Текст книги "Кредо негодяев"

Автор книги: Чингиз Абдуллаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 10

Он не поверил глазам. Он не поверил самому себе. Но это была Лона. Немного похудевшая, несколько изменившаяся, но с такими же прекрасными, чуть изогнутыми, какими-то арабскими глазами, теперь уже грустными и спокойными. Они любили друг друга три года назад, когда он приезжал по своим делам в Америку. Тогда ему предстояло возвращение через Англию. И он знал, что там его уже ждут. Никто не давал ему никаких гарантий, что он сможет благополучно вернуться домой. Никто, и прежде всего он сам, не знал, чем все это кончится. Это накладывало на его отношения с Лоной печать какой-то недосказанности, словно они оба заранее верили в невозможность повторной встречи.

Тогда ему удалось вернуться домой. Рушилась одна эпоха, прорисовывалась другая, все были озабочены поисками своего места в новом мире, никто не хотел слушать старые сказки и чтить старых героев. Устаревшие мифы – это крайне печальное зрелище, когда величественный эпос, воспеваемый поэтами, превращается в старые анекдоты для циников. Он не хотел анекдотов. И он решил забыть о ней навсегда. Но теперь, стоя перед ней и глядя в ее бархатные, печальные глаза, он понимал, как глупо и подло поступал все эти годы, ни разу не позвонив женщине.

Она смотрела ему в глаза и молчала, и только в ее взгляде и выражении лица было что-то гордое и жалкое одновременно. Женщина вообще не должна смотреть гордо на мужчину, ибо в этом есть нечто жалкое от глупой позы и неустроенности собственной жизни. Мужчины, гордо поглядывающие на своих подруг, могут позволить себе быть горделивыми безмозглыми петушками, какими их сделала природа. Горделивые женщины, как правило, продукт несостоявшейся семейной жизни, разбитой любви или плохого характера. Теперь, глядя в ее глаза, он пытался понять причину этого непонятного взгляда и замирал от надежды и ужаса, понимая, что это итог неразделенной любви.

– Здравствуй, – сказала она, словно ничего не изменилось за эти три года.

Он молчал. Нужно быть американцем, чтобы заставить себя улыбнуться и произнести традиционное приветствие в такой момент. Лона слишком долго прожила в Соединенных Штатах.

– Это ты, – наконец сумел произнести Дронго.

– Не смотри на меня с таким ужасом, это действительно я.

– Но как... Каким образом ты меня нашла? Ты же вчера была в Сиэтле?

– Я вчера позвонила Барбаре, и она мне сказала, что меня разыскивает любитель «Фаренгейта», который даже оставил свой телефон. У нас до сих пор в Америке не все употребляют туалетную воду Кристиана Диора. У тебя слишком специфический вкус. А найти человека в Америке, зная его номер, совсем не сложно. Ты, видимо, давно не был в Америке.

Он понял иронию ее слов.

– Да, – сказал он прямо, – я не был в Америке целых три года.

– Долго, – она наконец отвела глаза, посмотрев в сторону стремительно проносившегося сбоку от них лифта, украшенного мелкими разноцветными лампочками. – Красивая у тебя гостиница, – сказала она. – В прошлый раз ты жил, кажется, совсем недалеко отсюда.

Тогда они встречались в отеле «Холлидей Инн Краун Плаза», расположенном в пятистах метрах от «Мэрриот Маркиз». Каждое ее слово было напоминанием о предыдущей встрече.

– Давай пойдем ко мне в номер, – предложил он.

– Раньше ты был не такой смелый, – удивилась она, – мне приходилось чуть ли не упрашивать тебя, чтобы ты меня пустил в свой номер.

