города Аулие-Ата (в советское время переименован в город Джамбул). Позже, в 1920-е годы, Торекул Айтматов учился в Москве, стал одним из первых коммунистов-киргизов, работал на руководящих должностях. Мать Чингиза тоже была грамотной, вполне современной женщиной и вместе с мужем приобщила своих детей (старшим из четверых был Чингиз) к русской культуре, к русскому языку и русской литературе.

Поэтому Чингиз Айтматов считал язык Пушкина и Толстого своим вторым родным языком, который открыл для юноши богатства всемирной литературы. Знание двух-трех языков и сегодня является условием успешного развития человека, вступающего в большую жизнь.

Некоторые свои произведения Айтматов писал и публиковал сначала на русском языке (например, роман «Белый пароход»), а потом переводил на киргизский.

Кроме родителей особое место в жизни Чингиза занимала его бабушка, много времени проводившая с любознательным внуком. Она увозила его к себе в горы, на летние кочевки с их праздниками и радостями. Она и ввела Чингиза в мир народных преданий, старинных песен и древних сказаний. Оттуда, из детства, воспринял Чингиз Айтматов красочную, по-своему экзотическую поэзию гор и степей, наполненную дыханием мифологических, символических образов.

Еще в детстве, в десятилетнем возрасте, Айтматов испытал суровые удары жизни: в 1937 году его отец, партийный работник, был арестован и осужден по политическим мотивам, и семья из города переехала в родной аил.

А дальше – война, открывшая Айтматову глаза на трудные и голодные будни его земляков. Он работал секретарем сельсовета, учетчиком в тракторной бригаде. Сразу после войны Айтматов поступил учиться в зооветтехникум, затем в сельскохозяйственный институт. В начале 1950-х годов он печатает первые рассказы, сотрудничает в газетах, пять лет работает корреспондентом московской газеты «Правда» в Киргизии. Но дело, конечно, не в этой внешней, житейской биографии: гораздо важнее напряженное духовное взросление молодого Айтматова; оно проходило очень интенсивно и стремительно.

Звездным часом в его творческой судьбе стала повесть «Джамиля» (1958), возвестившая о появлении крупного писателя. Вскоре Айтматов становится лауреатом Ленинской и Государственной премий, всемирно известным художником слова. Его повести и романы «Прощай, Гульсары!» (1966), «Белый пароход» (1970), «И дольше века длится день» (1980), «Плаха (1986)» переведены на десятки языков.

В последние годы Чингиз Айтматов находился на дипломатической работе в Европе, но главным его делом оставалась литература, которая, по словам писателя, «должна самоотверженно нести свой крест – вторгаться в сложности жизни, с тем чтобы человек знал, любил, тревожился за все доброе, лучшее, достойное в себе, в людях, в обществе. В этом я вижу истинное назначение искусства».

Владимир Воронов

Пегий пес, бегущий краем моря
Повесть

Владимиру Санги

В непроглядной, насыщенной летучей влагой и холодом приморской ночи, на всем протяжении Охотского побережья, по всему фронту суши и моря шла извечная, неукротимая борьба двух стихий – суша препятствовала движению моря, море не уставало наступать на сушу.

Гудело и маялось море во тьме, набегая и расшибаясь на утесах. Надсадно ухала, отражая удары моря, каменно твердая земля.

И вот так они в противоборстве от сотворения – с тех пор как день зачался днем, а ночь зачалась ночью, и впредь быть тому, все дни и все ночи, пока пребудут земля и вода в нескончаемом времени.

Все дни и все ночи…

Еще одна ночь протекала. Ночь накануне выхода в море. Не спал он той ночью. Первый раз в жизни не спал, первый раз в жизни изведал бессонницу. Уж очень хотелось, чтобы день наступил поскорее, чтобы ринуться в море. И слышал он, лежа на нерпичьей шкуре, как едва уловимо подрагивала под ним земля от ударов моря и как грохотали и маялись волны в заливе. Не спал он, вслушиваясь в ночь…

А ведь когда-то все было по-иному. Теперь такое невозможно даже представить себе, об этом теперь никто знать не знает, не догадывается даже, что, не будь в ту издавнюю пору утки Лувр, мир мог бы устроиться совсем по-другому – суша не противостояла бы воде, а вода не противостояла бы суше. Ведь в самом начале – в изначале начал – земли в природе вовсе не было, ни пылиночки даже. Кругом простиралась вода, только вода. Вода возникла сама из себя, в круговерти своей – в черных безднах, в безмерных пучинах. И катились волны по волнам, растекались волны во все стороны бесстороннего тогда света: из ниоткуда в никуда.

А утка Лувр, да-да, та самая, обыкновенная кряква-широконоска, что по сей день проносится в стаях над нашими головами, летала в ту пору над миром одна-одинешенька, и негде ей было снести яйцо. В целом свете не было ничего, кроме воды, даже тростиночки не было, чтобы гнездо смастерить.