– Не нужно, – он взял ее за руку, впервые дотрагиваясь до нее. Оба вздрогнули, но сделали вид, что ничего не произошло. Он быстро отпустил ее руку и, достав магнитную карточку, служившую ключом к дверям его номера, быстро зашагал по коридору. Он слышал мягкие шаги идущей следом женщины. Больше не было произнесено ни слова. Дронго вставил карточку, дождался, пока загорелся зеленый свет на ручке двери, и открыл дверь. В последний раз, выходя из номера, он включил кондиционер, поставив его на умеренный холод, и теперь в номере было достаточно прохладно. Он попридержал дверь, дожидаясь, пока Лона войдет в номер, и только затем прошел к установленному слева от окна регулятору кондиционера, переведя его на обычную температуру. Затем подошел к мини-бару. Собственно, так его называли на Западе. На русском языке это был обычный маленький холодильник, набитый бутылочками с водой и спиртными напитками. Иногда в отелях более высокого класса там встречались шоколадные палочки и жареный арахис. Его отель был как раз из числа последних.

– Что ты будешь пить? – спросил он, полуобернувшись.

– Русскую водку, – невозмутимо ответила она, – у тебя есть здесь русская водка?

– Не знаю, но, кажется, такой здесь не бывает, – он по-прежнему стоял к ней боком, – хотя нет, есть какая-то водка. Это джин. Ты любишь джин?

– Налей мне виски, – попросила она, входя в комнату.

Он послушно открыл маленькую бутылочку, разливая виски в два стакана. Наконец, обернувшись, он протянул ей стакан.

– Возьми.

Она бережно приняла из его рук пузатый стакан с янтарным напитком, зачем-то подула на него и вдруг резким, решительным движением выплеснула весь напиток ему в лицо.

– Подлец, – без гнева сказала она, – где ты был столько лет?

Только чуть вздрагивающая верхняя губа выдавала ее волнение. Она была великолепна даже в гневе. Блестящие белки ее глаз оттенялись темной кожей. Темнокожая Лона, чьи предки веками жили на Антильских островах, унаследовала от них какую-то врожденную грацию и абсолютно идеальную фигуру. Красивые, чуть изогнутые глаза достались ей, очевидно, от смешения среди ее предков негроидной и арабской крови.

– Эффектно, – он не стал вытирать лица, – очень красиво. – Он взял свой стакан и, в свою очередь, быстрым, решительным жестом плеснул ей в лицо свою порцию виски. Она зажмурилась от неожиданности, такого она от него явно не ожидала.

– В Америке, кажется, женщины борются за равноправие, – добавил он, – надеюсь, ты поддерживаешь феминистское движение.

Она шагнула к нему.

– Подлец, – произнесла Лона уже без прежнего энтузиазма.

– Согласен, – он шагнул в ее сторону.

– Я так ждала твоих звонков, – успела добавить она, и он наклонился еще, почувствовав аромат хорошего ячменного виски. После чего был долгий поцелуй, вперемежку с каплями виски, стекавшими прямо на язык.

Как они раздевались, он не помнил. Да это, наверное, было не самым важным в этот момент. Есть что-то тревожное и величественное в каждой встрече мужчины и женщины, словно они закладывают одновременно семена жизни и смерти грядущих поколений. И хотя на тысячу совместных упражнений приходится лишь один результативный акт, в самой картине любви есть нечто животное, низменное, плотское и одновременно возвышенное и духовное. Словно в этот момент человек раскрывается, обнажая две стороны своего существа – физическую и духовную, ибо это тот самый редкий миг человеческого существования, когда два человеческих начала так ярко реализуются в своей абсолютной гармонии, свободные от всего наносного и притворного.

Еще через час они лежали на одной из двух широких постелей в его номере и молчали, словно все самое важное уже было сказано.

– Почему ты не звонил? – спросила она после долгого молчания.

– Не знаю, – он действительно не знал ответа на этот вопрос.

– Не хотел? – Она говорила, не глядя на него, смотря в потолок прямо над собой.

Он закрыл глаза.

– Не знаю, – снова совершенно искренне ответил он.

– Ты не мог? – Она пыталась понять его непонятную логику ответа.

– Сначала не мог, действительно там, где я был, мне было не до звонков, потом начались разные события. Я думал, никогда больше не приеду в Америку, – он отвечал, также не смотря на нее. Видимо, она каким-то шестым чувством понимала, что он говорит правду. И от этого было как-то легче и больнее одновременно.

– А я ждала твоих звонков, – честно призналась Лона, – все время ждала. Почему-то была уверена, что ты позвонишь. Глупо, правда?

– Нет, все правильно, просто со мной нельзя иметь никаких дел.

– Это ты говорил и в прошлый раз.

– Значит, я повторяюсь, это плохо.

– Ты приехал надолго?

– Всего на несколько дней, – он почувствовал, как она напряглась.

– А потом опять уедешь?

– Потом опять уеду, – повторил он как эхо.

Она закусила губу, не решаясь задать следующий вопрос. Несколько минут молчала и, все-таки не удержавшись, спросила:

– И когда приедешь в следующий раз?

– Этого я не знаю, – правдивые ответы всегда выглядят глупо и безнадежно, подумал Дронго, лучше уж врать, так перспективнее и красивее. Но врать не хотелось. Он сам не знал, почему, но обманывать Лону ему не хотелось. Может, всему виной был его непонятный характер, в последние годы превращающий его в занудливого меланхолика, может, причина была в ее внезапном приезде из Сиэтла. А может, в самом характере его работы. Он этого не знал. Но обманывать ее почему-то не хотелось, и он говорил правду.

– Значит, ты снова уедешь на три года? – Кажется, она впервые за все время разговора повернула к нему голову и посмотрела на него.

– Если удастся вообще уехать, – пошутил Дронго.

– Ты еще не бросил свои шпионские страсти, – поняла женщина, – они никак не оставят тебя в покое?

– Это не они. Они как раз тут ни при чем.

– Тогда в чем дело?

– Сам не хочу. Ничего другого я делать уже не умею. Мне тридцать шесть лет, и я не научился ни нормально работать, ни нормально жить. Видимо, по-другому я просто не умею.

– Ты мог бы остаться у нас в стране.

– Не говори глупостей, кому нужен перелицованный шпион? Я не гожусь даже в качестве консультанта по мемуарной литературе. Все уже написано и сказано много раз. Мне давно пора уйти на пенсию, в нашем деле главное – вовремя уходить. Но мне всего тридцать шесть лет. По-моему, в это время уходят на пенсию только балерины.

Она улыбнулась.

– Ты не изменился.

– В отличие от тебя. Мне не удалось даже создать за эти годы своей семьи.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

– Кто тебе сказал? – спросила она очень тихо.

– Конечно, Барбара. Ты, кажется, проводила с мужем медовый месяц в Сиэтле? Во всяком случае, из разговора с твоей подругой я понял именно так.

– Да, – с вызовом сказала она, – я вышла замуж.

– Поздравляю, – произнес он без особого энтузиазма, – желаю счастья.

– Спасибо. Тебе не интересно, кто он?

– Нет.

– Да? – Она привстала, опираясь на правый локоть. – Почему?

– Это не мое дело.

– Дурак ты, – обиженно ответила она, убирая руку и отворачиваясь к стене.

– Хорошо, – разозлился он, – ты хочешь, чтобы я устраивал сцены ревности, ревновал тебя к собственному мужу, расспрашивал о его тайных пороках, плакал или, как там у Гамлета – «крокодилов ел».

– Потрясающее знание классики. Это все шпионы такие грамотные? – съязвила она, не поворачиваясь к нему лицом.

– Только очень хорошие шпионы.

– А ты хороший шпион?

– Думаю, что хороший.

– Тогда тебе легче.

Они замолчали, и через несколько секунд он уже другим голосом спросил:

– Кто он?

– Нормальный парень, – быстро ответила Лона, словно ждала именно этого вопроса, – он врач-невропатолог. Мы познакомились на выставке импрессионистов.

– Давно?

– Полгода назад.

– Он темнокожий?