С криком летала утка Лувр – боялась, не удержит, боялась, уронит яйцо в пучину бездонную. И куда бы ни отправлялась утка Лувр, куда бы ни долетала она – везде и повсюду плескались под крыльями волны, кругом лежала великая Вода – вода без берегов, без начала, без конца. Извелась утка Лувр, убедилась: в целом свете не было места, где бы устроить гнездо.

И тогда утка Лувр села на воду, надергала перьев из своей груди и свила гнездо. Вот с того-то гнезда плавучего и начала земля образовываться. Мало-помалу разрасталась земля, мало-помалу заселялась земля тварями разными. А человек всех превзошел среди них – приноровился по снегу ходить на лыжах, по воде плавать на лодке. Стал он зверя добывать, стал он рыбу ловить, тем кормился и род умножал свой.

Да только если бы знала утка Лувр, как трудно станет на белом свете с появлением тверди среди сплошного царства воды. Ведь с тех пор, как возникла земля, море не может успокоиться; с тех пор бьются море против суши, суша против моря. А человеку подчас приходится очень туго между ними – между сушей и морем, между морем и сушей. Не любит его море за то, что к земле он больше привязан…

Приближалось утро. Еще одна ночь уходила, еще один день нарождался. В светлеющем, сероватом сумраке постепенно вырисовывалось, как губа оленя в сизом облаке дыхания, бушующее соприкосновение моря с берегом. Море дышало. На всем вскипающем соприкосновении суши и моря клубился холодный пар летучей мороси, и на всем побережье, на всем его протяжении стоял упорный рокот прибоя.

Волны упорствовали на своем: волна за волной могуче взбегали на штурм суши вверх по холодному и жесткому насту намытого песка, вверх через бурые, осклизлые завалы камней, вверх – сколько сил и размаха хватало, и волна за волной угасали, как выдох, на последней черте выплеска, оставляя по себе мгновенную пену да прелый запах взболтанных водорослей.

Временами вместе с прибоем выметывались на берег обломки льдин, невесть откуда занесенных весенним движением океана. Шалые льдины, вышвырнутые на песок, сразу превращались в нелепые беспомощные куски смерзшегося моря. Последующие волны быстро возвращались и уносили их обратно, в свою стихию.

Исчезла мгла. Утро все больше наливалось светом. Постепенно вырисовывались очертания земли, постепенно прояснялось море.

Волны, растревоженные ночным ветром, еще бурунились у берегов беловерхими набегающими грядами, но в глубине, в теряющейся дали море уже усмирялось, успокаивалось, свинцово поблескивая в той стороне тяжкой зыбью.

Расползались тучи с моря, передвигаясь ближе к береговым сопкам.

В этом месте, близ бухты Пегого пса, возвышалась на пригористом полуострове, наискось выступавшем в море, самая приметная сопка-утес, и вправду напоминавшая издали огромную пегую собаку, бегущую по своим делам краем моря. Поросшая с боков клочковатым кустарниковым разнолесьем и сохранявшая до самого жаркого лета белое пятно снега на голове, как большое свисающее ухо, и еще большое белое пятно в паху – в затененной впадине, сопка Пегий пес всегда далеко виднелась окрест – и с моря, и из лесу.

Отсюда, из бухты Пегого пса, поутру, когда солнце поднялось высотой на два тополя, отчалил в море нивхский каяк. В лодке было трое охотников и с ними мальчик. Двое мужчин, что помоложе и покрепче, гребли в четыре весла. На корме, правя рулем, сидел самый старший из них, степенно посасывая деревянную трубку, коричневолицый, худой, кадыкастый старик, очень морщинистый – особенно шея, вся изрезанная глубокими складками, и руки были под стать – крупные, шишковатые в суставах, покрытые рубцами и трещинами. Седой уже. Почти белый. На коричневом лице очень выделялись седые брови. Старик привычно жмурился слезящимися, красноватыми глазами: всю жизнь ведь приходилось смотреть на водную гладь, отражающую солнечные лучи, – и, казалось, вслепую направлял ход лодки по заливу. А на другом конце каяка, примостившись, как кулик, на самом носу, то и дело мельком поглядывая на взрослых, с великим трудом удерживал себя на месте, чтобы поменьше крутиться, дабы не вызывать неудовольствие хмурого старейшины, черноглазый мальчик лет одиннадцати-двенадцати.