– А ты еще и расист, – она наконец повернулась к нему.

– Просто уточняю твои вкусы.

– Я разочарую тебя. Нет, он не темнокожий. Отец у него американец, а мать из Пуэрто-Рико.

– Это, по-моему, тоже американский штат.

– Она «латинос», их сейчас не очень любят в Америке, – деловито пояснила женщина, – впрочем, здесь не любят никого: ни евреев, ни черных, ни «латинос», ни китайцев. Здесь все незваные гости. И русские тоже.

– Да? – удивился он. – А мне говорили, наоборот. Друзья уверяют, что во времена президентства Клинтона и его жены Хиллари, этого двухголового дракона, как их называют некоторые американцы, произошли существенные изменения в общественном мнении всей страны. Теперь, чтобы добиться успеха, нужно быть негритянкой (расовое меньшинство), желательно темнокожей (национальное меньшинство) и совсем хорошо, если она будет лесбиянкой (сексуальное меньшинство).

Лона секунду сдерживалась, а затем оглушительно захохотала, утыкаясь в подушку.

– Я такого не слышала, – наконец произнесла она, – но ты довольно метко подметил наши комплексы.

– Мы не свободны от массы комплексов, – он тоже повернул голову, и теперь они смотрели друг другу в глаза.

– Поцелуй меня, – вдруг попросила она.

Глядя ей в глаза, он исполнил ее желание. Она закрыла глаза во время поцелуя. Он так и остался с широко раскрытыми глазами.

– Ты все-таки изменился, – пробормотала она, немного отодвигаясь от него.

– Я знаю. – Ты женился?

– Типичная женская логика, – усмехнулся он, – а я думал, ты выше этого.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Я не женат. Просто за это время произошло столько всяких событий. Мне действительно было довольно нелегко.

– Ты попался?

– Не в этом дело. Это трудно объяснить, другой образ жизни, ты можешь не понять.

– И поэтому ты даже не звонил?

– Раньше я не мог, потом не хотел. Мне казалось, что все, происшедшее с нами, было похоже на какой-то чудный сон, который приятно вспомнить, но о котором всегда твердо знаешь, что это мираж. И потом моя... бывшая работа, – эти слова всегда давались ему труднее всего, – она не располагала к особой откровенности, ты ведь об этом догадываешься и сама.

Лона молчала. Затем внезапно вскочила, усаживаясь прямо на подушку, утыкаясь лицом в собственные колени. В ее грации было нечто кошачье, какая-то особая пластика, присущая темнокожим женщинам.

– А зачем ты приехал теперь? – спросила она, наклонив голову. – Только не лги, что из-за меня.

– Нет, – достаточно серьезно ответил он и невольно погладил ее изящную кисть, – не из-за тебя. Я даже не верил, что смогу снова увидеть тебя. Кто-то из великих сказал, что не стоит возвращаться туда, где ты был раньше счастлив. По-моему, прекрасные слова.

– Ты решил следовать этому наказу? – Она по-прежнему не меняла позы, обхватив руками свои ноги и положив голову на колени.

– Может быть, во всяком случае, если бы я следовал этому изречению, то мне не пришлось бы узнавать о твоем замужестве. Мне было бы легче.

– Легче что? – глухо спросила она.

– Я бы упивался своим самомнением, твердо полагая, что ты по-прежнему любишь меня одного.

– Это так и есть, – внезапно произнесла она, не поднимая головы.

Он всегда боялся, когда говорили на такие темы. Или сознательно избегал их. После смерти Натали Брэй, спасшей ему жизнь в Вене и так нелепо погибшей в аэропорту удивительно красивой столицы Австрии, он не любил говорить о своих отношениях с женщинами и сознательно избегал слишком близких отношений. А после смерти Натали он так и не побывал в Австрии, где она была похоронена. Изумительный город вызывал теперь у него слишком тягостные воспоминания. Там они впервые познакомились с Натали, и там они расстались навсегда.

Иногда ночью она являлась ему во сне, ироничная, наблюдательная, собранная, со своей обычной чуть заметной улыбкой. Он даже иногда говорил с ней. Они впервые увиделись двенадцатого ноября восемьдесят восьмого года. Он помнил этот день совершенно точно, тогда они должны были встретиться у собора святого Штефана. И он впервые увидел Натали. Потом они даже оставались в одном номере в Сантьяго, и он, верный своим принципам, ночевал на диване, вызывая насмешки молодой женщины.

Тогда ему казалось, что все это слишком несерьезно, и он предпочитал не флиртовать с экспертом ООН, случайно оказавшимся хорошенькой женщиной. Только позднее, в Буэнос-Айресе, когда она вдруг сказала ему, что любит его, он понял, какие именно чувства испытывал сам. Тогда он впервые узнал и ее настоящее имя. Потом был Нью-Йорк. Они сумели тогда предотвратить покушение на жизнь трех президентов, но он уцелел лишь чудом. Тяжелое ранение, в результате которого он оказался в больнице, на несколько лет выбило его из строя, и он увидел Натали в следующий раз лишь через три года, уже накануне развала Советского Союза. Тогда агонизирующая советская система и ее правоохранительные органы не очень утруждали себя вопросами этического характера. Отработавший, по их мнению, Дронго был просто подставлен американской разведке и в результате этой беспредельной в истории спецслужб операции потерял своего связного. А через несколько дней погибла и Натали. Воспоминания об этом до сих пор оставались в глубине его души, там, куда обычно не пускают никого.

И вот теперь, когда Лона неожиданно ответила ему таким образом, он впервые растерялся. Снова терять женщину он не хотел, а пускать ее слишком глубоко в тайники своей души он уже не мог. Но Лона ему нравилась. А может, здесь можно было употребить другое, более подобающее их отношениям слово, но он не хотел признаваться даже самому себе.

– У тебя ревнивый муж? – внезапно, непонятно почему, спросил он.

Она посмотрела на него, тряхнув волосами, ей была непонятна его реакция.

– Нет, – ответила Лона, – он не ревнивый. Я сказала ему, что в Нью-Йорк прилетел мой старый друг, которого я не видела много лет. И он все понял, не стал задавать ненужных вопросов. Мы просто решили жить вместе, наш брак пока не оформлен.

– Тогда я не понимаю женской логики, – пробормотал Дронго.

– Он прекрасный парень, добрый, интеллигентный, любящий меня, – задумчиво произнесла Лона, – но этого мало. В нем нет какой-то искры, какого-то невероятного огня, который есть в тебе. Если хочешь, я могу даже вывести такую формулу. Он идеальный муж, ты идеальный любовник.

– Спасибо. Надеюсь, ты не имеешь в виду только физические свойства моего организма? – немного огорченно спросил он.

– Нет, – рассмеялась она, поднимая голову. – Иди ко мне, – попросила Лона, вытягиваясь на постели. И уже когда они были снова вместе, прошептала ему: – Ты не такой, как все, не похожий на остальных. В тебе какой-то непонятный сплав интеллекта и почти детского озорства. Словно ты постоянно придумываешь какие-то игры для самого себя и для окружающих тебя людей. Жить с тобой долго было бы невероятно тяжело, любить тебя можно вечно. Ты просто очень отличаешься от всех остальных.

– Я буду считать это комплиментом.

– Считай как хочешь.

Они были вместе уже пять часов, позабыв обо всем на свете, о времени, об окружающем их пространстве, о людях вокруг них... И в этот момент в дверь постучали.

Она тревожно взглянула на него, чуть нахмурившись. Он оглянулся на дверь. Стук повторился. «Надеюсь, это не Цапля», – подумал он, спешно поднимаясь с постели. Накинул рубашку, быстро надел брюки, застегнул пуговицы и шагнул к дверям. Лона осталась лежать на кровати.

– Кто там? – спросил Дронго.