Мальчик был взволнован. От возбуждения ноздри его упруго раздувались, и на лице проступали скрытые веснушки. Это у него от матери – у нее тоже, когда она очень радовалась, появлялись на лице такие скрытые веснушки. Мальчику было отчего волноваться. Этот выход в море предназначался ему, его приобщению к охотничьему делу. И потому Кириск крутил головой по сторонам, как кулик, глядел повсюду с неубывающим интересом и нетерпением. Впервые в жизни отправлялся Кириск в открытое море с настоящими охотниками, на настоящую, большую добычу, в большом родовом каяке. Мальчику очень хотелось привстать с места, поторопить гребцов, очень хотелось самому взяться за весла, подналечь изо всех сил, чтобы быстрей доплыть до островов, где предстояла большая охота на морского зверя. Но такие ребяческие желания могли показаться серьезным людям смешными. Опасаясь этого, он всеми силами пытался не выдать себя. Но это не совсем удавалось. Трудно было ему скрыть свое счастье – горячий румянец отчетливо проступал на смуглых крепких щеках. А главное, глаза, сияющие, чистые, одухотворенные глаза мальчишечьи не могли утаить радости и гордости, переполнявших его ликующую душу. Впереди море, впереди большая охота!!!

Старик Орган понимал его. Углядывая прищуром глаз направление по морю, он замечал и настроение мальчишки, ерзающего от нетерпения. Старик теплел глазами – эх, детство, детство, – но улыбку в углах запавшего рта вовремя подавлял усиленным посасыванием полуугасшей трубки. Нельзя было открывать улыбку. Мальчик находился с ними в лодке не ради забавы. Ему предстояло начать жизнь морского охотника. Начать с тем, чтобы кончить ее когда-нибудь в море, – такова судьба морского добытчика, ибо нет на свете более трудного и опасного дела, нежели охота в море. А привыкать требуется сызмальства. Потому-то прежние люди говаривали: «Ум от неба, сноровка сызмальства». И еще говаривали: «Плохой добытчик – обуза рода». Вот и выходит: чтобы быть кормильцем, мужчина должен с ранних лет постигать свое ремесло. Пришел такой черед и Кириску, пора было натаскивать мальчишку, приучать его к морю.

Об этом все знали, все поселение клана Рыбы-женщины у сопки Пегого пса знало, что сегодняшний выход в плавание предпринимался ради него, Кириска, будущего добытчика и кормильца. Так заведено: каждый, кто рождается мужчиной, обязан побрататься с морем с малолетства, чтобы море знало его и чтобы он уважал море. Потому-то сам старейшина клана – старик Орган, и двое лучших охотников – отец мальчика Эмрайин и двоюродный брат отца Мылгун – шли в плавание, повинуясь заветному долгу старших перед младшими, в этот раз перед ним, мальчиком Кириском, которому предстояло отныне и навсегда познаться с морем, отныне и навсегда – и в дни удач и неудач.

Пусть он, Кириск, сейчас мальчишка, пусть еще молоко материнское на губах и неизвестно, выйдет ли толк из него, но кто возьмется сказать, может статься, когда они сами отойдут от дел, превратясь в немощных старцев, именно он, Кириск, будет кормильцем и опорой рода. Так оно и положено быть, так оно и идет в поколениях, из колена в колено. На том жизнь стоит.

Но об этом никто не скажет вслух. Человек думает об этом про себя, а говорит об этом редко. Оттого-то там, на побережье Пегого пса, никто из людей Рыбы-женщины не придал особого значения этому событию – первому выходу Кириска на добычу. Наоборот, соплеменники постарались даже не заметить, как он уходил в море вместе с большими охотниками. Вроде бы не принимали всерьез эту затею.

Провожала его только мать, и то, не сказав вслух ни слова о предстоящем плавании и не дойдя до бухты, попрощалась. «Ну, иди в лес!» – нарочито внятно сказала она сыну, при этом не глядя на море, а глядя в сторону леса: «Смотри, чтобы дрова были сухие, и сам не заблудись в лесу!» Это она говорила для того, чтобы запутать следы, оберечь сына от кинров – от злых духов. И об отце мать не проронила ни слова. Точно бы Эмрайин был не отец, точно не с отцом Кириск отправлялся в море, а со случайными людьми. Опять же умалчивала потому, чтобы не проведали кинры, что Эмрайин и Кириск – отец с сыном. Ненавидят злые духи отцов и сыновей, когда они вместе на охоте. Погубить могут одного из них, чтобы силу и волю отнять у другого, чтобы с горя поклялся один из них не ходить в море, не вступать в лес. Такие они, коварные кинры, только высматривают, только выжидают случай какой, чтобы вред учинить людям.

Сам-то он, Кириск, не боится злых кинров, не маленький уже. А мать боится, особенно за него страшится. Ты, говорит, еще мал. Сбить тебя с толку, погубить очень просто. И то правда! Ох, эти злые духи, сколько они бед приносят в малолетстве – болезни разные или вред какой нашлют, покалечат дитя, чтобы охотник из него не вышел. А кому тогда нужен такой человек! Поэтому очень важно остерегаться злых духов, особенно в малолетстве, пока не подрос. А когда человек поднимется на ноги, когда станет самим собой, тогда не страшны никакие кинры. Им тогда не совладать: боятся они сильных людей.