Глава 11

Он хорошо помнил, когда впервые возник разговор о его легенде. В Управлении уголовного розыска МВД СССР обсуждался вопрос о внезапно возросшем количестве преступных авторитетов, о появлении большого количества воров в законе, никем нигде не выдвигаемых и не подтверждаемых в своем высоком звании, как того требовали суровые нравы воровского мира, на крупных сходках авторитетов.

Позднее пришла информация, что некоторые из преступников просто покупают себе это звание, по-своему справедливо считая, что за подобный «титул» для придания большого авторитета в среде других заключенных можно отвалить и требуемую сумму. Именно тогда начальник управления впервые задумчиво посмотрел на Кирьякова, словно предчувствуя всю его дальнейшую судьбу.

Андрей Кирьяков вырос в детском доме, он был сиротой, родители погибли во время печально знаменитого ашхабадского землетрясения сорок восьмого года, когда ему было всего шесть месяцев. Свалившаяся балка чудом не расколола детскую кроватку, и спасатели нашли Андрея лишь на второй день. На его счастье, рядом в комнате в непострадавшей тумбочке лежали его документы, метрика, паспорта родителей. Только много лет спустя Андрей узнал, что его отец Федор Кирьяков был заместителем начальника уголовного розыска города Ашхабада. И, узнав, точно определил для себя место в жизни. После окончания училища, куда обычно отправляли воспитанников детских домов, была суровая школа армии. Ему пришлось даже принимать участие в чехословацких событиях шестьдесят восьмого года, когда их, уже почти готовых «дембелей», бросили в составе танкового полка на подавление первых ростков оппозиционного свободомыслия в «братской» и дружественной стране. Он на всю жизнь запомнил, как проклинали их люди, стоявшие по обочинам дорог, как свистели мальчишки, обрушивая град камней на их тяжелые машины, как отказывались указывать им путь случайные прохожие, попадавшиеся на проселочных дорогах. И как иногда они стреляли, тоже запомнил.

Потом, уже кандидатом в члены партии, имея за плечами двухлетнюю службу в армии и рекомендации комсомольского начальства, он пробился в Московский государственный университет на юридический факультет. И хотя учиться было достаточно сложно, а зарабатывать на жизнь приходилось ночным бдением у ворот разных магазинов, тем не менее первые три года он умел достаточно спокойно обходить суровые рифы студенческих сессий, в положенный срок сдавая все рефераты, зачеты и экзамены.

На четвертом курсе произошел небольшой сбой, он не смог вовремя сдать гражданское право. Причем не повезло почти фатально. Его и так не любил преподаватель гражданского права, старый фронтовик Изотов, а тут, на его «счастье», попался один из трех последних билетов, которые он просто не успел выучить. В результате Изотов, конечно, срезал молодого человека, пообещав, что юриста из Кирьякова не получится.

Он не понимал причины такой неприязни старого преподавателя, пока не узнал, что Лариса Коробова, его сокурсница и староста группы, была племянницей Изотова, дочерью его сестры. Мать девушки видела их несколько раз вместе, и это вызывало определенное беспокойство в семье Коробовых. Отец Ларисы был директором крупнейшего завода, депутатом Моссовета, довольно известным в городе человеком, и мать не хотела, чтобы их дочь связывала свою судьбу с бездомным сиротой, подрабатывающим по ночам сторожем и живущим в общежитии. Свою неприязнь она сумела передать и брату, который считал Андрея выскочкой за его резкие выступления на партийных собраниях. В семидесятые годы, в эпоху Брежнева, студентов-коммунистов в МГУ, да и в другом престижном университете, можно было пересчитать по пальцам.

Райкомы партии по всей стране получали строгую норму на прием в партию служащих, интеллигенции и студентов. Гегемоном считался рабочий класс, который должен был быть представлен в партии наиболее сознательными рабочими. Правда, при этом иногда приходилось закрывать глаза на то обстоятельство, что принимаемый в партию просто не имел понятия о программах и уставе этой организации. Предупрежденные заранее члены бюро райкомов деликатно молчали, не решаясь задавать вопросы вступающему в партию «сознательному» рабочему, чтобы не завалить так необходимый для процентного соотношения план по приему в партию рабочих. А вот гнилым интеллигентикам пощады не давали, тут закаленные в пролетарских дискуссиях партийные бонзы свирепствовали вовсю.

В наиболее престижных высших учебных заведениях Москвы учились, как правило, дети высших партийных и государственных чиновников. Конечно, они попадали сюда сразу после окончания школы и не могли просто в силу своего возраста быть членами партии. А во время учебы вступить в партию для успешной карьеры удавалось немногим. Это было слишком трудно даже при наличии высокопоставленных родственников. Разумеется, потом все вставало на свои места. После окончания высших учебных заведений дети известных родителей попадали на самые престижные места, вступали затем в партию и успешно делали свои карьеры. Но в каждом высшем учебном заведении, почти в каждом институте были места для поступающих по направлениям заводов и колхозов, для людей, отслуживших в армии. Система должна была прикрывать хотя бы собственное лицемерие.

Андрей хорошо помнил, как на их курсе учился таджик Исмаилов, сын заместителя премьер-министра Таджикистана, попавший в МГУ как сын колхозника, имеющий стаж работы в колхозе более двух лет к моменту... окончания школы. Ларчик открывался просто. Предусмотрительный папа отправил своего сына в восьмом классе в колхоз, к брату – председателю, который и усыновил родного племянника, сделав его разнорабочим в четырнадцать лет.

Разумеется, племянник «гостил» почти все время в городе, лишь изредка появляясь в колхозе, но справку из колхоза и сельский аттестат со всеми «пятерками» он предъявил для поступления в МГУ наравне с другими колхозниками и рабочими. Формально ни к чему нельзя было придраться, и молодого «колхозника», сына колхозника, приняли в МГУ на юридический факультет как имеющего два года трудового стажа. Никого не смущало, что у «колхозника» на руках были часы более дорогие, чем у самого ректора МГУ. Лицемерие и ложь были почти нормой в семидесятые годы. Мать Ларисы сделала все, чтобы девушка выкинула из головы эту ненужную блажь с Андреем. Ее отправляли в заграничные турне, что по тем временам было сделать совсем непросто, знакомили с многообещающими молодыми людьми, окончившими МГИМО и МВТУ, делали дорогие подарки. Но девушка по-прежнему не изменяла своей дружбе с так нравившимся ей парнем. Андрей еще дважды сдавал гражданское право и во второй раз сумел проскочить, получив долгожданную тройку. Изотов заболел, а заменивший его молодой преподаватель не знал об истинных мотивах своего старого коллеги.

Встречи с девушкой продолжались, и однажды летом они оказались вдвоем с Ларисой в их московской квартире. Андрей на всю жизнь запомнил это душное жаркое лето семьдесят пятого года. Они только недавно закончили экзаменационную сессию и уже получили распределение, он – на Урал, здесь постарались родители Ларисы, а она была оставлена на кафедре уголовного права.

В этот жаркий день внимание миллионов людей было приковано к телевизорам. В Хельсинки проходил заключительный этап Европейского совещания, и съехавшиеся в столицу Финляндии руководители тридцати пяти государств ставили свои подписи под общей Декларацией. Ожидалось выступление Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева, и оживленные советские телекомментаторы готовились освещать эпохальное событие. В этот душный летний день все было так, как случалось миллионы раз до этого. Сначала они слушали музыку, затем пили шампанское, у отца Ларисы была отменная коллекция различных напитков, привезенных им со всех концов света. А затем это произошло.

При наличии двух влюбленных людей нужно лишь найти уединенное место. При наличии этих трех компонентов молодых людей не сможет остановить даже начинающаяся атомная война. Под аккомпанемент выступления еще не маразматирующего и полного сил Брежнева они любили друг друга. И потом Андрей остался в ее квартире.

А утром приехала мама Ларисы. Нужно представить, какое потрясение испытала женщина, увидев их вдвоем в одной постели в собственной спальне. Нужно отдать ей должное – она была сильной женщиной. Сумев не закричать, она осторожно вышла из квартиры и позвонила от соседей в милицию. Предусмотрительная мать Ларисы даже попросила милиционеров не заходить в квартиру, дабы не тревожить ее дочь.

И только затем позвонила снова в дверь своей квартиры. Когда испуганная Лариса впустила мать в квартиру, та демонстративно прошла в ванную комнату, давая возможность уйти «этому негодяю». Во дворе его уже ждали ребята из уголовного розыска. Его обвинили в изнасиловании и посадили в тюрьму для предварительного следствия. Теперь все зависело от Ларисы. Он знал, если она подпишет заявление в прокуратуру, его ждет тюрьма. Не примут во внимание ни их чувства, ни обстоятельства дела. По закону обвинение подобного рода было частногосударственным, то есть могло быть возбуждено лишь после заявления потерпевшей. Но в отличие от других дел частного обвинения, например, о клевете или оскорблении, подобное дело уже не могло быть прекращено заявлением потерпевшей. После начала уголовного расследования приостановить дело или закрыть его могла лишь прокуратура. Но девушка проявила характер.

Несмотря на все уговоры матери, заявление она не подала. В нарушение всех законов Андрея продержали в тюрьме восемь дней и выпустили, даже не извинившись. Так он впервые узнал вкус тюремной баланды.

Через месяц он уехал по распределению в маленький уральский городок Красновишерск. А потом было долгое молчание. Он послал девять писем и не получил ни одного ответа. Только спустя много лет он узнал, что мать Ларисы смогла договориться с их почтовым отделением, и все письма передавались ей для уничтожения.

Когда спустя год он приехал в свой первый отпуск в Москву, было уже слишком поздно. Лариса, так и не дождавшаяся от него писем, вышла замуж за выпускника МГИМО, сына заместителя министра иностранных дел, получившего назначение в Испанию.

Все было банально и просто. И очень глупо. Спустя девять лет он работал уже в Управлении уголовного розыска МВД СССР. И однажды случайно встретил на улице Ларису. Они сначала даже не узнали друг друга. В этой роскошно одетой, уверенно державшейся красивой женщине он не узнал Ларису. А она узнала его сразу по характерному шраму над левой бровью, появившемуся еще в детские годы, после обычной уличной драки с местной шпаной. Это было в магазине. Он, взглянув на нее, прошел мимо и вдруг услышал за спиной сдавленное:

– Андрей!

Голос у нее был такой же, не изменившийся. Он узнал бы его из миллиона других. И тогда он обернулся.

Нет, они не бросились друг другу на шею, как обычно показывают в кино. Просто стояли и глупо улыбались. Он был уже капитаном милиции, сотрудником министерства, лишь недавно переведенным в Москву. Она – женой преуспевающего дипломата, ставшего к тому времени генеральным консулом в одной из европейских стран. Они стояли и смотрели друг на друга.

Она куда-то торопилась, его ждали в министерстве, и они так и не смогли переговорить, лишь обменялись телефонами. Через полгода, приехав в Москву, она позвонила ему сама.

Они встретились в каком-то кафе и долго рассказывали друг другу в общем-то обычную историю своей несостоявшейся любви. Он с понятным облегчением узнал, что она так и не получила ни одного его письма. А через четыре месяца после этого вышла замуж за уезжавшего в Испанию молодого дипломата. Свадьбу сыграли за день до отъезда.

Андрей рассказал о своей жизни. После трехлетней работы в маленьком городке он был переведен в Свердловск, а уже в восемьдесят четвертом получил назначение в Москву. Рассказывать было в общем-то не о чем, обычная рутинная работа инспектора уголовного розыска: бандиты, погони, засады, встречи со стукачами, явки, конспиративные квартиры, наркотики, вербовка осведомителей.